Даже случайному туристу, который заходит в собор Св.Марка в Венеции, невольно сразу приходит в голову мысль о Востоке и Африке. Собор Св.Марка был святилищам для хранения драгоценных и фантастических сокровищ, которые венецианские купцы привозили домой и жертвовали в качестве вотивных даров. В блеске чудес его интерьера отражается вся морская история Венецианской республики. Подобным же образом многие старые творения рук венецианских ремесленников, их металлические и гончарные изделия, их вышивки, - в некотором смысле исторические документы, красноречивые свидетели былых тесных связей с Египтом, Левантом и Дальним Востоком.
Подобно тому, как берега Восточного Средиземноморья служили источником вдохновения для венецианского искусства, берега Южной Атлантики и Индийского океана были тем же самым для португальского искусства XVI в. Когда европейцы открыли чудесный мир тропиков, люди стряхнули "taedium vitae" ("Отвращение к жизни" (лат.)) средних веков и проявили интерес к окружающему миру. Ботанические эксперименты Гарсиа де Орты (1) и исследования дона Жуана де Кастро в Красном море были признаком того, что португальцы начали изучать природу и тем самым заложили основы современной науки. В действительности, это была одна из главных услуг, оказанных ими Европе эпохи Ренессанса. Каждый моряк, который смог раздобыть и привезти на родину ветку индийских кораллов, кварцевый самородок с Золотого Берега или зеленого попугая из Амазонии, вносил свой скромный вклад в то же самое идейное течение.
Будучи нацией мореходов, привыкших подмечать каждую перемену в состоянии неба и океана, от которых зависели их жизни, и с радостью наблюдавших за любым новым событием, которое скрашивало длительную монотонность их плаваний, португальцы воспринимали всё увиденное более остро, более прямо и более близко, чем обитатели суши.
В искусстве результаты были двойственными - введение новых форм и идей, и их представление в реалистичной манере. Обе тенденции проявились в архитектуре, ювелирных изделиях и керамике, живописи и литературе того времени.
Архитектор и скульптор Андреа Контуччи из Монте Сан-Совино находился в Португалии, как сообщает Вазари, с 1485 по 1494 г.; но, несмотря на это влияние, новая архитектура Ренессанса вытеснила старый готический стиль значительно позже. Тем временем в стране возник промежуточный стиль, переходный между этими двумя ордерами, который получил название "маноэлиньо" или "мануэлиньо"идетелмесленников, их металлические и гонарные изделия, их вышивки, - в некотором смсыле исттововали в качестве вотивнх двров. в , по имени царствующего монарха. В основе его лежала пышная готика, но бок о бок с круглым латинским сводом уже появляется стрельчатый, и свободно проникает заимствование декоративных итальянских форм. Князь Личновский, который посетил Португалию в 1842 г., сумел обнаружить присутствие не только мавританских, но даже византийских и нормандских мотивов.
Такой гибридный стиль нельзя причислить к наиболее выдающимся формам архитектуры. Его элементы не всегда гармонируют друг с другом, и поэтому ему могло не хватать единства цели и замысла. Он также не в состоянии выразить то благоговение и мрачную таинственность, которую умели придать своим темным соборам мастера Северной Европы. Но он обладает собственной индивидуальностью, оригинальностью, изысканным и фантастическим характером. Это различие в значительной мере обязано богатству и вычурности его поверхностного орнамента, резьбы по камню, в которой отображены чудеса новооткрытых берегов и островов.
Характерные черты стиля "мануэлиньо" лучше всего изучать в церкви Ордена Христа, в Томаре, в т.наз. "Неоконченных часовнях" аббатства Баталья, и, более всего, в "Convento dos Jeronymos", великолепном монастыре и церкви, высящихся на берегу реки Тежу в Белеме.
Аббатство Баталья было построено в ознаменование победы при Альжубарроте, которая освободила Португалию от угрозы кастильского владычества. Король Мануэл основал Жеронимуш как символ национального благодарения за еще более великий триумф.
Около береговой полосы, затопляемой приливом, на северном берегу Тежу, стоит небольшая часовня и странноприимный дом для матросов, построенный по приказу принца Генриха Мореплавателя. Здесь Васко да Гама провел ночь накануне отплытия в Индию, и здесь король Мануэл дал обет посвятить монастырь Богородице Моря, если она позволит мореплавателям благополучно вернуться на родину. В течение нескольких месяцев после их возвращения был заложен краеугольный камень нового строения, и к месту строительства потянулись медленные караваны запряженных волами повозок, которые везли белый известняк, добытый в долине Алькантары. Из этого редкого камня, который сохраняет свою белизну под яркими небесами Португалии, было возведено все строение. Хотя разработчиком планов выступал менее известный архитектор по имени Бойтака, их выполнение было в конце концов доверено Жуану де Кастильо, главному творцу стиля "мануэлиньо" и зодчему Церкви Христа в Томаре. Одному лишь Кастильо принадлежит проект изысканного клуатра - построенного в виде квадрата с прямыми углами и окруженного двухъярусной аркадой, который представляет главнейшую славу Жеронимуш.
В церкви и, особенно, в клуатре, причудливую и изящную форму декоративного стиля "мануэлиньо" можно изучать в ее самом совершенном развитии. Каждая свободная поверхность покрыта таким тончайшим рельефом, что на расстоянии она выглядит похожей на паутину шнурков, тогда как вблизи видны тонкие и острые черты резной слоновой кости.
Клуатры называют "тропическими джунглями в камне"; их контраст рельефа и тени имитируют игру солнечного света среди листвы; их своды воспроизводят кроны тропического леса, точно так же, как боковые приделы с их рядами колонн вызывают в уме полумрак лесных чащоб, в которых монахи впервые построили свой отшельнический скит. Над оконными проемами высечены экзотические фрукты и цветы; поверх раскачиваются попугаи и обезьяны-лори; вот слон, вот - индийский тростник. С ними переплетаются крест Ордена Христа, армиллярная сфера, избранная королем Мануэлем в качестве личного герба, и более подобающие монастырскому духу узоры в готическом и ренессансном стиле. Медальоны, которые присутствуют в промежутках, содержат портреты людей от плеч или выше талии, - жизненные фигуры, которые, подобно вахтенным на корабле, словно бы наблюдают за горизонтом. Среди них - голова Васко да Гамы; а основной вход охраняет скульптурное изображение принца Генриха Мореплавателя. Реализм, представленный в этих изображениях, - такой же очевидный, как влияние африканской, американской и азиатской тематики. "Estoy esperando que me habla" - "Я жду, что она заговорит со мной", - сказал Филипп II Испанский, далеко не посредственный знаток скульптуры, когда впервые видел статую Св.Жеронима в одной из часовен. Изображения птиц и зверей выглядят в точности как натуральнее; и стоит отметить, для иллюстрации влияния морских открытий на архитектуру, что другая крупная народность полуострова, породнившаяся с морем, каталонцы, воспроизводила увиденные ими живые существа почти таким же образом.
Даже ювелирное искусство того времени в определенном отношении символизировало прогресс открытий и завоеваний. За пределами Португалии золотая утварь и драгоценности периода "мануэлиньо" мало известны; более знакомы цепи, сердечки и кресты, украшенные золотой или серебряной филигранью, которые охотно покупают туристы - копии мавританских образцов, хотя некоторые безосновательно приписывают им индийское происхождение. Влияние Дальнего Востока особенно четко можно проследить на старой церковной утвари. Золото, привезенное на родину Васко да Гамой из Килвы, пошло в переплавку на изготовление сосудов для церковных таинств; д-р Брага описал изысканную дарохранительницу, которая "объединила веру исследователей с их героизмом". Среди даров, преподнесенных Льву Х в 1514 г., было архиерейское облечение из тяжелой парчи, украшенное чистым золотом и с цветами, сделанными из изумрудов, рубинов, жемчуга, алмазов и аметистов; к нему прилагались митра и пастырский жезл, перстни, кресты, алтари и кадила, все из чистейшего золота, усыпанного драгоценного камнями, и символизирующие Восток, повергающий свои несметные богатства к стопам наместника Христа.
Влияние Востока в керамике было более прямым; как и с архитектурой, оно привело к адаптации новых декоративных форм, таких как образец "антилопа и звезда", общий для персидских гончарных изделий. Но самый лучший фарфор и фаянс, производившийся в Португалии, относится к более позднему времени; в данном случае, с правлением короля Мануэла совпал только творческий импульс, а не его воплощение.
