Асмю Андрей Игоревич : другие произведения.

Истории времён Немого сейма

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Я очень люблю Великое Княжество Литовское. Вернее - миф о нём. И очень люблю мистику. Так что, эта повесть - о том, что люблю, с использованием того, что люблю.
  ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. ЧЕРНЫЙ ПЕС МОНАХА
  
  1
  
  Альбрехта ввели в комнату, где за длинным, покрытым черной скатертью столом сидели настоятель монастыря и, по бокам от него, двое духовников из высших чинов Ордена. Левый край стола украшало распятие, а рядом с ним лежала массивная Библия в кожаном переплете с металлическими, должно быт медными - тронутыми зеленью, - застежками. Кроме того, перед каждым из судей стояла чернильница с воткнутым в нее пером, и лежали листы бумаги.
  
  Брат Фома, который привел узника, занял позицию за его спиной. Больше в комнате никого не было.
  
  Настоятель даже не посмотрел в его сторону. Раскладывая перед собой бумаги, он хрипло спросил:
  
  - Ты ли тот, кого называют Альбрехтом, из сей обители святого Бернара?
  
  - Да, святой отец.
  
  - Признаешь ли ты себя виновным перед Богом и людьми в убийстве шляхтича Станислава Дошевича?
  
  - Нет, святой отец.
  
  - Признаешься ли в том, что в течение года запугивал вышеупомянутого шляхтича, распуская по окрестностям его фольварка нелепые слухи о будто бы совершенном его предком, Стефаном Дошевичем, преступлении, за которое теперь он, Станислав Дошевич будто бы должен понести кару, ради чего регулярно сам, а может быть и с сообщниками, выпускал в окрестностях фольварка вышеназванного шляхтича огромного черного пса, распространяя при этом, сам или с сообщниками, слухи, что этот пес - призрак пса того монаха, которого будто бы убил вышепомянутый Стефан Дошевич, а когда, сам ты явился в фольварк к пану Станиславу Дошевичу, прикинувшись запоздалым путешественником и прося о ночлеге, который и был тебе представлен этим шляхтичем, ты ночью измазал кровью портрет пана Стефана Дошевича, находившийся в комнате, отведенной тебе для ночлега, кое деяние ты совершил для запугивания упомянутого Станислава Дошевича, а когда этот шляхтич, а именно Станислав Дошевич, разоблачил тебя и направил слугу своего в город, чтобы обратиться к властям за защитой, ты, опасаясь ареста и разоблачения, убил шляхтича Станислава Дошевича, спрятав труп в неведомом месте. Признаешься ли ты, Альбрехт, принадлежащий к Ордену святого Бернарда, себя виновным в вышеизложенном?
  
  - Нет, святой отец.
  
  Настоятель отложил бумагу, по которой читал обвинение.
  
  - Вызовите свидетеля.
  
  Фома скрылся за дверью и через минуту вернулся, введя в комнату слугу Дошевича, который со страхом оглянулся на Альбрехта и низко склонился перед столом, за которым сидели высокопоставленные бернардинцы.
  
  Настоятель велел привести свидетеля в присяге. Фома взял со стола распятие и Библию и поднес их слуге. Тот поцеловал крест и поклялся на Библии, что будет говорить лишь правду. Затем подтвердил все то, что было написано в обвинении, после чего был уведен.
  
  - Признаешь ли ты, - вновь обратился настоятель в Альбрехту, - себя виновным в том, в чем тебя обвиняют, и что свидетель этого деяния еще раз подтвердил под присягой в твоем присутствии?
  
  - Соглашайся, - зашептал сзади Фома, - иначе они прибегнут к пытке.
  
  - Нет, святой отец, - спокойно произнес Альбрехт, - я не признаю себя виновным в вышеупомянутом.
  
  Настоятель переглянулся с сидящими по обе руки от него бернардинцами, один из них сокрушенно покачал головой.
  
  - В таком случае...
  
  Тут Альбрехт впервые с начала суда встретился со взглядом настоятеля монастыря.
  
  - ... принимая во внимание...
  
  - Я прошу слова, святой отец, - перебил его Альбрехт тихим, но твердым голосом.
  
  Настоятель внимательно посмотрел на него.
  
  - Ты хочешь сказать что-либо в свое оправдание?
  
  - Да, святой отец.
  
  - Можешь ли ты привести неизвестные духовному суду обстоятельства этого дела?
  
  - Да, святой отец.
  
  - Говори.
  
  - Я прошу вызвать в суд еще одного свидетеля.
  
  - Еще одного? - удивленно переспросил настоятель, вновь переглянувшись с сидящими рядом бернардинцами. - Но, насколько нам известно, кроме допрошенного слуги никого в фольварке не было.
  
  - Слуга пана Дошевича выступает свидетелем обвинения, - твердо заявил Альбрехт, - я же прошу допустить в суд свидетеля защиты.
  
  - Вот как, - озадаченно проговорил настоятель, - и кто же это?
  
  - Я прошу вызывать в суд брата Иоанна.
  
  - Брата Иоанна, - задумчиво повторил за ним настоятель, и Альбрехт понял, что он знает о сделанной накануне из камеры передаче.
  
  - Брат Фома, приведите сюда брата Иоанна.
  
  Оба бернардинца за столом удивленно посмотрели на настоятеля, но на этот раз тот не удостоил их взглядом. Комната погрузилась в молчание.
  
  
  2
  
  Фольварк явился поляной посреди леса, на которой темнел безо всякой ограды длинный одноэтажный дом и чуть в стороне - несколько хозяйственных построек. Не было видно ни огонька. Собак, похоже, здесь не держали, так что бернардинец беспрепятственно подошел к входной двери и, прислушавшись, но не уловив никаких признаков жизни, громко постучал.
  
  Стучать ему пришлось довольно долго, стали уже приходить мысли - не покинуто ли имение своими обитателями.
  
  Но, наконец, за дверью послышались приближающиеся шаги, замершие и тут же сменившиеся глухим, как из могилы, окликом:
  
  - Кто там?
  
  - Инок гродненского бернардинского монастыря.
  
  Пауза. Темная, уже полностью во власти наступившей ночи, чаща окрест затихла.
  
  - Что вам нужно?
  
  - Вечер застал меня в лесу. Во имя милосердия, пустите переночевать.
  
  Снова тишина.
  
  - Сейчас спрошу у хозяина, - послышалось через минуту.
  
  Лес, между тем, оживал за спиной, наполняясь ночными звуками: прошелестели верхушки деревьев от налетевшего ветерка, где-то в чаще хрустнула ветка, совсем рядом ухнул филин.
  
  Вдруг, заскрежетав, упал засов, и дверь со скрипом ушла внутрь.
  
  - Заходите.
  
  Еще одно уханье. Словно птица удивлялась, что путника впустили. Или предупреждала его, что входить нельзя.
  
  Бернардинец, перекрестившись, шагнул через порог в колеблемый свечными отсветами полумрак. В зале с давяще низким потолком пламя свечей тускло отражалось на углах лакированной мебели, по стенам темнели картины в массивных рамах.
  
  Перед Альбрехтом стояли два человека.
  
  Один, державший канделябр, с глухим стуком закрыл дверь за вошедшим и подошел сбоку, намеренно освещая лицо монаха для другого. Судя по всему тот, стоявший прямо перед Альбрехтом, и был хозяином фольварка. Высокий и худой, в атласном, шитом золотом, халате. Взгляд его был тревожен.
  
  - Да будет с вами благословение Божие. Кого мне благодарить в своих молитвах за предоставленный...
  
  - Как ваше имя? - прервал его властный, но дрогнувший на последнем слоге голос.
  
  - Меня зовут Альбрехт, - монах сложил руки на груди и смиренно поклонился.
  
  - Как вы оказались здесь?
  
  Умиравший крестьянин в Каплице задавал ему тот же вопрос.
  
  - Я преподаю в семинарии при нашем монастыре и, кроме этого, в каникулярное время, занимаюсь кое-какими изысканиями... Собственно по этой причине, бродя в ваших краях, я заплутал и...
  
  - Какими изысканиями? - вновь перебил его хозяин фольварка.
  
  - С благословения отца настоятеля я собираю местные предания, легенды, связанные с нечистой силой и происками врага рода человеческого.
  
  - Легенды о нечистой силе?
  
  Альбрехта поразило странное выражение, с которым был произнесена - но не ему, а словно мимо, в пустоту - эта фраза. Слуга же отшатнулся и судорожно перекрестился. Огонь свечей в дрогнувшей руке заплясал по стенам и лицам кривляющимися тенями.
  
  Хозяин опустил глаза и, видимо, раздумывая, пробормотал что-то про себя. Затем, словно решившись, вперил сумрачный взор в монаха:
  
  - Вы ночуете в фольварке Станислава Дошевича.
  
  Альбрехт спокойно выдержал этот взгляд. Он совершенно не знал, какой реакции от него ожидали, и поэтому не стал вовсе никак реагировать.
  
  - Господь отблагодарит вас за вашу милость, - только и произнес он, склонив голову.
  
  Ни слова не говоря, хозяин фольварка повернулся спиной и скрылся за одной из дверей, выходивших в зал. Слуга, высоко подняв канделябр для освещения дороги, пригласил гостя следовать в противоположенную сторону.
  
  Они поднялись по лестнице, миновали трехкомнатную анфиладу, и остановились в последней комнате. Слуга зажег свечу, стоявшую на столе. Альбрехту бросился в глаза подсвечник - работа изумительной тонкости.
  
  - Располагайтесь, святой отец.
  
  - Благодарю, сын мой, - смиренно ответил монах, оглядываясь.
  
  Комната была небольшой, но уютной, обставленной мебелью эпохи Людовика XIV, и - судя по расположению окон - угловой. На стене бросался в глаза огромный, в полный рост, портрет рыцаря в легких латах. Воин был нарисован так искусно, так живо, что, казалось, вот-вот шагнет из рамы и, гремя доспехами, поднимет руку в приветствии.
  
  - Кто это? - спросил Альбрехт.
  
  - Стефан Дошевич. Предок пана Станислава.
  
  И опять то же самое выражение, с каким среагировали на его слова о цели путешествия. И вновь бернардинец счел нужным никак не реагировать и стал спокойно готовиться ко сну.
  
  Слуга, выяснив предварительно, что в нем больше не нуждаются, ушел, оставив гостя одного.
  
  Но прежде чем погасить свечу, Альбрехт долго смотрел на картину, все больше поражаясь мастерству художника, не просто нарисовавшего того, кто позировал ему, как живого, но сумевшего передать в позе, повороте головы, выражении глаз, в тронутой легкой насмешкой губах, самую суть характера своего персонажа, да так явственно, что у монаха стало постепенно холодеть в груди.
  
  Все признаки парадного портрета были налицо, он был красив и пышен, и, наверное, очень схож с оригиналом. Но главное художник передавал вдумчивому зрителю, который мог не просто смотреть, а погружаться в портрет. В золоченой раме стоял сильный, умный, с незнающей границ волей - негодяй. В слегка прищуренных глазах явственно читалась холодная решимость и не знающая пощады жестокость. Не существовало такого преступления, на которое б он не пошел ради своей выгоды.
  
  
  3
  
  Свет, проникая через узкое окошко, расположенное под самым сводчатым потолком, зажигал разноцветные блики в капельках воды, которые обильно усыпали стены. Эти капельки время от времени, не выдерживая собственной тяжести, внезапно срывались, стекая на выщербленные каменные плиты пола, и собирались в их углублениях тусклыми лужицами.
  
  Ни табуретки, ни лежака в этом каменном мешке не было - узник, запахнувшись в рясу, примостился прямо на слизком полу, выбрав в углу место посуше.
  
  Со стороны низкой, потемневшей от времени дубовой двери послышалось скрипуче щелканье отпираемого замка, бряцанье и стук отбрасываемого засова. Возник, сопровождаемый царапающим слух скрежетом, светлый продолговатый полукруг, впустивший старого монаха, и тут же погас вслед за вернувшимися на свое место дверными досками, скрепленными пикообразными полосами ржавого железа.
  
  - Слава Иисусу Христу, - сурово проговорил вошедший, остановившись посередине камеры.
  
  - Во веки веков, - отозвался из своего угла, поднимаясь, заключенный.
  
  - Как ты мог, брат мой? - осуждающе проговорил старик. - Твои занятия давно уже внушали сомнения Ордену, но убийство... Не знал, что ты способен на такое. И потом, куда ты дел тело пана Дошевича?
  
  Тот, к кому он обращался, стоял, понурившись и смиренно сложив руки перед собой.
  
  - Когда будет суд, брат Фома?
  
  - Отец настоятель рассмотрит твое дело завтра.
  
  Альбрехт поднял голову.
  
  - Значит, меня не сразу выдадут светским властям?
  
  - На твоем месте я не радовался бы этому, - нахмурился старый бернардинец, уловив оживление в его голосе, - улики очень серьезны и никто не сомневается в твоей вине.
  
  - Не выполнишь ли мою просьбу?
  
  - Какую?
  
  - Передай брату Иоанну, чтобы он внимательно обследовал лак.
  
  Старик с сомнением посмотрел на Альбрехта.
  
  - Лак?
  
  - Да.
  
  - Какой лак?
  
  - Он поймет.
  
  - Ни с того ли самого портрета, который ты измазал кровью? Но зачем?
  
  - Передай ему, что я тебе сказал. Поверь, он поймет.
  
  - Это поможет тебе? - удивленно пробормотал Фома.
  
  - Это мое спасение, - тихо сказал Альбрехт.
  
  - Что ж, хорошо, я передам это брату Иоанну. Нет ли у тебя еще каких просьб? Отец настоятель именно за этим послал меня.
  
  - Передай отцу настоятелю, что я благодарю его за заботу и что на суде я докажу свою невиновность.
  
  - Ну тогда, - старик бернардинец помедлил.
  
  - Спаси тебя Господь, - добавил он и, повернувшись, громко стукнул кулаком в дверь.
  
  Та опять с леденящим скрипом открылась и, пропустив старика, захлопнулась за ним. Грохнул засов, щелкнул замок, два раза повернулся в нем ключ, и в камере наступила тишина.
  
  - Аминь, - прошептал вслед ушедшему Альбрехт.
  
  
  4
  
  Наступление утра возвестило, прогоняя остатки неспокойного сна, легкое покашливание в приотворенную дверь. Вслед за чем явились слуга, кувшин и тазик для умывания.
  
  - Доброе утро, святой отец. Пан Дошевич приглашает вас отзавтракать вместе с ним.
  
  Альбрехт умылся и последовал за слугой.
  
  Тот привел его в гостиную - небольшую, как, скорее всего и другие помещения фольварка, комнату с таким же низким потолком и обставленную с той же безукоризненной изысканностью. Столик с вогнутыми ножками - все тот же Людовик XIV, - застеленный белой скатертью, матово блестел серебряным прибором на двоих. Одно кресло - того же стиля, с изогнутыми ножками и подлокотниками - было призывно, в ожидании гостя, отставлено от стола, в другом сидел пан Станислав, сменивший вчерашний халат на строгого покроя камзол.
  
  - Прошу составить мне компанию, - сдержанный жест. - Надеюсь, вас не разбудили. Я привык завтракать рано.
  
  Бернардинец с поклоном уверил, что это большая честь для простого инока и что он тоже привык вставать рано, как того и требует монастырский устав.
  
  Далее завтрак проходил в полном молчании. Пан Дошевич был вежлив, но быстро впал в задумчивость, а Альбрехт посчитал ненужным лезть к нему с разговорами.
  
  Внезапно сдавленное восклицание заставило их одновременно повернуть головы. На пороге гостиной стоял слуга с расширенными от ужаса глазами и застывшим в оцепенении взором.
  
  - Что случилось, Марек? - тихо и размеренно произнес хозяин фольварка.
  
  - Не мог бы ясновельможный пан пройти со мной? - с трудом, заиканием, было произнесено в ответ.
  
  Дошевич тут же, ни слова не говоря, встал, и они вдвоем ушли, оставив своего гостя в одиночестве и тишине.
  
  Бернардинец взял серебряную чашку, поднес ее ко рту и, медленно отхлебывая ароматный густой кофе, стал ждать, что будет дальше.
  
  Через несколько минут со двора послышался конский топот. Поднявшись из кресла и подойдя к окну, Альбрехт увидел удаляющегося от фольварка верхового, то и дело хлещущего плеткой коня. В ту же секунду дверь в гостиную с грохотом распахнулась. Монах вздрогнул и обернулся. На пороге стоял хозяин ускакавшего слуги, в одной руке у него блестела на утреннем солнце обнаженная сабля, в другой чернел пистолет. Судя по выражению перекошенного дикой ненавистью лица пана Станислава, курок был взведен.
  
  И вместе с тем в глазах шляхтича затаился такой же страх, как и вчера вечером, в сумеречном зале фольварка.
  
  - Уж не думал ли ты, что я испугаюсь? - свистящим шепотом произнес пан Дошевич.
  
  Бернардинец молчал, спокойно глядя на него.
  
  - Такой наглости... Когда уже в моем доме...
  
  Альбрехт стал опасаться, что курок, чего доброго, в конце концов, будет спущен - рука, сжимавшая оружие, дрожала все сильнее.
  
  - Я не понимаю вас.
  
  Как можно мягче, чтобы успокоить.
  
  - Ах, так! - визгливый выкрик в ответ. - Не понимаешь?! Пошли!
  
  Хозяин фольварка бросил саблю, со звоном покатившуюся по полу, в один прыжок пересек гостиную и с такой силой, стиснув, рванул плечо монаха, что ряса треснула.
  
  - Идем!
  
  - Но куда, ради всего святого?
  
  Уж не тронулся ли внезапно умом пан Станислав?
  
  Вместо ответа Дошевич поволок бернардинца в ту комнату, куда не более как полчаса назад присылал слугу с учтивым приглашением к завтраку.
  
  Он так сильно втолкнул в нее своего ошарашенного быстрой сменой обстоятельств гостя, что тот еле устоял на ногах.
  
  - Думаешь, плеснув на картину краски, заставишь меня трепетать от мистического ужаса? - яростно вскричал шляхтич с порога, не входя внутрь, - Нет, довольно! Сиди здесь и сам дрожи в ожидании правосудия, от которого уж я добьюсь, чтобы оно полностью распутало твой, или сколько вас там, гнусный заговор!
  
  И захлопнул дверь, заперев ее на ключ.
  
  Альбрехт посмотрел на портрет. Алая кровь, нарисованная так же искусно, как и сама фигура и темные драпировки за ней, капала с пальцев, проступая сквозь боевые перчатки и образовывая у ног рыцаря небольшую лужицу. Бернардинец поднял глаза выше и отшатнулся. Стефан Дошевич уже не ухмылялся еле заметно, как раньше, - явственная улыбка подняла уголки его губ, придав лицу выражение злорадной радости, словно предок теперешнего хозяина фольварка только что совершил сулившее ему огромную выгоду очередное преступление и при этом был непоколебимо уверен в своей безнаказанности.
  
  На минуту монах застыл, пораженный увиденным. Потом осторожно подошел и внимательно, почти уткнувшись носом, методично обследовал полотно дюйм за дюймом. "Господи Иисусе", - прошептал он, закончив исследование.
  
  
  5
  
  Впереди замерцал сквозь листву деревьев огонек. Бернардинец возблагодарил Бога - он совсем забыл, что здесь есть корчма. В наступающей темноте фонарь над ее дверью был маятником для припозднившихся путников.
  
  Внутри народу было немного. Три крестьянина стучали кружками и тихо переговаривались в углу. У стены на лавке храпел какой-то шляхтич, видно, перебравший запасов тутейшего погреба. Рядом сидел его слуга, постная физиономия которого свидетельствовала о том, что все попытки разбудить хозяина и засветло добраться до дома провалились.
  
  К новому посетителю услужливо подскочил подпоясанный фартуком корчмарь, мужики затихли, рассматривая вошедшего. Двое остальных участников сцены, ни трезвый, ни, тем более, пьяный, никак не среагировали на появление нового лица, скромно опустившегося за ближайший к входу стол из некрашеных досок и заказавшего ужин и комнату на ночь.
  
  Деревенские, не углядев в бродячем монахе ничего необычного, потихоньку возобновили свой разговор. Альбрехт сначала не обращал на них никакого внимания, но постепенно их беседа стала все больше и больше привлекать его. Наконец, бернардинец, все медленней орудующий ложкой, совсем перестал есть, полностью превратившись в слух.
  
  Сидел он от крестьян довольно далеко, разговаривали они вполголоса и разобрать можно было лишь отдельные слова: "опять появился, быть беде - Дошевичей это касается, пусть они и дрожат - один он остался - в Каплице? - не Дошевич - родственник - он же мужик - не мужик - у прадеда - отобрали все - нечистой силе заложил - наоборот, получил - в одну ночь и пропало все - колдовские деньги - не родня - пес к Дошевичу мимо Каплицы бежит - мимо дома его - говорят, при смерти...".
  
  Тут мужики заметили, что к их разговору прислушиваются, разом замолкли, быстро расплатились и ушли. А монах так и не продолжил свой ужин, впав глубокую задумчивость. Такую, что не сразу понял обращенные к нему слова.
  
  - Что, что? - переспросил поэтому, встрепенувшись.
  
  - Комната готова.
  
  - Комната? Ах, да... Не нужно. Вот, возьмите.
  
  Несколько монет, звякнув на столе, накрылись волосатой лапой хозяина корчмы. Шляхтич на лавке шевельнулся, гулко стукнулся головой о стену и выкрикнул пьяно: "Вина!", после чего мгновенно и мертво затих. Слуга, оживившись было на эту вспышку, снова затосковал.
  
  Бернардинец встал.
  
  - Как дойти до фольварка пана Дошевича?
  
  - Дошевича? - испуг был такой, словно ничто иное, как собственной персоной Сатана вдруг появился пред очи бедного малого. - На ночь-то глядя!
  
  - А что такое? - монах пристально посмотрел на корчмаря и взгляд его приобрел стальной блеск.
  
  - Ничего, ничего, - засуетился тот, пряча глаза, тем самым стремясь пресечь дальнейшие вопросы, - только вечер уже на дворе.
  
  - А далеко ли это?
  
  - Нет, отсюда дойти можно за полчаса.
  
  И вышел на крыльцо показать направление. Казалось, уход посетителя, так и не ставшего постояльцем, вовсе не огорчил его, а даже принес какое-то облегчение.
  
  
  6
  
  В один из тёплых дней ранней осени 1788 года в Каплицу, что под Гродно, со стороны Озёр вошёл высокий, средних лет монах в рясе ордена бернардинцев. У первого дома деревни он приостановился, с сомнением посмотрел на клонившееся к закату солнце и прибавил шагу.
  
  - Святой отец!
  
  Монах вздрогнул, так неожиданно на пустой и тихой - лишь редкое кудахтанье кур - улице раздался этот крик.
  
  Пожилая крестьянка, на ходу пытаясь заправить растрепанные волосы под платок и, одновременно, - видно, только что одела - запахнуть и завязать его под подбородком, выбежала из-за угла дома. Прежде, чем бернардинец успел что-либо сказать, она бросилась перед ним на колени, подняв облачко дорожной пыли, медленно в отсутствии ветра ставшей оседать на заношенное платье, и застыла с уронённой на грудь головой.
  
  Для духовного лица, в силу невысокого звания путешествующего пешком по дорогам Речи Посполитой, подобные сцены не удивительны, а небогатые перечень следующих за ними просьб заранее предполагаем и привычно обыденен.
  
  - Что вы хотите?
  
  - Муж мой умирает, - проговорила женщина сдавленным голосом, плечи ее вздрагивали.
  
  - Мужайтесь, на всё воля Господа.
  
  Женщина подняла заплаканное лицо:
  
  - Исповедуйте его, умоляю.
  
  - Конечно, конечно.
  
  Руки с длинными красивыми пальцами ласково успокаивали несчастную, в то же время мягко побуждая подняться.
  
  - Да будет благословенно небо, пославшее вас!
  
  Это было произнесено, пожалуй, с чрезмерным жаром - такие просьбы практически никогда не встречают отказа.
  
  - Поспешим, дочь моя.
  
  Крестьянка встала и, отряхивая одежду, повела монаха боковой тропинкой к хате, стоявшей у околицы, на отшибе, по пути сбивчиво рассказывая, что её супруг из-за тяжёлого характера перессорился почти со всеми в деревне, в том числе с местным ксендзом, который в отместку не пожелал отпустить ему грехи.
  
  Тем временем они пришли. Жилая половина дома, как обычно, разделялась на две комнаты, в одной из них на кровати под лоскутным одеялом лежал старик. Повернув голову на звук открывшейся двери, он вперил в вошедшего монаха пристальный, хоть и поддёрнутый туманом приближающегося конца, взгляд.
  
  - Кто вы? - хрипло спросил умирающий.
  
  - Я из гродненского бернардинского монастыря, - ответил монах, подходя к ложу и доставая из кармана рясы молитвенник.
  
  - Бернардинец! - воскликнул старик, его глаз расширился и заблестел. Но уже через секунду крестьянин обессилено смежил веки и откинулся на подушку и чуть слышно произнёс:
  
  - Что вы делаете в наших краях?
  
  Тот, кому предназначался этот вопрос, вздохнул с тоской - дело, судя по всему, могло затянуться, а день кончался. Ночевать в этой деревне, когда до города какой-то час пути, не хотелось. Но, напомнив себе о христианском смирении, последователь бургундского мистика пробормотал молитву, опустился на краешек кровати и как можно мягче спросил, положив ладонь на влажный от холодной испарины лоб заканчивающего свой земной путь:
  
  - Не хотите ли исповедаться, прежде чем предстанете пред престолом Господа нашего?
  
  - Как вы, - тяжёлый глоток, - оказались в Каплице?
  
  - Я преподаю в семинарии при нашем монастыре и, кроме этого, занимаюсь кое-какими изысканиями...
  
  Но не слишком ли для простого селянина?
  
  - Какими изысканиями? - прохрипел, однако, тот, мгновенно среагировав на паузу. Глаза крестьянина по-прежнему были закрыты.
  
  Брови святого отца удивленно поднялись.
  
  - С благословения отца настоятеля я собираю местные предания, легенды, связанные с нечистой силой и происками врага рода человеческого.
  
  Он отнял руку ото лба умирающего и перекрестился. Старик внезапно открыл глаза и от его неожиданного мрачно-горячечного взгляда бернардинец невольно отшатнулся.
  
  - Исповедуйте, святой отец, - раздался свистящий шепот, в углах рта несчастного запузырилась пена, - сам Бог послал вас.
  
  Жене его, до этого молча стоявшая, не приближаясь, у порога комнаты, тихо вышла, плотно закрыв за собой дверь. Во дворе она села на низкую скамеечку у крыльца и неподвижно уставилась перед собой, словно в пустоту.
  
  Через некоторое время дверные петли скрипнули. Встрепенувшись, женщина повернула голову и встретилась взглядом с вышедшим из хаты. Ничего не спросив, она схватилась за волосы, на секунду будто задохнулась и вдруг громко заголосила.
  
  Монах не стал задерживаться и спустя несколько минут, понурившись, уже быстро шагал, удаляясь от Каплицы по гродненской дороге.
  
  Впав в такую глубокую задумчивость, что даже то и дело попадавшиеся по пути камни, о которые святой отец спотыкался, не возвращали его к реальности.
  
  
  7
  
  Вода в приземистой колбе с длинным горлышком потемнела, став малиновой, потом посветлела, превратившись в алую и бросая кровавый отблеск вокруг себя, шумно вспучилась, повалил дым, подушкой скрывший сосуд, затем бульканье стало слабеть и замолкло, дым рассеялся, не оставив после себя даже запаха. Вода в колбе вновь стала спокойной и по-прежнему бесцветной.
  
  Иоанн, только перед тем бросивший туда какой-то порошок и внимательно наблюдавший за вызванными им метаморфозами, разочарованно вздохнул и с досадой что-то пробормотал себе в бороду.
  
  - Что, не получилось? - раздался голос Альбрехта.
  
  - Не все получается с первого раза, - пробасил брат Иоанн, задумчиво глядя на колбу.
  
  Она стояла на низком дубовом столе, на специально расчищенном для нее месте. Остальную поверхность некрашеной столешницы занимали нагроможденные в беспорядке всевозможные склянки, в том числе цветного стекла (многие изрядно запыленные), книги различного формата (несколько - раскрытых), листы бумаги (как исписанные, так и чистые), перья, чернильницы, банки с разноцветными порошками, весы с разбросанными вокруг гирьками и прочий мусор, скапливающийся у нелюбящего наводить порядок на рабочем месте экспериментатора.
  
  Одну из четырех стен небольшой комнаты занимал такой же приземистый дубовый стол с еще большим хаосом на нем, а остальные стены скрывались за шкафами с огромными фолиантами, пухлыми томиками ин кварто, ворохами рукописей и даже древнего вида свитками. Под низким арочным сводом лаборатории уже начал скапливаться вечерний сумрак. Судя по тому, что в единственном оконце под самым потолком, в глубокой нише, было видно колесо повозки и вяло отмахивающийся от мух лошадиный хвост (для остального маленького оконного проема не хватало) - лаборатория эта находилась в полуподвале.
  
  Иоанн, стоя перед столом посередине комнаты, в глубокой задумчивости смотрел на колбу, взяв ее в руки и слабо покачивая круговыми движениями.
  
  Единственный здесь табурет был занят Альбрехтом. Он придвинул его к небольшому очагу между двумя шкафами, в глубоком углублении стены, и облокотился спиной о выступающие из нее валуны, обрамляющие эту нишу. В очаге валялось несколько поленьев, а рядом на полу - небольшая грудка щепок на растопку.
  
  - Да, - сощурившись, насмешливо сказал Альбрехт, - у тебя далеко не все получается с первого раза. Потому-то я и не был накануне уверен, доживу ли до Рождества.
  
  - Зато мои неудачи, - Иоанн отвлекся от колбы, - не выходят за пределы этой комнаты, а о твоих, - и он выставил волосатый палец в сторону Альбрехта, - говорит весь город. Кстати, что там у тебя с Дошевичем произошло на самом деле?
  
  Альбрехт поудобнее устроился на табурете.
  
  - Почему бы тебе не разжечь огонь?
  
  Иоанн небрежно махнул рукой:
  
  - Позже.
  
  - Ну как знаешь. Так вот, на самом деле со мной действительно произошла весьма любопытная история...
  
  
  8
  
  Дверь отворилась, и вошел монах огромного роста, с длинной, до пояса, густой черной бородой. Беспорядочно спутанные волосы падали ему на плечи, спускались со лба. Своей могучей лапищей он отбросил их с лица, взглянул карими умными глазами на Альбрехта и еле заметно кивнул ему утвердительно. Альбрехт облегченно вздохнул.
  
  - Слава Иисусу Христу, - прогудел гигант.
  
  - Во веки веков, - быстро ответил настоятель, заметивший его переглядывание с обвиняемым.
  
  - Что ты, брат Иоанн, можешь показать по делу присутствующего здесь брата Альбрехта... - и настоятель перечитал обвинение, присовокупив к нему показания слуги пана Дошевича.
  
  - Могу показать следующее, - спокойно и уверенно начал говорить Иоанн, глядя в глаза настоятелю. - Насколько я могу судить, в вину присутствующему здесь брату Альбрехту вменяется то, что он пририсовал кровь на портрете предка пропавшего шляхтича - пана Дошевича, из коего факта вытекают все остальные пункты обвинения.
  
  Тут монах сделал паузу.
  
  - Или это не так, отец настоятель?
  
  - Продолжай.
  
  Иоанн удовлетворенно кивнул. Один из бернардинцев за столом протестующее встрепенулся, но настоятель, хоть и смотрел на стоявшего прямо перед ним брата Иоанна, внимательно его слушая, но краем глаза уловил это движение и успокаивающе поднял руку, не позволяя прерывать свидетеля.
  
  - Мною сделан анализ поверхности картины, вернее, покрывающего полотно лака. Для этого я использовал усовершенствованный мною микроскоп...
  
  - Микроскоп? - удивленно прервал Иоанна настоятель.
  
  - Да, святой отец. Как известно этот прибор позволяет увидеть очень мелкие вещи, не доступные обычному взору. Но в обычном микроскопе рассматриваемый предмет нужно поместить перед увеличивающей линзой на специальный столик или наколоть на иглу. Я немного переделал прототип, что позволило сам микроскоп приближать к рассматриваемому предмету. Ну, например, чтобы исследовать под увеличением поверхность стены или стола.
  
  - И ты исследовал своим прибором поверхность портрета, о котором здесь идет речь?
  
  - Именно так.
  
  - Зачем?
  
  - Видите ли, святой отец, обычно картину, написанную масляными красками, покрывают для сохранности лаком. Этот портрет не исключение. Он покрыт лаком. Лак, как и портрет, старый. При старении лак покрывается мелкими трещинками. Под микроскопом видно, что в них при этом набивается всякая пыль, не видимая обычным взором.
  
  - И что с того?
  
  - Тщательнейшим образом, гран за граном, я просмотрел всю ту часть портрета, которая, как здесь утверждают, измазана краской.
  
  Иоанн поднял руку, призываю к особому вниманию.
  
  - Утверждаю и готов нести самую суровую ответственность за свои слова - лак над краской ничем не отличается от лака на остальной части портрета. Его нанесли одновременно на всю поверхность тогда, когда картина была закончена.
  
  - А пятно крови? - спросил бернардинец, сидевший справа от настоятеля.
  
  - Что пятно крови? - спокойно переспросил Иоанн.
  
  - Пятно крови, которое пририсовано на портрете, как оно может быть покрыто старым, как ты утверждаешь, лаком?
  
  - Оно не пририсовано. Оно или было нарисовано тогда же, когда рисовался сам протрет...
  
  Иоанн сделал паузу.
  
  - Или? - переспросил настоятель.
  
  - Или, - пристально посмотрел на него Иоанн, - мы должны не расследовать, а молиться.
  
  - Когда вы успели обследовать портрет? - резко спросил тот судья, который хотел возразить Иоанну в самом начале его речи.
  
  - Картина как свидетельство преступления доставлена в монастырь и доступ к ней не закрыт. Я работал всю ночь. В любом случае, брат Альбрехт не мог пририсовать это кровавое пятно на полотне.
  
  Брат Иоанн решил исход дела. Авторитет его учености был в Ордене непререкаемо высок.
  
  Лишь один из высокопоставленных бернардинцев высказал опасение по поводу формы, в которой следует донести решение духовного суда и аргументов, которые он при этом принимал во внимание, до сведения мирской власти, но настоятель заявил, что берет это на себя, и закрыл заседание. Брат Альбрехт был оправдан за физической невозможностью совершить то, в чем он обвинялся.
  
  
  9
  
  - ... Я возвращался из Радуни, в окрестностях которой записал пару интересных легенд. На день остановился в Озерах, но кроме нескольких вариантов известных историй из жизни утопленников, русалок и водяных ничем существенным там не разжился. До Каплицы я дошел уже вечером, прикинул - если потороплюсь - успею в Гродно засветло. Вдруг появляется откуда-то женщина и бухается мне в ноги. У нее умирает муж - просит исповедать. Иду. И что ты думаешь мне рассказывает этот мужик? Он, оказывается, потомственный слуга, все его предки, из поколения в поколение, служили роду Дошевичей. Я, правда, не совсем разобрался, кто был на чьей стороне, да это не столь важно - наша шляхта с легкостью меняет убеждения. Но на тот конкретный момент Витовт, дело происходило в его время, в очередной раз перешел на сторону крестоносцев, вернее, задумал перейти, ради чего и отправил в Пруссию тайного посла, монаха-бернардинца. Стефан же Дошевич, слугой которого был предок исповедовавшегося мне крестьянина, тоже как раз в этот момент решил переметнуться от Витовта, которому до сих пор служил, к его противникам.
  
  Альбрехт помолчал.
  
  - Вся наша история - цепь непрерывных предательств. Одному Богу известно, как можно разорвать ее. Мощную некогда державу она довела до краха.
  
  - Преувеличиваешь, Речи Посполитой просто не повезло. Но это другой вопрос, ты отвлекся.
  
  - Ладно. Так вот, Витовт направил своего посланца кружным путем, однако, как назло - мимо владений того самого Дошевича, что на портрете, которому таким образом представилась возможность заслужить доверие своего нового сюзерена. Или, что тоже самое, продать себя подороже. И он ею воспользовался - вдвоем со слугой они выследили и убили монаха.
  
  - Поэтому хозяин фольварка и разволновался, увидев на ночь глядя у порога своего дома бернардинца?
  
