Закати мне истерику... шариком под лопатку. Я хочу чтобы ты билась своим узеньким тельцем на голых пружинах матраса, как выброшенная на берег форель... Твой оргазм, не более чем нехватка воздуха, кризис физиологического жанра твоего существования, лихорадка архитектоники твоего крошечного бытия... Я люблю тебя такой, не прикасаясь, издалека, подтекающей и воняющей собственным страхом... Когда твои глазные яблоки помимо разученной нами астрофизики, смотрят внутрь, в мозг, в свое же липнущее тянучкой серое вещество и пытаются понять правду своего отсутствия... Я медленно подхожу к тебе, всей исцарапанной ржавой пружинной проволокой, извивающейся нервными рывками будто тебя натянули на скользящий канат, и единственное что может удержать тебя в этом мире - анатомическая эквилибристика твоей внутренней гуттаперчевости... Я осторожно целую тебя в покрытый соленой испариной лоб, и нежно проникаю пальцем в ушную раковину.. там наверняка живет море... другой вставляю в судорожный анус, чтобы ощутить ритм твоего безумия... Ты всегда говорила, что живешь вокруг своей оси... теперь я знаю ее. Из всех видов чувств я всегда отдавал предпочтение пронзительности...
Когда я, обвив петлей свою шею, достаю пальцами правой руки мочки правого уха, ты всегда говоришь, что Дарвин не мог найти более яркого доказательства происхождения человека от обезьяны.
"Да пошел твой Дарвин", - отвечаю я тебе, - "Не знаю как человек, а я произошел от Большего Взрыва". Ты раскосо улыбаешься моей космогонии. Разыгрываешь, что обиделась из-за Чарльза. Чушь! Я же знаю, что из всех мужчин на свете ты действительно хотела трахнуть только Маккиавели, и еще может быть профессора Стивен Хокинга... но того так, ради экстрима. Ты умная девочка, и понимаешь, что оправдать свое существование можно только экстазом, от этого чуть чуть умирают, но ведь ты не боишься смерти... как дождя.
Когда мы первый раз поцеловались, ты сказала, что любишь, когда, входя в тебя, какой-нибудь волосатый ебарь громко плещется мочой в своем унылом мочевом пузыре. Как весь он вытекает через свое узенькое отверстие... Это еще одна космогония частного, которую ты убиваешь, своими разноцветными таблетками. А потом, помнишь, потом ты так визгливо заплакала, и сказала, что хочешь, чтобы тебя кто-нибудь обнял, что тебе не хватает ласки и никто не встречает тебя дома с зонтиком на пороге. Ты говоришь, что зонтики распускаются как цветы и умирают только от ветра, как крысы со сломанным позвоночником.
Тогда же я сказал, что хочу тебя, а ты удивленно посмотрела мне в спину, засунула руку в мои штаны и спросила, чувствую ли я, что ты часто грызешь ногти. И тогда я плюнул тебе в лицо, и мы снова поцеловались... а потом я долго облизывал твои окровавленные пальцы.
А теперь - в сторону подробности. Я, дорога, идея тебя... все, что имеется на полотне. Дорога равна пространству, ты равна точке, я - кривая. Как сказал бы сказочник-психотерапевт пускающий слюни красивых фраз - дальнейшее "мактуб", но я знаю, что если и есть другой, то он случайный подонок с гвоздями в глазницах и между ног.
Любовь это когда своим членом ты пытаешься дотянуться до ее сердца. Взаимность, это когда она кричит, так, что из окон соседних домов выпадают голые твари, а Джанни Родарри убеждаясь в бездарности своего Джельсомино трахает тощих кошек идущих одинокими стаями из водосточных труб.
Мы редко встречались, потому что встретиться - значит вскрыть старые шрамы. Я шел на встречу тебе с пакетом попкорна, запах которого напоминавший то ли вчерашнюю сперму, то ли слащавый воздух анатомического театра, мы так с тобой любили.
Мы набили им рты, зашли в первый подъезд, поднялись на крышу, ты легла на живот, свесившись головой вниз, лицом в снующую толпу и пропахшую резиной проезжую часть, а я вошел тебя сзади, и пока я имел тебя, ты смотрела вниз (это был, кажется, 7 этаж) и из тебя, первым снегом сыпались влажные кукурузные хлопья. Кончив, я игриво укусил тебя в пятку, слегка подтолкнул и ты полетела вниз, как падает с балкона использованный презерватив. Асфальт был тебе очень к лицу... вернее к тому, что от него осталось. Пришел дворник в грязном белом халате и тебя убрал. Я долго плакал и бил себя между ног.
Где ты моя астматическая девочка? Я готов скупить весь Вентолин в аптеках этого дрянного города, и впрыскивать его тебе в рот, ноздри, уши, твою измученную осенним склерозом и бредящую океаном щель, под мышки, где мне было так уютно и защищено.
"Милый", - говорила ты мне, когда по ночам, в холодном поту я выкрикивал тебе внутрь грязные фантазии своего детства, - "Разве ты забыл, что бытие определяет сознание", - и добавляла таинственным шепотом, - "Тебе показать?". "Я знаю", - отвечал я, - "вопрос лишь в том, чье сознание определяет твое бытие". И я долго и просто трахал ее, с искаженным серьезностью лицом... и усердием достойным волосатого ебаря, у которого с такой наивной прелестью плещется в мочевом пузыре еще не выпущенная на свободу моча.