Живопись эпохи "мануэлиньо" имела ярко выраженный национальный характер, несмотря на свое фламандское происхождение. В течение первых 40 лет XVI в. школа художников, обычно объединяемых под общим именем "Гран Васко" (2), создала много прекрасных полотен. Хотя фламандцы сами поддались чарам итальянских мастеров кисти, португальские художники все еще сознательно придерживались старой манеры письма. Сам дух этих картин был не итальянским; результатом творчества людей, "всегда бродящих с голодным сердцем", был настолько совершенный реализм, какого только могло добиться мастерство художника. Темы картин все еще совпадали с теми, которые могли бы выбрать фламандцы; все мелкие детали выписаны с тем прилежным тщанием и добросовестностью, которую ранняя фламандская живопись унаследовала от средневековых книжных миниатюр. Но фигуры, хотя и плоские, статичные и "сырые", - не просто стандартнее образы; это портреты португальских мужчин и женщин, особенно женщин, "изображенных, - как пишет д-р Брага, - на фоне португальского пейзажа, в опаловом освещении португальской атмосферы".
Помимо того существенного интереса, который вызывает школа Гран Васко сама по себе, она обладала многообещающей будущностью. Подобно тому, как нарождающиеся научные идеи, интуитивно подхваченные Кастро и Орта, были выполнены и превзойдены мыслителями других наций - Бэконом, Декартом, Галилеем, - так и молодой натурализм в португальской живописи достиг подлинного расцвета в творчестве Веласкеса. Не мог ли реализм Веласкеса, столь чуждый для его испанских современников, быть более или менее национальной чертой, унаследованной через отца, Родригеша да Сильва Опорто? Это предположение покажется не столь уже беспочвенным, если вспомнить, что Веласкес был ближе к Португалии, чем к Испании, по другой стороне своего характера.
Испанские художники, если брать их в целом, никогда не видели жизнь в ее постоянстве и полноте. Со страстной одержимостью они сосредоточили свое внимание на единственном аспекте жизни. Их искусство находилось на службе у церкви; красота цвета и формы была подчинена красоте Святости. Их картины были своего рода указателями, демонстрирующими расхождение широкого и узкого путей спасения. За исключением картин с изображением святых, искусство этого жанра едва могло удержаться от чрезмерно подчеркиваемого контраста между реальным и идеальным миром, чересчур выпячивая на передний план зло и ужас жизни.
Ничто лучше не иллюстрирует дух, под влиянием которого работали испанские художники, чем изображение смерти у Хуана де Вальдес-Леаль. Смерть, обнимая одной рукой гроб, собирается погасить лампаду, которая мерцает над столом, заваленным диадемами и драгоценными камнями. На полу стоит другой гроб, открытый, в котором угадываются затененные очертания трупа; и вокруг канделябра помещена надпись "in ictu oculi" - "во мгновение ока". Мурильо, который сказал, что зритель этой картины должен заткнуть свои ноздри, представляет в собственных работах, хотя и прелестных и спокойных, противоположную слабость, которая происходит из той же узости вИдения и намерения. У него возвышенные и священные предметы становились заурядными, подобно тому, как часто величие южных церквей затенено позолотой и мишурой.
Между этими двумя крайностями кое-кто из художников - Зурбаран или Мурильо в своих ранних работах, - мог по воле некоего счастливого случая добиться безупречного выражения своей темы. Был только один художник, который обычно поддерживал отличный баланс, никогда не ударяясь в недооценку или переоценку. Своим превосходством на фоне других испанских художников Веласкес обязан не столько какому-либо совершенству своей техники живописи - ловкости кисти, опыту композиции или модели, - как своему безупречному чувству пропорции. Это был скорее вопрос темперамент, чем сноровки. Критики искали его происхождение в его португальской крови.
То же самое чувство пропорции, те же ограничения, характеризуют лучшие образцы португальского искусства XVI в. Это доминирующее влияние удержало пышность скульптуры в стиле "мануэлиньо" от вырождения в простую оргию орнамента, предшественника архитектуры "чурригуреску", которая вобрала в себя самые худшие черты испанской склонности к вычурности. Автор самой известной и лучшей книги о Португалии на английском языке (3) считал, что испанский дух нашел свое наиболее характерное проявление в строках "Climas passe, mude constellaciones, Golfos innavegables navegando", с их "героической гиперболой". Следовало лучше изучить творчество Камоэнса и Бернардима Рибейру, чем вызвать смех у их соотечественников такой эскападой. У своих поэтов, в значительно большей степени, чем у государственных деятелей, португальцы черпали ясное мышление и логику. Они также позаимствовали у них безупречно правильную выразительность. В этом отношении они предвосхитили каноны века Августа (классицизма) в Англии и Франции; и это - единственная причина, по которой "Лузиады" были такими популярными в этих странах, в эпоху популярности идеалов XVIII в.
Литература XVI в., в той мере, в какой она была местного происхождения, а не просто экзотически пересаженным побегом из итальянской или кастильской почвы, была отмечена тем же самым натурализмом, который оставил свой след и в других видах искусства.
"Эклоги" Бернардима Рибейру выражают этот натурализм в искренности, с которой они воспроизводят португальский национальный характер и крестьянскую жизнь. Англичане склонны придираться к лучшей пасторальной поэзии юга как к манерной и подражательной. Сходство с архетипами Вергилия и Теокрита в настоящем случае может присутствовать, но оно не влечет за собой отклонения от истины. Ведь португальские селяне - по природе консерваторы, и до сих пор вырезают на своем коромысле те же узоры, которыми среброкузнецы XII в. украсили купель для крещения Афонсу Энрикеша, первого правителя независимой Португалии; в глубинке, куда еще не успел проникнуть коммивояжер из Ипсвича или барабанщик из Чикаго, португальский крестьянин по-прежнему изготавливает свой плуг по образцу своих предков, римских провинциалов; гонит вино согласно правилам, разъясненным Колумеллой в I в. н.э.; припев, который они напевают своим овцам, когда те идут по току и мелют зерно, вероятно, еще более древний. И он до сих пор обладает истинным талантом к поэзии и к таким песням-перекличкам, которые пели Дафнис и Аминта; он может импровизировать изящные безделицы на том самом языке, который до их пор вызывает воспоминания о речах императоров Рима. Попытка вложить строки наподобие
Os teus olhos, o menina,
Sаo gentios da Guine,
Da Guine, por serem pretos,
Gentios, por nao terem fe (4).
в уста уэссекского деревенщины может вызвать только насмешку. Но где бы ни уцелела латынь, на берегах Роны, Тежу или Димбовицы, она сохранила свою древнюю грацию мысли и выражения; и только что процитированные строчки - пример неизданных деревенских стихов Португалии. В XVI в. существовали, несомненно, чисто искусственные пасторали, написанные, как у Са де Миранды, под влиянием классических итальянских образцов; но самые лучшие стихотворения Бернардима Риберы показывают весь натурализм и наблюдательность века Открытий.
С еще большей правотой это утверждение применимо к "ауто" (букв. "действо"; драматическим пьесам) Жиля Висенте, который жил с 1470 по 1540 г. и вызвал восторг при дворах Мануэла и Жуана III своими талантами драматурга и актера. Висенте - одна из великих личностей той эпохи. Странно, что тот, кто оставил такой яркий след в развитии европейской драмы, оказался в полном забвении у ее историков; возможно, причина кроется в том, что его тематические намеки и форма его стихов "редондилья" делают их необычайно трудными для перевода. 44 его "ауто" сохранились, 11 из них написаны на кастильском, 14 - на португальском, остальные - на обоих языках. Несмотря на эту дань моде времени, "ауто" в подлинном смысле национальны, хотя некоторые из них, наиболее ранние по времени сочинения, выдают влияние испанца Хуана де Энсины, тогда как другие, очевидно, появились под влиянием Данте. Даже пьесы на религиозные темы, такие, как "Деяние царей-волхвов", которые были написаны для постановки в церковные праздники - Рождества, Двенадцатой ночи, Тела Христова, - и были родственны "моралите" и мистериям средних веков, - даже они полны непредвиденных вспышек сатиры и юмора, которые приводят их в соприкосновение с повседневной жизнью страны. Тема жизни проходит красной нитью через все работы Висенте, будь то религиозная драма, комедия или фарс. По чисто жизненной энергичности, равно как по иронии, по язвительному остроумию, по раблезианскому смеху, ни один европейский драматург того времени не создавал ничего, что могло бы сравниться с его галереей образов влюбленного, нуждающегося сельского помещика и его шумной свиты, беспутных церковников и их любовниц, судей, не знающих законов, врачей-шарлатанов, кормчих, которые топили корабли и пассажиров во время плавания в Индию, бедного еврейского портного, цыган. "Король Иоанн" епископа Бойла, (Джон Бойл (1495-1563) - епископ Оссэри, английский драматург. - Aspar) наполовину "моралити", наполовину историческая драма, была наиболее знаменитой пьесой, вышедшей из-под пера современного английского автора; но при сравнении ее с самым посредственным из "ауто" Висенте она кажется невыносимо скучной и напыщенной (5).