  - Да. Но дальше. Княжеского гонца сопровождала черная овчарка. После убийства пан Стефан приказал предку исповедуемого мною крестьянина поймать ее - объявившись без хозяина, с которым его уже видели в окрестных деревнях, пес раньше времени раскрыл бы совершенное преступление. Но все попытки ничего не дали. Собака исчезла, как сквозь землю провалилась.
  
  - Ну, теперь, - с усмешкой перебил Иоанн, - наслушавшись от тебя уже много подобного, я могу предсказать конец - животное призраком, через много лет, появляется прямым потомкам преступников и все они погибают в страшных мучениях.
  
  - Примерно так, - спокойно подтвердил Альбрехт.
  
  - Таких историй по Литве можно насобирать с полсотни.
  
  - Но далеко не в каждой сможешь принять участие действующим лицом.
  
  - Что ты имеешь виду?
  
  - Я видел это приведение собственными глазами.
  
  
  10
  
  Он пришел в себя и огляделся лишь тогда, когда, не заметив крутого поворота, чуть не свалился в придорожную канаву.
  
  Вечерь был в разгаре. Солнце уже коснулась горизонта и скрылось за деревьями, лишь малиновый отсвет на редких белых облачках указывал направление на запад. Ветра не было, птицы умолкли. Лес замер в ожидании ночи. Начинало темнеть.
  
  Монах уже хотел было выбраться по склону, на середине которого оказался по своей забывчивости, как увидел огромную черную овчарку. На минуту показалось, что это волк, рука дернулась к ножу, спрятанному в складках рясы, но это была без сомнения собака, монотонно бежавшая по обочине. Уши ее ритмично, в такт шагам, покачивались.
  
  Бернардинец призывно свистнул, одновременно озираясь в поисках хозяина, решив, что какой-нибудь охотник возвращается в деревню. Животное никак не среагировало на призыв, а дорога оставалась по-прежнему пуста. И вдруг холод ворвался за шиворот, волосы зашевелились на голове от ужаса, машинально сделанный шаг назад привел к падению, оступившись, кубарем на дно оврага.
  
  Лапы пса не касались земли.
  
  Он перебирал ими, как будто неторопливо трусил по придорожному дерну, но на самом деле - плыл по воздуху в нескольких вершках от земли. Даже трава не пригибалась и стояла неподвижно. Пасть была открыта и язык вывален наружу, но не малейший шумок дыхания не нарушал тишину его хода, хоть и пролегавшего на расстоянии вытянутой руки. Более того, сквозь огромное тело проступали очертания деревьев и кустов.
  
  Это был призрак.
  
  Монах лежал на самом низу придорожного склона, непрестанно крестясь и творя молитву. Постепенно твердость духа возвращалась к нему, тем более, что привидение должно было уже давно миновать это место, и бернардинец потихоньку, стараясь не шуметь, полез вверх и осторожно выглянул наружу.
  
  Дорога была пуста на всем видимом протяжении.
  
  Святой отец вздохнул, закрыл глаза и вознес благодарственную молитву. Затем окончательно вылез из оврага и тут только заметил, что заблудился.
  
  Впрочем, через пару минут воспоминаний поворотов и направлений маршрута пришла уверенность, что ничего страшного не произошло - просто свернул раньше туда, куда не должен был сворачивать, и сейчас стоял на дороге, которая, огибая Гродно, связывало озерское шоссе с тракайским. Предстояло или вернуться назад, к Каплице, что, в целом было короче, или уже пойти вперед, чтобы, сделав большой крюк, войти в город с севера.
  
  Но возвращаться - значит идти за страшным псом. И монах зашагал в противоположенную сторону.
  
  
  11
  
  - Оставшись один взаперти, я решил дождаться дальнейших событий, но на всякий случай подошел к окну и внимательно обследовал его, рассчитывая при нужде воспользоваться этим путем для побега. Однако второй этаж оказался довольно высоким и никакого карниза или еще чего-нибудь, за что можно было уцепиться - гладкая стена. Пришлось бы просто прыгать вниз, вручая свою судьбу Провидению в надежде, что оно убережет меня от переломов и отведет весьма реальную опасность свернуть шею. Но хотя другой возможности не было, ни о каком побеге из фольварка не могло быть и речи.
  
  - Почему?
  
  - То, что я увидел в окне, мгновенно отбило охоту прыгать наружу, как бы не сложились обстоятельства.
  
  - Пес? - поднял брови Иоанн.
  
  Альбрехт передернул плечами, будто его коснулся холодный ветерок.
  
  - Да. Еще и сейчас мороз бежит по коже, как вспоминаю призрачную монотонную поступь краем леса. Словно олицетворение безмолвного, вроде бы безучастного ко всему окружающему, но на самом деле неумолимого рока, терпеливо дожидающегося своего часа.
  
  - Именно в этот момент и ворвался Дошевич, - продолжал Альбрехт. - Дальнейшее произошло в несколько минут. Как явствовало из его довольно бессвязных воплей, пан Станислав, тоже из своей комнаты увидел собаку и решил, что мои сообщники выпустили ее, чтобы помочь мне бежать. Посему и вознамерился сейчас же, вооружившись саблей вкупе с парой пистолетов, поставить окончательную точку в этом деле - со страшной силой, о существовании которой в его отнюдь не могучем теле невозможно было и предполагать, схватил он меня за руку и потащил по лестнице на первый этаж, а затем выскочил, волоча меня следом, на крыльцо. На все мои доводы, что это безрассудство, что видение впервые появилось не в предзакатных сумерках, а ясным утром и такое изменение его поведения должно, наоборот, насторожить нас и заставить действовать с особой осторожностью, ни к чему не привели. Вглядевшись, насколько это было возможно на бегу, в лицо несчастного, я вскоре понял, что даром трачу слова. Он не слышал меня - настолько боялся происходящего сейчас, а, возможно, и того, что должно вот-вот произойти. Суеверный ужас, явственно читавшийся в его расширенных глазах, следящих за неторопливо семенящим перед нами призраком, заставил меня заменить напрасные увещевания молитвой. Веришь ли, брат, давно уже из моих уст она не изливалась так искренне. Между тем погода стремительно портилась: тучи заволокли солнце, потемнело, далекий гром возвещал приближение грозы, ветер усиливался с каждой минутой, натужно воя в верхушках деревьев, заставляя их жалобно скрипеть. Своим преследованием мы все дальше углублялись в лес.
  
  - Внезапно привидение остановилось и, оглянувшись, посмотрело на нас, впервые предоставив возможность увидеть свой взгляд. Дай Бог не видеть его больше никогда. Казалось, вся боль мира, сконцентрировавшись в запредельной тоске, обдала меня, чуть не лишив сознания. В тот же миг пальцы, до сих пор железно стискивавшие мое предплечье, разжались. "То самое место", - коснулся моего слуха сдавленный шепот. Перед нами открылась поляна, посередине которой к стволу старого, уже полузасохшего, дуба был прикован цепью скелет в монашеской рясе.
  
  - Приведшая нас сюда призрачная овчарка подбежала к скелету и уткнулась ему в ноги. Вдруг мертвец шевельнулся, точно желая приласкать льнущую к нему тень. Неодолимая сила заставила меня закрыть глаза. В ту же секунду раздался жуткий, режущий слух, крик моего спутника, сразу вслед за ним - ледяной голос, от которого волосы у меня стали дыбом: "Свершилось!", и стук падающих костей.
  
  - То, что секунду назад заставило меня зажмуриться и сковало мои члены, внезапно пропало и, вернув свободу, позволило открыть глаза. Ни пса, ни пана Дошевича нигде не было. У подножия дуба лежала груда костей - должно быть, все более усиливающийся ветер, превратившийся в настоящею бурю, оторвал их от ствола. Лишь две костяшки рук продолжали раскачиваться, вдавленные за кисти в кору ржавыми кольцами. Кстати, ряса с них тоже исчезла. Череп откатился в сторону, оттуда до меня донеслось шипение - из пустой глазницы медленно выползала змея.
  
  - И тут налетела гроза, грянул гром, и сверкнула молния, попав в одиноко стоящий посреди поляны дуб. Он с грохотом, как будто взорвали бочку пороха, раскололся, стал рушиться вниз, подминая под себя рассыпавшиеся кости скелета, дробя их в труху, и, наконец, рухнул, подмыв под себя последней мертвую голову и выползавшую из нее змею.
  
  - Огонь охватил и упавший ствол, и оставшийся стоять обломок. Я отпрянул, повернулся и, подгоняемый в спину ветром, бросился бежать к фольварку, а лишь только пересек его порог - страшный ливень зашумел по листве леса, по траве рядом с домом, забил сливающимися ударами по крыше, захлестал в стекло окон.
  
  Альбрехт замолчал.
  
  - А потом? - пробасил брат Иоанн.
  
  - А потом я вернулся в комнату на втором этаже и через некоторое время был арестован.
  
  За окном монастырской лаборатории раздалось "но-о!", щелкнул бич, колесо телеги скрипнуло, покатилось и исчезло.
  
  - У наследников, - задумчиво проговорил Иоанн, - возникнут проблемы со вступлением в права владения имуществом. Тела-то нет. Лес вокруг имения тщательно обыскали, но ничего, кроме выжженного участка - пожара, погашенного ливнем, должно быть, той поляны, на которой ты побывал - не нашли. Наши крючкотворы воспользуются этим, чтобы оттяпать фольварк пана Станислава в казну.
  
  - Никаких наследников нет.
  
  - Как нет?
  
  - А так. Ни у Станислава Дошевича, ни у слуги, умершего в деревне, нет никаких прямых родственников. Оба они последние в роду, каждый в своем.
  
  День кончался. В лаборатории ощутимо потемнело. Иоанн подошел к очагу и развел в нем огонь. Красные отсветы заплясали по сводчатому потолку, корешкам книг в шкафах вдоль стен и лицам двух монахов.
  
  В лаборатории воцарилась тишина, лишь изредка похрустывали горящие поленья. Оба монаха задумчиво смотрели на огонь.
  
  - Интересно, - негромко, как бы про себя, проговорил Альбрехт, - куда все же подевался пан Дошевич. И где он теперь.
  
  - Куда бы он не делся, - так же негромко отозвался Иоанн, - и где бы он сейчас ни был, я не хотел бы быть рядом с ним.
  
  
  
  
  ИСТОРИЯ ВТОРАЯ. ПРОКЛЯТИЕ РОДА КРЫКОВСКИХ
  
  
  Много лет я прожил рядом со своим учителем - а потом и другом - Альбрехтом. Вместе пережили мы крах нашей страны. Вместе - трагические дни безнадежных попыток возродить Речь Посполитую и Великое Княжество. Вместе молились о душах павших героев.
  
  Все реже встречались нам люди нашего мира, и это все теснее сближало нас. В конце его жизни не было между нами секретов.
  
  Так я думал.
  
  В сороковых годах я слишком близко принял мирские, в сущности, вопросы о судьбах Унии. Руководство Ордена не приняло мою позицию, положение мое стало двусмысленным. Я вынужден был покинуть и Гродно и Литву.
  
  Альбрехт тепло проводил меня, снабдив письмами к людям, знавших его, что решительно облегчило мою жизнь на чужбине, тем более что вынужден был я жить в монастыре кармелитов, сменив, таким образом, не только страну, но и устав.
  
  С невыразимым горем встретил я дошедшую до меня весть о смерти Альбрехта.
  
  Наконец Господь смилостивился. Я вернулся в родные места, вновь поселившись в стенах монастыря Ордена святого Бернарда, на самом высоком месте города. Когда-то королевского, а ныне губернского.
  
  Отец настоятель попросил меня привести в порядок архив Альбрехта. Эту просьбу я воспринял как великую милость и с наслаждением окунулся в работу. Целями днями просиживал я в уединенном углу монастырской библиотеки, куда из его бывшего кабинета были снесены бумаги вместе, кстати говоря, со старинным секретером, служившим моему покойному другу основным местом работы. Как правило, содержание бумаг не было для меня новостью. Это были дела, которыми Альбрехт занимался в бытность мою рядом с ним или те, о которых я знал из нашей переписки времен моего изгнания.
  
  На эту рукопись я наткнулся в самом конце работы, когда почти все уже было систематизировано и внесено в каталог.
  
  Лежала она в полупотайном ящике, о существовании которого я узнал случайно, простукав заднюю стенку секретера после того, как обнаружил несовпадение его внешних габаритов с внутренним устройством. К счастью - впрочем, и к моему удивлению - ящик не был заперт, иначе сложный замок, которым он был снабжен, не позволил бы мне, открыть его: пришлось бы ломать секретер на части, а я никогда не позволил бы себе повредить этот дивной красоты предмет, который, я помню, так был любим моим другом.
  
  Рукопись представляла собой пронумерованные листы, исписанные каллиграфическим почерком Альбрехта, заботливо сшитые в тетрадь. Однако, часть листов, как я тут же увидел, пролистав тетрадь, отсутствовало. И все ее листы были достаточно потрепаны, некоторые - надорваны, некоторые - покрыты разноцветными пятнами. Впечатление было такое, что рукопись, побывавшую в изрядных передрягах, собрали - что сохранилось - и, приведя в порядок, поместили в этот ящик, спрятав от чужих глаз.
  
  Мне горько было осознать, что к этим чужим глазам относились и мои собственные - я никогда раньше не видел этой рукописи. А ведь до этого я считал, что у моего учителя и друга нет от меня секретов.
  
  Но еще более поразило меня содержание рукописи. Прочитав ее, я долго бродил по монастырским дорожкам в тяжелых раздумьях.
  
  
  
  
  "... Выбившись из сил, помнящий лишь одно - что цель, наконец, передо мной: вот они, знакомые ворота - я как сквозь туман воспринял ксендза, с неподобающей сану поспешностью вылетевшего из дома, машинально попросил у него благословения и тупо уставился вслед, когда он, вне себя от гнева, даже не взглянул в мою сторону.
  
  - Беда, беда, - вывело меня из оцепенения причитание старой служанки, которая вела все больше бедневший дом дяди, чуть ли не единственной оставшись от когда-то многочисленной челяди. - Отказался от исповеди, беда. Успел бы.
  
  - Отказался от исповеди? - ее слова входили в меня как в туман, растворяясь и не производя никакого действия. - Кто успел?
  
  - Ох, приехал наконец-то? - она только сейчас увидела меня и тут же подтолкнула к двери дядиной комнаты, - Давно ждет. Иди, иди. - И засеменила из дома, бормоча:
  
  - Встретить надо, поторопить.
  
  У меня не было сил пытаться понимать только виденное, и я вошел к дяде.
  
  - Хорошо, что успел, - такими словами, пополам с хрипом, встретил меня он, и в его тихом голосе было облегчение.
  
  Мой дядя, последний из когда-то большой нашей семьи, умирал. Тяжелая духота его комнаты, духота долгой и безысходной болезни, высушила его лицо, оставив лишь дрябло обтягивающую кости кожу. Руки, старческое бессилие которых больно резануло мое сердце, лишь только я, войдя в комнату, увидел их, бессмысленно комкали одеяло. Присутствие смерти так явствовало здесь, что я невольно поискал вокруг глазами, суеверно боясь увидеть въяве старуху с косой у дядиного изголовья, и перекрестился.
  
  Весть о смертельной болезни моего последнего близкого родственника бросила меня на коня и не давала слезать с него четверо суток. Бешеная гонка, почти без сна, так вымотала, что сейчас я вынужден был опереться о резную спинку дядиной дубовой кровати, чтобы не упасть.
  
  - Почему вы отказались от исповеди? - ткнулся я к его руке.
  
  - Пустое... - желтый глаз с трудом поворотился ко мне, - Сейчас... Я послал...
  
  Тяжелый кашель исторг мокроту, и старик чуть не задохнулся ею. Я похолодел, но дядя из последних сил выплюнул тяжелый сгусток, плюхнувшийся рядом на подушку, и глаз его опять повернулся ко мне.
  
  - Я хочу... тайну... наше богатство... вернуть... - слова полностью слились с хрипом, который внезапно метнулся на тон выше и тут же смолк.
  
  Глаз остекленел
  
  Густая тишина повисла в комнате, придавив меня своей тяжестью. Я огляделся. Дядина спальня, наряду с убогостью, увы, привычной для нашей мелкопоместной шляхты, тем не менее, хранила кое-какие признаки былого богатства. Возле окна, например, стоял великолепный книжный шкаф красного дерева с тонкой и искусной резьбой, итальянской работы.
  
  Правда, это был единственный свидетель лучших времен, не считая еще, впрочем, массивной дубовой кровати под роскошным балдахином, на которой лежал почивший.
  
  Я перекрестился, опустил своей рукой веки на уже не видящие дядины глаза, поцеловал его лоб, покрытый холодным потом, и вышел из комнаты.
  
  Дом был пуст. Я прошел на крыльцо. Возле него толпились крестьяне, должно быть, окрестных деревень.
  
  - Упокой, Господи, его душу, - сказал я машинально, не сообразив, по-польски. Крестьяне затоптались на месте, переглядываясь. Я спохватился и повторил на местном наречии. Взметнулся одинокий женский крик, мужики обнажили головы, замелькали руки, творя крестное знамение.
  
  Я обошел дом и пошел по саду, неухожено разметавшемуся за ним. Я помнил этот сад, по дорожкам которого бегал в детстве, тщательно возделанным, а там, на конце его, калитку - ага, вон она, сохранилась, - возле которой, уже юношей, встречался, таясь...
  
  Калитка скрипнула, сердце мое ёкнуло, но тут же упало - я узнал старую служанку. И удивление окончательно разогнало туман усталости, окутывавший меня до момента смерти дяди - за семенившей старушкой степенно, но быстро, следовал православный поп. Почему-то, не знаю почему, но я шагнул за кусты, скрывшие меня от этой пары, прошедшей совсем рядом.
  
  На душе было тяжело. То, что творилось вокруг смерти дяди, было непонятно и странно, но сама смерть настолько потрясла меня, что в сравнении с таким горем остальное казалось мелким, не стоящим внимания.
  
  Чтобы хоть на время избавить себя от встреч, я вышел через калитку - она опять скрипнула, - кругом, за оградой, обошел сад, отвязал своего усталого коня, сел в седло и медленным шагом поехал в примыкавший к поместью лес.
  
  Эти места были знакомы мне с детства, но с тех пор прошло много лет, лес разросся, памятные тропинки стали почти невидимыми, да и тяжелые мысли пригнули мне голову, я невнимательно смотрел вокруг и заблудился. Со смертью дяди я остался в этом мире совершенно один, и блуждание по лесу без дороги успокаивало мою томящуюся душу. Я не хотел никого видеть, и когда местность вокруг показалась мне знакомой, даже пожалел об этом. Но, приглядевшись, успокоился: передо мной были остатки заброшенного древнего языческого капища, находившегося, как я помнил, в самом глухом конце леса; встреча с людьми здесь в такую пору - близился вечер - мне никак не грозила.
  
  Цепь замшелых камней окаймляла поляну, посередине которой раскинулся вековой дуб. Я остановил коня, погрузив себя в полную тишину, царившую вокруг. Ветра не было совершенно. Лес уже спал. Все замерло в быстро сгущающихся сумерках. Обволакивающая меня тишина успокоительно ласкала, врачуя, мою душу, подобно тому, как шепотной заговор бабки-знахарки затворяет кровь в ране и успокаивает боль.
  
  Наконец стемнело настолько, что я должен был уже возвращаться, чтобы не ночевать в лесу.
  
  Тут я заметил мелькнувшую у дуба тень. Я удивился - место это пользовалось дурной славой, много темных историй ходило о нем, кто же это забрел сюда на ночь глядя? Я подъехал ближе, пересекая линию камней.
  
  Вдруг слабым, мертвенным светом озарилась поляна. Мой конь храпнул, метнулся и встал как вкопанный.
  
  - Подожди, не крестись, - остановил мою руку женский голос, - Я не сделаю тебе ничего дурного.
  
  У дуба нестойким маревом дрожала фигура, нечетко расплываясь по краям, плавно подаваясь то влево, то вправо, словно дымок от тлевших головешек недавно потушенного костра.
  
  - Кто ты?
  
  Короткий смех был ответом.
  
  Я вгляделся пристальней. Однако разглядеть смог лишь длинные волосы, струившиеся до пояса, да некую хламиду, свободно спадавшую до самых ступней. Тем не менее, несмотря на хламиду, заметно было, что фигура стройная и тонкая - девичья. Но лица, как не вглядывался, разглядеть не мог; и волосы не мешали, откинуты были на плечи, а не разобрать.
  
  Между тем невесть откуда взявшийся туман все гуще смазывал лес за кругом камней, внутрь этого круга, однако, не проникая - лишь девушка слабо виднелась на фоне дуба белесым видением, словно часть этого тумана.
  
  Свет, заливший остатки капища, принял какой-то колдовской оттенок.
  
  Мне стало жутко - жуть просочилась за шиворот и холодом растеклась по спине. Рука моя зашарила по поясу, ища пистолет, и я почувствовал, что она дрожит.
  
  - Кто ты? - повторил я, звуком собственного голоса придавая себе уверенности.
  
  - Что же это, - голос ее был звонок и насмешлив, - в чужой дом нагрянул, себя не назвал, да еще и ответа требуешь?
  
  - Какой дом? - не понял я.
  
  - Какой никакой, а я здесь хозяйка, - в ее словах послышалась легкая обида. - Ответь-ка сначала, кто ты таков?
  
  Я назвал себя.
  
  - Хороший род.
  
  Уважительно звучал голос, но почудилось мне в нем скрытая насмешка. Повнимательней вгляделся я в фигуру, но опять не смог различить лица. "Может, почудилось, - решил я, - сам сколько раз думал, что хоть древний и славный род наш, а одной прошлой славой сыт не будешь".
  
  - Хороший, да нищий, - вырвалось у меня.
  
  И тотчас пожалел о своих словах, опрометчиво выдавших затаенные мои мысли - кто она такая, чтобы раскрывать перед нею душу шляхтича?
  
  - Ошибаешься, рыцарь. Не нищий. Совсем не нищий.
  
  И вновь тщетно постарался я вглядеться в неразличимое лицо ее: что за странный голос - звучит вроде бы ровно и бесстрастно, но опять слышится в нем потаенный смысл. Теперь как будто утешает она меня. И странно - слабая надежда затеплилась в душе, уверенное спокойствие стало словно подниматься из самой глубины.
  
  - Да, да, - как будто зная, что творится со мной, продолжала она, - вот и дядя твой об этом же хотел сказать тебе.
  
  - Откуда знаешь? - удивленно воскликнул я.
  
  Тихий, но чистый, чарующий смех был мне ответом.
  
  - Разве не говорила, что хозяйка я здесь?
  
  "Странно, странно все, и она и речи ее", - подумал я. И вновь постарался вглядеться в лицо девушки, и вновь не увидел, не разглядел черт, но почему-то почувствовал доверие к ней, поверил, что не зря говорит это.
  
  - Но ведь ничего не успел сказать дядя, - тихо проговорил я.
  
  Вновь прозвенел в ушах моих смех.
  
  И вслед за тем закружилась у меня голова. Слышал я, говорит она что-то, но не разбирал слов. Туман по границе капища двинулся и медленно пошел кругами. Все быстрей, быстрей. Вот и дуб завертелся, словно ось колеса, и фигура девушки размазалась и исчезла, слившись то ли с туманом, бешено крутившимся вокруг, то ли с вертевшимся вокруг самого себя дубом.
  
  И почувствовал я, что неведомая сила вырвала меня из седла и подняла в воздух. Пропал, провалился вниз круг камней, дуб, стоящий в их центре. И туман ушел вниз, раскинулось надо мной бездонное звездное небо. Его холод проник в меня, но странным образом превратился в чудесную легкость, поднимающую мое тело все выше и выше. Я наслаждался ею, купался в этой легкости, пока сам не заметил, как забыл где тут верх, а где низ, и не падаю ли я в бездонную пропасть вместо воспарения к высям.
  
  И вдруг исчезли звезды, темнота сменилась голубизной неба, а в глаз ударил солнечный свет. Внизу разостлались леса и поля, зазмеились реки и дороги, замелькали деревни и города. И вокруг было тихо-тихо, мир налился свежей утренней тишиной, готовой вот-вот смениться людским движением и жизнью.
  
  И среди этой тишины где-то далеко, нежно и музыкально, чудесным недосягаемым эхом звучал одинокий колокол.
  
  И в слабых звуках благовеста я летел все быстрее и быстрее, и земля подо мной, убыстряясь вслед за убыстрением моего полета, стала нестись то на меня, то от меня, проваливаться то вправо, то влево, а то вдруг вертеться бешено то в одну, то в другую сторону.
  
  От скорости полета занялся дух. Страх обуял меня и из последних, уходящих сил сотворил я слабеющей рукой крестное знамение.
  
  И исчез, провалился куда-то и мой полет, и бездонно-синее небо с ослепительным солнцем, и земля подо мной. Полумрак окутал меня, и наступивший покой позволил перевести дух.
  
  Оглядевшись, я увидел вокруг себя бесконечные ряды шкафов с выстроившимися на их полках, корешок к корешку, толстыми книгами. Это была большая и с высоким потолком комната, должно быть, библиотека какого-то монастыря, длинные стрельчатые окна были узки и редки, поэтому тихий и спокойный сумрак царил здесь. И вот в дальнем конце комнаты, в перспективе сходящихся книжных рядов я увидел старика, сидящего на высоком кресле за пюпитром. На нем была темная ряса с обширным капюшоном, откинутым на спину. Старик был углублен в толстый фолиант, раскрытый перед ним на пюпитре, рядом лежал развернутый лист то ли бумаги, то ли пергамента и стояла чернильница. Зажатым в руке гусиным пером, не тем концом, которым пишут, а обратным, старик медленно водил по странице книги, должно быть по строчкам, и время от времени, перевернув перо в обычное положение и обмакнув его в чернильницу, внимательно осматривал кончик, а затем, не торопясь, записывал что-то на листе.
  
  Благоговейную тишину ученых занятий нарушали лишь одинокие удары колокола, находящегося, судя по его звуку - сильному, с чистым звоном - где-то рядом.
  
  И вдруг замолк, оборвался колокольный звон, и исчезла библиотека, и пропал старец, корпящий над старинным фолиантом. И в полной тишине, так что кровь зазвенела в ушах, очутился я в комнате, совершенно пустой и вообще, может, и не комнате - не смог я разглядеть подробней, - а увидел лишь, что стоит детская люлька, а рядом с ней сидит молодая женщина и держит, наклонившись, на руках младенца.
  
  Русые волосы женщины свешиваются к нему и отливают золотом в пронизывающем их солнечном луче. И ребенок, смеясь, играет льняным локоном, и смех его отражается в материнском лице, и светится в нем тихим, умиротворенным счастьем.
  
  И нашептывала, нашептывала молодая женщина что-то своему дитяти, и мерный этот шепот убаюкивал меня, и словно в забытье погружался я под его действием - расплывалась, размазывалась картина матери с ребенком перед моим взором, уплывая в наступающий сон. Но шепот этот, вместо того, чтобы утихать, подобно тому, как постепенно потухала идиллическая картинка, наоборот, становился все громче и громче. И уже не шепот он был теперь, а полный голос, мерно мне что-то рассказывающий. И вот уже полностью исчезла мать, играющая с ребенком, и померк солнечный луч в свисающей к детским ручонкам пряди волос, а голос ее все громче и настойчивей звучал в моих ушах.
  
  Внезапно я понял, что вовсе не привидевшийся мне женщине с ребенком принадлежит этот голос. И. поняв это, я тряхнул головой, чтобы избавиться от наважденья и вновь увидел вокруг себя камни бывшего капища, а в центре их - раскидистый дуб и на фоне его могучего ствола таинственную фигуру.
  
  И не было никакого тумана вокруг, а за цепью камней чернел в сгущающихся сумерках лес.
  
  И еще раз я тряхнул головой, чтобы сбросить последние остатки привидевшегося мне тумана и вникнуть в звучащие слова.
  
  Но как раз в этот момент женский голос стих.
  
  Только лес сдержанно шелестел вокруг, да так же сдержанно, словно в такт этому шелесту, колебалась струйкой дыма девичья фигура, у которой я никак не мог разобрать лица.
  
  - Ну что, понял? - спросила она меня, словно заключив этим вопросом свою долгую речь.
  
  Я тронул поводья, не зная, что ей ответить, но мой конь, обычно чутко понимавший мое малейшее движение, на этот раз продолжал стоять как каменный, никак не реагируя.
  
  - Прости, не расслышал твоих слов, - промямлил я.
  
  И хоть не видел я черт ее лица, но готов был поклясться в этот момент, что промелькнула там грусть. Почему я так решил - не знаю, но в том, что это так - был уверен.
  
  Девушка ничего не ответила мне, ее рука грациозно поднялась и дотронулась до лица - до того места, где должен был находиться рот. Словно приложила палец к губам, прося меня замолчать и прислушаться.
  
  Неотчетно повинуясь этому жесту, я вслушался в слабый шум леса и, действительно, сквозь него донеслось до меня - иль почудилось - странное для этих глухих и безлюдных мест и для этого позднего часа: далекий то ли визг, то ли смех.
  
  И хоть не было в них, вроде бы, ничего особенного, да и слышались они из изрядного далека, но от них внезапным, невесть откуда взявшимся, ужасом повеяло на меня, волосы зашевелились на голове и мурашки побежали по коже. Поднял я уже руку, чтобы перекреститься, но в этот момент мой конь, стоявший до сих пор неподвижно, вдруг с храпом метнулся, словно ужас охватил и его, и лишь обеими руками вцепившись в поводья, я сумел удержать его на месте.
  
  - Осталось мало времени, - послышался ровный и спокойный, как бы задумчивый, голос девушки. - Мне пора.
  
  И струйка дыма с девичьими очертаньями стала, бледнея, растворяться в воздухе, а глубокие морщины на коре столетнего, когда-то в былые дни священного, дуба все четче проступать сквозь таинственную фигуру, на глазах становящуюся все прозрачней.
  
  - Подожди, - воскликнул я в отчаянии, - Существует ли наследство моего рода? Есть ли оно?
  
  - Да. Есть.
  
  Ее голос затухал где-то в листве дуба.
  
  - Как мне найти? - крикнул я, но обращался уже к пустому месту.
  
  И вдруг мой слух, обостренный отчаянным желанием услышать исчезающий голос и разобрать его слова, резануло страшным визгом. И тут же дикий хохот обрушился на меня, и я обеими руками стиснул уши, спасая их от звуков настолько сильных, что вызывали нестерпимую боль.
  
  Но тут же я вынужден был схватиться за поводья, потому что мой конь заржал и стал на дыбы. Отчаянным усилием я удержался в седле, но ворвавшийся во вновь открытые уши сатанинский визг и хохот расколол мой мозг.
  
  И на волнах страшной боли я стал проваливаться в забытье, а сквозь кровавый туман, застилавший мне глаза и колыхавшийся в такт визгу и хохоту, взвился вокруг хоровод ужасной безобразности рож, корчивших гримасы, высовывавших языки, скаливших зубы и обдававших меня смрадным дыханием. Теряя сознание, почувствовал я, что конь мой понес и последним усилием прижался к его шее, закрыв глаза. Но и под опущенными веками волновался густой туман и то и дело заглядывали поганые рожи, одна другой отвратительнее. И резал болью уши мои и мозг бесовский хохот и визг.
  
  И пропал я в этом колышущемся кровавом тумане боли, растворился в нем, лишь чувствовал, что несет меня конь и перед тем, как окончательно уйти из реальности, успел подумать, что лишь бы вынес он меня к человеческому жилью.
  
  Очнулся я тогда, когда чьи-то руки вынули меня из седла, обхватив со всех сторон, - несколько человек - понесли, мерно качая.
  
  Сначала я решил, что это тот туман продолжает свою кровавую качку, но через мгновение увидел, что тумана нет, пропали и бесовские рожи, ушла боль и лишь безмерная слабость осталась вместо них. Слабость такая, что почти не чувствовал я своего тела и не мог пошевелить даже пальцем.
  
  - Ох, напугал-то меня как, ох, напугал, - услышал я причитанья и узнал голос старой дядиной служанки. - Ох, беда, ох, беда. Послал Господь испытания, только один преставился... Неужели мало, неужели всю семью под корень...
  
  - Не убивайся, старая, раньше времени, - прервал ее грубый голос, должно быть одного из мужиков, несших меня, - вишь, дышит, не помер еще.
  
  Я с трудом поднял налитые болью веки и увидел себя в дядином доме, на диване в комнате, смежной с его спальней, дверь в которую была приоткрыта.
  
  - Ох, очнулся, родимый! - возопила старушка и стала мелко и часто креститься на икону в углу, - Слава те, Господи, слава те, Матерь Божья...
  
  Вслед за тем подняла вокруг меня хлопотливую суету, в результате которой мужики, принесшие меня, были выдворены из комнаты, а сам я подвергнут действию незамысловатых домашних лечебных процедур, применяемых доброй старушкой с невероятной для таких преклонных лет энергией.
  
  В конце концов, ее усилия принесли плоды: я почувствовал себя значительно лучше, благостное облегчение разлилось по всему телу и меня потянуло в мягкий и приятный сон.
  
  Старушка, видя, что мне лучше, и не беспокоясь более за мою жизнь, оставила отдыхать одного.
  
  Я смежил веки.
  
  Лишь мерный ход часов, больших старинных напольных часов, стоявших в этой комнате еще в дни моего детства, звучали в ушах, да ветерок, врываясь в открытое окно, овевал лицо.
  
  Сон медленно обволакивал меня, ветерок вдруг как-то незаметно обрел звук и в такт ходу - чуть с хрипотцой - часов стал шептать мне голосом, который я жаждал услышать на капище перед тем, как бесовский шабаш обрушился на меня, и шептал этот голос слова, которые я тогда не расслышал.
  
  Хотя и теперь все до конца не было сказано, но я понял, больше она уже ничего не произнесет. Остальное я должен сделать сам.
  
  Я открыл глаза. В комнате было тихо. Мерно и безразлично ко всему окружающему шли часы. Слабый, уже беззвучный ветерок чуть колыхал портьеру у распахнутого окна.
  
  Через приоткрытую дверь в дядину спальню был виден резной уголок книжного шкафа..."
  
  
  
  
  "... Я придержал коня, чтобы с холма, на этот раз не покрытого лесом и выше других, насладиться созерцанием равнины, из конца в конец пересеченной извилистой дорогой. Все вокруг было залито холодно-серебристым светом полной луны, беспрепятственно сияющей с безоблачного неба, усеянного звездами. Этот свет и мертвая тишина придавала пейзажу зловещую величественность. Я перекрестился.
  
  Вдруг неподвижный воздух прорезал волчий вой. У меня сжалось сердце - не столько от неожиданности, сколько от тоски: так много отчаянной безысходности было в этом вое.
  
  Я стал обшаривать глазами равнину и на одной из ближних полян увидел его - матерого, крупного. Волк перестал выть и медленно, как бы в тяжелом раздумье, опустив голову, потрусил к дороге.
  
  В такую ясную ночь полнолуния его силуэт обрисовывался с резкой четкостью. Красавец-зверь остановился на дороге прямо передо мной, нюхая воздух.
  
  Я тронул поводья. Но волк, глянув в мою сторону - два тусклых огонька сверкнули на его морде: лунный свет отразился в зрачках, - через секунду уже несся прочь размашистой рысью. Я пришпорил коня. Расстояние между нами сократилось, зверь, почуяв это, свернул в лес. Не раздумывая, я последовал за ним, стараясь увертываться от веток, тут же ставших хлестать меня по лицу.
  
  Вскоре я увидел, что волк прихрамывает, каждый шаг дается ему с трудом. Так как на вид это был сильный и не старый зверь, я решил, что причиной тому или болезнь или проделанный им перед нашей встречей большой путь. У меня укрепилась надежда приблизиться к своей жертве на расстояние надежного выстрела.
  
  И в этот момент мой конь споткнулся. Лишь на секунду я отвлекся от погони, но этого мгновения хватило волку, как раз нырнувшему куда-то в сторону, чтобы скрыться с глаз.
  
  Когда я, спустя некоторое время, выбрался опять на дорогу, где-то далеко послышался слабый из-за расстояния волчий вой, полный невыносимой тоски..."
  
  
  
  
  
  "... К утру погода испортилась. Небо заволокло серой тяжелой мутью. По лощинам слался промозглый туман, цепляясь за осины и заросли орешника, упорно не желая развеиваться.
  