Искусство Рибейро и Висенте иллюстрирует изменение умственных взглядов их соотечественников под влиянием ста лет открытий и завоеваний, только во второстепенном значении. С Луишем де Камоэнсом дело обстоит совершенно иначе. Его "Лузиады" занимают в португальской литературе то же место, которое принадлежит монастырю Жеронимуш в португальской архитектуре. Это - прямой результат и выражение духа морских приключений (6).
(1) См.ниже, глава xxxvi.
(2) О Гран Васко, которого обычно идентифицируют с Васко Фернандасом из Визеу, художником, который был лучшим представителем, хотя и не создателем школы, написаны целые тома. Список основных источников приведен в Ar. Hist. Port. I. iii. 66 seq. (1903).
(3) "Portugal, Old and New", by Oswald Crawfurd, London, 1880.
(4) ("Ваши глаза, девушка,
Как у язычников Гвинеи;
Гвинейцы, из-за их черноты, -
Язычники, не имеющие веры").
Оригинал процитирован Освальдом Кроуфордом в "The Nineteenth Century and After", vol. Ixiii, P. 73.
(5) Дважды, в 1506 и 1531, Жиль Висенте с вызывающей смелостью осуждал преследования евреев.
(6) Даже "интерлюдии" Джона Хейвуда, хотя и очень приближаются к духу произведений Висенте, все же далеко уступают им по драматической силе.
Глава XXXIV.
Камоэнс в Коимбре.
Родовой дом семейства Камоэнсов стоя недалеко от галисийского мыса Финистерре, на земле морских туманов и дождей и северо-западных штормов, приносящих запах соли. Это была подходящая колыбель для рода, которому суждено было дать жизнь величайшему певцу моря со времен Гомера.
Поэзия, патриотизм и морские приключения были в крови Луиша. Родоначальник его семейства, Васко Пиреш де Камоэнс, был воином, фидальгу и трубадуром, который переселился в 1370 г. из его родной Галисии в Португалию. Его лирика, национальная по форме и содержанию, помогала певцам обеих стран противостоять влиянию бретонских "лэ" и рифмованных аллегорий в стиле Данте, которые пользовались тогда популярностью. Жуан Гонзалвиш Зарку, португальский первооткрыватель Мадейры, также был предком Луиша де Камоэнса, хотя и не по прямой линии; в то же время дед поэта, Антан Ваш де Камоэнс, служил под началом Альбукерке в Аравийским море. Он женился на донне Гиомар да Гама, родственнице Васко да Гамы, и благодаря этому браку открыватель морского пути в Индию и автор "Лузиад" оказались связаны родственными узами.
У дона Антана и донны Гиомар родились двое сыновей. Бенто, младший сын, лишенный наследства, избрал церковную карьеру в августинском монастыре Санта-Круз в Коимбре, богатом духовном заведении, куда поступало много младших сыновей из дворянских семейств, а многие из их старших братьев обучались в его стенах "letras e virtudes" (письму и наукам). Старший сын, Симан, служил своему королю в море и в распродаже товаров из Гвинеи и Индии. Он вступил в брак с Анной да Са-и-Мачедо, знатной дамой из Сантарема; единственный ребенок от этого брака, Луиш Ваш де Камоэнс, родился в Лиссабоне в 1524 г.
Три года спустя, когда в столице разразилась эпидемия чумы, Жуан III и его двор бежали на север, в Коимбру; Симан Ваш с женой и малолетним сыном последовал за ними.
Легенда, песня и история уже успели окружить "португальские Афины" ореолом романтической атмосферы. Здесь Афонсу Энрикеш держал свой двор и бросал вызов маврам; здесь, в "Quinta das Lagrimas" и рядом с "Fonte dos Amores" Инес де Кастро, прекрасная возлюбленная наследного принца Педру, была предана смерти по приказу короля Афонсу IV. Город стоит на гребне мелового холма, чье обращенное на юг основание омывают прозрачные воды Мондего, "реки Муз". Его дома и монастыри выкрашены белой или бледно-розовой штукатуркой, которая так удачно сочетается с приглушенными полутонами португальского пейзажа; сады выдерживают сравнение с садами Синтры, в которых под открытым небом во все времена года распускаются и созревают субтропические цветы и фрукты - апельсины и мушмула, алоэ, папоротники и бугенвилии, бок о бок с пиниями и березами Северной Европы. В качестве кафедрального города и центра монашеской учености Коимбра обладала и собственным обаянием, атмосферой безоблачного и степенного достоинства. По ее крутым каменным мостовым поднимались живописные и величественные фигуры - августинцы Санта-Круз в белых рясах, приглядывавшие за своими учениками в черных мантиях, светские каноники и другие служители кафедрального собора, важные церковные сторожа, крепко сжимавшие свои булавы и несущие тяжелое бремя знаков отличия своей должности с сознательной гордостью.
В позднейшие годы жизни Камоэнс любил мысленно возвращаться к воспоминаниям своего детства, прошедшего в этой "florida terra", "цветущей земле", как он ее называл, которой прибытие королевского двора придало некое великолепие. От своего отца он, несомненно, многое узнал о море, кораблях и удивительных островах, лежащих там, где заходит солнце. Когда ему исполнилось 7 лет, он, наконец, должен был закончить с изучением азов грамоты и присоединиться к более продвинутым искателям истины, которые впитывали мораль и вкус к латинским стихам из "Gaton" или "Катона" - двустишия "Cato pro Pueris", которое последующие поколения детей в течение столетий старались заучить наизусть и повторять без запинки (1). Следует надеяться, что его преподаватель был человеком менее легкомысленным, чем Белиал Белагоа.
Пока юный Луиш был всецело занят грифелем и тетрадью с прописями, его учителя и наставники подвергались болезненному процессу реформирования. В 1527 г. Жуан III предусмотрительно решил избавить монахов обители Санта-Круз от житейских забот, учредив более строгий монастырский устав и конфисковав изрядную часть их имущества. В то же время король видел, что чума все чаще и чаще посещает Лиссабон и что морской порт обладает собственным притягательным влиянием, способным оторвать студентов от лекций даже самых эрудированных профессоров. Поэтому он решил перевести университет в Коимбру, инкорпорировав в его состав школу Санта-Круз, и выделив для его содержания поместья и деревни, чтобы монахи больше ни в чем не нуждались.
В течение десяти лет (1527-37) архитекторы, работавшие в стиле "мануэлиньо", были всецело заняты подготовкой к этому переезду. В 1530 г. был основан Колледж Всех Святых для "почетных бедных студентов", которые проявляли рвение к тайнам теологии и искусств; колледж Св.Михаила, для теологов и студентов, изучающих каноническое право, был учрежден в том же году; к ним добавились колледжи Св.Иоанна Крестителя и Св.Августина для размещения лиссабонских учеников.
В 1537 г. в зрелом 13-летнем возрасте Луиш де Камоэнс был зачислен в Колледж Всех Святых как "estudante honrado pohre"; вероятно, что он получал из королевской казны некое вспомоществование в виде стипендии. В 1539 г. его дядя, дон Бенто, был избран генеральным приором всех отделений ордена августинцев в Португалии, и в том же году назначен канцлером университета, занимая эту должность до 1542 г. Очевидно, что столь выдающийся патрон мог оказать немало услуг своему племяннику.
Луиш провел 2 года на курсах грамматики и риторики, и 3 с лишним обучался свободным искусствам, логике и натурфилософии. Коимбра приветствовала, как апостолов нового духа, предшественников Гувеа, Бьюкенена и Вине, которые прибыли сюда из Франции. В системе реформированного образования, которая больше не состояла просто из механического заучивания текстов или словесной зубрежки, еще сохранялись старые названия предметов, такие как грамматика или риторика, но они теперь приобрели органическую связь с жизнью. Даже у тех, кто, подобно Луишу, не посещал лекций по медицине, праву и музыке, диапазон полученных знаний отличался энциклопедической обширностью. Большинство своих стихотворений в позднейший период Камоэнс написал вдали от библиотек, в те годы жизни, когда книги были роскошью, и в то же время он обнаружил близкое знание географии, астрономии и литературы Португалии, Испании и Италии. Он демонстрировал хорошее знание произведений, по меньшей мере, 19 греческих и латинских авторов и некоторых из них, по-видимому, читал в оригинале, поскольку они никогда не переводились. Эту ученость он, очевидно, приобрел в Коимбре, что свидетельствовало не только о его блестящих способностях и силе памяти, но в равной степени о той тщательности, с которой университет Коимбры осуществлял на практике идеалы гуманизма.
Тем не менее, было бы ошибкой полагать, что Камоэнс посвящал все свое время усердной учебе. В Коимбре, как и в других университетах, ставились драматические представления, часто основанные на переработке комедий Теренция и Плавта. Одна такая пьеса, "Auto dos Enfatrioes" ("Амфитрион"), написанная самим Луишем, избежала забвения, в целости дойдя до наших дней. Она посвящена тому, как Юпитер снизошел к красивой Алкмене, приняв облик ее законного мужа, Амфитриона. Примечательно, что по своей форме эта пьеса соответствует национальным "ауто", написанным Жилем Висенте.
Узнать о развлечениях студентов можно из серии репрессивных эдиктов, изданных Жуаном III, который запрещал студентам последнего курса обнажать мечи, даже при свете дня, и осуждал их привычку носить "кинжалы и стилеты" под одеждой. Праздник Богоявления отмечался выборами "короля дураков", или "сеньора плохого правления", чьи подданные обязаны были оправдывать титул. Музыка, такая как сочинение "jusqiunas" в стиле Жоскина дес Преса, и стихосложение в подражание народным стихам, никоим образом не осуждались; разве не добрый монах дон Элиодоро де Пайва давал уроки контрапункта и игры на органе, арфе, виоле и других инструментах? "En musica gaste mi tiempo todo" - "Я проводил всё свое время, занимаясь музыкой", - писал Жорже де Монтемор (2), с которым Луиш де Камоэнс завязал на берегах Мондего продолжительную дружбу. Оба мужчины были родственными душами. Монтемор, собрат-поэт, хотя и писал стихи на модном кастильском, после своего отъезда из Коимбры стал одним из придворных музыкантов, и в 1543 г. в свите принцессы Марии, дочери Жуана III, последовал в Испанию, когда она вышла замуж за принца Филиппа (будущего Филиппа II). Отсюда, после смерти своей покровительницы он, вероятно, направился вместе с Филиппом к английскому двору, затем вернулся в Нидерланды, снова в Португалию, и, наконец, в Испанию. Заядлый путешественник, наделенный той же охотой к рискованным авантюрам, которая вдохновляла его друга, он впутывался в многочисленные любовные интриги, пока в 1561 г. на дуэли из-за прекрасных глаз неких пьемонтских красавиц его не настигла смерть.
В те либеральные дни музы пользовались сравнительным почтением; но тяжелый штраф ожидал студента, который осмелился бы привесить свой "vejamen" ("высмеивание"), "invediva" ("обличение") или другой клеветнический памфлет на входной двери или, еще того хуже, на внутренней стене школы. Король также неодобрительно взирал на музыкальные ноктюрны; очевидно, он считал неподобающим, чтобы студенты ходили распевать свои серенады под балконами домов на Руа дос Гриллос, которая поднимается в гору между священными участками Санта-Круз и Старого Собора.
Луиш, конечно, тоже участвовал в этих забавах. Его окончательный отъезд из города в 1542 г., вероятно, был ускорен последствиями одной из любовных афер. Несомненно, юный трубадур, с его широкими бровями и грудью, завитыми волосами цвета желтого шафрана и глазами василькового оттенка, приводившими в восхищение всех классических героинь всей Испании, от Дульсинеи Тобосской и далее, обладал достаточно привлекательной внешностью, даже будучи облачен в университетское платье. В Коимбре студенты до их пор носят часть своего средневекового костюма - черное пальто, застегивающееся под горлом, и черную мантию, - хотя они отвергли головной убор, напоминавший мешок, в который, если верить традиции, они имели привычку собирать подаяние вместо получения стипендии. Такой наряд должен был подходить Луишу, как черный подходит красивой женщине. Мы ничего не знаем о том, сколько побед одержал он над женскими сердцами до того, как получил степень бакалавра искусств и уехал искать счастья в Лиссабон; но несомненно, что он оставил какую-нибудь Марию или Эсперансу временно безутешной.
(1) Издание, аннотированное Эразмом Роттердамским, было напечатано Винкином де Ворде в 1513.
(2) Лучше известный под испанской формой своей фамилии -- Монтемайор.
Глава XXXIV.
Камоэнс при дворе.
Перемена обстановки с университетских рощ Коимбры на Лиссабон с его шумной суетой оказала определенное влияние на характер Луиша. В течение некоторого времени он не смог обнаружить никакого достойного применения своим силам. Одинокий в столице (1), он попал в компанию веселых собутыльников, чьим заводилой был поэт, драматург и острослов Антонио Рибейро, "Чиадо", монах-расстрига. "Чиадо", или "птица-пересмешник", получил такое прозвище из-за своего таланта сатирика и мима. Он претендовал на звание "Голиаса пьяниц" - "em beber sou um Golias", намекая не на легендарногоо дсолтойного применеяни совим ное влиние на хараткер Луиша. в библейского героя, а на определенное братство веселых монахов, известных как голиарды, которые потрясли Северную Европу в XIII в. и получили свое название от имени легендарного основателя, попа Голиаса. Они воспевали, как говорится в старой провансальской балладе, "бога и любовь", и смесь была довольно вульгарной. Как невысоко ценили современники их музыкальное искусство, можно узнать из описания Мельника в "Кентерберийских рассказах":
Нe was a janglere and a goliardeys,
And that was moost of synne and harlotries.
("Он бабник, балагур был и вояка,
Кощун, охальник, яростный гуляка").
Луиш, который получил от Чиадо прозвище "Тринкафортес", или "Сорвиголова", не воспринимал своих новых товарищей слишком серьезно, хотя и участвовал в их пирушках, бродил вместе с ними по кабакам и другим злачным местам, и хвастал, что видел многих собутыльников упившимися до беспамятства, тогда как его никто не видел. С прекрасной несовместимостью, он коротал часы досуга тем, что адресовал другу панегирик с похвалами удовольствиям сельской местности. Значительно больше он предпочитал дремать в тени дерева с сонетом Петрарки, "Аркадией" Санназаро или "Эклогами" Вергилия в руке; или слушать в полудреме журчание текущей воды или жалобы некоего безутешного влюбленного пастуха. В то же самое время он не проявлял никакого желания действовать в духе этих оригинальных сантиментов.
В течение года он предавался этим чувственным радостям. Затем, в один из апрельских дней 1544 г., произошел внезапный эмоциональный кризис, которому суждено было определить его дальнейшую судьбу. Его причина заключалась в мимолетном видении зеленых глаз под темными бровями и каскадом золотых волос. Луиш мельком увидел Катарину де Атаиде, когда она молилась в одной из королевских часовен.
Катарина, чья имя появляется в дальнейшем в большей части лирических произведений Камоэнса под анаграммой "Натерсия", была фрейлиной королевы, хотя еще "muito moga" - немногим более, чем ребенок. Ей определенно было не более 13 лет. Д-р Брага (2) подвергает ее мышление проверке на основе собственноручно разработанных критериев психологического анализа и, сославшись на примеры Беатрисы и Джульетты, приходит к достаточно мудрому выводу, что она уже вполне сознавала собственное обаяние.
Образ этой "vara e angelica figura" наполнил Луиша новым желанием попасть ко двору, который уже за несколько месяцев до этого казался ему подходящим обрамлением для его панегириков сельским удовольствиям. Его дар слагать песни и сочинять эпиграммы послужил ему пропуском; по рождению он был фидальгу с влиятельными родственниками; и дружба, которую он завязал в Коимбре, должна была помочь ему сделать карьеру. Еще до того, как год подошел к концу, он смог проникнуть в королевские дворцы, чтобы увидеть Натерсию и завоевать ее расположение.