  Впрочем, и ветра, чтобы его развеять, не было вовсе. Непонятно, откуда взялась эта белесая мерзость после такой ясной ночи.
  
  Дорога спустилась в низину. Где-то рядом было болото - мой конь уже с час чавкал копытами вместо сухого и твердого стука, - а по сторонам слышалась какая-то возня, всплески, то и дело резко и внезапно кричала утка. Сколько я не вглядывался туда, клубы тумана скрывали все, что творилось за ближайшими кустами и деревьями, лишь густое переплетение их ветвей чернело на белесом фоне. Было сыро и зябко.
  
  Опасение - заблудился? - стало овладевать мною: вокруг не было ни малейшего признака человеческого жилья, а по моим расчетам я уже должен был быть у цели.
  
  Фольварк возник из тумана внезапно.
  
  И хотя уже давно ожидал увидеть его, я вздрогнул от неожиданности.
  
  Клочья тумана вдруг расступились, явив серый и угрюмый двухэтажный дом с вензелем владельца над входом, небольшой пустой двор перед ним с хозяйственными постройками по бокам, забор, а прямо передо мной - незапертые ворота. Мертвую тишину не нарушал ни один человеческий голос.
  
  Дом производил впечатление необитаемого, хотя все стекла на окнах были целы, забор не покосился, а постройки не имели того вида, какой очень быстро приобретают, покинутые людьми. Но никого из людей не было видно, несмотря на довольно поздний утренний час.
  
  Да туда ли я попал?
  
  Я остановился. Коротко и резко крякнула где-то справа дикая утка и опять воцарилась мертвая тишина.
  
  Слабый, но в такой тишине показавшийся оглушительным, скрип заставил меня вздрогнуть.
  
  Одна половина незапертых ворот медленно приоткрылась. Я оглянулся. Никого. Ветра тоже не было. Рука сама потянулась наложить крестное знамение. Оно придало мне силу, и я тронул поводья.
  
  Въехав во двор, я спешился, привязал коня у ворот, пересек двор и постучал в дверь дома. Никто не ответил. Я постучал сильнее. Молчание. Я дернул дверь. Заперта.
  
  Краем глаза я заметил движение в окне рядом с дверью. Я обернулся к нему и замер. Сквозь стекло на меня смотрела уродливо-безобразная физиономия какого-то старика.
  
  Оправившись от невольного испуга и постучав по стеклу, я крикнул с таким расчетом, чтобы быть услышанным сквозь запертое окно:
  
  - Это фольварк пана Стефана Крыковского?
  
  Старик утвердительно кивнул головой.
  
  - Откройте!
  
  Старик, не двигаясь с места, смотрел на меня враждебно. Я назвал себя. Старик исчез.
  
  Но сколько я не ждал, дверь не открывалась. Потеряв терпение, я что было силы заколотил в нее ногами, громко ругаясь и обещая, если мне не откроют, разнести дверь в щепы.
  
  Мое буйство имело следствием приоткрытие двери и явление в образовавшейся щели той же отвратительной морды, которая пялилась на меня из окна.
  
  - Что пан от нас хочет?
  
  Голос был скрипуч и полон неприкрытой злобы.
  
  - Как что я хочу, я же сказал вам, черт побери, что у меня дело к пану Крыковскому!
  
  Старик оскалился.
  
  - Не поминайте врага рода человеческого всуе.
  
  - Ах, всуе, - все происходящее разозлило меня не на шутку. - Я еду к пану Крыковскому в эту глухомань, несколько суток, а, приехав, вместо приема, на которой имеет право рассчитывать благородный шляхтич, встречаю...
  
  Бормотание старика заставило меня осечься и прислушаться.
  
  - Утка на болоте кричала с самого вечера, быть беде, быть беде.
  
  К моему удивлению неподдельное и глубокое горе звучало в этих словах.
  
  Я растерянно замолчал. Старик отступил куда-то в темную глубину и оттуда донесся его скрип:
  
  - Пусть пан заходит.
  
  Я распахнул дверь и шагнул внутрь дома. Первые секунды ничего не увидел, лишь светлый четырехугольник от открытой двери лежал на дощатом полу. Затем, привыкнув к темноте, обнаружил себя в небольшом зале, почти без мебели, а на окнах - их было по одному с каждой стороны входной двери - причину этой темноты: задернутые синие складчатые портьеры. В обе стороны от входа вели коридоры с - насколько я мог видеть - закрытыми глухими дверями, а прямо передо мной располагалась широкая лестница, ведущая на второй этаж.
  
  У ее подножия темнел раскорякой гигантский паук.
  
  Я вздрогнул и даже сделал шаг назад, но тут же заметил, что это никто иной, как старик - он вдобавок был горбат, скрючен и опирался на клюку.
  
  Впрочем, когда он начал ловко и быстро подниматься по лестнице, я заподозрил, что клюка служила скорее для обороны, тем более, что была настолько массивной, что смахивала на дубину; одновременно я подумал о незаурядной силе, какой нужно было обладать старику, чтобы управляться с таким оружием. Старик остановился на середине лестницы и, видя, что я не следую за ним, бросил через плечо:
  
  - Поднимайтесь.
  
  Я оставил дверь открытой, чтобы не споткнуться на ступеньках, и вбежал наверх за стариком. Лестница, довольно пологая, углублялась в недра дома, по ее ходу со стен на меня смотрели портреты старинной работы, должно быть предков хозяина дома, смотрели, как мне показалось, с укором, как на человека, нарушившего их покой.
  
  Поднявшись по лестнице, я попал в зал, очевидно парадный, окна которого были завешены красными портьерами, поэтому здесь было несколько светлее, чем внизу. Кроме того, я с удивлением увидел, что сквозь портьеры пробивается солнце, хотя когда я подъехал к дому ни единый его лучик не просачивался сквозь серый потолок низких туч.
  
  В зал выходило несколько дверей, все сплошные, без стекол, что навевало странное чувство: казалось, что в этом доме больше всего опасаются, как бы кто-нибудь не увидел больше того, что ему полагается. Да еще эти плотные портьеры на всех окнах.
  
  В комнате, отведенной для меня, они были темно-зелеными. Поэтому вся ее скудная обстановка, состоявшая из кровати, стула, двух сундуков и старинного небольшого пюпитра для письма, имела мертвенно-зеленый оттенок.
  
  Как только старик, не тратя лишних слов, поклонился и вышел, я бросился к ближайшему окну, чтобы, отбросив портьеру и раскрыв рамы, выглянуть наружу.
  
  Окно оказалось как раз над входом в дом, куда я ломился несколько минут назад, мой конь, привязанный у ворот, мирно щипал зеленую травку, по-прежнему во дворе не было ни души. С голубого неба, лишь кое-где взлахмоченного белыми тучками, ослепительно сияло солнце. Легкий ветерок шевелил листья деревьев в густом лесу, который вплотную подходил к поместью.
  
  Я выставил в окно руку. Раскрытая ладонь ощутила еле заметное движение воздуха. Не мог же этот слабый ветер, подумал я, в пару минут развеять все то серое, мерзкое и мокрое, что окружало меня, когда я подъехал к фольварку.
  
  Смутная тревога холодной тенью коснулась моего сердца. Однако, мирная картина безлюдного дворика с безмятежно пасущимся конем и, за оградой, зеленым лесом, насквозь пронизанным солнцем, успокоила меня.
  
  Тем не менее, любопытство мое странным фольварком было возбуждено, и я решил попытаться удовлетворить его, рассчитывая, сколько это будет возможно, избегнуть при этом общества безобразного старика-слуги, затаившегося где-то в глубинах дома. Я потихоньку вышел из комнаты.
  
  Несколько минут блужданий по жалобно скрипящим, давно не перестилаемым полам, оказалось довольно для того, чтобы понять - дом в своей внутренней планировке не представляет собой ничего необычного. При неброском внешнем виде получалось ничем не примечательное поместье не обремененного большим богатством шляхтича, каких неисчислимо разбросанно по просторам Речи Посполитой. Дом был вытянут по обе стороны от входа длинными темными коридорами, в которые выходили двери комнат. Второй этаж в этом полностью копировал первый, лишь вместо входного зала там был небольшой парадный зал.
  
  Кроме этого я ровным счетом ничего не смог узнать по той простой причине, что всюду, куда я только не совался, было заперто. Лишь дверь моей комнаты и, на втором этаже, дверь, за которой мне открылось большое помещение, заставленное книжными шкафами, должно быть библиотека, поддались нажиму моей руки.
  
  Начал я осмотр со второго этажа, а на первом ни одна дверь, кроме ведущей на улицу, не пропустила меня внутрь своей комнаты. Словно цепные псы охраняли они доверенные им помещения. Не успел я, в конце коридора, безуспешно попробовать открыть последнюю и задуматься над таким странным положением, как услышал за своей спиной звук поворачиваемого в замке ключа. Резко повернувшись, я увидел, как со скрипом открылась одна из дверей, из нее в коридор темным пауком выполз старый слуга и тут же, со звяком вставив ключ в замочную скважину, повернул его.
  
  - У вас что там, несметные сокровища, что держите все запертым? - окликнул я его.
  
  Он резко обернулся, я застал его врасплох - в темноте коридора старик меня не заметил.
  
  - Что пан здесь делает?
  
  Крик его был так внезапен в мертвой тишине фольварка, что я вздрогнул.
  
  - Я проголодался с дороги.
  
  Кстати, это было правдой.
  
  - Обед вам будет принесен в комнату, ступайте туда.
  
  Перекошенный в ярости рот старика брызгал слюной, я почувствовал, как ее капельки долетели до моего лица, и меня передернуло от отвращения.
  
  - Но...
  
  - Ступайте, ступайте, тут половина хозяина, он сейчас не принимает, не мешайте, он занят, примет вас позже! Ступайте, ступайте!
  
  Вид уродливого старика, брызжущего слюной, был так отталкивающ, что я, лишь бы не видеть этого, резко повернулся и пошел по коридору прочь, машинально утираясь рукавом. Попав в нижний зал, я открыл входную дверь и вышел из дома - хотелось вдохнуть чистого воздуха, вырваться из этого кошмара темных коридоров.
  
  Свежий воздух, яркое солнце и мирный покой, царящий вне стен дома, успокоили меня, и я решил пройтись по слабо видневшейся вдоль стены тропинке, попутно отметив про себя, что ведет она мимо той половины дома, которую, по словам старика, занимал его хозяин. От нечего делать я считал окна, прикидывая какое из них может выходить из спальни пана Стефана. Почему-то я был уверен, что слуга вышел именно оттуда. Все окна были плотно закрыты и изнутри задернуты портьерами. Того немногого времени, которое я провел в фольварке, было достаточно, чтобы уяснить здешние порядки, так что я уже спокойно, как само собой разумеющееся, воспринимал вид закупоренных окон в солнечный летний день.
  
  И вдруг словно молния пронзила меня и я остановился как вкопанный.
  
  Стена только что кончилась, я завернул за угол, вышел в торец дома, и здесь увидел распахнутое окно.
  
  Более того, даже портьеры были раздернуты, а край одной из них перевесился через подоконник, шевелясь в полной тишине под слабым ветерком.
  
  На цыпочках, сам не понимая причин своей осторожности, я подкрался поближе и заглянул внутрь. В глаза сразу бросилась большая кровать, девственно нетронутая, и стоящий у ее изголовья напольный подсвечник искусного литья на длинной тонкой ножке. Кроме них я лишь успел заметить небольшое бюро, как дикий вопль внезапно ударил меня, заставив вздрогнуть.
  
  В окне возникло - глаза в глаза - искаженное гневом и, наверное, поэтому еще более безобразное, лицо старого слуги.
  
  - Что?! Что такое?!
  
  Его появление было настолько неожиданным, что я, не найдясь вовремя, сумел лишь промямлить мало уместное:
  
  - В чем дело?
  
  - Что вы здесь делаете? - неиствовал старик. - Что вы все выискиваете? Здесь нет ничего для вас интересного! Вас же просили не беспокоить хозяина! Вы шляхтич, а ведете себя как последний...
  
  Конец фразы заглушил стук захлопнутых оконных рам, затем так же быстро задернулись портьеры, скрыв собой лицо слуги.
  
  И вновь воцарилась мертвая тишина, нарушаемая, а может наоборот, более подчеркиваемая, шелестом совсем близко подходящего сюда - к торцу дома - леса, да голосами птиц в нем.
  
  Я невольно мотнул головой. Настолько все произошло быстро и совершенно неожиданно, что на секунду показалось мне каким-то наваждением. Однако я быстро одернул себя: что произошло, то произошло наяву, и было весьма странно.
  
  "Если хозяин фольварка, как совсем недавно заявил этот старый урод, занят настолько, что ему может помешать визит шляхтича, но ему не мешают дикие вопли слуги... должно ли воспринимать это как оскорбление? - думал я, возвращаясь назад к крыльцу.
  
  Старик уже ждал меня там.
  
  - Обед будет подан вам в библиотеку. Следуйте за мной.
  
  - Не в моей комнате?
  
  - Там нет стола, пану будет неудобно.
  
  Я пожал плечами и последовал за старым слугой по лестнице, вдоль рисованных маслом, в массивных рамах, бывших хозяев фольварка и их родичей. Последний справа портрет заставил меня остановиться и вглядеться в него пристальней: сомнений быть не могло - поясной портрет изображал моего покойного дядю.
  
  - Что случилось? - старик уже добрался до конца лестницы и оттуда недовольно каркнул мне.
  
  - Кто это? - указал я ему на портрет.
  
  Он сердито пожевал губами, как бы в раздумье, отвечать ли мне и если да, то как, и неохотно пробурчал:
  
  - Дальний родственник пана Стефана, его хороший друг. Следуйте за мной.
  
  Я продолжал разглядывать портрет, дядя смотрел на меня спокойно и уверенно, но в глубине его взгляда, как мне показалось, таилось отчаяние обреченного. Я высоко оценил мастерство художника, способного изобразить такую сложную игру чувств на лице своей модели.
  
  Хороший друг пана Крыковского, вот как. А я-то думал, что достаточно близок с дядей, чтобы знать всех его друзей. Да к тому же еще и родственник.
  
  Фамилия Крыковских никогда не упоминалась в нашей семье.
  
  - В чем дело, пан? Следуйте за мной! - в нетерпении старик стукнул клюкой об пол, гулкий стук прокатился по дому.
  
  - Это мой дядя, - кивнул я на портрет.
  
  - Ваш дядя?
  
  У старика от удивления отвисла челюсть, несколько секунд он молча смотрел на меня, затем, опомнившись, подозрительным прищуром словно пробуравил насквозь:
  
  - Но вы, когда требовали впустить вас сюда, назвали другую фамилию.
  
  - Я сын его сестры.
  
  - Вот как.
  
  Старик медленно спустился на несколько ступенек и пристально вгляделся мне в лицо, как будто сравнивая с портретом.
  
  - Так вы от него приехали к пану Стефану? - тон старика решительно изменился, голос был по-прежнему скрипуч, но злобное раздражение сменилось чем-то, похожим даже на участие.
  
  - От его могилы, - горько усмехнулся я.
  
  - Как?! - отшатнулся старик.
  
  - Дядя умер.
  
  Старик свесил голову и погрузился в молчание.
  
  - Пан Стефан болен, - внезапно сказал он, - я узнаю, сможет ли он принять вас сейчас, но, думаю, придется подождать день-другой. Не обессудьте.
  
  Я отметил про себя внезапно появившуюся вежливость уродливого старика.
  
  Он тем временем провел меня к той единственной на втором этаже двери, которая, наряду с дверью моей комнаты, была не заперта, и открыл ее, приглашая войти:
  
  - Не желаете ли пока ознакомиться с библиотекой? Обед будет через полчаса.
  
  В эту комнату, заставленную шкафами с книгами, я уже заглядывал. Старик-слуга раздвинул портьеры, здесь они были зеленого цвета, и книжные шкафы залил солнечный свет.
  
  Старик вышел, а я занялся осмотром книг, количество которых было необычным для такой глуши. Впрочем, за несколько часов, проведенных мной в фольварке, я уже начал терять способность удивляться.
  
  Я не принадлежу к большим охотникам до чтения, но чтобы не стоять столбом посреди библиотеки, взял одну из толстых книг в массивном переплете из ближайшего шкафа и машинально перелистал ее.
  
  Книга была на древнееврейском языке.
  
  "Интересно, - подумал я, - сам ли пан Стефан владеет этим языком, или книга досталась ему по наследству?". Мой палец, проведенный по корешку, остался чист - ни крупинки пыли. Пользовались ли книгами, нет ли, но содержалась библиотека в идеальном порядке.
  
  Еврейская книга оказалась здесь отнюдь не единственной. А на других полках обнаружились тома еще и на древнегреческом. Увы, мое образование позволило разобрать лишь несколько отдельных слов, не более. Я с уважением посмотрел на этот шкаф и занялся другим.
  
  Большинство книг было на латыни, один шкаф оказался набит манускриптами и просто ворохами разрозненных рукописей на польском, два шкафа в дальнем углу библиотеки содержали книги славянской азбуки.
  
  - Да, библиотека у пана Стефана богатая.
  
  Я вздрогнул и обернулся.
  
  Передо мной стоял ксендз - высокий худой старик, аккуратный и благообразный, с мягкими движениями и добрым внимательным взглядом умных глаз.
  
  - Вы гость пана Крыковского? - вежливо спросил он.
  
  Я утвердительно кивнул, лихорадочно раздумывая, откуда тот мог появиться - когда я входил в библиотеку, здесь никого не было.
  
  Священник через мое плечо бросил взгляд на шкаф, возле которого я стоял.
  
  - Вас заинтересовали славянские книги?
  
  - Здесь все книги интересны, - уклончиво ответил я.
  
  - Совершенно согласен с вами. Однако не в каждом фольварке Великого Княжества можно найти такое количество книг на нашем языке.
  
  Я удивленно посмотрел на него. Священник улыбнулся.
  
  - Я слышал ваш разговор на лестнице, - он чуть кивнул в сторону двери. - Вы дальний родственник пана Крыковского?
  
  - Как это сегодня выяснилось.
  
  - Только сегодня? - священник с каким-то странным выражением посмотрел на меня, и едва заметная тень пробежала по его лицу.
  
  - Но, тем не менее, - продолжал он после паузы, - вы его родственник. А, следовательно, предки пана Стефана являются и вашими предками.
  
  - Надо полагать, - вяло ответил я.
  
  - Когда вы узнаете историю рода Крыковских, вы по-другому отнесетесь к этому, - взор священника сверкнул. - Крыковские ведут свое начало со времен Полоцкого княжества, в котором играли отнюдь не последнюю роль. После унии, - взор священника угас, - род претерпел упадок.
  
  Внезапно он тронул меня за плечо и легонько подтолкнул за собой:
  
  - Пан Крыковский написал историю своего рода.
  
  Увлекаемый священником, я подошел к польскому шкафу и тут увидел распахнутую маленькую дверцу, которая, будучи закрытой, полностью сливалась со стеной и поэтому была мною ранее незамечена. Сейчас за ней открывалась внутренность небольшой часовенки. Вот откуда появился священник.
  
  - Если вы любопытствуете...
  
  Я кивнул, последние слова священника заинтересовали меня.
  
  - ... то, пороясь в этих бумагах, вы найдете ее...
  
  Священник умолк на полуслове, остановленный звуком отворяемой двери.
  
  Это был старик с обедом. Посреди библиотеки стоял небольшой стол, вероятно для работы с книгами, и он был накрыт.
  
  Священник составил мне компанию, вместе с ним мы отдали должное кулинарному искусству слуги пана Крыковского, оказавшегося неплохим поваром. Сначала я не мог поверить, что старый урод мог так быстро приготовить настолько хорошие блюда, но священник заверил меня, что другой прислуги в доме нет, а этот "старый человек, несмотря на свою обманчивую внешность, имеет множество и других достоинств, надеюсь, вы еще убедитесь в этом".
  
  - В нашей глуши нечасто видишь нового человека, - сказал он мне в конце трапезы. - Буду рад видеть вас в моем доме. Уверен, нам будет, о чем поговорить.
  
  И подробно объяснил, как к нему добраться. Я прикинул, что священник живет не так уж близко от имения - как же он в таком случае сумел опередить меня, ведь по дороге, а она единственная к фольварку, мне никто не встречался.
  
  Между тем обед закончился, и старый слуга пришел убрать со стола. Мне было предложено (вежливо и спокойно - после сцены с портретом старика словно подменили) пройти отдохнуть в свою комнату. Я раскланялся со священником.
  
  Однако странности фольварка уже наложили на меня свою печать. За дверью библиотеки я остановился и, затаив дыхание, прислушался.
  
  Слова были тихи, но вполне разборчивы:
  
  - Как он?
  
  - На этот раз хуже, чем обычно.
  
  - С нами крестная сила.
  
  - Он до сих пор не вернулся. Уж не случилось ли какой беды?
  
  - Я молился всю ночь.
  
  - Благослови вас Бог, святой отец, за ваше участие.
  
  Затем говорившие отошли вглубь библиотеки, и их диалог превратился в неразборчивое бормотание - сколько я не прислушивался, слов разобрать не мог. А вскоре приближающиеся к двери шаги спугнули меня, и я постарался быстро и как можно бесшумнее проскользнуть в свою комнату.
  
  Там я лег, не раздеваясь, на постель и предался беспокойному сну - ночь в седле дала себя знать.
  
  Когда я проснулся, уже стемнело. Слуга постучал и, получив разрешение войти, пригласил меня в библиотеку на ужин.
  
  - У вас что, библиотека вместо столовой?
  
  - Святой отец предпочитает для трапезы эту комнату всем остальным.
  
  - Он еще здесь?
  
  - Да, и ждет вас.
  
  В библиотеке несколько свечей выхватывали из темноты белый квадрат сервированного стола, книжные же шкафы проглядывали лишь неясными очертаниями, создавая тускло отражающими огонь свечей корешками выстроившихся в ряды томов какую-то таинственную, мистическую атмосферу.
  
  "Странно, что можно любить ужинать в такой не способствующей пищеварению обстановке", - подумал я, раскланиваясь со священником.
  
  - Вы специально ждали меня, святой отец?
  
  - Да, не хотел лишать себя удовольствия оттрапезничать в вашем обществе еще раз. Как отдохнули?
  
  - Благодарю вас, хорошо.
  
  - Вы проспали кряду несколько часов. Всю ночь, наверное, были в дороге?
  
  "Вы тоже ночь провели не в постели", - чуть не вырвалось у меня, но я вовремя прикусил язык, ограничившись неопределенным поклоном.
  
  То ли из-за того, что с моей стороны не было, собственно, ответа, то ли из-за того, что полутемная обстановка библиотеки повлияла и на священника, ужин проходил в полной тишине.
  
  Снаружи, на фоне светлого из-за полнолуния неба, раскачивались верхушки деревьев, и не смотря на то, что все окна были плотно закрыты, оттуда доносился явственный, хоть и приглушенный, шум леса, окружающего фольварк пана Стефана. Должно быть, к вечеру ветер усилился.
  
  Я только поднял глаза на священника, чтобы справиться у него о здоровье хозяина имения, как именно в этот момент внизу громко стукнула оконная рама, и раздался звук разбитого стекла.
  
  Лицо священника словно окаменело, ни один мускул не дрогнул, лишь нож на мгновение замер в руке перед тем как вновь опуститься на тарелку.
  
  Только редкий стук наших приборов да еле слышный шум окрестного леса нарушал вернувшуюся в библиотеку мертвую тишину.
  
  Тщетно я ждал реакции священника. Тот продолжал ужин, словно ровным счетом ничего не произошло.
  
  - Вы слышали? Что бы это могло быть? - наконец не выдержал я.
  
  - Вероятно, ветер стукнул окном, - невозмутимым тоном ответствовал священник.
  
  Я хотел было возразить, что все окна в доме наглухо заперты, но тут вспомнил о раскрытом окне первого этажа..."
  
  
  
  
  "... - Как вы себя чувствуете?
  
  - О, прекрасно!
  
  Пан Стефан действительно выглядел получше - еще пару дней назад, когда он впервые поднялся с постели, вид у него был измученный, не говоря уже о том, как он выглядел, когда я увидел его в первый раз.
  
  Это произошло на вторые сутки моего приезда.
  
  Священник утром за завтраком (он в ту ночь не покидал фольварка) уже совсем было заговорил меня пересказом славной истории рода Крыковских, приводя в качестве доказательства то одну, то другую рукопись, в основном из польского шкафа, как друг его прервал на полуслове звук отворяемой двери.
  
  - Пан Стефан ждет вас, - старый слуга стоял на пороге библиотеки, его слова обращались безо всякого сомнения ко мне.
  
  Спальня пана Стефана располагалась на первом этаже. Как только мы вошли туда, меня неприятно поразили черные портьеры, они наглухо закрывали окна и сохраняли в комнате, не смотря на сияющее вне этих стен солнце, тяжелый полумрак. Для больного человека предпочтительней была бы, на мой взгляд, более жизнеутверждающая обстановка.
  
  Свет единственной свечи выхватывал из темноты изголовье кровати, возле которого был установлен тот самый напольный подсвечник, который я сумел разглядеть тогда снаружи в раскрытое окно.
  
  Через несколько секунд на кровати под одеялом произошло слабое шевеление и на белой подушке обозначилось человеческое лицо. Я склонился в поклоне, здороваясь с хозяином фольварка.
  
  Лицо его испещрялось тенями: два пятна глазниц, острая длинная тень от носа. Волосы были в беспорядке и тоже отбрасывали спутанные тени на лоб. В пятнах глазниц сверкнули в мою сторону два огонька - отсветы горевшей свечи. Где я недавно видел такое?
  
  - Мне сказали, - пан Стефан перевел взгляд на оставшегося за моей спиной старика, - что ваш дядя умер?
  
  - Да, это так.
  
  - Искренне сочувствую. Я хорошо знал его, это был в высшей степени достойный рыцарь.
  
  Пан Стефан поймал мой взгляд, устремленный на его руки, аккуратно обмотанные несколькими слоями материи. Я ощутил запах каких-то лекарственных мазей.
  
  - К сожалению, мои в очередной раз воспалившиеся суставы не позволяют мне встать с постели.
  
  Я высказал надежду на скорейшее выздоровление пана Крыковского. Мои слова утонули в полумраке спальни, вызвав лишь безразличный кивок больного.
  
  - Что привело вас ко мне?
  
  Я изложил свою просьбу, не вдаваясь, впрочем, в подробности относительно источника своих сведений.
  
  - Но ведь это всего лишь легенда, - тут же откликнулся пан Стефан.
  
  Однако я всем своим существом почувствовал, как что-то неуловимое, темное и тяжелое, повисло в этой комнате с задернутыми черными портьерами и одиноко горящей свечой.
  
  С тех пор при всяком разговоре с хозяином фольварка это чувство вновь возвращалось ко мне - то ли как воспоминание о первой нашей встрече, то ли по какой другой причине, не знаю.
  
  И сейчас я невольно мотнул головой, отгоняя черную безысходность, исходящую от поджарой, слегка сутулой фигуры пана Стефана. Да, сегодня, через неделю, он выглядел получше - лишь слабая хромота свидетельствует о былом недуге.
  
  Кстати, хромота...
  
  - Пан Крыковский, суставы воспаляются у вас не только на руках?
  
  - Что? - рассеянный взгляд. - Ах, да. К сожалению, ноги тоже, именно поэтому на несколько дней я оказываюсь прикованным к постели.
  
  Мое положение в фольварке с каждым днем становилось все более неопределенным, по крайней мере для меня, поскольку ни со стороны хозяина имения, ни со стороны слуги - в разительном контрасте с первоначальным приемом - не было ни малейшего намека на эту неопределенность, оба относились ко мне с радушием и предупредительностью, как к родственнику, пусть и дальнему, к тому же племяннику близкого друга пана Крыковского, а что мой дядя был его близким другом, я окончательно убедился по тому, как отзывался о нем пан Стефан в разговорах со мной.
  
  И хотя как человек воспитанный я обязан был, почувствовав эту неопределенность, поблагодарить хозяев за теплое ко мне отношение и покинуть гостеприимный дом, важность моей цели изо дня в день удерживала меня в этом имении с его странным укладом. А к моей цели, цели своего сюда приезда, я не продвинулся за эти дни не на шаг - пан Крыковский неизменно отговаривался незнанием, не говоря уже о старике, его слуге.
  
  Большие надежды я стал возлагать на историю рода Крыковских, о которой упоминал священник. Но, перерыв всю библиотеку, не нашел ее.
  
  Теперь мне оставалось только одно - и я напрямую спросил пана Стефана о рукописи.
  
  - Какая рукопись? - удивленно посмотрел он на меня.
  
  Я рассказал ему о словах священника.
  
  - Ах, вы имеете ввиду это... - он не мог скрыть досаду в голосе и как ни быстро отвернулся при этих словах, я успел заметить гримасу недовольства, исказившую его лицо. Впрочем, когда он через секунду повернулся ко мне, от нее не осталось и следа, лишь во взгляде осела тоска:
  
  - Она у меня, пойдемте.
  
  Мы прошли в его спальню, он подошел в бюро, открыл один из ящичков и протянул мне взятую оттуда довольно пухлую книгу.
  
  - После того, как прочитаете, оставьте ее в библиотеке, - голос его был бесцветен.
  
  С жадностью набросившись на рукопись, я несколько часов был погружен в подробности того, как Крыковские верой и правдой из поколения в поколение служили полоцким князьям, князьям Великого Княжества и, наконец, польской Короне. Я проникся уважением к этому роду славных рыцарей, но в конце чтения меня ждало жгучее разочарование - с десяток листов из книги было вырвано, а дальше шли чистые страницы. То, ради чего я завладел рукописью, было уничтожено.
  
  Я уставился на белый лист, следующий за последним вырванным, и медленно погружался в усталость отчаяния. Пан Крыковский - я почему-то ни минуты не сомневался, что это был он - уничтожил упоминание о тайне наших предков, сомнений не было, он не хочет, чтобы о ней узнали, мое дальнейшее пребывание здесь бессмысленно.
  
  Я хотел было уже захлопнуть книгу, как нечто в белом листе остановило мою руку. Присмотревшись, я обнаружил, что перо, заполняя последнюю вырванную страницу, оставило вдавленные следы на следующей, чистой.
  
  Но как я не вертел книгу, рассматривая ее под разными углами, не смог разобрать ничего, кроме одной фразы: "... а после кончины последнего, перейдет на ближайших родичей...".
  
  
  
  
  "... не без этой задней мысли я решил воспользоваться сделанным мне священником при нашей первой встрече приглашением посетить его дом.
  
  Насколько я помнил объяснения, путь мне предстоял хоть и не близкий, но и не сложный. Поэтому, воспользовавшись тем, что утро, когда мне в голову пришла эта мысль, было спокойным и ясным и обещало хороший день, я тут же пустился в дорогу, предупредив слугу, что вернусь лишь к ужину. Однако, как только фольварк скрылся за поворотом дороги и со всех сторон меня обступил безмолвный лес, погода вдруг, без всяких предвестников, резко испортилась и вместо ясного солнечного дня воцарилась та мерзостная, слизкая и туманная гадость, которой тогда, по приезде, встретило меня имение пана Стефана, лишь утка не кричала, и мерное чавканье копыт моего коня по вмиг размокшей дороге тонуло в вате тишины окрестного леса. "Странный, однако, в этих местах климат", - подумал я.
  
  Мой путь лежал через небольшую деревеньку.
  
  На этой Богом забытой окраине Великого Княжества я и не ожидал увидеть богатых достатком сел, и все же даже для такого захолустья явленное мне убожество казалось чрезмерным: и дома, и сараи, и заборы, все это, похоже, не обновлялось, не ремонтировалось и не красилось со времен Гедимина - дома были словно придавлены к земле, как будто вросли в нее, сараи зияли прорехами, а заборы почти везде покосились, а кое-где и вовсе рухнули. Но больше всего поразило меня царившее здесь запустение; ни человеческого голоса, ни мычания скотины, ни суетни кур.
  
  Ни звука, ни движения.
  
  Впрочем, я скоро заметил, что жизнь здесь шла, только глубоко затаившаяся, словно боявшаяся показываться на глаза: в одном месте нырнула в дыру забора курица и тут же пропала, как сквозь землю провалилась, в другом - мелькнула человеческая фигура и тоже моментально скрылась с глаз, а в самом конце деревеньки я даже встретил живого человека. Оборванную, скрюченную и, должно быть, почти слепую старуху. Но когда я попытался заговорить с ней, старуха с выражением ужаса на сморщенном лице шарахнулась от меня, часто крестясь, и сгинула в каком-то сарае, таком же ветхом и полуразвалившемся, как и она сама.
  
  - Не бойтесь, люди добрые...
  
  Громкий голос был здесь так неожиданен, что я резко, даже с испугом, обернулся на него. В двух шагах от меня стоял нищий в невообразимо грязных лохмотьях; мутный, блуждающий взгляд, дергающиеся гримасы, сменяющие одна другую на его лице, показывали, что передо мной сумасшедший.
  
  - ... пока старый бес не подохнет, этот не опасен! - закончил он свой выкрик и тут же зашелся в идиотском смехе.
  
  Я отвернулся и тронул поводья. Однако, дурачок увязался следом: он то бежал, приближаясь почти вплотную к моей ноге, чуть ли не хватаясь за луку, то, отставая, плелся сзади. Его бессвязное бормотание надоедливо сопровождало меня как жужжание мухи. Я попытался отогнать юродивого, но тот лишь отбежал недалеко, залившись судорожным смехом, а через минуту я опять услышал за собой его надоедливо-бессмысленное гудение. Я уже поднял руку, чтобы пустить коня рысью и отделаться от сумасшедшего, но вдруг одна из его фраз задержала мою руку в воздухе.
  
  - Едет на могилы предков... а могилы-то пусты... пусты...
  
  Какая-то неведомая мне сила заставила обратить внимание на эти слова юродивого и принять их всерьез. Уже не первый раз в фольварке пана Крыковского это что-то толкало меня на поступки, которые я не мог связно объяснить самому себе и всякий раз, повинуясь ему, я узнавал что-нибудь интересное и непременно связанное с целью моего приезда сюда. Поэтому и сейчас я, не колеблясь, последовал властному наитию.
  
  - О каких могилах ты говоришь? - повернулся я к юродивому.
  
  В ответ опять прозвучал идиотский смех, но, справившись с приступом, дурачок стал тыкать рукой куда-то в сторону:
  
  - Там... там...
  
  Вдруг смешливость сменилась у него невыразимым ужасом, он замахал руками, и исказившийся рот его издал страшный вопль: "О-о-о!".
  
  Мороз пробежал у меня по коже от этого вопля, страх мерзкой скользкой змейкой заполз в мою душу. Я хотел было перекреститься, но в этот момент мой конь шарахнулся, тоже испугавшись сумасшедшего вопля, и я вынужден был обеими руками вцепиться в поводья, чтобы удержать его.
  
  И тут же увидел, куда именно показывал юродивый. В сторону вела еле заметная из-за разросшейся травы дорога.
  
  Я справился с конем и направил его по ней. Дорога углубилась в чащу, но скоро деревья расступились, явив заброшенное кладбище.
  
  - Ох... ох... ох... - до этого молча семенивший рядом сумасшедший заохал, запричитал, сел на траву возле сломанных ворот и, обхватив голову руками, стал мерно раскачиваться, тихо скуля.
  
  Я спешился и вошел в ворота.
  
  Кладбище было небольшое и почти полностью проглядывалось насквозь. Здесь было три-четыре небольших склепа, остальное место занимали неухоженные могилы, многие провалившиеся, с покосившимися, почерневшими от времени крестами, там и сям вообще лежавшими на земле. Каменная ограда кладбища - замшелая, вся в пятнах облупившейся, давно не обновляемой известки - в нескольких местах зияла проломами.
  
  - Ка-а-р-р, - вдруг разрезало тишину над моей головой.
  
  Я, вздрогнув, посмотрел вверх и на ветке старой березы увидел огромного ворона, скосившего на меня свой блестящий глаз. Я перекрестился. Ворон шумно сорвался с ветки и, оставив ее качающейся, тяжело хлопая крыльями, полетел прочь.
  
  Сумасшедший перестал подвывать, поднялся с травы, вошел в кладбищенские ворота и дернул меня за рукав, тыча пальцем в один из склепов.
  
  - Ы-ы-ы, - скорбно тянул он, то и дело крестясь.
  