Он появился при дворе в то время, когда дальнейший путь развития португальской культуры был еще неясен, и общественная жизнь - полна противоречий. Один кружок увлекался "Духовными упражнениями" Лойолы, тогда как другой был полностью поглощен упражнениями в искусстве галантных манер. Королева Катарина имела хорошую библиотеку и покровительствовала музам. Принцесса Мария собрала вокруг себя кружок блестящих женщин, некоторые из которых были учеными, остроумными или обладали даром стихосложения. Бои быков в Алмаде, турниры в Алмейриме, охота в Синтре помогали с удовольствием проводить время; были также обряды и церемонии, позаимствованные у провансальских "судов любви" и из ритуалов средневековой рыцарской культуры. Сеньоры и дамы собирались по вечерам послушать кастильские народные песни в исполнении лютниста Пауло Висенте, или станцевать величавый танец под какую-нибудь французскую балладу, спетую Анжело Сигеа в сиянии мерцающей на небе луны или в свете факелов, отбрасывающих неверные блики на рукояти мечей или волосы дам с вплетенными в них драгоценностями. Иногда развлечение заключалось в игре в "вопросы и ответы" - истинный поединок остроумия, в котором каждый игрок старался дать удачный ответ на вопрос вроде: "Что такое надежда?", "Что такое печаль?", "Что такое честь?". "Придворный" Балтазара Кастильоне и начальные главы "Compleat Angler" ("Искусного рыболова") представляют известные примеры такого рода диспутов, непременной участницей которых была Луиза Сигеа, сестра Анжело. Луиза была совершенной девицей и могла объясняться на латыни, греческом, иврите, арабском, сирийском. Как-то раз ее уговорили написать Папе на всех этих языках сразу.
Стихосложение, возможно, было самым излюбленным времяпровождением из всех. Каждая дама и кавалер, в обществе, где любовь была первым долгом солдата и дворянина, обменивались рифмованными двустишиями, метрическими анаграммами, бесчисленными стихотворными образами. И здесь Камоэнс выступил на первый план. Блистательная и прекрасная донна Франсиска де Арагао, звезда, окруженная роем восхищенных спутников, однажды снизошла попросить его преподнести ей стихотворение, вместо обычного прислуживания, полагавшегося по придворному этикету, и с того времени его репутация была обеспечена. Он стал "Лебедем Тежу", "сиреной дворца"; а придворный поэт, Педро де Андраде де Каминья, и другие первостатейные рифмачи стали испытывать к нему острую зависть.
Но в средоточие этого веселья постепенно проникала строгая философия жизни. С легкой руки принца Луиша (он сам был поэтом), избравшего своим духовником иезуита, она вошла в моду в кругах знати, и "Духовные упражнения" перелистывались по крайне мере также часто, как и сборник канцон. У Франциска Ксаверия были основания уподобить двор Жуана III хорошо дисциплинированному монастырю. Для него это было большой похвалой, но другие люди с недоверием присматривались к удлиняющимся теням. Король и королева были вырожденцами, с ядом убийства и безумия в крови. Жуан, слабовольный фанатик, уже наполовину раскаялся в своих симпатиях к гуманизму, и скоро потребует, чтобы ученые Коимбры проявляли больше рвения к католицизму, чем к латыни. Королева Катарина унаследовала душевное расстройство своей матери, Хуаны Безумной, и фанатизм, а также культуру своей бабки, Изабеллы Католички. Иностранные монахи и священники кишели в королевских покоях. Среди них выделялись иезуиты, или "апостолы", которые уже вынашивали идею захватить в свои руки контроль над всей системой образования. Придворным языком был кастильский, и много фанатично настроенных клириков прибыли из Кастилии в качестве агентов Карла V, который рассчитывал при их посредничестве подчинить Португалию Испании и превратить ее в пешку в большой игре Контрреформации.
Набожность входила в моду. Камоэнс писал своему другу в деревню, что окружающие его знатные дамы вели себя так, как если бы они были вдовами, верно хранившими память усопшему супругу, или женами, проводившими своих мужей в плавание к Зеленому Мысу. "Они никогда не пропускают молитв: по средам - в церкви Св.Барбары, по пятницам - в церкви Богородицы Голгофской, по субботам - в церкви Богородицы Милости, по воскресеньям - в церкви Св.Духа". Если бы они молились о втором браке или о благополучном возращении домой мужа-моряка, могли бы они зайти более далеко в своем религиозном рвении?
По мнению Камоэнса, этот религиозный экстаз часто больше вдохновляли проповедники, чем сама проповедь. Он намекал, подобно какому-нибудь сплетнику-лютеранину, что исповедь (3) была ширмой для совсем неканонических признаний иного характера, и некоторые преподобные отцы чувствовали себя как дома в компании Чиадо и его веселых собутыльников. Официальные "Инструкции относительно дел Португалии", врученные папскому нунцию Алоизио Антомано, подтверждают обвинения, которые выдвигал Камоэнс, добавляя, что чрезмерное доверие короля к монахам и иезуитам грозит оттолкнуть от него подданных, и что Португалии не долго осталось числиться в списке великих держав. Что касается королевы, нунцию предписывалось в отношениях с ней "постоянно упоминать о совести, о потустороннем мире и угрозе ереси; об осуждениях церкви, обо всем том, что могло внушить ужас набожным дамам".
Правители, которые раболепно трепетали перед монахами, не годились быть наследниками владений, завоеванных людьми, подобными да Гаме и Альбукерке. Контроль над образованием уже перешел в руки иезуитов, новая система преподавания которых носила космополитический характер вместо национальной, и заменила страх к ереси на любовь к почестям (4). Мир поистине изменился с той поры, когда лауреат Гарсиа де Резенде очаровал короля лирическими стихами Жорже де Манрике; и король поклялся, что в такой же мере считает своим долгом заучить такую поэму, как "хранить в сердце слова молитвы "Отче Наш"".
Со временем та власть, которую приобрели иезуиты и инквизиция, привела к разложению моральных устоев португальского общества, которое, по словам д-ра Брага, она не только денационализировала, но и дегуманизировала. Но это бедствие пока что было в будущем. При дворе Жуана III еще хватало людей, которые стремились сделать жизнь приятной и гуманной, и среди них - Камоэнс, проведший два года в солнечном свете присутствия Натерсии.
Тем временем у него появились враги. Одни косо смотрели на прежнего компаньона Чиадо; другие, поэты-соперники, слишком завидовали популярности этого выскочки. Кроме того, возможно, что его любовные ухаживания не остались безответными. Родители и опекуны знатной девицы могли рассчитывать на лучшую партию, чем этот юнец, не имевший за душой ничего, кроме гениальности, и их беспокойство едва ли уменьшила постановка театральной драмы, в которой слишком предприимчивый кавалер и слишком любезная фрейлина сыграли главные роли, к немалому скандалу двора. Так возникла "damnadas vontades", "проклятая злость", которой Камоэнс приписывал свою ссылку в 1546 г. Вдобавок к этому, он понес наказание за собственную дерзость, поскольку в предыдущем году он написал "Auto del Rei Seleuco", пьесу, основанную на истории сирийского царя Антиоха, одного из Селевкидов. Антиох был известен тем, что вступил в брак с собственной мачехой Стратоникой; и лиссабонские злые языки не замедлили обнаружить в этом намек на короля Жуана III, чьей женитьбе на Элеоноре Австрийской, его собственной, хотя и юной мачехе, как говорят, помешало только сеяб как лдома вкомпани Чиадо и ег веселыля совсем неканическихз признайни другого рода, и некоторе преподобные о личное вмешательство императора Карла V в 1523 г.
Существовал обычай, согласно которому ни один фидальгу не мог быть принят при дворе, пока не докажет своего мужества в непрерывной войне, которая шла между маврами и португальскими гарнизонами в Марокко. От Камоэнса потребовали выполнения этого условия, не оставив ему другого выбора, кроме как, скрепя сердце, подчиниться: и в 1547 г. он отплыл в Африку.
На протяжении двух столетий, от захвата Сеуты в 1415 г., до падения Аземора в 1515 г., история португальского оружия в Марокко была почти неизменной летописью побед. Впоследствии некоторые земли были утрачены, и у португальцев появился новый враг. Со времени захвата Кипра (вероятно, ошибка автора; имеется в виду не Кипр, а Алжир. - Aspar) в 1538 г. Хайраддином Барбароссой Османская империя приобрела доминирующее положение в Средиземноморье, и турецкие пираты угрожали каждом опорному пункту христиан на североафриканском побережье. Вероятно, что Камоэнс, отправляясь на войну, был охвачен духом крестоносца, жаждущего нанести удар по историческому врагу своей нации и веры, мусульманам. Память о Натерсии сопровождала его и вдохновляла стремлением достичь известности. Это желание приняло определенную форму в Африке.
"Um novo pensamento Amor me cria" - писал он товарищу; и эта новая мысль, которую пробудила в нем в 1544 г. любовь, стала зародышем его "Лузиад".
Два года, обязательный срок службы королевских офицеров, прошли в рутинных обязанностях гарнизонной жизни, однообразие которой, возможно, иногда нарушали охота на львов и стычки с маарами. В одной такой стычке Камоэнс лишился правого глаза. Он вернулся в Лиссабон в 1549 г., разочаровавшись в своих крестоносных надеждах, поскольку Жуан III благоразумно отказался тратить свои ресурсы на предприятие, не сулившее никаких выгод, кроме славы, и вывел португальские гарнизоны из всех крепостей в Марокко, кроме Сеуты, Танжера и Тетуана.
Вернувшись в Португалию, Камоэнс так и не получил снова доступа во дворец, и хотя он, вероятно, сумел повидаться с Натерсией и нашел ее верной ему, другие дамы были менее сострадательными. Они высмеивали его увечье, дразня его "Одноглазой головой" (Cara sem olhos) и "Дьяволом без света" (Diabo sem luzes); но сатира была слишком слабой, чтобы задеть Камоэнса, и он парировал с хорошим юмором: "Вы, дама, - красивая Галатея, - пел он, - а я - жалкий Полифем".
В 1550 г. он завербовался для плавания в Индию, но так и не сел на корабль. Было много причин, которые его задержали - среди них Натерсия, и надежда на возрождение интереса к его поэзии. Но враждебное влияние оставалось слишком сильным: это был год процесса над Бьюкененом. Если друзья при дворе и хлопотали за поэта, их старания окончились неудачей; и скоро он оказался в отчаянном положении, почти без денег и без всяких перспектив карьеры. Хуже всего была его собственная неосторожность: 16 июня 1552 г. Камоэнс безрассудно ввязался в уличную ссору и, по воле несчастного случая, ранил офицера королевского дома, по имени Гонзало Борджес. Как назло, это произошло во время праздника Тела Христова, когда в Лиссабоне собралось множество благочестивых зевак, желавших поглазеть на большое религиозное торжество, в котором принимал участие и сам король, идущий в торжественной процессии вместе со знатью и чиновниками, духовенством и торговыми гильдиями. Камоэнс на месяц был закован в цепи и освобожден только после того, как принес извинения Борджесу и снова записался волонтером на службу в Индию. Он получил прощение короля 7 марта, последний раз попрощался с Катариной Атаиде, и поднялся на борт "Сан-Бенто", флагмана эскадры из четырех кораблей, которым командовал Фернан Алвариш Кабрал. В Вербное Воскресенье, 24 марта 1553 г., он отплыл на Восток.
(1) Этот эпизод некоторые специалисты относят к более позднему периоду жизни Камоэнса, т.е. после его возвращения из Африки в 1549. Я следую версии, предложенной д-ром Брага, которая представляется более точной.
(2) Braga, pp. 346-35.
(3) Инструкции, процитированные в следующем предложении, почти определенно выдвигали это обвинение против исповедника короля, брата Жуана Суареша, "невежественного монаха" -- faz negocios de toda a casta, sob pretexto da confissao.
(4) Стоит добавить, что при иезуитах на смену тому хаосу, который был выявлен на процессе Бьюкенена, пришли порядок и дисциплина.
Глава XXXVII.
Камоэнс на Востоке.
Пока "Сан-Бенто" при прекрасной погоде пересекал отмель Тежу и поворачивал на юго-запад, на его палубе до самых сумерек стояла группа пассажиров, напрягая глаза в прощальном взгляде на холмы Синтры. Среди них был и Камоэнс, точно так же всматриваясь в покатый берег и шепча про себя слова Сципиона Африканского "Ingrata patria, non possidetis ossa mea" ("Неблагодарное отечество, тебе не будет принадлежать мой прах" (лат.)).
Много событий и впечатлений следующих нескольких месяцев - первое видение Южного Креста, явление огней Св.Эльма, мерцающих на верхушках мачт, - воссозданы им в замечательной Пятой Песне Лузиад, которая описывает дальнее плавание Васко да Гамы в стихах, в которых передано ощущение одинокого пространства между небом и океаном, и плеск морских волн. Поэт отождествил собственный опыт с приключениями своего героя. В течение всего путешествия он обогатил свой ум запасом новых впечатлений, ставших материалом для его эпопеи. Колеблющиеся острова, сотканные из морского тумана, которые проплывали мимо "Сан-Бенто", могли подсказать ему образ Адамастора, бородатого и гигантского призрака, который воплощает штормовое море к югу от мыса Доброй Надежды. Здесь, подобно Васко да Гаме до него, Камоэнс столкнулся с ветреной и штормовой погодой, и "Сан-Бенто", отделившись от прочих кораблей эскадры, в сентябре один прибыл в Гоа.
Камоэнс недолго оставался в состоянии вынужденного безделья, которое превратило столь многих его сотоварищей по плаванию в грабителей или толкало их к поступлению на службу в армии туземных владык. Ближе к концу ноября 1553 г. к Малабарскому побережью была отправлена карательная армада, чтобы разгромить лигу мелких княжеств, которые препятствовали торговле перцем. Камоэнс принял участие в экспедиции, которая достигла своей цели и вернулась в Гоа в феврале 1554 г. Будучи обязан отслужить пять лет, прежде чем сможет вернуться в Португалию, Камоэнс завербовался на "Армаду Севера" - эскадру, которая крейсировала в арабских водах, охотясь за пиратами и подстерегая богатые купеческие корабли. Между двумя плаваниями - в Персидский залив в 1554 г. и в Красное море в 1555 г. - он перезимовал в Индии. Всегда умевший наживать себе врагов, он, по-видимому, умножил их число откровенными обвинениями в тех пороках, которые уже снискали дурную славу Гоа. "Вы можете сказать об этой стране, - объявлял он в письме, написанном в январе 1555 г., - что она - мать для презренных проходимцев и мачеха для честных людей".
С сентября 1555 по апрель 1556 г. Камоэнс снова находился в Гоа. Во время его отсутствия в Индию прибыл новый губернатор, Франсишку де Баррето; но приятные в таком случае торжества пришлось отложить из-за страшного пожара, который вспыхнул во время праздника Св.Иоанна Предтечи и уничтожил большинство судов, стоявших в гавани. Губернатор отважно бросился лично тушить пламя, даже сняв с себя драгоценности, чтобы вознаградить смелых спасателей. Тогда, четыре месяца спустя, его друзья решили отпраздновать его вступление в должность, его смелость, и крещение сингальского властелина, для которого он стал крестным отцом, устроив один великолепный парад. Когда Камоэнс высадился в Гоа, уже были воздвигнуты триумфальные арки, организованы турниры и процессии. Недоставало только одного - приличествующей случаю театральной постановки. К счастью, Камоэнс привез в Индию рукопись с пьесой собственного сочинения, "Филодемо", которую уже ставили при дворе Жуана III, так что пробел был восполнен. Но какую бы популярность Камоэнс не приобрел вследствие этого, очень скоро он оказался в опале у властей. Одним из пунктов в программе праздника был "jogo de cannes", нечто вроде подражания рыцарскому турниру, в котором фидальгу голубой крови демонстрировали свою стойкость, используя вместо копий стебли бамбука. Похоже, что некоторые благородные участники ристалища слишком усердно опустошали кубки за здоровье губернатора; это подтолкнуло Камоэнса написать свою "Satira do Torneio", сатирически изображавшую представление, которая "привела в восторг всех, кто не смог узнать самих себя в ее героях". За ней последовала другая сатира, "Disparates da India", навлекшая на поэта искреннюю ненависть.
Примерно в это же время он поддался чарам новой обольстительницы, пленницы Барбары. Она была, несомненно, одной из индийских девушек-рабынь, описанных Пираром и Линсхотеном (1), смуглокожих или светло-коричневых красавиц, обученных всем тонкостям своей профессии. Она могли готовить самые изысканные лакомства; они могли блестяще исполнять самые сложные фигуры туземных танцев; они могли играть на варварских инструментах, напевая мелодии собственного народа, чтобы очаровать своих неискушенных любовников из заморских краев. Камоэнс воспел Барбару и ее экзотические чары в некоторых из своих наиболее пронизанных страстью стихотворений; поскольку он, в свою очередь, был порабощен ее загадочностью и покорностью - подобно некоему изящному, темноглазому созданию джунглей, "все еще, - пишет д-р Брга, который, как антрополог, является авторитетом в таких вещах, - напоминающем о своей жизни на лоне дикой природы, хотя и усмиренному и охотно поддающемуся на первую ласку".