  Я подошел к склепу и внимательно осмотрел его. Дверь была сорвана с петель и валялась неподалеку. Три ведущие вниз ступеньки заплыли мохом. Наклонившись и заглянув внутрь, я убедился, что склеп пуст и являет собой грустную картину: пол усыпан деревянными обломками, должно быть гробов, боковые ниши, куда замуровывали останки, вскрыты и разорены.
  
  Я отпрянул от сырой и холодной отверстой могилы. И тут заметил надпись на склепе, почти стертую, полуразборчивую, из которой с изумлением узнал, что этот заброшенный, разоренный склеп - фамильный склеп Крыковских.
  
  Не веря собственным глазам, еще и еще раз перечитывая надпись, я не сразу обратил внимание на лепетание юродивого.
  
  - Бес.. бес.. не будет ему покоя... - шептал он мне и вдруг, ткнув пальцем в сторону другого склепа и выпалив: "А затем... то же будет...", запрокинул голову и зашелся в своем ужасном вопле.
  
  - О-о-о! - разнеслось по мертвому кладбищу.
  
  Волосы зашевелились у меня на голове, но как не хотелось мне поскорее убраться из этого проклятого места, я вновь повиновался наитию и подошел к тому склепу, на который указывал сумасшедший.
  
  Перо выпадает у меня из рук, и я не могу продолжать.
  
  Как описать то чувство всепоглощающего ужаса и смертельной тоски, которое охватило меня, когда я увидел на этом склепе свою фамилию?
  
  Через некоторое время, придя в себя, я внимательно осмотрел склеп. Он был, не в пример склепу Крыковских, цел и невредим. Дверь в него была заперта.
  
  "Что значит все это?", - думал я по пути к дому священника.
  
  Но вязкое равнодушие, безысходное и тоскливое, опустилось на меня, мысли спутались и расплылись туманом, я лишь тупо смотрел вперед. Конь ленивым шагом брел по дороге, мне было неохота пускать его рысью, юродивый молча шлепал следом.
  
  Дом священника, куда мы, наконец, добрались, был невелик, скромен и аккуратен. Меня сначала было удивило глухое место, но потом я сообразил, что места здесь вообще глухие, а священник наверняка единственный на несколько окрестных деревень, и поэтому костел, при котором и был выстроен дом, находится, вероятно, в центре этой округи.
  
  Священник, встречая меня, вышел на крыльцо.
  
  Юродивый было зашелся в своем идиотском смехе, но священник коротко и мягко что-то сказал ему, сумасшедший тут же утих и куда-то исчез.
  
  - Рад вас видеть, - обратился ко мне священник и, посторонившись, пригласил внутрь.
  
  Тихая старушка, прислуживающая ему, быстро накрыла на стол.
  
  - Время обеда. Надеюсь, вы не побрезгуете совместной трапезой?
  
  - Господь с вами, святой отец, наоборот, сочту за честь. Путь к вам от фольварка не близок, а дорога пробуждает аппетит.
  
  Есть мне не хотелось совершенно.
  
  - Это местный сумасшедший? - кивнул я в сторону исчезнувшего юродивого.
  
  - Несчастный человек.
  
  - Судя по внешнему виду деревни, счастья здесь мало не только у него.
  
  Священник промолчал. Я уже думал, что не совсем удачно начал разговор, и не знал, чем его возобновить, сознавая, что столь молчаливый гость за столом выглядит крайне неучтивым, как ксендз вдруг, лишь только служанка убрала остатки обеда, сказал, словно и не было долгого молчания:
  
  - У нас глушь, народ темен и не развит.
  
  - Но, тем не менее, история этих мест богатая и не всегда здесь царствовало теперешнее стоячее болото, - обрадовавшись, что неловкость улажена, подхватил я.
  
  - О, да!
  
  - И в местных преданиях наверняка сохранилась память о былых бурных временах, не так ли?
  
  - Вы совершенно правы. Фольклор здешних мест богат и весьма красочен.
  
  - Например, история рода Крыковских, - как можно равнодушнее произнес я, намеренно глядя в окно.
  
  И, тем не менее, краем глаза ощутил не себе быстрый взгляд священника.
  
  - Но это не совсем фольклор, - после короткой паузы промолвил он, - ее автор известен. Да и составлена она паном Стефаном в традициях польской письменной литературы.
  
  - В традициях польской литературы?
  
  - Ну да, поэтому упомянутая вами хроника не только никоим боком не относится к здешнему фольклору, но и, более того, является, как бы правильно выразиться... привнесенным извне элементом в культуру этого края. Ведь местные жители, как вам, конечно, известно - не поляки.
  
  - Вы имеете в виду их наречие?
  
  - Ну да. И их язык, и их происхождение.
  
  - Ну по происхождению все мы не поляки. Впрочем, может быть, вы, святой отец, принадлежите к роду, вышедшему из земель Короны?
  
  - Нет, - улыбнулся священник. - Я имел в виду другое. Мы с вами хоть и принадлежим к потомкам коренных родов Литвы, тем не менее, вот сейчас сидим и беседуем друг с другом по-польски...
  
  - Но я прекрасно владею местным наречием, - перебил я его с обидой.
  
  Он успокоительно поднял руку.
  
  - Я тоже. Тем не менее, мы сейчас, не сговариваясь, выбрали для общения польский, так как не сомневаемся в том, что люди нашего круга должны разговаривать между собой именно на этом языке. Да и образование наше - польское. Мы пишем по-польски, читаем польские книги. А местный язык, несмотря на то, что на нем говорили наши предки, считаем языком мужицким, на котором не след говорить человеку образованному.
  
  - Однако, у пана Стефана в библиотеке немало книг на этом языке, - вставил я.
  
  Тенью покрылось на секунду лицо священника, он на мгновение отвернулся от меня и глянул в окно, где к самому дому густыми елями подходил лес.
  
  - Пан Крыковский - исключение. Таких как он не много найдется среди местной шляхты.
  
  И после теперь уже долгой паузы добавил:
  
  - Да и книги его - наследие предков. Сейчас уже не пишут книг на нашем языке.
  
  Священник встал и подошел к окну. Теперь у меня не оставалось сомнений в том, что я задел чувствительную струну его души.
  
  - Глубокая, непреодолимая пропасть легла между шляхтой и ее народом, - священник в задумчивости коснулся пальцами стекла, - народ прозябает в темноте невежества и некому протянуть руку, чтобы вывести его оттуда.
  
  И добавил чуть погодя так тихо, что я еле услышал:
  
  - Тяжела вина и страшно наказание за нее...
  
  В комнату осторожно заглянула служанка:
  
  - Святой отец, вы просили напомнить...
  
  - Ах, да, - воскликнул священник, - спасибо, Мария. Скоро прибудет человек, - обернулся он ко мне, - который по пути сможет доставить мое письмо епископу. Вот только, к сожалению, оно еще не завершено.
  
  - О, - поднялся я, - прошу простить меня, что отнимаю у вас время...
  
  - Не беспокойтесь, дело, собственно, не такое уж и важное, просто не хочется упускать удобную оказию.
  
  Я давно уже хотел задать священнику один вопрос. Большую часть времени, что я гостил в имении пана Крыковского, священник проводил в фольварке, а между тем, как я успел выяснить, территория, на которой он должен был выполнять свои пастырские обязанности, весьма обширна...
  
  - У вас, наверное, - остановился я почти в дверях, - много дел и в храме и в округе, она довольно велика для одного прихода.
  
  - Увы, - ответил он, думая о чем-то другом, - местное население не очень охотно принимает католицизм, предпочитает, если не дедовскую схизму, так восточный обряд.
  
  - В таком случае на ваших плечах лежит нелегкая миссионерская ноша.
  
  Священник безразлично мазнул рукой:
  
  - Трудно объяснить неграмотным крестьянам необходимость поклонения Святым Дарам, а уж тем более разницу от кого исходит Святой Дух - только ли от Отца или же еще и от Сына.
  
  И добавил чуть слышно: "Да и стоит ли им это объяснять...".
  
  Я раскланялся со священником и рассыпался в любезностях, он в ответ уверил меня, что лишь неотложные дела заставляют его лишиться моего общества, но что он будет бесконечно рад видеть меня в следующий раз, а, впрочем, сам скоро собирается посетить пана Стефана.
  
  "Да, - подумал я, - давно что-то тебя там не было". А вслух произнес:
  
  - Кстати, святой отец, вы, случаем, не снимали копию с хроники рода Крыковских?
  
  - А что случилось? - встрепенулся священник. - Неужели вы ее так и не нашли?
  
  - Нашел, но...
  
  И я в двух словах рассказал ему о пропавших страницах. Внимательно выслушав меня, священник опустил голову и впал в глубокую задумчивость. И вдруг, после минуты-другой раздумья, он, пряча взгляд, стал усиленно прощаться, явно меня выпроваживая.
  
  - Но святой отец, - растерявшись от неожиданной неучтивости с его стороны, пролепетал я, - может быть, вы помните, что было написано на исчезнувших листах?
  
  - Нет, не помню, - быстро произнес он. - Впрочем, я читал хронику очень давно, вполне возможно, что на вырванных листах вообще не было никакого текста. Извините, ради Бога, дела - другой оказии быстро и надежно доставить письмо епископу долго не представится.... Извините...
  
  - Нет ли у вас каких-либо книг о генеалогии родов местной шляхты?
  
  Священник вопросительно посмотрел на меня.
  
  - Меня интересуют родственные связи Крыковских, - брякнул я и тут же пожалел о своих словах.
  
  - Нет, - резко ответил священник и, отвернувшись, крикнул вглубь дома:
  
  - Мария, проводите гостя!
  
  Я вышел на крыльцо, и на меня вновь навалилось чувство глубокой и безысходной тоски. У священника в книжном шкафу, на нижней полке, стояли несколько толстых фолиантов с золотым тиснением на корешках: "Родословная книга Великого Княжества Литовского"...
  
  
  
  
  "... Состояние пана Стефана ухудшалось. Священник с утра до вечера молился в часовне при библиотеке. Мне казалось, что разумнее будет послать за лекарем, но старик слуга с таким ужасом замахал на меня руками, что я прикусил язык.
  
  Никто не говорил мне ни слова, но с каждым днем все явственнее чувствовалось: мною тяготятся. Я ругал себя, что не уехал раньше, тем более что сейчас, при обострении болезни хозяина фольварка, уезжать было, на мой взгляд, тем более неловко.
  
  Священник почти не выходил из часовни. Пан Стефан не показывался из своей спальни. Слуга был при нем.
  
  Фольварк погрузился в напряженную тишину.
  
  Я ходил по словно вымершему дому. Тишина, усугубляемая на втором этаже бормотанием, доносившимся из часовни, а на первом - неясным шорохами из спальни, давила на меня удушающей ватой.
  
  Со мной никто не разговаривал, я никого не видел, но всем телом я чувствовал: что-то происходит вокруг.
  
  Чтобы отвлечься от этого ощущения, которое стало сводить меня с ума, я вышел из дома на крыльцо. Ручка двери выскользнула из моих пальцев, и в тишине ее стук раздался выстрелом.
  
  Была уже глубокая ночь. Тяжелые тучи заволокли все небо.
  
  Сверху скрипнуло отворяемое окно.
  
  Я поднял голову и невольно вскрикнул: "Кто там?".
  
  Хотя кому там было быть кроме священника: пан Стефан со слугой ведь были в спальне, на первом этаже.
  
  Священник перегнулся ко мне из окна и, не ответив на мой вопрос, задал свой:
  
  - Куда вы?
  
  Голос его был хриплый.
  
  - Хочу прогуляться.
  
  - Вернитесь!
  
  - В доме душно, все шторы опущены. Перед сном подышу свежим воздухом.
  
  - Вернитесь. Сейчас полнолуние.
  
  Не ответив ему, я зашагал через дверь к воротам. Я не хотел никуда идти, но повелительное "вернитесь!" священника погнало меня со двора - в конце концов, я не в тюрьме! Ворота были не заперты, петли слабо скрипнули.
  
  Лес встретил темнотой и тишиной. Лишь откуда-то с болота безостановочно неслось одинокое кряканье. Я вспомнил, как по моем приезде точно также постоянно крякала одинокая утка, и слуга тогда посетовал, что она кличет беду. Стало жутко.
  
  "Почему священник упомянул полнолуние", - подумал я, останавливаясь - ворота уже скрылись за деревьями, - "а не сказал просто, что уже поздно?".
  
  Со стороны фольварка донеслось хлопанье растворенного окна и человеческий вскрик. Тут же, словно это был условный сигнал, утка замолкла, и лес погрузился в такую давящую тишину, что заложило уши.
  
  Мертвенный свет разлился по чаще. Пот холодом обдал мою спину, но тут я увидел, что это луна выглянула в разрыв туч. Я перевел дух, но облегчение почувствовал лишь удостоверившись, что оба мои пистолета при мне и что они заряжены - похвальная привычка путешествующего в одиночку.
  
  Слева от меня зашуршали кусты, я обернулся и остальное пронеслось в секунду: ощеренная пасть с белыми клыками - тусклый отсвет луны в волчьем зрачке - выстрел, за ним другой - жуткий вскрик смертельно раненного зверя, неожиданно трогательный в своей беззащитности - звук ломающихся веток в чаще - тишина.
  
  Я очнулся с двумя пистолетами в руках, из стволов которых вился слабый дымок. На траве возле меня выделялось темное пятно. Я подошел туда и нагнулся. Это была кровь.
  
  Шатаясь, еще не полностью придя в себя после происшедшего, я повернул к фольварку.
  
  Но, вероятно, спутал направление, потому что все шел и шел по лесу, и ветки все хлестали и хлестали меня, а ворот все не было, хотя отошел я от них, как хорошо помнил, шагов на сто, не больше.
  
  Странно, но в душе моей не было страха. Заблудиться в лесу, отойдя всего ничего от дома, да еще после того, что случилось, и проплутать, обдираясь о ветки, всю ночь - сейчас я вспоминаю об этом, и мне становится не по себе. А тогда странное безразличие овладело мной, как будто мертвое спокойствие и тишина ночного леса перелились в меня и наполнили до краев, не оставив места другим чувствам. Я шагал, уклонялся от веток деревьев, продирался сквозь кусты, временами под ногами что-то хлюпало и я сворачивал в сторону, чтобы не зайти в болото, и ни тени тревоги не возникало в моей душе, а шагал я так и час, и второй, и третий...
  
  И лишь когда посветлело, я сквозь клочья расходящегося утреннего тумана увидел перед собой ворота фольварка.
  
  Дом, словно нежилой, глухо отозвался моим шагам, я поднялся по лестнице - Крыковские слепо глядели на меня с портретов - и в парадном зале встретил священника. Он был бледен и смотрел сквозь меня.
  
  - Пан Стефан умер, - сказал он..."
  
  
  
  
  Я снял копию с рукописи для себя. Часто я перечитываю ее, и это чтение не приносит моей душе успокоения.
  
  
  
  
  
  
  
  
  ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ. И ПОГИБНЕТ ОНА ПОД ВЕНЦОМ
  
  1
  
  Уже который десяток лет не могу забыть эту историю - многое с тех пор изменилось, многие отошли в мир иной, нет и самой Речи Посполитой, похороненной чужими войнами и собственными восстаниями, сменилось уже три монарха, скоро и мне предстоит держать ответ перед Всевышним, но до сих пор, особенно в этот полный неземного покоя час, когда не спится в затихшем между полунощницой и утренней монастыре - старику ночи кажутся длиннее - раз за разом возвращаются мысли к случившемуся летом, хорошо помню, 1789 года.
  
  В самом начале моего служения, по поступлении в Гродненский бернардинский монастырь, судьбе было угодно определить мне наставником брата Альбрехта. Уже тогда отец настоятель предостерёг обращать внимание на досужие толки, ходившие вокруг этого человека, высоко ценимого руководством Ордена за свою учёность, - необычность его занятий, а также странные происшествия, самым активным участником которых он то и дело становился, не могли не озадачивать рядовых богобоязненных монахов. По-настоящему близок с ним был лишь брат Иоанн, может, в силу не меньшей образованности; должен, однако, с печалью отметить, что неумеренная жажда знаний не довела того до добра - трепещу и творю молитву, чтобы Бог спас погубленную душу блистательного, как сейчас понимаю, учёного, буквально неделями не выходившего из оборудованной им в монастырском подвале лаборатории.
  
  В тот памятный день я убирал келью своего наставника, что, наряду с выполнением мелких поручений, и составляло, собственно, все мои обязанности в обители.
  
  Распорядок дня Альбрехта был постоянен и на сторонний взгляд монотонен. Раннее утро знаменитый бернардинец проводил за письменным столом, читая или же исписывая мелким, но чётким и разборчивым почерком лист за листом, полагая свежую после ночного сна голову непременным условием плодотворности умственной работы. Службами он обычно пренебрегал, а уж на заутрени, совпадающей по времени с его учёными занятиями, и вовсе был редким гостем. Для молодого послушника, лишённого влиятельных покровителей, излишнее любопытство чревато серьёзными последствиями, и, тем не менее, осторожно, как бы ненароком, заводя разговор на интересующую меня тему, из туманных намёков и вскользь брошенных фраз я выяснил, что такой не характерный для монастыря образ жизни обуславливался огромным денежным вкладом при поступлении в братство: новый член конгрегации происходил из богатой аристократической фамилии и Орден изрядно пополнил казну, приняв его в свои ряды. Пренебрежение же некоторыми пунктами устава были в таких случаях обычны. Впрочем, сам Альбрехт никогда не говорил об этом и, вообще, прошлого до поступления в обитель для него словно не существовало. Даже более того, помню, на мой невинный, между прочим заданный, вопрос касательно того времени последовала такая суровая отповедь, что охота интересоваться этой стороной его жизни навсегда пропала.
  
  После обеда следовал моцион в монастырском саду или по городу, видом которого и протекающим мимо Неманом мой наставник мог часами любоваться с крутого обрыва перед костёлом - великий трансильванец (о, где то благословенное время!) основал наш монастырь на самом высоком месте своей столицы. Часто прогулка продолжалась и за городской заставой, причём уводила так далеко, что Альбрехт, порой, еле успевал возвращаться с вечерними сумерками, что было небезопасно в те бурные времена. Впрочем, события человеческой истории, кипевшие тогда за монастырскими стенами, похоже, вовсе его не трогали. Интересы этого удивительного человека лежали совсем в другой сфере.
  
  Именно в послеполуденный час мне и полагалось убирать келью, однако, лишь после того, как за её хозяином закроется дверь - он питал мало для меня понятное отвращение ко всяческому физическому труду, а по отношению к так называемой домашней работе это чувство было настолько сильным, что учёный бернардинец избегал при сём даже присутствовать.
  
  В тот день брат Альбрехт, как это иногда случалось, задержался за письменным столом после обеда, и мне пришлось, придя и обнаружив его там, сесть тихонько в сторонке, ожидая, когда он закончит свои занятия и уйдёт.
  
  Отсутствие праздного любопытства отнюдь не числилось в молодости среди моих достоинств - по мере того, как текло время, а мой наставник был так увлечён, что не замечал ничего вокруг, я продвигался всё ближе и ближе, пока не получил возможность заглянуть ему через плечо.
  
  Увиденное ввергло меня в несказанное удивление. Светоч Ордена развлекался какими-то словесными шарадами. На столе перед ним лежали два листка бумаги: один - сплошь заполненный случайным, безо всякой видимой закономерности, набором букв, а на втором учёный монах, выписав в столбик алфавит, помечал против каждой литеры, сколько раз она встречалась в этой абракадабре.
  
  Заслышав за спиной шум - от неожиданности такой детской забавы осторожность была потеряна - Альбрехт обернулся, но, против обыкновения, вовсе не рассердился. Похоже, моя вытянувшаяся от удивления физиономия развеселила его. Бернардинец насмешливо фыркнул и небрежно развалился в своём плетёном кресле, что предвещало снисходительное объяснение профану какой-нибудь на первый взгляд неразличимой тонкости.
  
  - Подсматриваешь?
  
  Сбивчивое оправдание было невозмутимо пропущено им мимо ушей.
  
  - Ну-ка, иди сюда. Как думаешь, что это?
  
  У моих глаз возник листок с бессмысленным набором букв.
  
  Видя, что на меня не сердятся, я приободрился и откровенно назвал предъявленное полной галиматьёй, что привело моего наставника в ещё более благодушное расположение.
  
  - А между тем, перед тобой шифр, - с весёлой назидательностью произнёс он, подняв указательный палец.
  
  - Шифр? О Господи, вот наворотили-то! Небось, нипочём не разгадать.
  
  В ответ последовал ещё один смешок:
  
  - Напротив, это сделать очень легко. Налицо самая простая разновидность тайнописи - каждая литера просто-напросто заменяется другой. Вот смотри.
  
  И Альбрехт показал мне вторую бумажку.
  
  - Тут отмечено, сколько раз встречается каждая из них.
  
  - Зачем?
  
  - Если образец достаточно длинный, то их встречаемость подпадает под общую закономерность. А она в польском языке такова. Чаще других используется "i". Как видно из моих расчётов, здесь ей, скорее всего, соответствует "о"...
  
  Далее последовала получасовая лекция, в результате которой между строк тайнописи, значок под значком, появился расшифрованный текст. Действительно, оказалось не очень сложно. Сначала всюду вписывалась наиболее употребительная литера, затем вторая по встречаемости, потом третья. На этом этапе некоторые односложные, часто употребляемые слова, уже вполне узнаваемы, что даёт ещё некоторое количество отгаданных знаков. И так далее, до тех пор, пока последние зашифрованные буквы не станут само собой разумеющимися.
  
  Было чему поразиться. На моих глазах маэстро (не побоюсь этого слова, Альбрехт, с довольным видом откинувшийся в кресле, был точь-в-точь художник, любующийся законченным шедевром) разгадал с изящной лёгкостью казавшийся совершенно непонятным шифр.
  
  - Задание отца настоятеля?
  
  В расшифрованном письме с исчерпывающей лаконичностью характеризовалась (взаимоотношения друг с другом, умонастроения, сильные стороны и тайные пороки) ближайшего окружения графа Потоцкого.
  
  Вопрос вырвался у меня прежде, чем, опомнившись, я успел прикусить язык.
  
  Категорически не рекомендовалось напоминать моему наставнику о текущей политике, а уж тем более об его собственном, пусть косвенном и вынужденном, участии в ней.
  
  Наслаждение красотой логического решения формальной задачи было грубо прервано. Листок с разгаданной тайнописью тотчас же последовал в голубую сафьяновую папку, на которую, раздражённо захлопнув, резко опустилась ладонь с длинными, аристократически красивыми пальцами.
  
  Но от неминуемой выволочки меня спасла внезапно открывшаяся дверь, впустившая отца настоятеля.
  
  - Слава Иисусу Христу.
  
  - Во веки веков.
  
  Наш ответ прозвучал синхронно в два голоса. В ту же секунду я, склонясь в поклоне, схватил стоявший поодаль стул и поставил его у письменного стола. Старик сел, тяжело опершись ладонью о столешницу. Однако, вошёл он не один, его сопровождал средних лет человек, одетый с пышным богатством магната. Сесть в келье больше было не на что. Альбрехт встал и предложил гостю своё кресло, но тот, быстро глянув по сторонам и правильно оценив ситуацию, вежливо отказался. Мой наставник, которого не нужно было учить хорошим манерам, тоже остался стоять.
  
  Я отошёл к двери, стараясь как можно меньше обращать на себя внимание. Отец настоятель очень редко посещал кельи простых монахов (пусть Альбрехт и не был рядовым членом братства, но даже он не составлял в этом исключения), при нужде вызывая их к себе, ну а чтобы привести туда высокого гостя.... Это событие настолько поразило меня, что заставило, почти безотчётно, слиться в недвижимости со стеной, стараясь под благовидным предлогом ожидания необходимых распоряжений остаться незамеченным и узнать, что побудило главу монастыря пойти на такое. Похоже, мне удалось достичь своей цели. Все участники сцены были так увлечены происходящим, что думать забыли о ничтожном послушнике, превратившимся в предмет мебели.
  
  Шляхтич, которого представили хозяину кельи, сдержано поклонился ему:
  
  - Весьма наслышан о вас.
  
  Бернардинец в ответ склонил голову, и мне показалось, что губы его слегка дрогнули.
  
  - Гость и нашего монастыря и мой личный...
  
  Настоятель сделал чуть заметную паузу, которой воспользовался мой наставник, чтобы лёгким жестом остановить его:
  
  - Пан Радзишевский не нуждается в представлении.
  
  Действительно, вряд ли нашёлся бы человек на пространстве от Немана до Днепра, который бы не знал одного из самых богатых магнатов Великого Княжества.
  
  Наступила тишина. Хозяин кельи ничем не выдавал своего желания узнать причину необычного визита, пан Радзишевский - на мой взгляд, он чувствовал себя несколько не в своей тарелке - представил, похоже, объясниться отцу настоятелю. А последний, к моему великому изумлению - так это было на него не похоже - явно медлил, так что меня посетила первая в моей жизни крамольная по отношению к настоятелю нашего монастыря мысль: неужели он в данную минуту не знает, как лучше начать разговор?
  
  Молчание становилось двусмысленным.
  
  Альбрехт, как ни в чём не бывало, небрежным жестом взял со стола сафьяновую папку, в которую перед тем бросил разгаданную тайнопись, и протянул её настоятелю:
  
  - Я выполнил вашу просьбу, святой отец.
  
  - Спасибо.
  
  Отец настоятель, будто только за тем и приходил, встал.
  
  - У меня ещё одна просьба, брат Альбрехт.
  
  - Слушаю вас.
  
  - Наш гость нуждается в твоей помощи.
  
  Шляхтич, подтверждая, на мгновение прикрыл глаза и слегка наклонил голову.
  
  - О какого рода помощи идёт речь? - осведомился Альбрехт.
  
  - Ясновельможный пан сам расскажет тебе обо всём.
  
  Отец настоятель, на мой взгляд, с облегчением воспринял представленную ему возможность прекратить своё участие в сцене, которая по неведомым мне обстоятельствам была для него, похоже, в тягость. Он раскрыл взятую отданную ему Альбрехтом папку, бегло просмотрел, захлопнул её и пошёл в двери, однако на пороге остановился и небрежно, как бы между прочим, бросил моему наставнику:
  
  - Прежде, чем дать окончательный ответ, зайди ко мне.
  
  И, переглянувшись с паном Радзишевским, ушёл.
  
  Я успел заметить, как Альбрехт метнул неприязненный взгляд в сторону своего незваного гостя. Заключительная реплика в данных обстоятельствах могла означать лишь одно - монастырю, или в целом Ордену, не выгоден возможный отказ влиятельному магнату и отец настоятель намерен с глазу на глаз объяснить своему подчинённому причины такого положения вещей.
  
  Мои размышления прервал бесстрастный голос Альбрехта:
  
  - Прошу вас.
  
  Пан Радзишевский сел на предложенный ему освободившийся стул, хозяин кельи опустился в своё плетёное кресло.
  
  - Слушаю вас, пан Радзишевский.
  
  Шляхтич в нерешительности поиграл пальцами и тут его взгляд упал на меня. Он только сейчас заметил, что в келье присутствует посторонний, и удивлённо поднял брови.
  
  Альбрехт обернулся в том же направлении. Я опустил голову, соображая, какая епитимья будет наложена на этот раз, однако мой наставник произнёс совершенно естественным тоном:
  
  - Ян всюду сопровождает меня. От него у меня нет тайн.
  
  Слава Богу, что лицо моё было опущено, и пан Радзишевский не увидел, как от удивления у меня отвисла челюсть. Ещё не разу Альбрехт не брал меня в свои таинственные путешествия, о которых долго потом шепталась по углам братия, а что касается "нет тайн"... В то время я, пожалуй, был близок к тому, чтобы заложить свою душу дьяволу - лишь бы это соответствовало действительности.
  
  Пан Радзишевский помедлил, потёр пальцами лоб и, наконец, приступил к рассказу. Смысл его долго, с отступлениями и повторениями, рассказанной истории был следующим.
  
  Род его был древний и покрытый славой, однако было в прошлом нечто, пан Радзишевский и сам толком не знал - череда поколений потеряла память о подробностях, - некий грех, или даже - преступление.
  
  На обоих собеседников я смотрел во все глаза и увидел, как потемнел лицом Альбрехт. Лицо же пана Радзишевского ничего, кроме озабоченности не выражало. Я удивился такой разнице - ведь сейчас именно рассказывающий магнат должен больше переживать, чем мой наставник, для которого это была, как ни крути, а посторонняя история.
  
  Ах, если бы я тогда мог знать то, что знаю, вернее сказать - о ч ём догадываюсь, сейчас.
  
  Между тем пан Радзишевский продолжал свой рассказ.
  
  В его фольварке регулярно - ну, раз так в пять-шесть лет - появлялся призрак старухи, предвещавший грядущие важные события. И как раз месяц назад призрак явился самому хозяину дворца.
  
  Тут пан Радзишевский разволновался, речь его стала ещё менее связной. Не знаю, как Альбрехту, а мне приходилось напряжённо слушать, сопоставляя сказанное с уже прозвучавшим ранее, часть домысливать и лишь таким манером составлять для себя более-менее понятную картину происшедшего с нашим гостем.
  
  Старуха сообщила, что настал часть искупить древнюю вину. Пан Радзишевский, надо отдать ему должное, судя по всему, духом был твёрд. И ответил призраку, мол, надо - так надо.
  
  "Искупление придёт через дочь твою", - заявила старуха. "Каким образом?", - "Написано в книге", - "В какой книге?", - "Она сама даст тебе её".
  
  И призрак исчез.
  
  Дочь пана Радзишевского - Ядвига, единственный его ребёнок - готовилась к свадьбе. Когда озадаченный словами призрачной старухи шляхтич вошёл к ней, как раз шла примерка свадебного платья. Ядвига стояла в ниспадающих белоснежных складках роскошного наряда, рядом суетились её служанка Марта и портной - еврей из соседнего местечка, отличный мастер своего дела.
  
  "Отец, - воскликнула Ядвига, - правда красиво?".
  
  Пан Радзишевский подтвердил. Платье было роскошно и очень шло дочери.
  
  "Кстати проговорила она, - знаешь, что нашла Марта, убирая сегодня в моей комнате? Марта, покажи".
  
  Служанка оторвалась от платья своей госпожи, сбегала к туалетному столику и принесла толстую книгу небольшого формата.
  
  "Это Библия, отец. Представляешь? Откуда она могла здесь взяться, и как её раньше никто не видел?".
  
  - Где эта книга? - отрывисто спросил Альбрехт, прервав рассказ своего гостя.
  
  - Я её захватил с собой.
  
  - Покажите.
  
  Пан Радзишевский достал из широкого кармана своего кафтана томик с двумя серебряными застёжками на обложке и протянул его Альбрехту.
  
  Альбрехт взял книгу.
  
  Я знал, как любит мой учитель книги, не только как источник мудрости, но и как предметы, приятные ему своим внешним видом. Поэтому я не удивился, когда увидел, как его рука, лаская, провела по обложке Библии. Альбрехт ловко несколько раз перевернул томик, рассматривая его со всех сторон, затем раскрыл, собрал все страницы правой рукой и, отпуская большим пальцем, быстро перелистал их.
  
  Видно, что книга была старая, обложка в нескольких местах потёртая, листы по краям слегка пожелтели.
  
  Начальный форзац украшал узор: большой квадрат, поделенный на маленькие квадраты, в каждом из которых находилась своя картинка - или растение или животное; только в четырёх квадратах по углам вместо рисунков находились стилизованные стрелки, направленные к середине всего узора.
  
  Это всё, что я смог разглядеть со своего места, но, принимая во внимание мои очень зоркие в те времена глаза, вряд ли Альбрехт увидел ещё что-либо сверх того.
  
  Мой учитель захлопнул книгу и постучал пальцем по обложке. Вид у него был задумчивый и - я уже достаточно хорошо знал его, чтобы заметить это - не очень довольный.
  
  - Скажите, пан Радзишевский, - обратился он к своему гостю, - появления призрака старухи раньше, когда вы его встречали, связывалось ли с какими-либо значительными событиями в вашей жизни или в жизни ваших родных?
  
  Шляхтич наморщил лоб, потом пожал плечами:
  
  - Нет, я всегда считал эти встречи случайными.
  
  - И что она говорила, когда вы встречали её раньше?
  
  - Ничего. Проходила мимо и всё. Это был первый раз, когда она заговорила со мной.
  
  - Вот как. А с вашими родичами?
  
  - С кем?
  
  - Кто-нибудь из вашего рода встречал её? Разговаривала она с ними?
  
  - Из моего рода никого, кроме меня с дочерью не осталось.
  
  - Другими словами, - Альбрехт внимательно посмотрел на него, - на вас мужская ветвь заканчивается, а если, не дай Бог что-либо случиться с вашей дочерью, то и весь род пресечётся?
  
  - Вы считаете, что с моей дочерью..., - в великом волнении воскликнул пан Радзишевский.
  
  Альбрехт успокоительно поднял руку.
  
  - Это всего лишь мои рассуждения. Поймите, я стараюсь понять смысл происшедшего с вами. Но, - он ещё раз посмотрел на книгу и опять бегло перелистал её, - ничего конкретного вы мне сообщить не можете.
  
  - Кстати, - после паузы добавил он, - ваша дочь видела призрак старухи?
  
  - Нет, ни разу. Она и мне не очень верила, когда я рассказывал о нём.
  
  Альбрехт помедлил, потом, очевидно приняв всё-таки решение, решительно встал, одновременно предлагая гостю не следовать его примеру.
  
  - Могу ли я попросить ясновельможного пана подождать меня несколько минут? Ян будет в вашем распоряжении.
  
  Пан Радзишевский согласно закивал головой. Альбрехт вышел из кельи, даже не глянув в мою сторону.
  
  Уже после грустного завершения этой истории я со слов моего учителя узнал, что произошло.
  
  Альбрехт отправился к настоятелю, как тот и предлагал, перед окончательным ответом пану Радзишевскому - чтобы отказаться от этого дела. Но отец настоятель непререкаемым тоном отмёл все доводы. "Если ты не сможешь помочь, брат Альбрехт, - сказал он ему, - тебя никто не осудит. Но отношения монастыря с паном Радзишевским таковы, что ты не можешь отказаться от самой попытки помочь. Я вынужден настаивать. Сделай всё, что в твоих силах. И, самое главное, чтобы пан Радзишевский видел, что ты делаешь всё, что в твоих силах". "Следует ли мне понимать вас так, что гарантия успешного исхода упомянутого дела от меня не требуется?", - спросил мой учитель. "Успех, сын мой, зависит от воли Божьей, которая от нас мало зависит", - сформулировал отец настоятель.
  
  - Что ж, - сказал Альбрехт, возвратясь в свою келью, пану Радзишевскому, - я попытаюсь сделать всё, что смогу.
  
  - Но, - решительно прервал он благодарность, готовую сорваться с уст магната, - с непременным условием.
  
  - Всё, что угодно, - охотно согласился пан Радзишевский.
  
  - Я не даю гарантии успеха. - И добавил, чуть опустив углы рта в малозаметной улыбке, - Всё в руках Божьих.
  
  Когда шляхтич прощался, Альбрехт попросил оставить ему на время найденную его дочерью Библию.
  
  
  
  
  2
  
  Когда пан Радзишевский уехал, Альбрехт прилёг на постель. Книга, оставленная магнатом, была помещена на прикроватный столик.
  
  Я знал эту манеру учителя обдумывать проблему лёжа. С моей точки зрения, не самая похвальная привычка для монаха.
  
  Мне следовало оставить его одного, но внезапно в келью ввалился брат Иоанн, заняв массивными телесами и не менее объёмной бородой добрую половину помещения.
  
  Этот монах возбуждал у меня (и не только у меня), не меньший, если не больший, интерес, чем мой учитель, а уже их разговор друг с другом я не желал пропускать ни за что на свете. Поэтому для меня тут же нашлась грязь по углам кельи, которую я и стал неторопливо - делая вид, что тщательно - убирать.
  
  - Валяешься? - вместо приветствия протрубил отец Иоанн.
  
  - Слава Иисусу Христу.
  
  - Аминь, аминь. Валяешься, спрашиваю?
  
  - Надо подумать.
  
  - Ага. И что такое случилось на белом свете, достойного того, чтобы подумать?
  
  Монастырская молва уже донесла до брата Иоанна посещение кельи Альбрехта отцом настоятелем вместе с панам Радзишевским.
  
  Мой учитель изложил бухнувшемуся без приглашения на стул Иоанну суть происшедшего.
  