Уместно задаться вопросом, была ли забыта Натерсия; но не следует винить Камоэнса в непостоянстве, и в XVI в. все мастера ars amandi ("науки любви") были одинаковы. Натерсия, его далекая принцесса, уже стала для него больше, чем земной женщиной; она превратилась в такой же идеал, как Беатриче в глазах Данте. В жизни обоих поэтов было место для земной женщины, которую можно было целовать, и для богини, которой можно было лишь поклоняться издали. Но сходство не ограничивалось этим; Натерсия вдохновила Камоэнса на создание "Лузиад", как Беатриче - Данте на "Божественную комедию".
Приятная идиллия закончилась в апреле 1556 г., когда Камоэнс отплыл на "армаде Юга", оставив Барбару искать обычных утешений. Ему предстояло еще прослужить три года, и пребывание на "Армаде Юга" сулило возможность увидеть Малакку, Острова Пряностей и даже загадочную землю китайцев. Есть легенда, что Камоэнс был вынужден покинуть Гоа из-за нерасположения к нему со сторону губернатора, но два близких друга поэта приписывают Баррето добрый характер. "Никогда не было человека, столь любезного и желанного для населения", - писал в письме к королю Жуану III дон Алвару де Силвейра, тогда как Коуту называет губернатора "любезным, верным товарищем, всегда быстро прощавшим обиды". Кажется определенным, что, вместо преследования Камоэнса, Баррето предоставил ему заманчивую привилегию на торговлю китайскими товарами, самой прибыльно статьей коммерции того времени. Еще до отплытия поэт посеял семена будущих проблем, одолжив деньги у богатого дворянина-авантюриста, Мигеля Родригеша Коутиньо, более широко известного под прозвищем "Fios Seccos", "скряга" (2).
"Армада Юга" совершила заход в Малакку и продолжила путь на восток, через "infinitas ilhas" (бесчисленные острова) Малайского архипелага. Камоэнс посетил Тидор, Банду и Амбоину - острова с беспокойной историей, где Гальван одерживал победы, подобно герою романа, и управлял, подобно святому, где Ксаверий творил чудеса, а Менезиш оставил зловещую память по себе, так что люди вздрагивали от одного только упоминания его имени. Камоэнс видел кратер вулкана Тернате, извергавший языки пламени, и узнал легенду о золотых птицах, сказочных созданиях, безмятежно живших в воздушном океане и остававшихся невидимыми до тех пор, пока они не умирали и не падали на землю. Оказав помощь в подавлении мятежа, который разразился среди гарнизона Тернате, он вернулся в Малакку в 1557 г. с небольшим материальным приобретением, но с обильным запасом впечатлений. Его беспокойный дух снова увлек его в следующем году на восток и север, и, после стычки с флотилией китайских пиратов, он высадился в Макао, который китайские власти только что уступили его соотечественникам в качестве торговой станции. Здесь до сих пор можно увидеть грот, в котором, по преданию, он трудился над своей поэмой. Пятилетний срок его службы закончился, и он мог жить с комфортом, продав или обменяв свою торговую привилегию. Традиция приписывает Камоэнсу любопытную должность - "попечитель имущества отсутствующих и пропавших без вести", но сомнительно, принимал ли он на себя какую-либо ответственность. Несомненно, что он недолго пробыл на острове Макао, поскольку его арестовали и отправили обратно в Малакку. В чем именно он провинился, так и осталось неизвестным, и поэт никогда не представал перед судом. Судно, на котором он плыл, у прибрежных вод Камбоджи попало в тайфун и потерпело крушение в устье реки Меконг; но Камоэнс вплавь добрался до берега, умудрившись спасти от воды свою драгоценную рукопись. Это случилось в 1559 г.; только осенью или зимой 1560 г. он снова появился в Малакке. По-видимому, он добрался до нее на какой-нибудь лодке, перевозившей грузы, либо как солдат, либо как матрос.
Оказавшись в Малакке, Камоэнс мог встретиться с Гашпаром Корреа, автором "Индийских легенд", который к тому времени женился и осел в этом городе, и получить возможность почерпнуть из его труда более подробные сведения о деяниях Васко да Гамы. В Малакку поэт прибыл без денег, едва не расставшись с жизнью и "Лузиадами" в волнах Меконга; но в недобрый час он сумел получить взаймы денег у некоего Педро Баррето Релима. Избавившись на первое время от финансовых проблем, он сел на корабль, идущий в Гоа, куда прибыл в начале июня 1561 г. Там Камоэнса сразу бросили в тюрьму, вероятно, по тому же обвинению, которое привело к его аресту в Макао. Его друг Франсишку Баррето больше не был у власти, и даже ода, посвященная Камоэнсом его преемнику, Константино до Браганса, не спасла его от неумолимой руки правосудия. Для Камоэнса наступили теперь самые черные дни жизни. Много путешественников видели темный и зловонный закоулок в Синтре, и сопереживали толпе грязных и полуголодных узников, которые с мольбой протягивали руки сквозь прутья решетки и просили милостыню, выставив наружу корзинку, привязанную к куску веревки. Такова в целом была и общая тюрьма в Гоа, где преступники, рабы и невиновные люди, ожидавшие суда, теснились вместе между кое-как оштукатуренными стенами, которые рассыпались и становились рассадником паразитов с наступлением каждого сезона дождей (3).
Ни один поэт не "постиг в страданиях то, чему учил в песнях" в большей мере, чем Камоэнс. Монастырь и кабак, двор и лагерь уже были хорошо ему знакомы, когда он впервые покинул Тежу, направляясь в дальние края. С этого полудня он перенес столько же, столько любой герой саги или романа. Он избороздил половину морей мира, прошел через ссылку, тюремное заточение, ранения, голод, кораблекрушение; и, несмотря на все это, он остался певцом, подобно ангелу Азрафилу, игравшему на струнах своего сердца. Мысли о Натерсии и "Лузиадах" были его спасительным моральным убежищем в годы страданий.
Уже находясь в тюрьме, Камоэнс узнал о смерти Натерсии. Известие об этом можно извлечь из знаменитого сонета, начинающегося "Alma nunha gentil, que te partiste", который по искренности и чистой лирической красоте почти не имеет себе равных.
Катарина де Атаиде умерла незамужней в 1556 г., том самом году, когда Камоэнс отплыл на "Армаде Юга". Причина ее смерти неизвестна, хотя д-р Брага (4) уверенно приписывает ее горю из-за разлуки с возлюбленным, основывая свое мнение на немногих сохранившихся остатках ее личных записей. Это весьма романтическое объяснение, но ни один здравомыслящий читатель не примет на веру вывод ученого критика, опирающийся на такие шаткие основания.
Новый вице-король, дон Франсишку Коутиньо, граф Редондо, высадился в Гоа в сентябре, и сразу освободил Камоэнса, которого он знал как любимца Лиссабонского двора. К несчастью, тезка вице-короля (5), "Скряга", снова появился в Гоа примерно в то же время и потребовал возврата суммы, которую он ссудил Камоэнсу в 1556 г. Еще раз поэт оказался под арестом и без всяких средств выйти на свободу. Тогда он обратился к вице-королю с рифмованной петицией, которая начиналась с вопроса: "Даже дьявол, будь он дважды проклят, не бежит ли от ножен меча Скряги?" и заканчивалась грубым каламбуром. Некоторые его друзья в Гоа либо подали апелляцию, либо заплатили за него долг, в результате чего "Скряга" отпустил свою жертву. Камоэнс доказал свою благодарность, пригласив друзей на знаменитый "Convite das Trovas", пир, на котором каждый приглашенный гость нашел, сняв крышку с тарелки, хорошую эпиграмму в стихах, поданную в виде первого блюда. Этот праздник разума произошел в начале декабря 1562 г. Смерть Натерсии, по-видимому, охладила пыл Камоэнса к возвращению на родину. Вице-король дал ему место на службе, и компания разделявших его творческие увлечения друзей помогла скрасить его жизнь в Гоа.