  Бородач взял в руки Библию пана Радзишевского, осмотрел со всех сторон, перелистал и положил обратно.
  
  - Вроде ничего особенного.
  
  - Но ответ, несомненно, именно в ней.
  
  - Ясное дело. Хочешь, чтобы я ею занялся?
  
  О том, что творилось в келье брата Иоанна, которая была больше похожа на логово алхимика, шептали по углам монастыря всякие небылицы. Слава Богу, что в наш просвещённый век высокую учёность уже не путают с ересью, а то гореть бы брату Иоанну на костре инквизиции. Которой, слава Богу, у нас в стране тоже нет. Тем не менее, Конгрегация Веры не раз просила отца настоятеля прояснить вопрос о характере опытов, производимых в его монастыре. Но всякий раз дело закрывали - учёность брата Иоанна неоднократно сослужила Ордену хорошую службу, так что были у него заступники и в Риме.
  
  - Нет, ответил Альбрехт, - дело тут, вероятно, в другом.
  
  - Считаешь, что замешана нечистая сила?
  
  Иоанн произнёс это насмешливо.
  
  Я уже тогда задумывался о том, может ли человек, отрицающий существование нечистой силы, допускать существование Бога. Но знал, что задавать такие вопросы отцу Иоанну не стоит.
  
  - Речь идёт о родовом проклятии, - продолжал Альбрехт, - а родовое проклятие по определение неотвратимо. Следовательно, предотвратить его нельзя, а бороться с ним бессмысленно.
  
  - В таком случае, чего от тебя хотят?
  
  - Создать видимость участия.
  
  - Тогда что ты здесь разлёгся - Радзишевский давно уехал.
  
  - Надо подумать, - повторил Альбрехт задумчиво глядя на странным образом найденную служанкой пани Раздишевской Библию.
  
  Но подумать в тот день моему учителю не дали. Возникли неотложные дела в монастырской библиотеке, содержание которой в надлежащем порядке было одной из немногочисленных обязанностей Альбрехта как члена братства.
  
  Накануне вечерни я вошел к нему в келью.
  
  Альбрехт изучал рисунок, украшающий обложку Библии Радзишевского.
  
  Я напомнил ему, что время идти на службу. Он, не отрывая взгляда от книги, отмахнулся.
  
  Я взял смелость напомнить учителю, что отсутствие его на вечерне может быть превратно понято обитателями монастыря. И добавил что-то насчёт того, что они ожидают от Альбрехта хотя вы внешнего соответствия...
  
  И тут он вскрикнул и довольно сильно огрел себя по лбу:
  
  - Внешне! Ну конечно!
  
  Затем схватил ножницы.
  
  - Иди, соответствуй, - приказал он мне. - А то ещё скажут, что я не только сам не выполняю устав, но и склоняю к тому же послушника.
  
  - Вы будете резать Библию? - ужаснулся я.
  
  - Иди, иди, - отмахнулся он.
  
  Обернувшись в дверях, я с облегчением увидел, что режет он всё-таки лист бумаги.
  
  
  
  
  3
  
  Утром я не нашёл Альбрехта в его келье. А потом узнал, что он чуть свет уехал в фольварк пана Радзишевского.
  
  А потом в монастырь пришли сведения о скандале во время свадебной церемонии и о случившейся трагедии.
  
  А потом в монастырь вернулся Альбрехт.
  
  
  
  
  4
  
  Таким угнетённым своего учителя я не видел ещё никогда.
  
  Отговорившись усталостью, он заперся у себя в келье и только на следующий день пошёл к отцу настоятелю, хотя я сказал ему, что тот приказал явиться к нему сразу же по приезде.
  
  Я был обескуражен таким состоянием Альбрехта и боялся обратиться к нему с какими-либо вопросами.
  
  Тем более что ему было перед кем держать ответ. С отцом настоятелем они беседовали чуть ли не весь день.
  
  От него Альбрехт отправился к брату Иоанну и провёл у него остаток дня и чуть ли не всю ночь. Я устал ждать от него возможных приказаний и ушёл спать. В келью брата Иоанна без приглашения не смел заглядывать никто. Вернее, не рисковал. Не очень хорошей репутацией пользовалось это место в нашем монастыре.
  
  Даже отец настоятель всегда присылал кого-нибудь справиться о возможности визита к брату Иоанну в данный момент.
  
  Знал бы я в тот момент, к какой ужасной трагедии приведёт этот разговор двух учёных монахов! Но это уже другая история, хотя она и началась именно во время того ночного бдения в келье брата Иоанна.
  
  Перед самым рассветом я вышел по нужде - свет там ещё горел.
  
  На утрени же, против обыкновения, Альбрехт присутствовал. Но был настолько углублён в молитву (или в свои мысли?), что я вновь не посмел задать ему вопрос, обжигающий мне язык.
  
  И только после вечерни Альбрехт, вероятно придя к какому-то решению, вернулся к окружающей его действительности. Во всяком случае, в час отхода монастыря ко сну он обратил внимание на существование рядом с собой моей скромной персоны.
  
  Я как раз принёс ему воду для вечернего омовения.
  
  - Хочешь знать, что произошло?
  
  Я чуть не выронил кувшин от неожиданности.
  
  Альбрехт откинулся в своём кресле, с удовлетворением любуясь моей реакцией, встряхивать людей такими резкими поворотами событий было его излюбленным развлечением.
  
  Бросив мне полотенце, которым промокнул руки и лицо, он жестом пригласил меня сесть и тут же помрачнел. Было сразу видно, что предстоит рассказ о событиях, не вызывающих у него приятных воспоминаний.
  
  Сейчас я уже, конечно, не помню дословно рассказ моего учителя и могу привести его лишь в моём пересказе - так, как я запомнил его.
  
  
  
  
  5
  
  Альбрехт не сомневался, что смысл объявленного старухой-призраком искупления вины должен совершиться посредством смерти дочери пана Радзишевского.
  
  Всё очень хорошо укладывалось в общую схему подобных дел: род должен прерваться, для чего единственная наследница гибнет в момент своей свадьбы. Или непосредственно перед ней.
  
  Чтобы воспрепятствовать этому, Альбрехт должен был обнаружить орудие грядущего убийства и нейтрализовать его.
  
  То, что этим орудием служит родовой меч, он узнал, разгадав шифрованную фразу на обложке подброшенной призраком Библии.
  
  Ключом к разгадке послужила фраза о "внешнем соответствии".
  
  Она, словно зажгли свечу в тёмной комнате, сразу высветила принцип шифра.
  
  Большой квадрат, стороны которого поделены на шесть частей, давал внутри себя 36 малых квадратов. Четыре из них заняты стилизованными фигурами застёжек, в остальных, числом 32, располагаются рисунки деревьев или животных.
  
  Альбрехт схватил Библию и быстро подсчитал: 8 рисунков деревьев и 24 рисунка животных, некоторые из которых повторяются.
  
  Перед ним был образец шифра известного ему типа. Для расшифровки нужен был трафарет с вырезанными в определённом порядке дырками. При наложении трафарета на квадрат, заполненный буквами, дырки открывают нужные буквы. И так четыре раза - каждый раз поворачивая трафарет на прямой угол, скажем, по часовой стрелке.
  
  Предположим, первые буквы названий того, что изображено на картинках, и есть буквы, составляющие фразу. Но как определить их порядок, не имея нужного трафарета?
  
  "Внешнее соответствие" - опять пронеслось у него в мозгу.
  
  Внешние различия: две группы рисунков - деревья и животные. Деревьев восемь. Но именно при умножении восьми на четыре получается 32 - общее число букв зашифрованной фразы (если выбросить как не относящиеся к делу четыре угловые фигурные застёжки - не зря они резко отличаются от других рисунков).
  
  Логично предположить, что места рисунков, изображающих деревья - и есть те места, в которых должны располагаться прорези трафарета.
  
  Альбрехт вырезал из бумаги квадрат нужного размера, а в местах, соответствующих деревьям сделал дырки.
  
  И понял, что угадал он всё правильно: провертев по четырём сторонам квадрата трафарет и записав открывавшиеся в дырках первые буквы открывавшихся картинок, Альбрехт получил фразу: "и умрёт она под венцом от родового меча".
  
  Но о каком мече идёт речь?
  
  Альбрехт не испытывал никакого удовлетворения от, казалось бы, успешно разгаданной загадки. Поскольку этот успех ровным счётом ничего не значил - над дочерью пана Радзишевского по-прежнему нависала смертельная угроза. Которую он, Альбрехт, не в силах был отвести.
  
  Но можно ли вообще отвезти угрозу рока? Неумолимого по самой своей природе, ведь в противном случае он роком не является.
  
  Альбрехт улыбнулся самой формулировке: отвести угрозу рока, означало распознать природу опасности и, в случае, если это, на самом деле, не рок - опасность удастся предотвратить.
  
  Как сказал позднее брат Иоанн, накануне своей страшной кончины: "Наша задача - не что иное, как распознать Божий промысел".
  
  И Альбрехт спешно покинул монастырь.
  
  Он решил, пока дочь пана Радзишевского еще не вступила в день своей свадьбы, убрать из фольварка вообще все родовые мечи. Хорошо, что речь не шла о вообще всех сабоях - разоружить провинциальную шляхту, да ещё во время торжества, на которое она съехалась не столько ради свадьбы, сколько - себя показать...
  
  Альбрехт, выехав за городскую заставу улыбнулся солнцу, готовому вот-вот оторваться в своём восходе от горизонта. В Речи Посполитой такое абсолютно невозможно.
  
  
  
  
  6
  
  - Это абсолютно невозможно! - пан Радзишевский смотрел на него как на помешанного.
  
  - Ясновельможный пан должен... - попробовал объяснить Альбрехт.
  
  - Это бесчестие!
  
  - Но...
  
  - Вы хотите, чтобы я нанёс своим гостям смертельное оскорбление?!
  
  - Их оружие здесь не при чём! - воздев руки, словно призывая небеса в свидетели, возопил Альбрехт.
  
  Лишь после этого пан Радзишевский вновь обрёл утерянную было минуту назад в результате этого сумасшедшего предложения способность слышать странного монаха.
  
  - Я же вам объяснил, пан Радзишевский - речь идёт только о родовых мечах.
  
  - Да у них все мечи - родовые.
  
  Альбрехт согласно кивнул.
  
  - Если я правильно понимаю логику происходящего, то речь идёт о мече, принадлежащим именно вашему роду.
  
  Пан Радзишевский с минуту смотрел на монаха.
  
  - Те есть вы хотите разоружить только меня.
  
  Альбрехт протестующе взмахнул рукой.
  
  - У вас может быть оружие. Лишь бы оно не могло быть определено как родовое.
  
  - Откуда же я его возьму?
  
  - Да купите, в конце концов, любую саблю. Или пусть её вам одолжит кто-нибудь на этот день. Только никому ничего не объясняйте.
  
  Такое предложение пана Радзишевского устроило.
  
  
  
  
  7
  
  В первую минуту после случившегося никто ничего не понимал. Лишь пан Радзишевский, стоявший на крыльце фольварка, на правах хозяина - с хлебом, солью и чарками, побледнел мертвенной бледностью и выронил поднос из рук.
  
  Отлетел в сторону, расколовшись надвое, каравай, рассыпалась белой изморозью соль и из опрокинутых, звякнувших в унисон, серебряных чарок вылилась горелка - ручейком по ступенькам крыльца.
  
  И ручейком стекала кровь на белоснежное платье молодой жены.
  
  Дочь пана Радзишевского откинулась в открытой карете, подхваченная тем, чьей женой она стала час назад в костёле, и её открытые глаза смотрели и не видели уже с детства знакомый герб Великого Княжества над брамой родного фольварка. Герб, на котором всадник скакал слева направо, вметнув руку.
  
  В которой уже не было меча.
  
  Каменный меч, отломившись от барельефа в тот момент, когда молодые проезжали под ним, рухнул на втягивающийся под браму кортеж.
  
  
  
  
  8
  
  - А ты знал родословную пана Радзишевского? - спросил брат Иоанн, оглядывая шкаф с фолиантами, украшавший угол его кельи.
  
  Альбрехт собирался в свою очередную экспедицию, на этот раз, если мне не изменяет память, в Новогрудское воеводство, и я должен был сопровождать его. Перед тем, как покинуть монастырь, он завернул к брату Иоанну. Не помню уже, что за повод был.
  
  Но именно тогда между ними произошёл разговор, очевидно в продолжение того ночного бдения - сразу после возвращения моего учителя из фольварка пана Радзишевского, - разговор, смысл которого я постиг уже много позже, после страшной кончины брата Иоанна.
  
  Альбрехт утвердительно кивнул, словно уже думал об этом и слова брата Иоанна подтвердили те выводы, к которым он склонялся и сам.
  
  - В общих чертах да, но этот вариант мне не пришёл в голову.
  
  - Что род Радзишевских восходит к истокам Великого Княжества?
  
  - Я был уверен, что это род не великокняжеский.
  
  - Не великокняжеский, - подтвердил отец Иоанн, - я проверил. Он не восходит ни к одному из родов Великих князей.
  
  И он ткнул своей волосатой лапой в фолиант, который и выискивал. Я сощурился на корешок. "Родословная книга Великого Княжества Литовского".
  
  - Но, - и Иоанн сделал паузу, - герб "Погоня" не является гербом какого-либо конкретного рода.
  
  - И? - поторопил его Альбрехт, потому что Иоанн опять замолк.
  
  - Это герб Великого Княжества, это символ Великого Княжества. И я думаю, он может рассматриваться в смысле родового герба для всех тех, кто основал Великое Княжество.
  
  - А род Радзишевских...
  
  - А род Радзишевских, - Иоанн вновь ткнул пальцем в сторону фолианта, - вышел из земель Новогрудского воеводства.
  
  Альбрехт подвинул себе стул возле стола, и сел, подперев рукой голову и опершись локтем на столешницу. Иоанн подтянул себе другой стул и сел к столу напротив Альбрехта. Оба уставились другу на друга, словно забыв о моём существовании. И я был этому несказанно рад, потому что эти двое не любили постороннего присутствия при своих разговорах, что вызывало страшные муки всех любопытных в монастыре. А таковых было много. И я в том числе.
  
  - Род Радзишевского, - продолжил через минуту отец Иоанн, - мог восходить к тем, кто, объединившись вокруг Новогрудка, основал новую державу. Чтобы объединить оставшихся в живых после татарской навалы, объединить способных к сопротивлению.
  
  - Среди тех, - подхватил Альбрехт, - кто пригласил на княжение в Новогрудке первого литовского князя.
  
  - Да, как когда-то объединились вокруг Киева полянские роды пригласили на княжение первого Рюрика.
  
  - И трезубец стал их общим гербом.
  
  - Как "Погоня" - общим гербом наших основателей.
  
  Оба монаха замолчали.
  
  - В чём же таком, - через некоторое время заговорил Альбрехт, - мог быть повинен пан Радзишевский, что возмездие должно было прийти от меча "Погони"?
  
  - Пан Радзишевский, - ответил Иоанн, - носитель греха своего рода. У всей нашей шляхты много грехов. Но особый счёт у тех, кто стоял у колыбели Литвы. Они создали великую державу - и где она сейчас?
  
  - С тех, кто начал - особый спрос? - задумчиво спросил Альбрехт.
  
  - С тех, на кого возложена особая миссия - особый спрос.
  И они опять замолчали.
  
  - А скажи-ка, брат Иоанн, - задумчиво протянул Альбрехт, откинувшись на спинку стула и прищурившись на сводчатый потолок кельи, - если принять проклятие за некую силу, направленную на, скажем, последнего представителя рода, можно ли её отвести на другой объект?
  
  Иоанн поскрёб свою окладистую бороду.
  
  - Отвести, как русло бурлящей реки от поселения, которому угрожает наводнение?
  
  - Ну да. Наводнение - это рок. Слепая сила, несущаяся откуда-то. На село - с верховьев реки, на человека - из прошлого. Толчок дан, толчок к цели. Но после толчка контролируется ли движение силы? Или она несётся как стрела, пущенная из лука?
  
  - Ага! Хочешь сказать, что в этом случае можно увернуться от стрелы?
  
  - Или отвести воду. Её сила совершит обрушение, но цель будет другая.
  
  Иоанн поднял палец:
  
  - Не разрушит селение, а уйдёт, скажем, в болото. Всколыхнёт его и затухнет. Если рок - сила слепая, то и болото посчитает своей целью. И исчезнет. А поселение останется целым.
  
  - И живым, - с расстановкой добавил Альбрехт.
  
  И оба монаха откинулись на своих стульях по обе стороны стола, довольные друг другом.
  
  - А теперь, - медленно произнёс Иоанн, - нужно обдумать, как это сделать.
  
  - Но, - добавил он, помолчав, - "как сделать" зависит от "что сделать". Есть ли у тебя что-нибудь, связанное с роковым проклятием?
  
  - Есть.
  
  И был поражён, как изменился голос моего учителя. Словно из погреба, глубокого и гулкого, донеслось это слово.
  
  - Что есть? - Иоанн, судя по взволнованному взгляду, брошенному им на Альбрехта, тоже заметил эту перемену. - Ты знаешь человека, над которым занесено роковое проклятие? Который обречён? На которого неумолимо несётся эта сила из прошлого?
  
  - Да, знаю, - ещё глуше, но твёрдо и отрывисто произнёс Альбрехт.
  
  - И где он находится, далеко ли?
  
  - Рядом.
  
  Иоанн озадаченно посмотрел на него.
  
  - Рядом?
  
  И машинально огляделся.
  
  Тут его взгляд упал на меня.
  
  - А этот что здесь делает?! - заревел он как иерихонская труба. - Марш отсюда.
  
  Душа свалилась у меня в пятки, и я выскочил из кельи как ошпаренный. Когда брат Иоанн кричит таким тоном - жди беды. Шёпотом говорили, что он может и в лягушку превратить. Но это говорили шёпотом, и я в это не верил. Но убрался из кельи моментально.
  
  Последнее, что я в ней видел - это согбенную спину Альбрехта, который даже не посмотрел в мою сторону.
  
  
  
  
  9
  
  В тот день, пусть и спустя несколько часов после намеченного срока, мы с Альбрехтом уехали-таки в предполагаемое путешествие.
  
  И Альбрехт ни словом не обмолвился со мной о том разговоре в келье Иоанна. А потом новые события захватили меня и я почти что забыл о происшедшем.
  
  Пока оно не аукнулось странно и страшно.
  
  Но это другая история. И не знаю, хватит ли у меня решимости её рассказать. Да и нужна ли, интересна ли она кому сейчас, когда нет уже ни тех людей, ни той страны? Другое, другое время...
  
  
  
  
  
  
  
  ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ. ОШИБКА БРАТА ИОАННА
  
  
  1
  
  В то время как в Гродно готовился сейм, названный впоследствии Немым, в одном из глухих уголков дальних окрестностей города по малоезженой дороге брели два монаха, судя по рясам - францисканского ордена.
  
  Заканчивался долгий летний день, солнце уже скрылось за макушки елей, лес потемнел между стволами и всё теснее обступал узкую дорогу, ввиду редкого пользования потихоньку зараставшую и больше похожую на тропинку.
  
  - Долго ещё? - спросил тот из монахов, кто шёл вторым. Ниже ростом и значительно моложе.
  
  Первый монах, не останавливаясь и не оборачиваясь, поднял голову к темнеющему небу, затем посмотрел по сторонам, напряженно вглядываясь между стволами, и прибавил шаг.
  
  - Брат Альбрехт, - не получив ответа, опять заговорил молодой монах, - ответьте хоть что-нибудь. Скоро ночь, далеко ли еще до фольварка пана Винцента?
  
  Альбрехт остановился и обернулся к своему спутнику.
  
  - Нам надо до ночи прийти в фольварк, - словно оправдываясь, проговорил тот. - Разве не это вы говорили ещё час назад?
  
  - Час назад, - ровным голосом ответил Альбрехт, - я ещё не знал, что мы заблудились.
  
  - Заблудились?
  
  - Да, Ян. Мы заблудились. Что тебя смущает, ты в первый раз заблудился в лесу?
  
  Юноша растерянно оглянулся на дорогу, быстро терявшуюся в темноте, которая, подобно поднимающемуся туману, выползала из леса по её обеим сторонам.
  
  - Но ведь ночь наступает. Куда же мы тогда идём?
  
  Альбрехт неопределенно махнул рукой.
  
  - Если б я знал ответ на твой вопрос, мы бы не заблудились.
  
  Затем помолчал, словно вслушиваясь в произнесенные слова и, глядя на верхушки деревьев, темнеющих на фоне закатного неба, тихо проговорил:
  
  - Если бы мы не заблудились, я бы знал ответ на твой вопрос.
  
  И опустил взгляд на своего спутника.
  
  - Какая формулировка тебе больше нравиться?
  
  Но тому было не до семантических изысков.
  
  - Что же нам делать? - тревожно спросил он.
  
  - Во первых, не терять присутствия духа, - успокоительно произнес Альбрехт. - Во вторых, устроиться на ночлег.
  
  Ян обернулся к нему, подняв глаза от дороги, терявшейся в сумерках уже через несколько шагов от них. Альбрехт смотрел на него пристально и спокойно. А когда их взоры встретились, то Альбрехт чуть заметно - одними глазами - улыбнулся своему младшему брату во Христе.
  
  И юноша успокоился.
  
  За уже не такой малый срок своего послушания Ян не раз и не два становился свидетелем, как его наставник оказывался в тяжёлом положении и ещё не было случая, чтобы он не нашёл из него выхода.
  
  - Итак, - произнёс Альбрехт, - есть два варианта дальнейших действий. Первое - ночевать прямо здесь. Второе - найти другое место для ночлега.
  
  - Здесь? - почти прошептал Ян. И вновь обернулся на дорогу, которая уже почти полностью терялась в выползающей на неё с обеих сторон - из застывшего в вечерней тишине леса - зловещей темноте.
  
  - Значит, находим более подходящее место, - сделал вывод Альбрехт.
  
  И зашагал вперёд, то и дело бросая изучающие взгляды по сторонам.
  
  - Кстати, - произнёс он через несколько десятков шагов, непринужденно продолжая словно и не прерывавшийся разговор, - как тебе, брат Ян вот это место?
  
  И указал направо.
  
  Посмотрев туда, Ян сквозь тёмные промежутки между стволов уловил очертания полуразвалившейся башни. Но, переведя взгляд обратно, молодой монах уже не увидел перед собой своего наставника - его спина удалялась сквозь чащу прямиком к развалинам. Ян, внезапно осознавший, что он стоит на дороге один, бросился вдогонку, уклоняясь от норовивших попасть в лицо веток.
  
  - По-моему, неплохо, - удовлетворенно заключил Альбрехт, как будто это он только что создал поросшие лесом остатки старинного замка.
  
  Наличествовала, впрочем, только одна башня. Она сохранилась до высоты двух этажей - может, была раньше ещё выше, но теперь второй этаж открывался небу, на котором появились первые звезды. Остальные части замка лишь угадывалось под заросшими лесом неровностями и если бы не остатки башни, вполне сошли бы за гряду невысоких холмов, усыпанных валунами.
  
  Заброшенные развалины посреди мрачного леса не вызывали у Яна положительных эмоций.
  
  - Предпочитаешь ночевать в лесу? - увещевательно произнёс Альбрехт. - Здесь мы хоть сможем укрыться от дождя, случись он ночью. Взгляни на небо.
  
  Не так давно появившиеся звёзды одна за другой гасли - небо затягивалось тучами, поднимался холодный ветер, зловеще шумевший раскачивающимися верхушками деревьев.
  
  Альбрехт ободряюще приобнял своего спутника:
  
  - Пошли посмотрим. Если это то, о чём я думаю, то утром мы быстро найдём дорогу к фольварку пана Винцента.
  
  Первый этаж башни сохранился вполне удовлетворительно, наличествовала даже тяжёлая дубовая дверь, с усилием ходившая в заржавленных петлях. Наверх шла полуразвалившаяся, но годная к использованию лестница. На втором этаже от стен остался только невысокий парапет, лишь с одной стороны поднимавшийся выше человеческого роста и даже содержащий сиротливо сохранившуюся бойницу.
  
  Зато отсюда прекрасно просматривалось всё пространство былого замка: груда валунов на месте центрального строения, практически не заросший - лишь редкие кусты - внутренний двор и замкнутая цепь холмов на месте былых стен. Лишь в одном месте холмы расступались, здесь, похоже, были ворота.
  
  Осмотрев всё это, Альбрехт предложил тут же, наверху башни, и переночевать. Закрытая дверь защитит от зверя, если же кто попытается открыть её - скрип проржавленных петель предупредит об этом. Устроив себе постели из веток и помолившись, монахи легли спать.
  
  Ветер усилился и стал разгонять тучи, на небе вновь замерцали звёзды. Шум листвы временами дополнялся криком филина, какими-то шорохами и прочими звуками ночного леса, делающими для непривычного уха его тишину тревожной и зловещей.
  
  Ян никак не мог заснуть. Сотворив очередную молитву и призвав защиту Божьей матери и святого Бернарда, он закрывал глаза, но всякий раз какой-либо шорох, треск сломанной ветки, скрип стволов деревьев под налетевшим порывом ветра или дальний крик ночного зверя заставляли его встрепенуться и вновь вглядываться в окружающую башню темноту, которая всякий раз отвечала ему лишь шумом листвы.
  
  - Так и должно быть.
  
  - Что вы сказали, учитель? - Ян был уверен, что Альбрехт, тихо посапывавший на своей кипе веток, мирно спит, и от неожиданности, услышав его совершенно не сонный голос, пропустил смысл сказанного.
  
  - Так и должно быть.
  
  - Что именно?
  
  Альбрехт сел.
  
  - Послушай Ян, ночью лес не бывает бесшумным. Если, конечно, всё обстоит так, как и должно обстоять.
  
  Он замолчал, словно вспоминая что-то.
  
  - Был я, правда, однажды в лесу, где ночью совершенно не было никаких звуков. Но, - и Альбрехт махнул рукой, словно отгоняя от себя воспоминания, - вот там как раз всё обстояло совершенно не так, как должно обстоять, и я не хотел бы вернуться туда снова. И никому не советую. Впрочем, слава Всевышнему, это никому и не удастся сделать.
  
  Он опять помолчал. Затем привстал, словно оглядываясь окрест, и широко повёл рукой, взмахнув как крылом широким рукавом рясы:
  
  - Всё, что ты слышишь сейчас - это и есть обычный ночной лес. Именно эти звуки свидетельствуют о том, что никакой опасности нет и беспокоиться совершенно не о чем. Так что спи.
  
  Альбрехт зевнул:
  
  - Пусть тебя успокоит мысль, что сон у меня чуткий и если что-то пойдёт не так как надо, я тут же проснусь. Уверяю тебя, нас никто и ничто не застанет врасплох.
  
  Он снова лёг и, сотворив короткую молитву, повернулся к стене.
  
  Ян был наслышан о приключениях своего учителя. В том числе и таких, о которых в монастыре говорили лишь шепотом, поминутно крестясь и призывая Иисуса. Ян представил себе тот лес, о котором упомянул Альбрехт, и мурашки побежали у него под рясой. Он поплотнее запахнулся и с уважением посмотрел на своего наставника. "Вот, ведь, цел и невредим. А меня от простого шороха колотит". И тут покойное чувство уверенной защищённости овладело им. Юноша расслабился, шорохи и звуки ночного леса, не казались ему уже страшными. Всё шло как должно. Ян заснул.
  
  Сначала он не понял, что именно разбудило его.
  
  Свет.
  
  Тучи развеялись - дождь так и не собрался, - ветер, словно удовлетворённый сделанным делом, затих. Открывшаяся полная луна залила светом площадку башни, на которой ночевали путники, сделав тени резкими, а все предметы двухцветными: тускло-серебристыми с одной стороны и чёрными - с другой.
  
  Огромный блестящий диск висел над самыми верхушками деревьев. Расплывчатые пятна на нём лишь оттеняли этот блеск на фоне абсолютно чёрного звёздного неба.
  
  Полная тишина усиливала впечатление таинственного - почти мистического - величия.
  
  Альбрехт пошевелился и Ян увидел, что его наставник не спит.
  
  - Как красиво. Полнолуние. - Ян не мог не поделиться с наставником охватившим его чувством.
  
  Альбрехт не ответил. Лунный свет падал прямо на его лицо, делая его резким и рельефно чётким.
  
  - Да, полнолуние, - глухо прозвучал запоздавший ответ.
  
  - Вас оно беспокоит? - спросил Ян с удивлением.
  
  Он, как и остальные монахи обители, пребывал в уверенности, что чувство страха, тем более перед мистическими явлениями ни брату Альбрехту ни его единственному близкому другу в монастыре брату Иоанну не присуще вообще. Чему многие неоднократно были свидетелями.
  
  - Меня? - Альбрехт подчеркнул это "меня".
  
  Прямой, надменно холодный взгляд полоснул юного монаха как удар сабли.
  
  Ян весь сжался, мысленно ругая себя за допущенную оплошность.
  
  Но взгляд Альбрехта, тут же смягчился, словно прощая промах ученика, а затем подёрнулся горестной задумчивостью.
  
  - Меня - нет, не беспокоит.
  
  И, отвернувшись, лёг, накинув на голову капюшон рясы.
  
  
  
  
  2
  
  Ян не слышал музыки, но чувство - странное чувство - наполнило его. Чувство присутствия музыки. Музыка была вокруг: исходила из леса, звёздного неба, огромной луны. Мягкая, мелодичная, неуловимо прекрасная.
  
  Юноша открыл глаза и тут же испугался, что девушка упадёт.
  
  Но она, ловко сохранив равновесие, красивым па откинулась от края стены, с которой вот-вот, казалось, сорвётся вниз и, на секунду замерев - стройная, с распущенными волосами - спрыгнула внутрь башни и продолжила танец, вращаясь в паре с воображаемым партнёром.
  
  Девушка была одета в нечто напоминающее полупрозрачную тунику, стелющуюся за своей хозяйкой шлейфом медленно опадающих волн. В мозгу Яна молнией сверкнуло сомнение, подобает ли ему как послушнику лицезреть подобное (как молния это сомнение и пропало).
  
  Девушка танцевала задумчиво-медленный танец, грациозно перемещаясь по площадке полуразрушенной башни, временами возносясь на остатки стены. Глаза её были полузакрыты, она полностью была погружена в танец и в то чувство, которое им выражала.
  
  Потом Ян услышал кроме музыки ещё какой-то звук, не сразу поняв, что это пение. Песня девушки была мелодична, но слов разобрать не получалось. Но и без слов было понятно, что песня грустная.
  
  Ян боялся неосторожным движением спугнуть девушку. Её отточено-умелые движения свидетельствовали о том, что если девушка и не занималась танцем профессионально, то, тем не менее, посвятила отшлифовке своего умения достаточно времени.
  
  Когда девушка в очередной раз приблизилась к нему, Ян попытался разглядеть её лицо. Девушка в ответ улыбнулась ему и вновь полузакрыла глаза, отдавшись танцу.
  
  И тревожно стало на душе у юноши, потому что грустны были её глаза, и понял он, что грустен танец и грустна песня, его сопровождающая.
  
  Ян взглянул на своего учителя. Альбрехт сидел, опёршись о стену с видом завзятого театрала, расположившегося в персональной ложе. Взгляд его был одобрительно-оценивающим, и Яну даже показалось, что его учитель тихонько кивает головой в такт музыке.
  
  Музыка тем временем постепенно утихала и одновременно фигура девушки становилась всё прозрачнее, пока не растаяла окончательно.
  
  И когда она полностью исчезла и замер последний звук, слабый вздох пронёсся над Яном, коснувшись его лица, как прощальный поцелуй.
  
  Тут только до юноши дошло, чему именно он был свидетелем, и послушник в страхе перекрестился.
  
  Альбрехт несколько раз тихонько хлопнул в ладоши:
  
  - Браво.
  
  Спектакль закончился, артист был великолепен и заслужил аплодисмент.
  
  - Что это было, брат Альбрехт? - растерянно вопросил Ян, вскочив на ноги и озираясь вокруг.
  
  - Это? Призрак, - спокойно ответил монах.
  
  - Призрак?!
  
  - Конечно. А ты ожидал увидеть ночью в заброшенных развалинах артистку местного театра, танцующую под звуки спрятанного лесу оркестра? Кстати, и танец и музыка были прекрасны. Как ты находишь? Что касается меня, то давно я не видел такого изумительного исполнения. Тот, кто послал этот призрак, доставил мне истинное наслаждение. Я бы поблагодарил его, но думаю, он не тот, кому лицу моего сана подобает приносить благодарность.
  
  - А это не опасно?
  
  - Что ты имеешь в виду?
  
  - Ну... Призрак...
  
  - А, ты об этом. Нет, такие призраки, как правило, не опасны.
  
  - Как правило?
  
  - Ну, брат Ян, неисповедимы пути Господни. Никогда ни в чём нельзя быть уверенным абсолютно. Но таких призраков, поверь мне, опасаться нечего. Кстати, теперь я полностью уверен в том, где мы находимся.
  
  - Теперь? - с удивлением переспросил Ян.
  
  - Ну да, это призрак пляшущей девушки. Появляется в полнолуние на развалинах родового замка рода Розварня.
  
  Догадка заставила Яна вновь вскочить на ноги и внимательно вглядеться в то место, где окончательно растаяло видение девушки.
  
  - Брат Альбрехт, так мы здесь именно из-за неё?
  
  - Не совсем здесь, я рассчитывал заночевать в фольварке Розварня. Но, в основном, ты прав. Мне хотелось больше узнать об этом призраке. Но где расположены развалины их замка, я знаю, так что, думаю, обедать мы будем уже у пана Винцента.
  
  Альбрехт не говорил Яну, куда и зачем они направляются. Но слухи об этих отлучках Альбрехта из монастыря вызывали у юноши жгучее любопытство, и он был просто счастлив, когда его наставник, наконец, объявил, что на это раз берёт его с собой.
  
  Хотя и холодок страха пробежал - во многое, о чём шептались по углам обители в связи с этими странствиями брата Альбрехта, как и об их совместных с братом Иоанном делах, не хотелось верить - но это не значит, что не верилось.
  
  И вот кое-что подтвердилось. Видать, действительно знается брат Альбрехт с нечистой силой.
  
  Но эта мысль не испугала послушника. Может быть потому, что совсем не страх внушила ему танцующая девушка. И до самого уже близкого утра, в отличие от своего наставника - который как ни в чём не бывало, вновь закрылся капюшоном и лёг, отвернувшись к стене, и вскоре с его стороны послышалось мерное дыхание спокойно спящего человека - Ян всё ворочался. Не сон шёл к нему, а всё возвращалось воспоминание о грациозном танце девушки, её песне и её прощальном вздохе, который, хоть и был лёгкий, как ночной ветерок, но оставил после себя тяжёлое ощущение безысходной тоски.
  
  
  
  
  3
  
  На рассвете, помолившись, они тронулись в путь. Альбрехт действительно быстро нашёл правильную дорогу, не прошло и часа как они стояли перед брамой фольварка Розварней. О ночном происшествии никто из монахов не проронил ни слова. Ян вспоминал образ девушки и молился об успокоении её души, а его учитель был занят своими мыслями.
  
  - Наконец-то, святой отец, - пан Винцент, высокий и худой, лично вышел встречать их, как только слуга выкрикнул о приближении монахов, - мы ожидали вас ещё вчера. Уже стали беспокоиться, не случилось ли чего.
  
  - Ничего особенного не случилось, кроме того, что мы заблудились в лесу и поэтому опоздали к условленному сроку, ответил Альбрехт, - надеюсь, это не нарушило ваши планы?
  
  - Ну что вы, - махнул рукой Розварня, - какие планы в такой глуши. Мы рады каждому новому человеку.
  
  Его "мы" относилось к нему, отставному солдату, игравшего роль слуги, и старухи, согбенной, но шустрой, справлявшейся с остальной работой по дому. Как быстро выяснилось, этим и исчерпывалось население имения.
  
  Здание фольварка величиной и роскошью архитектуры свидетельствовало о временах богатства рода. А обветшалое его состояние говорило о том, что времена эти остались в далёком уже прошлом.
  
  Накрыли на стол. Для гостей это было как нельзя кстати, поскольку, пожертвовав вчерашним обедом из-за дороги, им из-за непредвиденной задержки в лесу пришлось пожертвовать также и ужином с завтраком. Поэтому нехитрым яствам небогатой кухни было уделено самое пристальное внимание, растрогавшее старушку, готовившую эти яства для гостей со всей пылкостью своей простой души, почти до слёз.
  
  Когда гости утолили голод, Альбрехт на вопрос хозяина фольварка рассказал об их плутаниях в лесу, о том, как они наткнулись на развалины его родового замка, и живописал явление в ночь полнолуния призрачной девушки.
  
  Розварня возбуждённо всплеснул руками, отставной солдат нахмурился, а старушка испуганно перекрестилась.
  
  - О, так это и есть тот призрак, о котором вы в своём письме, святой отец, просили рассказать! - воскликнул пан Винцент, - Вам повезло, вместо моего рассказа, вы сами увидели его.
  
  - Как кстати случилось полнолуние, - добавил он.
  
  - Это имеет связь с полнолунием? - быстро спросил его Альбрехт.
  
  - Самое непосредственное...
  
  - Призрак появляется только в полнолуние?
  
  Ян с удивлением заметил, что его учитель взволнован.
  
  - Да, - ответил пан Розварня, - несколько обескураженный тем, что его прервали, - именно это я и хотел сказать.
  
  - Действительно повезло, - раздумчиво проговорил Альбрехт, - похоже, не только вы знали о цели нашего приезда, раз сама эта цель решила самолично встретить нас на вашей земле.
  
  И чуть помолчав, вдруг вскинул на хозяина фольварка пристальный взгляд:
  
  - Скажите пан Винцент, вы, похоже, последний в роду. Не так ли?
  
  - Так, - подтвердил тот.
  
  - Но, - и он чуть привстал, приглашая гостей последовать его примеру, - если вы подкрепились, не угодно ли продолжить беседу в моём кабинете? Там нам будет удобнее. Кофе принесут туда.
  
  Последняя фраза предназначалась больше для слуги, который как раз в этот миг вернулся из кухни с соответственно нагруженным подносом.
  
  Общество переместилось в кабинет. Здесь, среди старинных шкафов - кабинет выполнял и функции библиотеки - все разместились вокруг низкого столика на гнутых ножках, занимавшего центр комнаты. Слуга, перегрузив на столик содержимое подноса и разлив кофе, отошёл к дверям.
  
  Под ароматный, прекрасно заваренный кофе, который то и дело подливал в чашки отставной солдат - два раза он уносил кофейник на кухню за новой порцией - пан Винцент, не торопясь, рассказал семейную легенду, ради которой, как понял Ян, они с учителем и прибыли в гостеприимный фольварк, встретив по дороге её главный персонаж.
  
  Суть долгого, с живописными подробностями и многочисленными деталями, рассказа пана Винцента заключалась в следующем. Его предок, пан Михал Розварня, посватался к дочери бедного шляхтича Диане, девушке очень весёлой, обожавшей танцевать и делавшей это с большим искусством, поражавшим всю округу. Диана же любила другого шляхтича. Этот шляхтич по странной прихоти своего отца был назван итальянским именем Андреа и относился к той многочисленной прослойке нашей шляхты, всё богатство которого заключалось в родовой сабле, наряду с неукротимым гонором, составлявшей их единственное отличие от обычных крестьян. Любовь эта была взаимной. Однако отец Дианы, что и понятно, выдаёт дочь за богатого пана Михала. Спустя некоторое время девушка, после замужества все глубже погружающаяся в тоску, умирает. С тех пор потомкам пана Михала является призрак пляшущей девушки, а через поколение дела их пошли всё хуже, что и привело некогда процветающий род в нынешнее незавидное состояние.
  
  Когда рассказ был окончен, солнце стояло уже высоко, и пан Винцент предложил гостям передохнуть в отведённой им комнате.
  
  Альбрехт попросил разрешение воспользоваться для этой цели кабинетом хозяина. Он всегда стремился записывать как можно раньше после услышанного эти странные истории, с участием потусторонних сил, ради которых и совершал свои поездки, и пристрастие к которым создало ему, несмотря на никем не оспариваемые выдающиеся личные качества, весьма двусмысленную репутации в монастыре, братии которого он принадлежал.
  
  Не торопясь, то и дело останавливаясь, чтобы лучше обдумать и сформулировать мысль прежде, чем нанести её на бумагу, Альбрехт исписал своим мелким, но чётким и разборчивым подчерком с десяток листов, практически не делая помарок. Эта его способность писать сразу набело приводило в завистливый восторг его друга брата Иоанна, чьи рукописи представляли собой дикую мешанину вставок, исправлений и вымарок, выполненных, вдобавок, до безобразия неопрятными каракулями.
  
  Закончив, Альбрехт, однако, не пошёл в отведённую им с Яном комнату, где его ученик уже с час тихо похрапывал на кровати, не дождавшись своего учителя. Слуга пана Винцента, работавший в саду фольварка, куда выходили окна кабинета его хозяина, периодически поднимал на них глаза и всякий раз видел фигуру гостя, мерно ходившего там, словно маятник. Когда же отставной солдат поднял глаза в очередной раз, то увидел, что Альбрехт стоит, опершись лбом в стекло и, как старик рассказывал позже: "Смотрел он прямо на меня, но ей Богу не видел. И тяжело так, страшно смотрел. Ох, странный монах, храни нас Святая Дева".
  
  Не менее удивлён, обескуражен и даже обижен был пан Винцент, когда Альбрехт внезапно объявил, что неотложные дела заставляют его тотчас же вернуться в Гродно.
  
  - А ужин? - вопросил он в растерянности.
  
  - Монаху не пристало зависеть от пищи телесной, - ответил ему Альбрехт, - В извинение нашего внезапного отъезда, я могу лишь сказать...
  
  Тут он подошёл к пану Розварне и интимно взял его под руку.
  
  - Скажите, пан Винцент, - спросил он тихо, так что окружающие не могли разобрать смысла слов, - Желаете ли вы, чтобы призрак, являющийся на развалинах вашего замка, наконец, перестал вас тревожить?
  
  - Святой отец, - так же тихо ответил тот, - никто не сомневается, что с этим признаком связан упадок нашего рода. Разве я могу не желать этого? Может быть, это последняя возможность для меня, последнего из Розварней, восстановить наше былое благополучие. Буду откровенен, именно эта тайная надежда побудила меня связаться с вами и пригласить сюда.
  
  - Тогда наберитесь терпения, возможно, я помогу вам.
  
  Внезапно разбуженный Ян никак не мог взять в толк необходимость столь странно неотложного отбытия из гостеприимного фольварка, куда они только что явились. Да и перспектива на ночь глядя отправиться через густой лес, окружающий имение, и вновь рисковать заблудиться там, отнюдь не придавала послушнику энтузиазма.
  
  - Я должен застать брата Иоанна до его отъезда в Вильно, - снизошёл до объяснения Альбрехт. И поторопись, если хочешь заночевать в придорожной корчме, а не вновь в каких-нибудь развалинах.
  
  Аргумент был серьёзный и Ян тут же вскочил на ноги.
  
  Только ещё долго после того, как фольварк пана Винцента скрылся за деревьями, он тихонько покачивал головой, не в силах взять в толк, почему отъезд брата Иоанна в столицу Великого Княжества, о котором брат Альбрехт знал ещё до их отбытия из монастыря, стало вдруг так неотложно предотвратить свиданием с ним.
  
  Ведь Ян собственными глазами слышал, как, прощаясь, Альбрехт пожелал в свою очередь доброго пути Иоанну, которого уже не рассчитывал застать перед отбытием того в Вильно.
  
  
  
  
  4
  
  Монахи вернулись в монастырь без всяких приключений.
  
  Ян приписал это своим неустанным молитвам, поскольку Альбрехт так спешил, что последний переход они делали ночью, что было очень небезопасно.
  
  С рассветом они прибыли в город, подойдя к воротам монастыря как раз к их открытию.
  
  Альбрехт поднял руку, но постучать не успел - изнутри лязгнул замок, и створка ворот двинулась на него, заставив сделать шаг назад.
  
  - И тебе Бог в помощь в твоих трудах, - прогудел зычный бас и в открывшемся проёме показался его обладатель, который, простившись таким образом с привратником, шагнул навстречу Альбрехту, чуть не сбив того с ног.
  
  - Ба, - возопил он своим трубным гласом, так что Яну показалось, что листва стоящего рядом дерева вздрогнула в испуге, - брат Альбрехт! Ты ночевал здесь, что ли, перед воротами?
  
  Это был гигант, заросший густой бородой. За плечом у него висела вместительная котомка, а в руке он держал внушительную дубину, которая, судя по всему, должна была играть роль посоха, но, в сочетании с выдающейся комплекцией своего обладателя, одновременно, без всякого сомнения, позволила бы ему в пути, куда он, судя по всему, собрался, избежать многих неприятных для простых смертных встреч, а главное - их последствий.
  
  - Слава Иисусу Христу, брат Иоанн, - проговорил Альбрехт уставшим голосом - всю ночь и день перед этой ночью они с Яном шли почти без передышки, - рад, что застал тебя.
  
  Иоанн вперил в него пристальный взгляд: усталый вид, запыленная ряса.
  
  - Похоже, моё отбытие из монастыря откладывается?
  
  - В Вильно - да.
  
  - Ага. Проходи в мою келью и располагайся. Я предупрежу отца настоятеля и посмотрю, что там есть насчёт трапезы.
  
  Альбрехт, отпустив Яна, который с одной стороны хотел бы услышать его разговор с Иоанном, но с другой был рад возможности прилечь и наверстать отсутствие сна этой ночью, прошёл коридорами монастыря, отвечая на приветствия попавшихся по дороге монахов, спустился по лестнице на один пролёт вниз и, толкнув незапертую дверь, вошёл в келью брата Иоанна.
  
  Шкафы, забитые книгами и ворохами бумаг, два некрашеных дубовых стола, заваленных всякой всячиной, включая склянки и какие-то приборы - всё здесь было как обычно. И как обычно Альбрехт взял единственный табурет и, придвинув его к небольшому очагу, сел и облокотился на валуны, выступавшие из стены.
  
  Некоторое время лишь отдалённые звуки, доносившиеся через узкое окно, располагавшееся под самым сводчатым потолком, нарушало тишину кельи. Потом её дощатая с полукруглым верхом - по форме проёма - дверь распахнулась, ударилась о стену и отскочила обратно. И захлопнулась бы вновь, если бы не волосатая лапа отца Иоанна, появившегося на пороге и с гулким звуком остановившего её обратный ход.
  
  Альбрехт, чья задумчивость была так резко прервана, укоризненно покачал головой:
  
  - В собственную келью входишь как во вражескую крепость.
  
  Брат Иоанн не обратил никакого внимания на его слова. Он прошествовал к столу, широким жестом, с шумом отодвинув в сторону ворох бумаг и жалобно звякнувшую пустую склянку, освободил на нём место и брякнул на него изрядный кус копчённого окорока, половину каравая хлеба и плеснувший красными каплями кувшин.
  
  - Подкрепись сначала.
  
  Альбрехт подошёл и заглянул в кувшин.
  
  - Хватило бы и воды, - заметил он.
  
  Иоанн и на эту реплику не обратил никакого внимания. Он занял место Альбрехта на стуле в нише и стал терпеливо ждать, когда его друг утолит голод.
  
  Когда Ян, тоже позавтракавший, постучавшись, вошёл в келью, чтобы справиться у своего наставника о наличии у того каких-либо распоряжений на свой счёт, он застал обоих монахов, даже не обернувшихся на его приход, склонёнными над раскрытым фолиантом.
  
  - Думаю, стоит попробовать, - прогудел Иоанн.
  
  
  
  
  5
  
  Ян зачарованно смотрел на огромный диск, покрытый темноватыми пятнами, неподвижно висящий над верхушками елей.
  
  На звёздном небе не было ни единой тучки, и луна царила над миром во всей завораживающей красоте полнолуния. Среди глубокой тишины - как будто и весь лес, со всеми своими обитателями, был, так же, как и Ян, поглощён этим зрелищем.
  
  Правда, к спутникам Яна это не относилось. Брату Альбрехту и брату Иоанну не было никакого дела до красот лунной ночи. Они склонились над агрегатом, который Ян всю дорогу к развалинам родового замка Розварня тащил на своей спине, и вполголоса переговаривались.
  
  - Где именно появляется призрак? - пробасил Иоанн.
  
  Альбрехт выпрямился и оглядел развалины.
  
  - Там, - указал он на гребень уцелелой стены. - Оттуда она спустилась на площадку башни.
  
  Иоанн вытянул руку, сверяя направление.
  
  - Лучше будет оттуда, - пробормотал он себе в бороду. - Я заберусь на стену, - обратился он к Альбрехту, - а ты направишь его точно на то место.
  
  - Эй, бездельник, - окликнул он Яна, - хватит рот разевать, помоги Альбрехту.
  
  И, подхватив рясу, быстро и ловко, не смотря на свою внушительную комплекцию, взобрался на стену.
  
  Вскоре его косматая голова показалась на её верху, и ещё через минуту он замахал руками, призывая начинать.
  
  Альбрехт встал за агрегатом, а Ян ухватился за обе его ручки, потихоньку поворачивая его, согласно указаниям своего наставника.
  
  Агрегат представлял собой ящик в полный человеческий охват с раструбом с одной стороны и металлическим штырём, чей заострённый конец был загнут вниз, с другой. Именно раструбом Альбрехт и целился в Иоанна, после чего ногой вогнал острый конец штыря в землю.
  
  - Всё, - махнул он рукой Иоанну, закончив, - спускайся!
  
  В тот день, после возвращения из фольварка пана Розварни, Ян, вошёл в келью брата Иоанна, где находился и Альбрехт, чтобы осведомиться о наличии у последнего каких-либо распоряжений на его счёт, будучи почти уверенным, что таковых - по недавнему приезду, после которого полагался отдых - не последует; возможные распоряжения были ему лишь предлогом утолить любопытство насчёт срочного дела его наставника к Иоанну, ради которого они рисковали ночным переходом.
  
  Его изумление было неописуемым и даже на минуту-другую лишило бедного послушника дара речи, когда он услышал, что распоряжения будут и состоят они в том, что ему следует срочно собираться в дорогу. И прямо сейчас.
  
  - Куда? - пролепетал он, когда способность произносить звуки вернулась.
  
  - К замку Розварня, - ответил Альбрехт, оторвавшись от фолианта, который они читали перед появлением Яна вместе с Иоанном. Иоанн в этот момент стоял в дальнем углу кельи, нетерпеливо махая Альберту, призывая его к себе.
  
  - О Иисусе, мы же только что оттуда!
  
  - И возвращаемся туда же.
  
  Альбрехт подошёл к Иоанну.
  
  - Но зачем?!
  
  - Отнести туда вот эту штуку.
  
  И Альбрехт указал Яну на агрегат, к которому и подзывал его Иоанн. Ян уже давно замечал в углу кельи брата Иоанна нечто, покрытое рогожей, но только сейчас впервые увидел само устройство. Рогожа, покрывавшая его, была снята и валялась рядом.
  
  - А отдохнуть с пути? - слабо пролепетал Ян, пожирая глазами странный аппарат.
  
  - Ты позавтракал? - резко пробасил, вмешавшись в разговор брат Иоанн.
  
  - Да, - обескуражено ответил ему Ян.
  
  - Вот, значит, во время завтрака и отдохнул. Какой ещё отдых тебе нужен?
  
  - Видишь ли, Ян, - объяснил Альбрехт, - если мы пустимся в путь немедленно, то прибудем к развалинам как раз в полнолуние.
  
  - Призрак? - выдохнул Ян.
  
  - Да, - утвердительно кивнул Альбрехт.
  
  - И для этого он и сделан? - Ян указал на агрегат, о назначении которого - Иоанн работал над ним много месяцев - по монастырю ходили всякие слухи.
  
  - Для этого, не для этого, - пробурчал Иоанн, - тебе что до того? Ну-ка, поди сюда и подними его.
  
  Агрегат оказался не таким уж и тяжёлым.
  
  Но тащить его на себе всю дорогу было утомительным. Однако надежда узнать об его назначении придавала Яну силы.
  
  - Запускай, - вырвал Яна из воспоминаний сдавленный возглас Альбрехта.
  
  Над разрушенной стеной, как раз там, откуда только что спустился брат Иоанн, колыхалась в волшебном танце полупрозрачная девичья фигура.
  
  Этот возглас вывел из оцепенения бородача, который заворожено наблюдал за ней.
  
  Брат Иоанн, встрепенулся и нажал на кнопку, расположенную на верхней поверхности агрегата. Прозвучал слабый щелчок, а за ним - чуть слышное жужжание. Призрак остановился, как будто прислушивался, затем резко вскрикнул. Фигура девушки стали сгибаться по направлению к агрегату, словно её тянула туда неведомая сила. Внезапно призрак оторвался от стены и, на лету превращаясь в светлую линию, втянулся в раструб. Раздался треск, и наступила тишина.
  
  - Получилось, - выдохнул Иоанн.
  
  - И это всё? - спросил Альбрехт.
  
  Он задумчиво смотрел на небольшой кружочек чёрной - обуглившейся - травы вокруг того места, где в землю упирался железный штырь агрегата.
  
  - Всё, - подтвердил Иоанн, - и осторожно коснулся носком башмака сгоревшей травы. - Как мы и предполагали. Интересно, какова величина...
  
  И он, вытащив из глубин рясы клочок бумаги и карандаш, стал что-то торопливо писать.
  
  Четыре недели спустя, подгадав к полнолунию, Альбрехт и Ян вновь прибыли на развалины замка Розварня. Погода подвела: сплошные тучи закрывали небо и всю ночь лил дождь. Монахи измокли, замёрзли и не видели никакого призрака.
  
  - В такую погоду, - сказал Ян, - хороший хозяин собаку на улицу не выпустить, не то что девушку потанцевать.
  
  Альбрехт засмеялся. Но как-то задумчиво.
  
  Яну было интересно, чем закончится это странное дело, и когда через месяц Альбрехт опять отправился на развалины замка, он увязался за ним.
  
  На этот раз погода была прекрасная, полная луна явилась во всей красе. До самого рассвета монахи любовались чудесным зрелищем, но призрак не появился. Хотя до этого чуть ли не сто лет регулярно танцевал на развалинах, не смотря, кстати, на капризы погоды.
  
  По возвращении Альбрехт с Иоанном всю ночь провели за разговором, а когда утром Ян пришёл за распоряжениями ему было приказано снова готовиться нести агрегат.
  
  - Опять на те развалины?
  
  - Нет, - ответил Альбрехт и голос его показался Яну каким-то странным, - но не так далеко от них.
  
  
  
  
  6
  
  Дверь в келью так резко распахнулась, что если бы Ян за секунду до этого не встал с колен, чтобы взять с полки молитвенник, то наверняка заимел бы на тыльной части своего тела пару хороших синяков. Дверь была, как и все двери в монастыре, дубовая, тяжёлая, и распахнута была с такой силой, что ещё и отскочила от стены, грохнувшись об неё и захлопнулась бы снова, не останови её обратного хода толстая пятерня, принадлежащая волосатой - рукав рясы упал к локтю от резкого движения - руке внушительной окружности.
  
  И сила, приложенная к двери и вид волосатой лапы не оставляли никакого сомнения кто именно так бесцеремонно прервал молитву послушника, во внеурочный, кстати, для таких вторжений час. Это всё-таки монастырь, и в данный момент по уставу полагается общаться со Всевышним, а не бродить по коридорам, ломая двери келий.
  
  Но всем в монастыре было известно, что тому, кто нарушил молитвенный покой Яна, едва не нарушив неприкосновенность его бренного тела, никакой устав не писан.
  
  - Готовься к отъезду! - рявкнул Иоанн.
  
  И тут же, не дожидаясь ответа молодого монаха, ушёл, гремя подошвами по гулкому коридору.
  
  С его стороны не дожидаться ответа была совершенно правильно, поскольку Ян этот ответ, по крайней мере в тот момент, дать и не мог.
  
  Со дня их возвращения от развалин родового замка Розварня прошло немногим меньше трёх недель. И за это время настроение двух учёных монахов, с которыми Господь связал Яна, постепенно совершенно изменились. Если сначала оба были довольны полученным результатом, то спустя несколько дней Ян заметил, что разговоры Альбрехта и Иоанна становятся всё нервнее, Альбрехт впадал в тяжёлую задумчивость, а Иоанн стал раздражителен и резок. Для уже довольно хорошо их изучившего за годы тесного общения Яна такое их поведение было странно.
  
  Не то, что Альбрехт никогда не задумывался, наоборот, именно в задумчивости и проводил он, как правило, всё своё время. Но сейчас чувствовалось, что предмет размышлений не столько труден для него сколько, сколько давит своей трагической неумолимостью. Ян с удивлением отметил эту особенность, поскольку до сих пор привык видеть отношение своего наставника к проблемам любой сложности всего лишь как к условиям задачи из области формальной логики, которую нужно решить: чем сложнее задача, тем интереснее, но даже если решить её и не удастся, то ничего страшного не произойдёт, ведь это, в конце концов, всего лишь игра ума.
  
  Что касается Иоанна, то до сих пор Ян думал, что никто и ничто в подлунном мире не может поколебать его жизнелюбия, которое, с одной стороны, было не тем качеством, коему пристойно определять лицо монаха, но, с другой - делало общение с ним лёгким и приятным. Если брат Иоанн, конечно, считал претендующего на общение с ним лицом этого общения достойным. Погруженный в свои книги, размышления и изыскания, Иоанн задавал вопросы окружающей его действительности, находил на них ответы и был счастлив от наличия такой возможности, благо нравы восемнадцатого века, пусть и в монастыре, допускали такой образ жизни.
  
  Ян совершенно не понимал, что произошло и почему разговоры братьев Альбрехта и Иоанна, до сих пор всегда тихие и спокойные, всё больше стали выходить за рамки свойственной им сдержанности. Смысла разногласий, впрочем, никто не понимал, поскольку спорящие - как ни раздражены они были спором - тут же умолкали, когда кто-либо входил во время бурной сцены к ним в келью. Подслушать же извне - таких охотников и раньше было много, а теперь, когда происходило что-то странное, число любопытных отнюдь не убавилось - было совершенно невозможно. Учёные монахи всегда заботились о тайне своих разговоров, а сейчас, хоть напряжённость этих бесед многократно возросла, стремление Альбрехта и Иоанна оставить братию в тайне относительно своих дел, похоже, только возросло.
  
  И эти обстоятельство придали теперешнему удивлению Яна, после бесцеремонного вторжения к нему отца Иоанна, оттенок досады: как ни незначительно было положение того в монастыре, но брат Иоанн, строго говоря, не имел права вот так безапелляционно ему приказывать - учителем монастырской жизни на время послушания назначен был ему брат Альбрехт.
  
  Но и полностью игнорировать желание уважаемого братством полноправного его члена, послушник никак не мог. Поэтому Ян по скором размышлении принял разумное и осмотрительное решение. И пошёл искать брата Альбрехта.
  
  Нашёл он своего наставника в его келье, сидящим за своим любимым секретером и погружённым в размышления. Настолько глубокие, что он ни только не среагировал на появления Яна, но и ни сразу услышал его вопрос. И лишь настойчивое повторение его послушником вывело Альбрехта из переплетения дум.
  
  - Какой приказ? - переспросил Альбрехт.
  
  Ян в третий раз повторил свой вопрос.
  
  - Собираться? - Альбрехт удивлённо поднял брови, - тебе? Приказал брат Иоанн?
  
  Именно в этот момент дверь кельи распахнулась (но не так сильно, как четверть часа назад дверь кельи Яна) и на пороге возникла огромная фигура того, о ком только что шла речь.
  
  - Слава Иисусу Христу, - полуобернувшись к вошедшему произнёс Альбрехт. Уголки его рта чуть заметно дёрнулись вниз; по этикету это брат Иоанн первым должен был произносить приветствие.
  
  - Во веки веков, - пробасил последний, всем своим видом показывая, что эти условности его ни сколько не трогают. Но Ян всё же заметил тень сомнения, мелькнувшее в его глазах.
  
  - Брат Иоанн, я слышал, затруднился хлопотами по даче приказаний насельникам монастыря?
  
  Альбрехт так и не повернулся к нему полностью.
  
  Брат Иоанн взмахнул рукой, то ли подтверждая, слова Альбрехта, то ли отмахиваясь от них:
  
  - Хотел сэкономить время - раз приняли решение, надо действовать. До полнолуния надо ещё добраться до твоего фольварка.
  
  - А мы приняли решение? - тихо спросил Альбрехт.
  
  - Да! - почти выкрикнул Иоанн, резко рубанув ладонью воздух.
  
  Ян посмотрел на своего учителя. Он был на удивление спокоен и, как показалось послушнику, задумчив.
  
  - Что ж, - произнёс он через минуту напряжённого молчания, воцарившегося в келье, ровным голосом, отрешенно взглянув на Яна, - решили, так решили. Значит, нужно собираться.
  
  Ян перевёл взгляд на Иоанна, тот одновременно взглянул на него и Ян заметил в его глазах тень то ли удивления, то ли нерешительности. Но длилось это лишь мгновение.
  
  - Ну что встал? - встрепенувшись, заорал на него Иоанн. - Завтра нужно выезжать!
  
  - Куда на этот раз?
  
  Ян не удержался от лёгкой дерзости, ему было обидно, что его учитель не поставил на место брата Иоанна.
  
  - А тебе дело? - рявкнул тот.
  
  - На этот раз, - тихо и задумчиво произнёс Альбрехт, - мы поедем ко мне.
  
  Ян от удивления разинул рот.
  
  - К вам?
  
  - Имеется в виду мои родные места.
  
   И посмотрев на Яна, он почему-то счёл нужным добавить:
  
  - Откуда я родом.
  
  О родных местах своего наставника Ян знал только то, что это где-то под Новогрудком и в фольварке живёт бобылём его старший брат. Больше в монастыре, за исключением, понятно, отца настоятеля, никто ничего не знал.
  
  В этот раз разговор Альбрехта с настоятелем монастыря перед отъездом был долгим. Им выделили подводу, чему Ян был несказанно рад - перспектива тащить агрегат в такую даль на своей спине ему совсем не улыбалась. И отец настоятель даже вышел проводить их, чего на памяти Яна никогда перед отлучками брата Альбрехта не делал.
  
  Вот только его прощальный взгляд не понравился Яну. Всю дорогу он поёживался, вспоминая его. Так смотрят на тех, кого могут уже не увидеть вновь.
  
  А когда они приехали, Ян стал поёживаться уже не от вспоминания о прощальном взгляде отца настоятеля, а от всего окружающего его здесь. И дело было не в том, что фольварк находился в глухом лесу - мало ли в Великом Княжестве глухих мест, где можно только радоваться, что жизнь остальных людей с их тщетной суетой и пустыми хлопотами осталась далеко-далеко и наслаждаться простой и неспешной жизнью небедного имения. Что-то было такое в самой атмосфере здания, леса посреди которого оно находилось, примыкающих к нему сёл, что-то неуловимо тревожное и зловеще давящее, что не давало Яну спокойно отдаться неторопливости провинциальной жизни, в которой сегодня происходит лишь то, что происходило вчера и в то же самое время, и вы уверены, что это же произойдёт завтра и в этот же час. И ночью, тихой летней ночью, с мириадами звёзд на безоблачном небе, мерцающих необъятным вселенским покоем, Ян просыпался с бьющемся сердцем. И лишь молитва немного успокаивала его.
  
  Брат Альбрехта, Стефан, был старше его. Яну показалось, что он не совсем здоров.
  
  Об этом же спросил его и сам Альбрехт.
  
  - Нет, ничего, - был ответ. - Да и полнолуние ещё через неделю.
  
  Эти слова пана Стефана заставили Яна задуматься. Последнее время всё, что происходило, каким-то образом было связано с наступлением полнолуния. Вот и сейчас они спешили приехать к пану Стефану именно к этому дню. Причём брат Иоанн так подгонял, что прибыли они значительно раньше срока.
  
  - И это хорошо, - заявил Иоанн. - Альбрехт побудет с братом, а мы спокойно подготовимся.
  
  Альбрехт действительно всё время проводил с паном Стефаном. Они тихо разговаривали или в обширной библиотеке на втором этаже фольварка или, когда пану Стефану было совсем плохо - какой-то недуг точил его - он оставался в своей спальне, расположенной на первом этаже, с окнами, выходящими напрямую в лес, который с этой стороны подходил непосредственно к зданию. Тогда Альбрехт приходил к нему. Туда же им приносили еду.
  
  Кроме управляющего, в фольварке жили три слуги, повар, садовник, конюх и его жена, выполнявшая работу прачки и посудомойки. Яна поразило, что все они почти не раскрывали рта. Во всяком случае, Яну так и не удалось разговорить ни одного из них. Они вежливо выслушивали его вопросы и тут же, сославшись на ожидающую их работу, уходили, отсылая его со всем вопросами к дворецкому. Дворецкий же при первой попытке Яна заговорить смерил послушника таким взглядом, что Ян, ощутив себя мелкой букашкой, докучающей своим писком большим людям, тут же понял не только всю бессмысленность, но и крайнюю неуместность своей попытки заставить того снизойти до разговора с ним, даже ещё не полноправным монахом.
  
  Иоанн безвылазно пребывал в своей комнате, обложившись бумагами и книгами, приносимыми им из библиотеки. На вопрос Яна об упомянутой им подготовке к чему-то, он отмахнулся и, заявив, что это не его ума дело, и он узнает обо всем, когда настанет такая необходимость, выгнал Яна, приказав, чтобы он впредь его не беспокоил.
  
  Ян, представленный таким образом сам себе, совершил несколько экскурсий по окрестностям фольварка, высоко оценив их живописность.
  
  Само здание располагалось на вершине холма, перед ним был разбит парк, спускавшийся к излучение реки, за которой располагался широкий луг, очевидно затапливаемый во время весеннего паводка, и - за лугом - сплошная стена леса. С задней части фольварка, где, как уже упоминалось, располагалась и спальня хозяина, лес подходил к самым стенам, касаясь ветвями своих деревьев оконных стёкол.
  
  Ян забрёл и в ближайшую деревню, располагающуюся в получасе ходьбы от фольварка, но ничего интересного там не нашёл, лишь подивился необщительности её обитателей, которые, как ему показалось, всячески избегали контакта с ним.
  
  А вот библиотека пана Стефана поразила его своим богатством. И когда хозяин фольварка уединялся со своим братом в спальне, Ян одну за другой перелистовал книги, от которых ломились тяжёлые шкафы, стоявшие по всему периметру большой комнаты. Здесь были книги не только на польском, латыни и французском, но и на других языках, включая и язык Великого Княжества, в том числе его Статут.
  
  Событие, о котором говорили Альбрехт и Иоанн, неумолимо приближалось. Круг луны на ночном небе был почти полным. Оставалась от силы одна ночь.
  
  В эту ночь появившееся в момент приезда в фольварк безадресное беспокойство овладело Яном с особой силой. Проснувшись сразу после полуночи, он ни как не мог снова заснуть. И обнаружил, что к обычным ощущениям прибавилось новое - угнетающая своей безнадёжностью тоска. Странная в его молодом возрасте, когда жизнь складывалась, в общем, так, как он для себя и хотел.
  
  Вдобавок он почувствовал ужасную сухость во рту, но кувшин, стоявший на столе, был пуст. Ян решил пробраться на кухню и найти воду там.
  
  На кухне он не бывал, но знал, что она находится на первом этаже. Спустившись по лестнице в зал, Ян задумался.
  
  Большие входные двери, по окну с их обеих сторон и три коридора: один, ведущий в глубину здания, к покоям хозяина и два, расходящихся параллельно фасаду. Монах решил начать поиски с коридора направо от входа в здание. Толкнув здесь первую дверь, он не смог сдержать возгласа удивления. Чем бродить по окрестностям, подумал Ян, лучше бы поинтересовался самим фольварком. Об этой комнате ему никто не говорил. Оказывается, пан Стефан имел не только библиотеку, но и картинную галерею. Все стены большой комнаты вплоть до высокого потолка были увешены картинами. Ночная темнота - только свет почти полной луны, льющийся через окна, позволял передвигаться без зажженной свечи - делал невозможным делом ознакомление с картинами, но Ян решил завтра же с утра прийти сюда снова.
  
  Закрыв дверь, он продолжил поиски и после двух неудавшихся попыток - двери были заперты - попал-таки на кухню и, напившись там воды, вернулся к себе.
  
  А утром осуществил своё ночное решение и спустился в картинную галерею. В свете дня картины произвели на него неизгладимое впечатление. Но Ян был несколько озадачен тем, что всё это были портреты. Мастерство художника потрясало: как живые глядели с полотен многочисленные вельможи, полководцы и лица духовного звания.
  
  Особый интерес у Яна вызвал предмет, который он не заметил ночью. На стене между двух окон висела сабля в золотых ножных, обсыпанных драгоценными камнями. Рукоятку её украшала изящная резьба.
  
  - Это родовое оружие нашей семьи.
  
  Ян вздрогнул и обернулся.
  
  В дверях стоял пан Стефан. Ян не услышал, как тот вошёл.
  
  Хозяин фольварка подошёл к сабле и осторожно положил ладонь на её рукоятку.
  
  - Родовое оружие? - переспросил Ян.
  
  - Да, - пан Стефан перевёл ладонь на ножны, словно лаская один за другим самоцветы, которыми они были усыпаны. - Эта сабля переходит от отца к старшему сыну, отмечая своим наличием главу рода.
  
  - Кстати, - хозяин фольварка оторвал, наконец, руку от оружия, но взор его был по-прежнему прикован к нему, - существует легенда, что последний в нашем роду падёт от этого клинка.
  
  Он, наконец, повернулся и взглянул на Яна:
  
  - Странно, правда? - взгляд его, как показалось молодому монаху, затуманился. - Она висит здесь без движения и одновременно олицетворяет неминуемую гибель. Ведь если последнему из нашего рода суждено погибнуть от неё, значит, род наш неминуемо пресечётся.
  
  Широким жестом пан Стефан повёл вокруг:
  
  - Вот познакомьтесь. Внушительно, правда?
  
  Ян не понял, что имелось в ввиду: то ли высокое искусство художника, то ли само по себе количество портретов.
  
  Пан Стефан внезапно вперил в него взгляд и сказал, понизив голос:
  
  - А знаете, что самое главное?
  
  Ян вопросительно смотрел на него. Пан Стефан удовлетворённо кивнул, словно получил подтверждение о неведении своего собеседника, и ещё больше понизив голос, словно сообщал великую тайну, почти прошептал:
  
  - Они все умерли.
  
  И заговорщицки подмигнул Яну, словно предлагая ему сохранить эту великую тайну и никому не говорить об этом.
  
  Молодой монах не знал, что и думать.
  
  Пан Стефан опять удовлетворённо кивнул, словно выполнил какое-то важное дело, повернулся на каблуках и вышел.
  
  Но Яну не дали времени поразмышлять над происшедшим. По фольварку уже гремел бас брата Иоанна, призывая на голову молодого шалопая все мыслимые кары, и земные и небесные, если этот бездельник (Ян правильно догадался, что речь идёт о нём), куда-то запропастившийся именно в тот момент, когда он нужен, не появиться тотчас перед ним. Ян со всех ног бросился на звук голоса разъярённого монаха.
  
  В эту ночь предстояло полнолуние.
  
  Брат Иоанн потребовал, чтобы Ян вынес агрегат из фольварка, чтобы произвести некоторые расчёты, непосредственно, как он выразился, на месте действия. Место располагалось, как выяснилось, сразу за фольварком, где лес примыкал к зданию. Это последнее обстоятельство, очень не понравилось Иоанну. Он заставлял Яна перетаскивать агрегат то сюда, то туда, каждый раз примериваясь к чему-то и покрывая лист бумаги колонками цифр.
  
  Портьера на одном из окон первого этажа колыхнулась, открыв лицо пана Стефана. Он с минуту наблюдал за происходящим, но заметив, что Ян смотрит в его сторону, отшатнулся вглубь комнаты, вновь задёрнув стекло тёмно-синей тяжёлой тканью. Такие портьеры плотно закрывали три окна, под которыми возился с агрегатом брат Иоанн. Только сейчас Яну пришла мысль, что это окна спальни пана Стефана.
  
  Через час работы Иоанн, ни слова не говоря, бросил всё и ушёл. Ян в недоумении остался в одиночестве, рассудив за лучшее ничего не предпринимать и ждать дальнейшего развития событий.
  
  И действительно, Иоанн вернулся через полчаса, но уже в компании с Альбрехтом.
  
  - Вот видишь, - встав рядом с агрегатом, он ткнул рукой в сторону дома, - деревья мешают.
  
  Альбрехт посмотрел в сторону этого жеста, а затем оглянулся по сторонам.
  
  - Тогда отойдём в сторону.
  
  - Куда в сторону? Мы должны направить луч непосредственно на него.
  
  - Какое необходимо расстояние?
  
  - Сорок шагов.
  
  - Вот твои сорок шагов.
  
  И Альбрехт указал на еле видную тропинку, уходившую параллельно стене здания в лес.
  
  - Но если он будет слишком быстро удаляться, эффект может не получиться.
  
  - Он не будет удаляться. Он всегда бежит именно сюда.
  
  - Ты уверен?
  
  - Да.
  
  - Ладно. Ян, тащи сюда!
  
  И агрегат был установлен дальше в лесу, чуть в стороне от указанной Альбрехтом тропинки. Своим раструбом он смотрел на здание фольварка, а металлическим штырём упирался в кочку, что несколько обеспокоило Иоанна.
  
  - Смотри, - предупредил он Яна, - не соскользни ногой. Ты ни в коем случае не должен касаться ногой штыря.
  
  - А что может случиться? - услышав это замечание, спросил Альбрехт.
  
  Иоанн посмотрел на него, потом на штырь, на Яна и, отвернувшись, буркнул:
  
  - Не знаю.
  
  И, помолчав, добавил:
  
  - Во всяком случае, ничего хорошего.
  
  Между тем постепенно начало смеркаться. И Альбрехт и Иоанн оставались с Яном у агрегата, никуда не отходя. Все молчали, и Ян стал чувствовать это молчание, словно плотную и тяжёлую вату, всё сильнее давящую со всех сторон.
  
  Они располагались сбоку от торца здания. Три окна на каждом этаже, выходящие в их сторону были тёмные - этим крылом редко пользовались. Однако, по попеременному угасанию отсветом на траве и ближайших деревьях видно было, что огни в здании фольварка постепенно тушили. Наконец, погас последний.
  
  И почти в ту же минуту стало светлее. Ян обернулся. Луна, торжественная в великолепии своего полного диска, показалась над верхушками леса, словно отбросив закрывавшую её до сих пор небольшую тучку.
  
  Яну вспомнилась такая же картина на развалинах старинного замка рода Розварня.
  
  Вдруг он конфузливо посмотрел на свих спутников.
  
  - Долго ещё?
  
  Ему никто не ответил. Иоанн напряжённо всматривался в залитую серебряным светом дорожку, а Альбрехт отрешённо, как показалось Яну, рассматривал тёмный, словно затаившийся лес вокруг фольварка.
  
  - Я отойду быстро.
  
  Альбрехт никак не среагировал на его слова. Иоанн, ни говоря ни слова и не сводя напряжённого взгляда с дорожки, подошёл вплотную к агрегату, занимая место Альбрехта. Нога монаха соскользнула на штырь.
  
  - Осторожно, брат Иоанн, - напомнил ему Ян.
  
  Иоанн, переступив, махнул рукой. Ян понял это как распоряжение управиться побыстрей и отбежал в сторону, пока кусты и листва леса не скрыли его от Альбрехта и Иоанна.
  
  Тишина вокруг стояла такая, что журчание, производимое Яном, показалось молодому монаху оглушительно громким.
  
  Внезапно словно холодным ветерком - но ни единый лепесток не шевелился - обдало юношу. И тут же приземистая тень мелькнула справа от него. Оглянувшись туда, Ян увидел на расстоянии нескольких шагов бегущего волка. Волк скосил на него глаз - сердце Яна словно сорвалось в ледяную пропасть - и, подняв морду, чуть приоткрыл пасть.
  
  Мёртвую тишину разорвал долгий волчий вой. И такой тоской повеяло от этого воя, что страх тут же растаял в душе у Яна и он вспомнил призрачную девушку, которая танцевала на развалинах замка под музыку, от которой занималась такая же тоска.
  
  Волк исчез, и Яна тут же обожгла мысль, что он побежал в ту сторону, где стояли с агрегатом Иоанн и Альбрехт.
  
  Вслед за тем Ян услышал почти одновременно слабый вскрик Альбрехта, более сильный - Иоанна, раздался громкий треск, полыхнуло каким-то мертвенным светом, а затем страшный, нечеловеческий вопль потряс лес, так что, казалось, деревья вздрогнули, зашуршав потревоженной листвой.
  
  Едва не обмочив руки, на ходу оправляя рясу, Ян бросился бежать обратно.
  
  Он выскочил на тропинку за спиной Альбрехта и поэтому не видел его лица. Но лицо - вернее морду - того существа, которое стояло перед его учителем, Ян с той минуты уже никогда не мог забыть, хотя и просил этой милости у Бога в своих молитвах всю последующую жизнь.
  
  Полная луна мертвенным серебром отливала его шерсть и, когда Ян встретился с ним взглядом, блеснула в его близко стоявших глазах над ощеренной пастью.
  
  От этого блеска помутилось сознание молодого монаха, и он впоследствии только отрывочно мог вспомнить, как кинулся в фольварк, как вбежал в картинную галерею, как выхватил из ножен саблю и бросился обратно. Ножны, слабо звякнув, остались висеть на стене.
  
  И только через много лет Яну пришла в голову мысль о том, что поднятая рука Альбрехта - это был не попытка защититься от бросившегося на него монстра.
  
  Но тогда он не сомневался в том, что, вонзив клинок в словно прорвавшуюся кровавой струёй плоть, спас своему учителю жизнь. Монстр рухнул на землю, устремив на него взгляд, который Яну показался укоризненным. И не волчьим.
  
  В ту же секунду Альбрехт, отпихнув Яна, погрузил свою руку в шерсть на груди существа.
  
  - Он ещё жив, - сдавленно прошептал он, полуобернувшись к Яну. - Помоги.
  
  В этот момент Ян словно очнулся, пелена полусна спала, вернув его к действительности. Происходящее вновь стало для него чётким и осязаемым.
  
  Вдвоём они внесли истекающее кровью существо в здание. Но когда они положили его на пол нижней залы, никаких признаков жизни оно уже не подавало. И зеркальце, поднесённое к слабо оскаленной пасти Альбрехтом, осталась незамутнённым.
  
  Планировка "палаца", как называли господский дом фольварка, была обычной для зданий такого рода: за входными дверями располагалась нижняя зала. Так она называлась, поскольку это был первый этаж: в больших палацах на втором этаже могла располагаться верхняя зала, обычно имевшая значение парадной. От нижней залы параллельно фасаду в обе стороны раскидывались длинные - в длину здания - коридоры, куда с одной стороны открывались фасадные окна, а с другой - двери в комнаты первого этажа. А в глубь здания из нижней залы вёл короткий - поскольку шёл поперёк здания - коридорчик, заканчивающийся дверью в парк, как правило, имеющийся во всех фольварках и, опять же, как правило, располагающийся именно за палацем. В этот коридор тоже могли открываться пара дверей.
  
  В палаце пана Стефана в такой коридор выходила дверь его спальни.
  
  Поэтому тихий скрип двери был слышен в зале. Ян не обратил бы на него никакого внимания, если бы не реакция его учителя. Альбрехт резко выпрямился, глаза его расширились, мертвенная бледность залило лицо.
  
  В залу вошёл пан Стефан. Похоже, он только что встал, так как волосы его были в беспорядке, а взгляд - какой-то сонно-мутный.
  
  Хозяин фольварка медленно подошёл, не выказывая никакого удивления теми событиями, которые разыгрывались в его доме, и ни о чём не расспрашивая.
  
  Он медленно перевёл взгляд со своего брата на Яна, потом на слугу, помогавшего им и, мельком взглянув на то, что лежало на полу, тихо произнёс:
  
  - Мне искренне жаль его.
  
  Ян в изумлении уставился на него. Пан Стефан повернулся, что вернуться к себе, и уже на ходу, через плечо, сказал, словно прощаясь:
  
  - Примите мои соболезнования в гибели вашего друга.
  
  Альбрехт сдавленно вскрикнул и все, находящиеся в зале, кроме пана Стефана, медленно удалявшегося по короткому коридору в сторону приоткрытой двери своей спальни, обернулись на принесённое только что в дом существо.
  
  На полу вместо туши неведомого монстра лежало бездыханное тело брата Иоанна.
  
  
  
  
  7
  
  Брата Иоанна похоронили рядом с фамильным склепом семьи пана Стефана.
  
  Когда они с Альбрехтом стояли рядом над свежей могилой, Ян поразился их схожести, что было неудивительно для братьев, но молодой монах задался вопросом, почему раньше это не бросалось ему в глаза, и он подумал об их сходстве только сейчас.
  
  Кладбище располагалось в часе езды от фольварка и представляло собой грустное зрелище заброшенности. Над поросшими травой могилами склонялись узловатые деревья. Казалось, окружающий лес вот-вот поглотит этот участок земли, огороженный невысоким каменным забором, в нескольких местах осыпавшимся валунами и, судя по всему, давно не представлявшему преграды для наведывания сюда лесных обитателей.
  
  - Здесь уже не хоронят, - заметив, как Ян озирается по сторонам, шепнул ему слуга пана Стефана.
  
  - Не хоронят? А крестьяне деревень, что в округе?
  
  - Они завели себе новое кладбище, не так далеко отсюда.
  
  - Новое кладбище? Зачем, ведь, - Ян еще раз обвёл взглядом огороженный участок, - здесь ещё много свободного места.
  
  Слуга не ответил.
  
  После похорон Альбрехт задержался у брата, который, кстати сказать, с каждым днём чувствовал себя всё лучше. Уже через неделю от его болезненного вида, обратившего на себя внимание Яна, когда он увидел его в первый раз, не осталось и следа.
  
  Ян не преминул отметить этот отрадный факт в беседе со своим наставником. "Да, - ответил Альбрехт и взгляд его был сумрачен, - за это заплачено дорогой ценой". Но никаких пояснений этих странных слов Ян не получил. Альбрехт вообще в эти дни не склонен был к беседе с кем бы то ни было. Почти всё время он проводил в своей комнате, там же принимал пищу, лишь изредка прогуливаясь в окрестностях фольварка, резко обрывая попытки Яна составить ему компанию.
  
  Ночь следующего полнолуния Альбрехт провёл вне палаца, а наутро объявил Яну, что они уезжают. И распорядился не брать с собой агрегат - так и оставили его в одном из закутков подвала. На прощание братья обнялись, и в глазах Альбрехта блеснули слёзы.
  
  Ехали молча. Альбрехт был полностью погружён в свои думы, а Ян знал, что в его таком состоянии лучше не беспокоить.
  
  Лишь уже вечером, когда они проезжали мимо придорожной корчмы, Ян решился обратить внимание своего наставника на позднее время и предложил заночевать здесь.
  
  Альбрехт, словно только теперь заметив окружающее, огляделся:
  
  - Да, пожалуй, здесь и переночуем.
  
  Шум копыт заставил их взглянуть в направлении изгиба дороги, из-за которого вскоре показалась кавалькада из дюжины верховых. Молча они проследовали мимо них. Кони, легко ступая неторопливым аллюром, все были вороные, всадники одеты в чёрное. Лица их были мрачны, а ехавший первым седой старик опустил голову на грудь. Никто из них не проронил ни слова. Не останавливаясь, они проследовали мимо, скрывшись за следующим поворотом дороги.
  
  - Что это? - прошептал Ян скорее про себя.
  
  Но Альбрехт услышал.
  
  - Первым ехал пан Владислав. Не знал, что он уже седой.
  
  - Какой пан Владислав?
  
  Альбрехт, не ответив, открыл дверь корчмы. Ян последовал за ним. Они сели за стол и заказали ужин.
  
  - Помнишь пана Розварню? - возобновил разговор Альбрехт.
  
  - Ещё бы не помнить, - отозвался Ян, который действительно последнее время часто вспоминал то, с чего, на его взгляд, собственно, всё и началось - девушку, танцующую в полнолуние на развалинах старого замка Розварня.
  
  - Его предок, пан Михал, взял в жёны Диану против её воли.
  
  - Помню, помню. Её-то призрак и танцевал в полнолуние.
  
  - Да, - задумчиво проговорил Альбрехт, - она любила танцевать.
  
  - И, должно быть, хорошо танцевала, - заметил Ян.
  
  И, перехватив вопросительный взгляд Альбрехта, добавил:
  
  - Судя по её призраку.
  
  Альбрехт согласно кивнул головой:
  
  - Должно быть, так. А помнишь ли ты, что она любила бедного шляхтича? С редким для этих мест именем Андреа?
  
  - Ну да.
  
  - Так вот, пан Владислав, встреченный нами во главе чёрной процессии - потомок этого Андреа.
  
  - Потомок?
  
  - Прямой.
  
  - Но, - с сомнением спросил Ян, - как помниться, тот Андреа был бедняком. Поэтому и не получил Диану. А этот старик, судя по всему, отнюдь не беден.
  
  - Отнюдь не беден, - согласился Альбрехт. - Ну и что с того? Времени с тех пор прошло много, а судьба переменчива.
  
  - Потомки того Андреа разбогатели?
  
  - Да. Не сразу, но да. И теперь они значительно богаче Розварни.
  
  Ян покачал головой:
  
  - Дивны дела твои, Господи.
  
  И тут же добавил:
  
  - Однако, вид у пана Владислава был не очень радостен.
  
  - Я заметил это, - задумчиво произнёс Альбрехт.
  
  И махнул рукой, подзывая корчмаря.
  
  - Думаю, сейчас мы узнаем, в чём тут дело, - тихо сказал он Яну, пока хозяин заведения, прежде чем поспешить к ним, рассчитывался с группой крестьян.
  
  И корчмарь, тем более что Альбрехт отсыпал ему горсть монет, пусть и медных, дополнительно к тому, что полагалось за ужин и ночлег, не подвёл ожиданий монаха.
  
  Альбрехт и Ян узнали, что этой действительно был пан Владислав - юркие жидовские глазки корчмаря, конечно же, заметили проследовавшую по дороге процессию. Пан Владислав сейчас в трауре. Его единственная дочь, красавица Диана, танцуя на балу, неловко поскользнулась и сильно ударилась головой. Сначала происшествию не придали особого значения, но когда она на следующий день не смогла встать с постели, пан Владислав, растивший дочь без жены, погибшей в родах, забеспокоился, а когда на следующее утро она впала в забытье, послал за доктором. Который, приехав, долго не решался сказать впавшему в безумие от горя отцу, что его дочь уже мертва.
  
  - Господь, не сомневаюсь, сам введёт её в райские кущи, - добавил в конце своего рассказа корчмарь, смахивая слезу, - ангельской души было создание. А уж как любила танцевать! Да и пела - душа так и взлетала. Горе, вот уж горе.... А каково жениху?
  
  - Жениху? - переспросил Альбрехт, - у неё есть жених?
  
  - Был, - поправил его корчмарь.
  
  - Ну да. И кто он?
  
  - О, - корчмарь горестно покачал головой. - Достойный, очень достойный юноша. Иностранец. Андреа. Из Венеции. Очень, очень богатая семья.
  
  - И что, всё было официально?
  
  - Да. Через неделю должна была состояться свадьба. Сейчас опасаются за его рассудок. Всё же произошло на его глазах.
  
  Корчмарь опять сокрушенно покачал головой:
  
  - Бедные дети так любили друг друга... Чистые голубки.
  
  И, наклонившись в Альбрехту, прошептал:
  
  - Что с вашим молодым другом, святой отец? Не подать ли нюхательной соли.
  
  Ян сидел, белый как полотно.
  
  Альбрехт взглянул на молодого монаха, затем отрицательно покачал головой:
  
  - Это пройдёт.
  
  Его взгляд задумчиво устремился мимо корчмаря, затуманился и он добавил, словно про себя:
  
  - Со временем.
  
  Корчмарь, понятливо кивнув, отошёл по своим делам. Кто только не следует мимо его заведения по дороге, он привык к людским странностям. А обыкновение не лезть без приглашения в чужие дела - незаменимое качество для человека, рассчитывающего на долгую жизнь.
  
  Ночью Ян никак не мог заснуть, непрестанно ворочаясь и то и дело тяжело вздыхая.
  
  - Не спится? - в конце концов, окликнул его Альбрехт.
  
  Вдвоём они делили небольшую комнатушку, в которой кроме двух широких лавок, на которых они и устроились на ночлег, не было ничего.
  
  - Извините, учитель, я вас, наверное, разбудил.
  
  Альбрехт ничего не ответил. Но через несколько минуту сам задал вопрос:
  
  - Интересные совпадения, не правда ли?
  
  - Совпадения?
  
  - Ну да, вплоть до имён.
  
  Молодой монах повернулся на жёсткой лавке:
  
  - Всякое бывает.
  
  - Бывает не всякое, - наставительно произнёс Альбрехт, - а только то, что угодно Божьему проведению.
  
  Ян вздохнул.
  
  - Да, конечно, прости, Господи мой грех.
  
  - Какой грех ты имеешь в виду?
  
  - Невольное помышление о том, что может случиться что либо без воли на то Господа.
  
  - Вот именно, Ян, вот именно, - Альбрехт приподнялся на своей лавке, подперев голову рукой. - А теперь скажи мне, рок, проклятие, насылается на человека и потомков его разве не по воле Господа нашего?
  
  - Уж не о призраках ли, что мы видели, вы говорите? - тихо спросил Ян.
  
  - О них. Ведь они - видимое воплощение рока, тяготеющего над человеком.
  
  - Но я думал, - неуверенно проговорил Ян, - что призраки дело рук сатанинских, а не божеских.
  
  - Ты считаешь, что могущество Господа имеет границы?
  
  - Спаси нас дева Мария, учитель, конечно нет! Что вы такое говорите?
  
  - Значит, в воле Его не допустить. Но раз допускает, значит Его на то воля.
  
  Ян сел на скамейке, свесив ноги на пол:
  
  - На всё, что происходит в мире, Его воля.
  
  Альбрехт тоже сел.
  
  - Правильно, Ян. А теперь скажи, разве не нарушили мы Его волю, замыслив избавить от призрака того, на кого он был послан? Кем бы то ни было.
  
  Ян молчал, глядя на своего учителя. Тот продолжал, не нуждаясь в его ответе:
  
  - Ведь караемся мы за грехи наши. И только покаяние избавляет нас от вины за грех. И, следовательно, только покаяние - покаяние в том размере, который не нам определять - может избавить нас от воплощения нашей вины. Если же мы, в гордыне своей, тщимся избавиться от напоминания нашей вины, не снимая самой вины - упорствуя тем самым в грехе... Разве этим не совершаем новый грех? Ещё более тяжкий, поскольку сознательно идём против воли Божьей? И разве не заслуживаем мы за то наказания?
  
  Альбрехт замолк и молчал довольно долго. А потом Ян услышал, как он тихо проговорил:
  
  - И если наша совесть, это голос Бога в нас, то не есть ли беда, насылаемая нами на других людей - самое страшное наказание? Поскольку, пробуждая совесть, приводит к звучанию обличительного голоса Всевышнего. И разве в том не Его благость - высокая милость прямого разговору Его с нами?
  
  Ян долго прислушивался, не скажет ли его учитель ещё чего-нибудь. Через некоторое время он уловил доносящееся с той стороны глубокое и ровное дыхание - Альбрехт спал.
  
  Юноше же не спалось. Отбросив мысли о степени соответствия услышанного с учением Матери Церкви - не зря отец настоятель ещё в самом начале его послушания предупреждал его об этой особенности его наставника - Ян думал о другом.
  
  О том, как удачно распорядился он своей жизнью, став монахом. О том, что, страсти мира обуславливают наполняющие мир страдания и что, избавившись от мирских страстей, он оградил себя и от огорчений этого мира.
  
  И только уже когда сон уносил его в своё сладкое небытие, Ян с лёгким беспокойством подумал, что в его силлогизме есть какой-то изъян. Но обдумать это обстоятельство он не успел, потому что заснул окончательно.
  
  
  
  
  8
  
  Утром Ян проснулся выспавшимся и отдохнувшим. Раскрыв и сразу зажмурив глаза от режущего солнечного света, падавшего из окна прямо ему на лицо, он полежал с минуту, блаженно выходя из сонной истомы, потом, не открывая глаз, прочёл себе под нос утренние молитвы, чуть отвернулся, убирая веки от прямых солнечных лучей и, разожмурив, наконец, глаза, сел на своей лавке, опустив ноги на пол.
  
  В открытое окно, кроме яркого солнца, смотрело ещё и синее безоблачное небо. Оттуда доносилось утреннее разноголосье птиц и лился бодрящий утренний воздух. День обещал быть прекрасным.
  
  С удивлением - всё было так хорошо - ощутил он лёгкую тревогу и тут же вспомнил её источник. Что-то было вчера перед сном, что-то в его разговоре с Альбрехтом, что внушало беспокойство.
  
  Кроме пения птиц он слышал ещё какой-то звук. Через минуту он понял, что это шёпот: Альбрехт творил про себя утренние молитвы. И тут Ян вспомнил.
  
  Подождав, когда его учитель закончит, он ответил на его приветствие и, перекидываясь с ним словами о прекрасной погоде и обещавшим быть прекрасным дне, поколебавшись, всё же решился, наконец, попросить Альбрехта разъяснить его вчерашние сомнения.
  
  Выслушав своего ученика, Альбрехт с усмешкой посмотрел на него:
  
  - Осознаёшь ли ты, что только что изложил один из основных тезисов вероучения буддизма?
  
  - Буддизма?, - озадачено переспросил Ян.
  
  - Ну да.
  
  - С нами крёстная сила! Это, должно быть, ересь?
  
  Альбрехт посмотрел на него, как показалось Яну, с сожалением.
  
  - Это не ересь, Ян, это другая религия.
  
  - Другая религия?
  
  - Да. Ересь - неправильные суждения, как ты это понимаешь, в христианстве. Буддизм же вообще не христианство.
  
  Ян бухнулся перед ним на колени.
  
  - Грешен, отец мой. Готов нести любое наказание.
  
  Альбрехт досадливо отмахнулся:
  
  - Встань и успокойся. Это не грех с твоей стороны, а невежество.
  
  И добавил, как показалось Яну с изрядной долей сарказма:
  
  - Позволительное для рядового служителя святой римской Церкви.
  
  Громкий шум за окном отвлёк их. Выглянув наружу, монахи увидели, что к корчме подъехала целая процессия из двух десятков людей, повелительно требующих от хозяина заведения немедленных услуг.
  
  - Делегат на сейм, - неприязненно проговорил Альбрехт, - путешествует с комфортом. Не удивлюсь, если это и есть вся его челядь, а имение оставлено лишь на сторожа.
  
  - Зачем ему тащить в Гродно всех слуг? - спросил Ян.
  
  - Чтобы выглядеть не хуже других. Он быстрее истратит на эту поездку все имеющиеся деньги, чем позволит подумать, что он не так богат, как хочет казаться.
  
  - Что же он будет делать там со всеми этими людьми?
  
  - А что делают рядовые делегаты на наших сеймах и сеймиках в последнее время? Гуляют, танцуют, пьют. И ждут, кто им больше заплатит за их голос.
  
  - А заседания самого сейма? - Ян удивлённо посмотрел на Альбрехта. - Я слышал, что на нынешнем сейме будут принимать очень важные решения.
  
  - Боюсь, что все его решения уже приняты. В Санкт-Петербурге, Берлине и Вене. И залогом того - войска Екатерины, стоящие в городе.
  
  Монахи обошлись без завтрака, предпочтя покой утренней дороги шуму корчмы, где спешащий на сейм шляхтич со своими людьми занял все столы. Он так торопился вовремя прибыть на первое заседание, что ехал ночь напролёт и остановился только перекусить. А в слово "перекусить" он вкладывал большой смысл. И времени для этого требовалось много.
  
  Альбрехт и Ян решили не ждать. Тем более что через три часа пути на дороге была другая корчма, куда они и не преминули завернуть.
  
  - Кстати, - заметил Альбрехт, - отсюда недалеко до развалин замка Розварня.
  
  Ян промолчал. Слишком часто за последнее время он вспоминал проведённые там две ночи и слишком нерадостный был итог все этих событий.
  
  Альбрехт тоже задумался. Морщины, с недавних пор появившиеся на его лице, проступили резче.
  
  Но через минуту он чуть тряхнул головой, словно отгоняя невесёлые мысли:
  
  - Не навестить ли нам пана Винцента, раз уж находимся здесь?
  
  И добавил с горькой усмешкой:
  
  - Хоть одного человека, которому открытие брата Иоанна, храни Господь его душу, принесло пользу.
  
  Ян подумал, что пан Винцент не единственный - а как же пан Стефан. Он уже собрался высказать это своему учителю, но хозяин корчмы, случившийся в этот момент рядом и слышавший слова Альбрехта, опередил его:
  
  - О каком пане Винценте вы говорите, святой отец? Не о Розварне ли?
  
  - Именно о нём. Как он поживает? Думаем навестить его.
  
  Корчмарь покачал головой.
  
  - Что-нибудь случилось с паном Винцентом? - резко спросил, почти выкрикнул, Альбрехт.
  
  И корчмарь поведал им, что после того, как призрак, о котором знала вся округа, перестал появляться, напоминая о неблаговидном прошлом, пан Винцент повеселел, а вскоре в его жизни наметился и крутой поворот - начав выезжать в свет, на одном из балов он познакомился с дочерью уважаемого горожанина, члена магистрата, которая и запала ему в душу. Несмотря на разность лет, на удивление многим, чувство было взаимным.
  
  Дело пошло к свадьбе.
  
  И вот тут, после решающего разговора с отцом невесты, когда все подробности предстоящего торжества были обговорены, возвращаясь к себе к фольварк, пан Винцент свалился в овраг и сломал себе шею. "То ли конь споткнулся, зацепившись за корягу то ли что" - горестно заметил корчмарь.
  
  Во всяком случае, в таком виде его нашли.
  
  
  
  
  
  
  
  
  ИСТОРИЯ ПЯТАЯ. ЛИТУРГИЯ МЕРТВЫХ
  
  
  
  1
  
  Шаги и днем бы были слышны - дорожки вымощены плиткой, а уж ночью их звуки особенно чётко отпечатывались среди замерших деревьев парка. Более резкие - женских каблучков, более мягкие - мужских подошв. То, что идёт пара, слышно было и по разговору: мужской голос перемежался женским смехом.
  
  Дорожка вела к старой церкви, огороженной белой каменной стеной в человеческий рост. Церковь стояла на края пустоты - деревья там кончались, и был - неразличимый в темноте - обрыв к реке.
  
  Около самой церкви мужчина и женщина остановились. Разговор сменился долгим поцелуем. Она сделала шаг назад и оперлась спиной о стену ограды. Его руки скользнули к подолу её юбки, подняли его...
  
  - Ненасытный, - с мягким укором прошептала она, на миг высвободившись от его требовательных губ.
  
  И, полузакрыв глаза, вновь отдала им свои.
  
  Вдруг женщина встрепенулась, ужом выскользнула из объятий мужчины и отскочила в сторону, на ходу отдёргивая юбку вниз.
  
  - Ты чего? - он машинально оглянулся по сторонам, прикрывая рукой расстёгнутую ширинку.
  
  Вокруг никого не было.
  
  - Ты слышал? - прошептала она, указывая в сторону церкви.
  
  - Нет. А что там?
  
  - Там кто-то есть.
  
  - Где?
  
  - Там.
  
  И она опять показала ему на церковь.
  
  - Я ничего не слышу.
  
  - А я слышала. Говорю тебе, там что-то происходит.
  
  - Что там ночью может происходить? Разве что молодежь... занимается.
  
  - Чем занимается?
  
  - Ну чем она ночью занимается. Тем же, чем и мы.
  
  - Там музыка.
  
  - Что?
  
  - Мне кажется, там музыка.
  
  - Плеер включили.
  
  - Не та музыка.
  
  - Как не та?
  
  - Так. Церковная музыка.
  
  Он недоверчиво посмотрел на неё. Прислушался. Поискал вокруг глазами. Чуть в стороне возле ограды лежал довольно большой камень. Он встал на него и заглянул поверх стены.
  
  Здание церкви было метрах в двадцати. Пространство до него было тёмным и пустым. Но в единственном окне храма, выходящем на эту сторону, мелькал слабый свет.
  
  Он спрыгнул на землю.
  
  - Ну что? - шёпотом спросила женщина.
  
  - Сейчас выясним.
  
  Стена ограды храма представляла собой растянутый вдоль обрыва над рекой ромб. Ворота располагались как раз за ближайшим углом. Мужчина туда и направился. Женщина пошла за ним.
  
  - Что ты собираешься делать?
  
  Он, дёрнув тяжёлую кованую решётку, задумался и ничего не ответил. Ворота были заперты.
  
  Мужчина поставил ногу в ячейку решётки.
  
  - Эдик, не надо, - испуганно шепнула женщина.
  
  - Я только посмотрю.
  
  - Не надо, - жалобно повторила она.
  
  Он повернул к ней голову:
  
  - Чего ты боишься?
  
  Она пожала плечами.
  
  - Я же всё-таки мент, - произнёс он успокаивающе.
  
  - Ты начальник. Пусть твои подчинённые и разбираются.
  
  Но он уже взялся рукой за верх решётчатых ворот, выпрямил ногу, вставленную в их ячейку, и оказался выше уровня ограды. Секунду помедлив, подтянулся и, ловко обхватив второй рукой стену сверху, махнул через неё, переворотом встав на ноги с другой стороны.
  
  Женщина осталась снаружи одна.
  
  Мужчина быстро оглядел пространство до здания церкви. Темно и пустынно. Несколько старых деревьев, свободно раскинули обширную крону по периметру ограды.
  
  Чуть пригнувшись, он подошёл к окну церкви и, став на цыпочки - окно расположено было высоковато - заглянул. По его лицу забегали отсветы огней.
  
  Рама была закрыта неплотно, оставляя щель. Может поэтому, редкие свечи, горевшие в храме, колебались, заставляя тени на стенах постоянно менять вычурные позы.
  
  Священник вёл службу. На скамьях сидели монахи. Капюшоны ряс у всех были подняты. Играл орган.
  
  Мужчина пригляделся к фигурам монахов. Что-то его беспокоило в них, но он не мог сформулировать для себя причину своего беспокойства. Но что-то было не так, он это чувствовал. Почти синхронно друг с другом монахи крестились, перед некоторыми лежали раскрытые молитвенники. Один из монахов перевернул страницу.
  
  "О, господи", - прошептал мужчина. Ему показалось, что сквозь эту руку, перевернувшую страницу, просвечивалась и парта скамьи и лежавший на ней молитвенник.
  
  Он сморгнул и стал потихоньку приоткрывать окно, чтобы грязноватое стекло не мешало ему лучше рассмотреть происходящее в храме.
  
  Вдруг порыв усилившегося его действиями сквозняка шевельнул стопку листков, лежавшую рядом с монахом, который сидел у самого окна. Верхний из листков поднялся в воздух и, спланировав в сторону, чуть не потушил свечу. Но слабый огонек выстоял, а листок наоборот - вспыхнул по краю, и огонь победно заплясал по нему, пока бумажка кругами опускалась на каменный пол.
  
  Правда, это длилось не долго. Огонь, пожирая свою пищу, быстро уменьшался, и через пару мгновений уже потух, а большая часть бумажки превратилась в черную труху, рассыпавшуюся от удара о каменную плиту пола.
  
  Монах резко вскинул руку, накрыв ладонью оставшиеся листки, не дав им последовать за верхним. И поднял голову, чтобы посмотреть на причину происшедшего. Капюшон упал, открыв седые волосы и резкие морщины глубокого старика.
  
  Но взгляд его, которым он встретился с мужчиной, застывшим в оконном проёме, был острым и быстрым. Только очень грустным.
  
  Мужчина почувствовал, как голова его закружилась и стала наваливаться дурнота.
  
  Он шагнул назад, выпустив раму. Окно резко захлопнулось.
  
  - Эдик, Эдик! - донёсся до его сознания панический крик из-за ограды.
  
  Он побежал туда, подскочил, подтянулся и, найдя её глазами, спросил поверх стены:
  
  - Что?
  
  - Мне страшно. Что там?
  
  Мужчина обернулся. Церковь стояла тихая и тёмная.
  
  - Ничего, - сказал он.
  
  - Мне, наверное, показалось. Сейчас я ничего не слышу. Пойдем отсюда.
  
  
  
  
  2
  
  - Шеф на месте?
  
  Милиционер встрепенулся - под утро он прикорнул и не услышал, как офицер, сдав ночное дежурство, подошёл к его застеклённой кабинке у входа.
  
  - Что?
  
  - Скоропольский, говорю, пришёл?
  
  - Пришёл.
  
  - Когда?
  
  - Да уже рассвело почти.
  
  Офицер озадачено хмыкнул:
  
  - Как же это я его пропустил... Придётся возвращаться.
  
  И он, вместо того, чтобы выйти на улицу, развернулся и быстро поднялся на второй этаж областного управления внутренних дел.
  
  Пройдя по длинному коридору и ответив на приветствие нескольких встречных, он без стука открыл массивную дверь с внушительной табличкой.
  
  Секретарша было встрепенулась, но, увидев, кто вошёл, расслабилась и продолжила подводить ресницы.
  
  - Таня, шеф у себя?
  
  - У себя.
  
  Офицер направился мимо неё ко второй двери, выходящей в приёмную.
  
  - Вадик, он просил не беспокоить с полчаса, - предупредила секретарша, продолжая макияж.
  
  Офицер отпустил ручку двери, за которую было взялся.
  
  - Отсыпается?
  
  Секретарша повела плечами.
  
  - Беспокоить, значит, нельзя, а отмазывать от жены можно.
  
  Секретарша закатила глаза горе.
  
  - Ладно, дай бумагу и конверт.
  
  - Ой, ой, ой, - проворчала секретарша, открывая ящик своего стола и роясь в нём, - какие тайны мадридского двора.
  
  Офицер написал на листке бумаги несколько слов, сложил его двое, положил в конверт и заклеил его.
  
  - Как будто никто ничего не знает, - язвительно произнесла секретарша, наблюдая за его действиями.
  
  - Знает, не знает, а не помешает, - спокойно ответил офицер, кладя конверт рядом с ней. - Отдашь сразу, как проснётся. Сразу, поняла?
  
  - Поняла, Вадим Николаевич, поняла. Будет сделано.
  
  Офицер махнул рукой и вышел из приёмной.
  
  Но Скоропольский уже не спал. Прикорнув с полчаса на диванчике в комнате отдыха за кабинетом, он сел за свой рабочий стол именно в тот момент, когда в приёмной происходил этот разговор. Скоропольский слышал его сквозь неплотно прикрытую дверь своего кабинета, но не вышел. Он знал, что хочет сказать ему офицер, и не хотел слышать это очно. Когда тот ушёл, Скоропольский вышел в приёмную, взял протянутый ему секретаршей конверт, вернулся за свой стол, вскрыл его и прочитал на вложенной в него бумажке: "Эдуард Генрихович, звонила ваша жена, я сказал, что вы на выезде. Просила позвонить".
  
  Скоропольский снял трубку телефона и набрал номер.
  
  - Доброе утро. Нормально... Да, на место... Да нет, дежурство как дежурство... Буду пораньше... Целую.
  
  Повесил трубку и откинулся на спинку стула.
  
  Взгляд его остановился на фотографии в рамочке на стене. Президент, рядом с ним тот, кто занимал этот кабинет до него, Скоропольского - Сыченко, а чуть за ними, как раз в промежутке между двумя их головами - получается, рядом с Президентом - он, тогдашний заместитель Сыченко. Первое время он хотел было снять фотографию, но потом передумал. Сыченко ушёл сам, без скандала, без громких заявлений, в политике не отмечался, формально с ним всё чисто. А такое фото рядом с Президентом дорогого стоит.
  
  Начинался рабочий день. Нужно было выбросить всё ненужное для сегодняшней работы из головы. И Скоропольский выбросил.
  
  Только несколько раз в течение дня, задумавшись, резко дёргал головой, отбрасывая навязчивое воспоминание.
  
  "Жаль, до отпуска далеко, - с сожалением подумал он. - Надо просто отдохнуть".
  
  Он решил, что нашёл выход из положения и действительно перестал думать о странном происшествии в ночной церкви.
  
  Тем более - Скоропольского залила тёплая волна - об этой ночи есть что вспомнить другое. И он едва не потянулся - сладко и расслаблено.
  
  Но вовремя остановился, осознав, что в этот момент, когда в его кабинете под его председательствованием проходит важное совещание, такое поведение подчинённым демонстрировать не стоило. Они и так на него поглядывали озадаченно: что-то шеф выглядел сегодня непривычно отстранённо. Так недолго и слухам ненужным пойти.
  
  Скоропольский, сделав усилие, собрался и остаток дня провёл в своём привычном напористом ритме. Всё было нормально.
  
  До вечера.
  
  - ... он давно уже допился до чёртиков. Только теперь уже черти ему в церкви померещились...
  
  Обрывок разговора мимолётом услышанного в коридоре, заставил остановиться. Он бы пропустил всё мимо ушей - мало ли что можно услышать в коридорах их ведомства... Но "черти в церкви" тут же вызвали его собственное воспоминание.
  
  - Да ерунда, Эдуард Генрихович, алкаш, и на лечении был... Личность известная. А тут заявление принёс и заставил, сволочь зарегистрировать.
  
  - Дай посмотрю.
  
  - Ночью, выпивши, в канаве валялся, черти померещились, - объяснял сотрудник, пока он пробегал глазами неровные строчки корявого подчерка. - Уже писал подобное, требовал разобраться с соседкой, сожительствующей с чёртом. Тогда только посмеялись. Так теперь вот, что удумал. И что нам с этим делать? Ведь засмеют.
  
  В бумаге гражданин сигнализировал, что в церкви по ночам собираются на незарегистрированные сборища оппозиционеры, просил разобраться и пресечь.
  
  - Телевизор регулярно смотрит, - продолжал сокрушаться милиционер, - а для такой головы это вредно. Представьте оппозиционеров, ночью влезающих для своего собрания в закрытую церковь.
  
  И офицер непечатно облегчил душу.
  
  - Так вот, чтобы не смеялись, шуметь не надо, - Скоропольский аккуратно свернул листок вдвое. - Я сам разберусь. Идите работайте.
  
  И пошёл по коридору.
  
  Офицер озадаченно смотрел ему вслед.
  
  
  
  
  3
  
  - Это уникальное сооружение, Эдуард Генрихович.
  
  Отец Александр с трудом пытался повернуть в замке большой ключ.
  
  - Из ныне сохранивших свой аутентичный облик храмов Беларуси, этот - наиболее древний. Полоцкая София перестроена до неузнаваемости по сравнению с древнерусским обликом. Во время Северной войны она было полностью сожжена.
  
  Он покосился на Скоропольского.
  
  - Петром Первым. И сейчас поэтому выглядит как костёл восемнадцатого века. А эта церковь, несмотря на все испытания, посланные ей, так осталась церковью одиннадцатого века.
  
  Замок, наконец, со звякающим звуком поддался, ключ повернулся, и отец Александр, открыл массивную дверь. Ключ он тут же вынул из замка и положил себе в карман.
  
  Всего лишь полгода, как он стал настоятелем этой церкви, стоящей над рекой в обычно пустынном, несмотря на то, что рядом центр города, парке. Сейчас он лихорадочно вспоминал все обстоятельства, касающиеся храма, переданные ему его предшественником, чтобы найти в них что-либо, объясняющее интерес к церкви милиции, причём отнюдь не на уровне простого участкового.
  
  - Пожалуйста, Эдуард Генрихович.
  
  И он, шагнул в сторону, пропустив гостя вперёд.
  
  Скоропольский вошёл в храм и огляделся. Отец Александр, перекрестившись, шагнул за ним. Скоропольский боковым зрением увидев его движение, торопливо повторил его.
  
  Отец Александр замер у порога, сложив руки на груди, словно, отдав храм в распоряжение милиционера, молча волновался за последствия этого шага.
  
  Скоропольский огляделся.
  
  Нет, в самом здании он бывал. Ещё в советское время, как здесь был филиал музея истории религии и атеизма.
  
  Но после восстановления храма и возобновления в нём богослужения - в первый раз.
  
  И он удивился, как много здесь поменялось. Со стен была снята совковая штукатурка, открыта старинная система голосников и кладка древним узким кирпичом.
  
  - Атмосфера здесь особенная, - услышал за собой несмелый голос отца Александра, - стены намолены, что называется... Многими поколениями.
  
  Скоропольский отметил для себя это слово - "намолены". И подумал, что оно хорошо ложиться на то странное, благоговейно-возвышенное ощущение, которое он впервые испытывал здесь. Нигде, ни в каких храмах, где он бывал - за рубежом - как турист и из любопытства, он ничего подобного не чувствовал.
  
  Если бы не присутствие отца Александра, Скоропольский бы опять перекрестился. А через секунду раздражённо раздосадовался на это своё глупое стеснение перед священником, но желание уже пропало.
  
  Отец Александр издал слабый звук, деликатно привлекая к себе внимание.
  
  Скоропольский резко, с неснятым ещё раздражением, обернулся:
  
  - Вы что-то сказали?
  
  Отец Александр почти испуганно скинул руку:
  
  - Нет... Да... Могу ли чем-либо вам помочь? Может, вы ищите что-то конкретно?
  
  - Почему вы решили, что я что-то ищу?
  
  - Ну... - священник потерялся. - Я подумал... Не знаю...
  
  - На ночь церковь запирается?
  
  Скоропольский задавал вопросы быстро, глядя прямо в глаза отцу Александру.
  
  - Да.
  
  - У кого ключи?
  
  - У меня.
  
  - Дубликат?
  
  - Что?
  
  - Запасной ключ есть?
  
  - Да.
  
  - У кого?
  
  - Тоже у меня.
  
  Скоропольский положил ему руку на плечо и отчётливо, медленнее, чем до сих пор, спросил:
  
  - У кого-нибудь ещё есть дубликат ваших ключей?
  
  Отец Александр испуганно замотал головой:
  
  - Нет, нет. Зачем?
  
  И почти умоляюще посмотрел на Скоропольского:
  
  - А что произошло, Эдуард Генрихович?
  
  - Сегодня ночью кому давали ключи?
  
  - Ночью? - изумлённо воскликнул священник, - Зачем?!
  
  - Сами открывали церковь?
  
  - Я не открывал. Господь с вами, Эдуард Генрихович, зачем это нужно?
  
  - Ну я не знаю, богослужение, может, ночное.
  
  Отец Александр решительно отмёл рукой:
  
  - Сегодня ночью никакой ночной службы не было. Вечером, да, была. И этим вечером будет, я как раз, когда вы зашли, собирался сюда. Вынос плащаницы. А ночью - только с субботы на воскресенье.
  
  И он добавил объясняющее:
  
  - Пасха.
  
  - То есть, - уточнил Скоропольский, - сегодняшней ночью никого в церкви не было, она была заперта, в чём вы совершенно уверены, потому что единственные ключи от церкви - у вас.
  
  - Да, всё так.
  
  Скоропольский внимательно посмотрел на отца Александра. Тот в ответ во все глаза смотрел на него. Искренне ничего не понимающим взглядом.
  
  - Хорошо. Могу я осмотреть тут?
  
  И он неопределённо махнул рукой.
  
  - Да, конечно, - почти обрадовано откликнулся священник. - Только я с вашего разрешения пойду готовиться. Если я вам не нужен. Скоро и дьякон придёт.
  
  - Идите, идите, - согласился Скоропольский.
  
  - Да, спохватился он, - орган в церкви есть?
  
  - Какой орган, Эдуард Генрихович, - священник, уже открывший дверь свечной лавки, располагавшейся за фанерной перегородкой, - что вы, это же православный храм. У нас органов нет.
  
  - Ну, ну, - пробормотал Скоропольский себе под нос, - нет, так нет. Скамей тоже, я вижу, нет. Догадываюсь, что по той же причине.
  
  В этот момент остановившись около окна, он нагнулся и поднял неправильной формы листок, застрявший между каменными плитами пола.
  
  Листок был в пол ладони, обгорелый по кругу. На сохранившейся части чернели буквы.
  
  Скоропольский внимательно осмотрел листок.
  
  - Отец...
  
  Голос его сел, он принуждён был откашляться и уже затем окликнуть отца Александра.
  
  Тот подошёл и, взяв листок из рук Скоропольского осмотрел его.
  
  - Не знаю, - безразличным тоном ответил он на вопрос милиционера, - должно быть, из прихожан кто уронил...
  
  И, извинившись, отошёл.
  
  Скоропольский вынул платок и утёр выступивший на лбу пот.
  
  Поднял глаза, окинул взглядом старинную кладку, сводом смыкавшийся со стеной потолок, новый, с искусной резьбой деревянный иконостас.
  
  Дьякон, как-то незаметно очутившийся в алтаре, готовил необходимое к богослужению, в свечном киоске возилась старушка, раскладывая пачки свечей. Несколько женщин, обходя по периметру храм, крестились и прикладывались к иконам.
  
  Скоропольский, словно очнувшись, бережно вложил листок в бумажник и вышел из церкви. На крыльце он остановился и, развернувшись, медленно перекрестился на закрывшуюся за ним - пружина - дверь.
  
  
  
  
  4
  
  Его машина ждала у самых ворот, сейчас распахнутых. У тех самых ворот, через которые он перелазил ночью.
  
  Водитель тут же завёл мотор, с надеждой глядя на него.
  
  Скоропольский прекрасно понимал, на что тот надеется. На приказ ехать домой. Рабочий день практически закончился. Впереди не просто выходные - праздник. Он попытался вспомнить, этот Миша, он кто - православный или католик. Но потом сообразил, что в этом году это не имеет значения. Две пасхи совпали в один день.
  
  Но ожидание на лице водителя постепенно сменилось тоской. Начальник, судя по всему, заканчивать работу не спешил: вытащил свою пухлую и потёртую записную книжку и стал в ней рыться, медленно переворачивая страницы.
  
  Скоропольский искал телефон Ищенко. Давно уже он не звонил своему старому знакомому. На минуту остановился, припоминая, когда это было последний раз. Да, именно тогда, когда Ищенко обивал все мыслимые пороги, агитируя за передачу вот этого храма, насчёт которого сейчас у Скоропольского масса вопросов, церкви. Правда, как он тут же вспомнил, речь шла то ли об униатской, то ли об автокефальной. В общем, о варианте даже в то время мало осуществимом.
  
  Ага, вот и телефон. Нет ненужной информации. Поэтому пухла его записная книжка. В новую он каждый раз или переписывал или вклеивал всё из старой, требующей смены.
  
  Скоропольский вытащил мобильник и набрал номер. А если номер поменялся? Гудки. Может, нет дома.
  
  Но трубку сняли.
  
  - Сергей Давидович?
  
  - Да.
  
  - Скоропольский беспокоит.
  
  - М-м...
  
  - Эдуард Генрихович, - вывел из затруднения собеседника, забывшего его имя-отчество (что тут удивительного, столько лет прошло), Скоропольский.
  
  - Слушаю вас, Эдуард Генрихович.
  
  Голос у Ищенко был удивлённый.
  
  - Хотелось бы встретиться. Очень нужно?
  
  - Вы вызываете меня к себе?
  
  - Нет, Сергей Давидович, вызывают повесткой. А с вами мне нужно поговорить. Мне, - Скоропольский специально подчеркнул это "мне".
  
  - Когда?
  
  - Вы не возражаете, если я сейчас подъеду?
  
  - Вы?
  
  - Ну, раз мне нужно.
  
  - Вообще, сейчас я свободен. Адрес знаете?
  
  Скоропольский заглянул в свою книжечку.
  
  - Если он с тех пор не изменился.
  
  - С тех пор? - не сразу понял Ищенко. - Да, с тех пор. Нет, не изменился.
  
  - Тогда буду минут через пять-десять. Спасибо, Сергей Давидович.
  
  - Не за что, - озадаченно пробормотал Ищенко.
  
  Скропольский назвал водителю адрес.
  
  Блочная пятиэтажка, казалось, не изменилась за эти прошедшие десять лет.
  
  Водитель посмотрел с надеждой, которая тут же угасла, когда начальник, хлопнув дверью, пошёл к подъезду. Скоропольскому не хотелось идти с этой окраины города домой пешком. "Ничего, - подумал он о водителе, - переживёт. Ему за это деньги платят. И немалые".
  
  На пятый этаж с непривычки добрался с сердцебиением. Чуть передохнул и нажал кнопку замка.
  
  Ищенко открыл тут же, словно ждал под дверью. Может, и ждал.
  
  Он был дома один.
  
  Скоропольский внимательно наблюдал за ним, пока тот готовил кофе. Постарел. И глаза... Притухли, что ли.
  
  Десять с лишком лет назад Ищенко был заметным деятелем Фронта. С ним искали знакомство. Фронтовцы вот-вот могли прийти к власти.
  
  Потом всё изменилось. И очень быстро. И их стало меньше. Многие решили не рисковать карьерой и благополучием. Тем более, что благополучие росло. И те, у кого оно не росло стали считаться неудачниками. А потом их стали сторониться, словно заразных.
  
  Скоропольский по долгу службы знал судьбу Ищенко, знал что он отошёл от партии. Знал, что уроки, даваемые им в школе, где он по-прежнему работал учителем истории, выдержаны в общепринятом духе.
  
  Их познакомил Сыченко.
  
  "Настоящих историков, Эдуард, ведь очень мало, - сказал он тогда ему, - А без истории нельзя. Нельзя. Не верь никому, кто будет тебе говорить, что это всё ерунда. Это главное. Без истории нет общества, нет народа. Нет будущего. Поэтому очень важно знать и - главное - понимать историю. Не так, как это важно кому-то для именно его целей, а так как это было на самом деле. Или как можно ближе к тому, как это было на самом деле. Не верь и тому, кто тебе скажет, что истории, мол, никто не знает и знать не может, что историю каждый пишет свою. Это обман. Обман ради того, чтобы историю не знали. Вот поэтому-то и важны настоящие историки. Такие, как Сергей. Если они у общества есть - у общества есть шанс. Если нет - хана. Хоть у тебя всё будет, как сыр в масле будешь кататься - всё равно хана".
  
  Сыченко, конечно, был оригинал. Но Скоропольскому было грустно видеть потухшие глаза Ищенко. И вдруг его словно молнией пронзило, только профессиональная выдержка - на автомате - позволила не выдать того, что он заметил.
  
  Отражением, в зеркале, он увидел брошенный на него взгляд Ищенко. Прямой, твёрдый и пронизывающий. Как когда-то.
  
  Ищенко молча прихлёбывал кофе, выслушивая его рассказ. Потом взял из рук Скоропольского листок, бережно вынутый им из бумажника, сел за письменный стол в углу, включил настольную лампу и погрузился в его изучение.
  
  Скоропольский терпеливо ждал.
  
  Наконец, Ищенко выключил лампу, пересел напротив него за журнальный столик, за которым они пили кофе, и откинулся на спинку кресла.
  
  - Очень интересно, - сказал он, - Очень.
  
  - Так что, по вашему я там видел? - спросил Скоропольский.
  
  - В церкви? Не знаю. Я не силён в мистике, не очень в неё верю, и этот вопрос не ко мне. Я о найденной вами бумажке. Она очень интересна.
  
  - Хорошо. Тогда, что по поводу этой бумажки?
  
  - По поводу этой бумажки следующее. Очень похожа на старинную. Интересен и текст.
  
  Ищенко, смакуя слова, почти нараспев, протянул:
  
  - ... наставника моего, брата Альбрехта, храни Господь его душу... Остальное сгорело.
  
  Он замолчал.
  
  - Не много, - заметил Скоропольский.
  
  - Не много, - согласился Ищенко. - Кстати, я встречал упоминание о некоем брате Альбрехте. Правда, он был членом ордена бернардинцев. Жил в их гродненском монастыре. В конце восемнадцатого века. Странный персонаж. Занимался описанием контактов, как бы мы сейчас сказали, людей с потусторонним миром. Есть даже упоминание, что один из монахов его монастыря, при таком контакте погиб странной смертью.
  
  - Думаете, это может быть о нём?
  
  Ищенко развёл руками:
  
  - Он был католиком, как сами понимаете. Церковь, в которой вы нашли этот листок, никогда католической не была. Униатской - да, и достаточно длительное время, она даже и к монастырю униатскому относилась. Кстати, по описанию того, что вы видели...
  
  Ищенко запнулся.
  
  - ... Или того, что вам там показалось. Так вот, по описанию, это - как раз униатское богослужение.
  
  Он задумчиво посмотрел на Скоропольского.
  
  - Впрочем, мало ли кто мог эту бумажку туда занести.
  
  - И она пролежала там всё время?
  
  Ищенко опять развёл руками:
  
  - Пути исторических документов неисповедимы.
  
  И внимательно посмотрел на обгорелый листок, который Скоропольский так и держал в руках:
  
  - Если это действительно исторический документ.
  
  Прощаясь, уже в дверях, Ищенко как бы между прочим спросил:
  
  - А то заявление... о ночном событии в церкви... Вы его расследуете?
  
  - Расследуем.
  
  Ищенко внимательно посмотрел на Скоропольского:
  
  - Смотрите, Эдуард Генрихович... Дело не в мистике. Униатство, белорусский язык богослужения... Не ко времени это. Наживёте неприятности. Ещё и осмеют.
  
  
  
  
  5
  
  Скоропольский, попрощавшись с Ищенко, вышел. Дверь закрылась, оставив его на площадке последнего этажа одного. Три закрытых двери и отвесная металлическая лестница, упирающаяся в металлический же плотно закрытый люк выхода на чердак.
  
  Скоропольский медленно вынул бумажник и положил в него листок, который так и держал в руках, выходя от Ищенко. Стал спускаться, приостанавливаясь на каждой ступеньке.
  
  Водитель, как только он сел в машину, тут же завёл мотор, ожидая приказания, но Скоропольский молчал. Водитель посмотрел на шефа в зеркальце заднего вида.
  
  - Эдуард Генрихович?
  
  - А? - очнулся тот от своих мыслей.
  
  - Домой или ещё куда?
  
  Скоропольский рассеянно кивнул:
  
  - Ещё куда.
  
  Водитель ошарашено посмотрел на него, полуобернувшись через плечо:
  
  - Что?
  
  - Что "что"? - Скоропольский уже полностью вошёл в реальность и был недоволен.
  
  - Виноват, Эдуард Генрихович, не расслышал, куда едем?
  
  Скоропольский вынул свою записную книжку. Водитель загрустил. Лишь то, что адрес, названный шефом, локализовался совсем недалеко отсюда, несколько подняло его настроение, возродив слабую надежду вернуться домой вовремя.
  
  А Скоропольский с удовлетворением отметил полезность привычки не выбрасывать адреса и телефоны. Правда, иногда долго приходилось искать нужный, но это неудобство с лихвой компенсировалось гарантией положительного результата. В тех случаях, конечно, когда Скоропольский записывал адрес или телефон.
  
  Отца Игнатия он ещё меньше хотел бы вызывать к себе.
  
  Когда-то он вместе с Ищенко сыграли определяющую роль в возврате храма православной церкви.
  
  Потом, когда Скоропольский уже занял свой нынешний кабинет, от епархии поступила конфиденциальная просьба о разработке отца Игнатия. Его подозревали в приверженности к автокефалии и связях с соответствующими кругами за рубежом.
  
  Скоропольский же и спровадил это дело конторе, объяснив, что оно выходит за рамки компетенции органов внутренних дел и им должно заниматься КГБ. Чем всё кончилось, Скоропольский не знал, но отец Игнатий видимых неприятностей не имел. Был, правда, переведён в дальний и бедный приход, но скоро возвращён, как говорили, вследствие болезни и с тех пор служил очередным (так их, что ли называют) священником при кафедральном соборе.
  
  Телефона у отца Игнатия не было, во всяком случае, его номера не было в записной книжке Скоропольского, так что заявился он к нему, как снег на голову, повергнув батюшку в изумление неожиданным визитом.
  
  Кстати, слово "батюшка" к отцу Игнатию совершенно не подходило. Хотя как ещё называть православного попа? У Скоропольского это соображение, вызванное внешним обликом священника, вызвали мимолётную улыбку, ставшую причиной уже растерянного изумления отца Игнатия.
  
  Скоропольский постарался перестроить улыбку в общее благожелательное выражение лица. Отец Игнатий виду не показал, но лёгкая тень недоверия от внимания Скоропольского не ускользнула.
  
  Впрочем, благожелательность к людям у отца Игнатия было профессиональным качеством, и Скоропольский, быстро перестав чувствовать неловкость, уже через пять минут, сидя в кресле, рассказывал священнику всё, что произошло с ним ночью.
  
  Отец Игнатий внимательно слушал, с серьёзным выражением лица, которое всё более и более по мере рассказа Скоропольского суровело.
  
  Это был сравнительно молодой, лет тридцати священник, стройный, с благородным, можно сказать породистым лицом. Без всякого намёка на бороду. Эта особенность внешнего облика отца Игнатия в глазах Скоропольского и делала его совершенно непохожим на православного священнослужителя.
  
  Когда Скоропольский закончил рассказ, отец Игнатий молча сидел, словно обдумывая услышанное. То и дело он бросал взгляд на милиционера. Скоропольскому показалось, что отец Игнатий раздумывает, задавать ли ему вопрос, который его волнует.
  
  Скоропольский в ответ вопросительно посмотрел на него, чуть подавшись вперёд.
  
  Это движение словно разрешило сомнения отца Игнатия.
  
  - Верите ли вы в Бога? - спросил он.
  
  Вопрос был для Скоропольского неожиданным, он слегка опешил.
  
  - Ну..., - он сделал неопределённый жест, подбирая слова.
  
  - Впрочем, в данном случае это вряд ли имеет значение, - пришёл ему на помощь отец Игнатий.
  
  - Существует предание, - продолжал он, что ночью в четверг на страстной неделе в храмах проходит так называемая литургия мёртвых.
  
  - Мёртвых?
  
  - Да. В ней принимают участие души давно почивших прихожан храма.
  
  Скоропольский молчал.
  
  - Таково предание, - как бы оправдываясь, произнёс отец Игнатий.
  
  - Вы думаете... - начал Скоропольский и замолчал.
  
  - Судя по вашему описанию, вы видели, или вам привиделась, - мягко уточнил священник, взглянув на Скоропольского, - именно она.
  
  Скоропольский обдумывал услышанное. Вид у него был растерянный.
  
  - Вы сказали, этот листок у вас? - спросил его отец Игнатий.
  
  - Да.
  
  - Разрешите посмотреть?
  
  Скоропольский вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник, раскрыл его, достал оттуда обгоревший по неровным краям листок и протянул его священнику.
  
  Тот взял его осторожно, даже трепетно и, чуть повернув к окну, стал внимательно рассматривать.
  
  - Что вы о нём думаете? - спросил Скоропольский, когда отец Игнатий перевернул листок, чтобы рассмотреть его обратную, по отношении к надписи, пустую, сторону.
  
  - Ничего определённого. Кстати, вы заметили, что текст - на белорусском языке?
  
  - На белорусском? - удивился Скоропольский.
  
  - Конечно. На старобелорусском. Смотрите, - и он, повернув листок текстом к Скоропольскому, стал осторожно касаться мизинцем указываемых мест, - "наставник" через у, так что означает, скорее, учителя. Далее. "Моего" написано как "маиго". Слово "Господь" - "Гасподь". Вне всякого сомнения, это белорусский язык.
  
  - Почему белорусский?
  
  - Простите? - удивлённо поднял брови отец Игнатий.
  
  - Я хотел сказать... - Скоропольский запнулся. - До вас я был у Ищенко. Он сказал, что встречал упоминание о монахе Альбрехте. В конце восемнадцатого века. Но это Речь Посполитая. Я так понимаю, в этом случае записка была бы на польском.
  
  - Ах, вот в чём дело...
  
  Отец Игнатий ещё раз осмотрел листок, осторожно поворачивая его во все стороны.
  
  - Конец восемнадцатого... В любом случае, не раньше шестнадцатого.
  
  - Почему?
  
  - Потому что богослужение, которое вы описали - униатское, а униатской эта церковь стала в шестнадцатом веке.
  
  - Ищенко тоже говорил об униатском...
  
  - Сергей Давидович знающий историк, - сухо констатировал священник. - Так вас смущает, что во времена Речи Посполитой писали не на польском?
  
  - Ну да.
  
  - В школе вам действительно могли говорить о Речи Посполитой как польском государстве. На самом деле, строго говоря, она таковой не была. Речь Посполитая до своей последней конституции, которая так и не успела вступить в силу, была конфедеративным государством Польши и Литвы. Причём под последней опять следует понимать не Литву в теперешнем понимании этого слова, а Литву историческую.
  
  - Какую?
  
  - Так называлась территория Великого Княжества Литовского. И название своё она получила от местности вокруг Новогрудка.
  
  - Новогрудка?
  
  - Да, и правящий класс, как говорили марксисты, этого государства, люди, его создававшие, принадлежали к славянской правящей элите, как сейчас говорят, Полоцкой Земли. То есть, предкам современных белорусов.
  
  - А литовцы?
  
  - Были там и литовские князья. Но литовский язык стал письменным после создания Литовского статута - свода законов Великого Княжества. Так что Княжество функционировало на старобелорусском языке. И хотя он потом, особенно после Люблинской унии, всё больше вытеснялся из официальной жизни, в обыденной, повседневной, его позиции вплоть до раздела Речи Посполитой, были достаточно сильны. Униаты именно его использовали в богослужении. А униатами вплоть до запрета унии были до восьмидесяти процентов населения Княжества.
  
  Скоропольский с недоверием посмотрел на отца Игнатия. Нет, не случайной была та история с сомнениями на его счёт церковных властей.
  
  - Ну а об этом что скажете? - и Скоропольский жестом попросил священника вернуть ему листок, который тот по-прежнему держал перед глазами.
  
  Отец Игнатий бережно, словно боясь уронить, как будто это была хрупкая стеклянная вещь, передал обгорелый пергамент.
  
  - Бог говорит символами, - тихо проговорил он, не глядя на Скоропольского, - которые, если мы не понимаем, то должны просто принимать как данность, терпеливо ожидая того часа, когда Он сочтёт нужным раскрыть нам их смысл.
  
  Потом улыбнулся, и добавил:
  
  - Есть, однако, точка зрения, что Он ждёт, когда мы сами достигнем уровня понимания этого смысла.
  
  
  
  
  6
  
  - Разрешите, Владислав Иванович?
  
  - Входи.
  
  Скоропольский, произнёсший свои слова с порога, заглянув в кабинет, вошёл и плотно закрыл за собой дверь. Затем приблизился к Владиславу Ивановичу, сидевшему за столом, и пожал протянутую им руку.
  
  Владислав Иванович читал "Советскую Белоруссию", руку он подал Скоропольскому не вставая.
  
  - Садись.
  
  Скоропольский занял стул напротив.
  
  - Как прошли праздники?
  
  - Нормально.
  
  - Серьёзные происшествия были?
  
  - Нет, всё спокойно.
  
  - Хорошо.
  
  Владислав Иванович с шелестом сложил газету и отложил её в сторону.
  
  - Ну и с чем пожаловал в начале рабочей недели?
  
  Скоропольский передал ему через стол заявление о ночном заседании оппозиции.
  
  Владислав Иванович прочёл. Затем, судя по движению глаз ещё раз пробежал текст. Отвернувшись, пару секунд задумчиво смотрел на сложенную на краю стола газету. Затем перевёл взгляд на Скоропольского.
  
  - Кто писал?
  
  Скоропольский кратко и выразительно охарактеризовал автора заявления.
  
  Владислав Иванович прищурился:
  
  - И зачем ты притащил мне этот бред?
  
  Скоропольский выдержал короткую паузу и ровным голосом стал излагать всё, что произошло с ним, начиная с ночи на пятницу. Не упомянув лишь о причине, приведшей его к церкви в столь поздний час.
  
  Владислав Иванович смотрел на него в упор, почти не мигая. К концу рассказа Скоропольскому от этого взгляда стало не по себе.
  
  Рассказ кончился. Владислав Иванович молчал.
  
  Скоропольский вопросительно посмотрел на него.
  
   - Кто это видел, - Владислав Иванович ткнул пальцем в заявление, лежавшее перед ним на столе.
  
  - Только дежурный офицер, - Скоропольский назвал фамилию, - Никому больше он показать не успел, я у него его забрал.
  
  - Так. Свидетели у вашего алкаша есть, которые то же видели?
  
  - Нет. Но я...
  
  - О тебе разговор отдельный, - прервал Скоропольского Владислав Иванович.
  
  Скоропольский осёкся.
  
  Владислав Иванович стал искать на столе, поднимая одну бумагу за другой.
  
  - Если вы тот листок, - подсказал Скоропольский, - то он вот.
  
  И указал на отлетевшую на самый край стола обгорелую бумажку. Ту, которую он нашёл в церкви.
  
  Владислав Иванович взял её, встал из-за стола, подошёл к огромной кадке с фикусом, украшавшим угол кабинета, вынул из кармана зажигалку, щёлкнул ею и поднёс появившиеся голубое пламя к бумажке. Пламя вмиг превратилось из голубого в жёлтое и выросло, быстро охватив всё пространство бумаги, на глазах сжимающееся в морщинистую чёрную плёнку. Владислав Иванович разжал пальцы. Сгоревший кусочек бумаги, разламываясь на лету в пепел, медленно опустился в кадку, последний его клочок догорал на лету, обуглившись полностью уже после того, как опустился на землю возле ствола фикуса.
  
  Скоропольский молча смотрел на эту сцену.
  
  Владислав Иванович отошёл к столу, взял из деревянного стакана один из торчавших из него карандашей, вернулся к фикусу и, тыкая в землю карандашом, перемешал с ней пепел. Вновь вернулся к столу, сел в кресло и выкинул испачканный карандаш в урну.
  
  - Тебе это нужно?
  
  Скоропольский вздрогнул и посмотрел на Владислава Ивановича.
  
  - Тебе это нужно? - повторил тот.
  
  - Что именно? - несмело поинтересовался Скоропольский.
  
  - А вот это всё, - Владислав Иванович ткнул рукой в сторону с фикусом. - Униатское богослужение, белорусский язык, то, сё... Чего ты тут наговорил? Кому это интересно? Кому это интересно, пусть почитает учебник для школы. Который в настоящее время действует. Утверждённый соответствующими инстанциями. Или ты вознамерился историю переписывать? Своего бывшего начальника помнишь?
  
  Скоропольский нервно моргнул.
  
  - Так вспомни и пример возьми. Не нравилось человеку, что происходит - и ушёл. Сам. Не поднимая скандала. И ты так сделай. Или лишних проблем захотел?
  
  - Нет, - быстро проговорил Скоропольский, - никаких лишних проблем не хочу.
  
  - Ну и хорошо. Тогда так. Проверка проведена. Факты не подтвердились. И всё.
  
  Когда Скоропольский уже подходил к дверям, чтобы выйти из кабинета, он услышал за спиной:
  
  - Эдик.
  
  Скоропольский резко развернулся:
  
  - Да, Владислав Иванович.
  
  - В следующий раз, - Владислав Иванович укоризненно покачал головой, - не надо умничать.
  
  
  
  
  7
  
  Скоропольский вернулся к себе и распорядился оформить результат проверки по заявлению о ночном собрании в церкви: факты не подтвердились.
  
  Затем подошёл к окну и задумчиво посмотрел сквозь стекло.
  
  Прямо перед ним высилась остроконечная башня со сломанными часами. Кирха. Перед ней через дорогу было немецкое кладбище. Он сам не помнил, но родители рассказывали о надгробиях с немецкими надписями.
  
  После войны кладбище сравняли с землёй и построили детский сад. Сейчас здесь гуляют в разноцветных одёжках малыши.
  
  А кирха долго была закрыта и ветшала. Последнее время здесь был архив. В конце девяностых архив переехал в новое, специально для него выстроенное здание, а кирху передали лютеранской общине. И вот уже больше десяти лет эта община, с десяток человек, никак не может толком отремонтировать здание. Внутри только что-то делают. Правда, примыкающую административную пристройку привели в порядок. Она красиво выделяется на фоне тёмной, кирпича старого производства, кирхи. И перед входом красивый цветник.
  
  Скоропольский как-то из любопытства заглянул перед воскресной службой внутрь. В большом неопрятном зале стояли ряды старых дощатых кресел с откидывающимися сиденьями, должно быть списанные из кинотеатра. Перед алтарём, как и у католиков, стоял длинный стол, на котором были приготовлены распятие и толстая библия. Эдуарду Генриховичу хотелось послушать действительно ли на немецком языке идёт служба, но до неё ещё было какое-то время, он почему-то застеснялся сидеть здесь или стоять в ожидании и ушёл.
  
  Слева за кирхой - большое здание с башенкой на крыше. До революции здесь было реальное училище, а в башенке стоял телескоп. При поляках здесь была гимназия. Опять же он знал, что у входа висела мемориальная доска в память гимназистов, погибших в двадцатом году в боях за город с Красной Армией. Сейчас, понятно, этой доски нет. Но могилы на старом военном кладбище в конце девяностых восстановили и привели в порядок - стройные ряды низких белых крестов.
  
  Тогда же на этом кладбище, в его самом конце, восстановили и высокий крест из черных труб - погибшим немецким солдатам. Но этот не так давно потиху, без огласки, снесли.
  
  Скоропольский вгляделся, словно надеясь рассмотреть квадрат на месте снятой доски, но тут же опомнился. С тех пор здание не раз штукатурили и красили. Вот дверь, наверное, осталась прежней, может, ещё дореволюционной, со времён реального училища. Теперь такие можно увидеть только на старых зданиях, ещё не подвергшихся капитальному ремонту - высокая и массивная, с богатой резьбой.
  
  Дверь отворилась, выпустив юношу с портфелем. Теперь здесь аграрный университет, зоотехнический факультет.
  
  За кирхой шли двух-, редко трёхэтажные дома. Старый город. До войны населённый преимущественно (во всяком случае, больше половины - это точно), евреями. В войну немцы сформировали два гетто, которые к сорок третьему году полностью эвакуировали в концлагеря.
  
  В городе на каждом берегу реки было по три кладбища: католическое, православное и еврейское. Из шести сохранилось пять. Одно еврейское снесли, построив на его месте стадион. Родственникам было предложено перезахоронить своих. Некоторые (много ли родственников осталось после Треблинки и Майданека?) перезахоронили. Остальные могилы сравняли бульдозерами с землёй, предварительно вывезя намогильные плиты.
  
  Плиты были хорошие, мраморные. Ими, перевернув надписями на иврите внутрь, позже оформили постамент памятника Ленину на главной площади.
  
  И ещё вымостили лестницей спуск в один из оврагов.
  
  Сейчас памятник Ленину уже другой, больше прежнего, куда делись с него те плиты, Скоропольский не знал. А по лестнице той он периодически ходил. Она до сих пор цела.
  
  Скоропольский скосил глаза налево, на православный собор. Главный в епархии.
  
  До революции это была гарнизонная церковь. Внутри на больших металлических досках выгравированы фамилии (а у офицеров - и имена) погибших в русско-японскую войну. Ещё с детства, когда он из любопытства заглянул туда, ему в душу запала странная поэзия звучания незнакомых топонимов: Мукден и Ляоян. Родители тогда, узнав об этом, отругали его - заход в церковь мог навредить пионеру, не примут, например, в комсомол, а без этого нереальным было и поступление в институт. Правда, отряд добровольной народной дружины, состоящий из старшеклассников, записывавший всех школьников, замеченных в церкви, дежурил там только в дни больших церковных праздников, а Эдик заглянул в храм будним днём, когда в ладанном сумраке почти пустой церкви стояли перед священником лишь тройка-пятёрка старушек.
  
  Учитель истории, к которому он обратился с вопросом, пренебрежительно отозвался о той войне как о позорной странице русского самодержавия, всё значение которой заключается в прологе первой русской революции и посоветовал лучше записаться в отряд красных следопытов, собирающих материалы о великом подвиге советского народа в войне Великой Отечественной.
  
  Эдик тогда вновь зашёл в церковь и долго стоял перед этими большими досками с именами. Что-то не сходилось в его сознании. Не сопрягалась эта массивная и внушительная красота мемориальных досок с поимённым перечислением сегодня уже всеми забытых людей с проходной, незначительной ролью, отводимой тем событиям школьным учебником. И как-то не так стыковался этот перечень имён погибших с многочисленными безымянными могилами Великой Отечественной. Но об этом мальчик Скоропольский уже ничего никому не сказал.
  
  Скоропольский смотрел на город. На свой город. В котором родился и вырос. По улицам которого бегал в детстве с друзьями. По укромным уголкам которого ходил с девушками. В котором делал карьеру. В котором ему предстояло состариться.
  
  Город, в котором проходила его жизнь.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"