Среди его коллег в этот период наиболее знаменитым был Гарсиа де Орта, ботаник и врач, который занимает почетное место в анналах медицинской науки. Родившийся в 1490 г., в то же время, что и Парацельс и Коперник, он принадлежал к поколению, которое начало дышать воздухом интеллектуальной свободы. После изучения медицины в испанских университетах Алькала-де-Энарес и Саламанка, он получил возможность стать практикующим врачом в Португалии и читать лекции в Лиссабонском университете с 1532 по 1534 гг. В ту пору медицинские круги были охвачены большими противоречиями. Основы практики XV в. были заложены в средневековых арабских школах, где Авиценна и Абу-Бекр интерпретировали и расширяли учение Аристотеля и его предшественников. Но с началом Возрождения и открытием новых, неизвестных ранее трактатов о врачебном искусстве, особенно Цельса, возник спрос на неискаженные знания древних. Труды Гиппократа и Галена были переизданы, разъяснены, переведены на латынь; из-под печатного станка Альда Мануция хлынул поток оригинальных текстов; Сервет и эллинисты отразили яростный натиск арабистов, которые отплатили им завистливой злобой. Только Парацельс пренебрежительно держался особняком, поглощенный собственными догматическими теориями, и заверяя, что в его обувных пряжках - обувных пряжках Филиппа Ауреола Парацельса Теофраста Бомбаста фон Гогенгейма - содержится больше медицинских знаний, чем во всех монографиях Галена и Авиценны вместе взятых.
Гарсиа де Орта сомневался в новой школе; ему представлялось, что следовало вернуться к истокам, с которых началась арабская наука. Но он был больше, чем простым кабинетным ученым, и в 1534 г. отплыл в Индию, желая проверить свои убеждения на практике, в землях, "где, - как говорит Диого де Коуту, - не было инквизиции", чтобы искать скелет в каждом шкафу доктора.
Орта странствовал от города к городу, отмечая свойства растений, экспериментируя с новыми лекарствами и системами лечения. Он основал ботанический сад на том самом месте, где теперь стоит Бомбей. Его научный склад ума был редким явлением в тот век, когда все новые идеи подвергались обструкции, когда даже Лютер мог потребовать искоренения революционной доктрины, гласившей, что земля вращается вокруг солнца, просто сославшись на один текст Священного Писания: "солнце остановилось в долине Аиалонской". Если бы эта новомодная теория планет была верной, то в Библии, очевидно, было бы сказано, что "земля остановилась".
Орта отказался от авторитета медицинских светил прошлого в пользу природы, и его пациенты с удивительной быстротой шли на поправку. Выздоравливающие раджи и эмиры награждали его огромным деньгами, и наконец, по прошествии почти 30 лет, он вернулся в Гоа с большим состоянием и рукописью, в которой содержались результаты его исследований. Его "Коллоквиум лекарств и трав Индии" внес "Nux vomica" (свежее дуновение) в фармакопею, и содержал первое точное описание симптомов азиатской холеры; завершенный около 1561 г., он воплощал тот метод наблюдения и эксперимента, который впервые сформулировал Фрэнсис Бэкон, родившийся в том же году. Книга написана в виде диалога, чтобы предоставить возможность как арабистам, так и эллинистам изложить свои взгляды на ее страницах. Ее диапазон значительно шире того, что подразумевало название, поскольку, несмотря на свое сугубое пристрастие к врачебной науке, Гарсиа де Орта был также истинным сыном Ренессанса, со всеми его разносторонними интересами; и в его "Коллоквиум" вошло много сведений об индийских вероучениях, обычаях, народах и истории.
Благодаря своей близости к вице-королю Камоэнс смог оказать услугу богатому и знаменитому доктору, который прибыл в Гоа, обеспечив публикацию "Коллоквиума" с трехлетним авторским правом и разрешением от Священного Трибунала. Пожалование авторских прав было предоставлено 5 ноября 1562 г., и книга невредимой вышла от цензора 10 апреля 1563 г. Д-р Брага утверждает (6), что "Коллоквиум" и "Лузиады" должны числиться наравне как два наивысших выражения португальского гения в науке и литературе соответственно. Дружба между двумя авторами ознаменовалась одой в классически холодном стиле, в которой говорится, что Орта, вдохновленный "музами Ганга", превзошел самого Хирона в искусстве врачевания.
В 1564 г. Камоэнс познакомился с Диого де Коуту, тем блестящим молодым писателем, который впоследствии прославился как автор позднейших "Декад Азии" и "Солдатской практики" (7). Вскоре между ними завязалась дружба; Коуту прочитал "Лузиады" и начал писать комментарий к ним, продвинувшись в выполнении этой задачи до Пятой Песни, хотя все его заметки были впоследствии утрачены.
В марте того же самого года дон Антан де Норонья, собрат по оружия Камоэнса в Сеуте и на борту "Армады Севера", прибыл в Гоа в качестве вице-короля. Он попросил Камоэнса написать для него стихи, получил оду, и довольно дешево рассчитался за нее, предложив старому другу пост фактора в Чауле. Эту почесть Камоэнс мог принять разве что для своих наследников. Для него самого она была бесполезной, поскольку кандидатов на вакансию уже было бесчисленное множество; каждый из них еще раньше Камоэнса имел основание претендовать на получение должности, и каждый должен был занимать ее в течение трехлетнего срока, прежде чем настала бы очередь поэта.
Так, после 14 лет, проведенных на Востоке, Камоэнс наконец в 1567 г. отправился на родину. Он не видел никаких перспектив карьеры в Индии; многие его друзья были мертвы или находились в Лиссабоне; вполне вероятно, что он также хотел посетить свою отчизну и опубликовать свою эпопею.
Но во время возвращения в Португалию он был задержан в Мозамбике: дело в том, что с 1560 г. он был должен сумму в 200 крузадо Педро Баррето Ролиму, который теперь занимал пост губернатора Мозамбика. Более чем год спустя дон Антан де Норонья застал Камоэнса все еще там, причем он был настолько беден, что полностью зависел от благотворительности своих друзей, даже в отношении еды. Поэт тогда напряженно трудился над "Лузиадами" и своим "Parnaso", собранием лирических стихотворений (8). Губернатор взял его на борт флагмана и отвел ему место в своей кают-компании. Это произошло в ноябре 1569 г., а в апреле следующего года Камоэнс высадился в небольшом морском порту Каскаш, чуть севернее устья Тежу, и направился в Лиссабон.
(1) Linschoten, vol. i. p. 186; Pyrard, vol. ii, p. 135.
(2) Дословно "Сухая глотка".
(3) Сравни с описанием архиепископской тюрьмы в Гоа, оставленным Клодом Деллоном, Relation de l`Inquisition de Goa, Paris, 1688, p. 47.
(4) Braga, p. 645.
(5) Займодателей Камоэнса, Мигеля Родригеша Коутиньо и Педро Баррето Ролима, не следует смешивать с вице-королем Индии, доном Франсишку Коутиньо, и губернатором, Франсишку Баррето.
(6) Braga, p. 676.
(7) См.Приложение A, i.
(8) Любая подробная критика его сонетов и лирики была бы здесь неуместной; достаточно сказать, что даже если бы он никогда не написал "Лузиад", Камоэнс по праву должен считаться величайшим португальским поэтом.
Глава XXXVII.
Камоэнс: последние годы.
Он обнаружил Лиссабон в трауре, поскольку в 1569 г. Португалию охватила новая эпидемия бубонной чумы. Условия жизни в любом густонаселенном городе той эпохи способствовали распространению болезней. Проказа, оспа и офтальмия свирепствовали во все времена года в зловонных трущобах, где ютились бедняки и где были неизвестны даже основы гигиены (1). Маленькие дети играли нагишом рядом с открытыми сточными канавами, в которые из окон ближайших домов выплескивали нечистоты; а рядом скапливались груды отходов жизнедеятельности, в которых рылись собаки, крысы и вороны. Когда появлялась чума, всё искусство даже самых опытных врачей оказывалось бессильным; богатые и бедные были перед ней одинаково беззащитны. Мужчины и женщины стекались в церкви молиться о прекращении эпидемии, или бесцельно бродили по улицам, - выжидая и втайне наблюдая друг за другом; каждый боялся в любой момент прочесть в глазах соседа смертный приговор. Время от времени горожан охватывала внезапная массовая истерия; шептались, что крещеные евреи отравили колодцы; безумный монах предрекал, что конец света уже близок, и тысячи людей верили ему.
Весной, когда дни становились длиннее, а погода - более жаркой, смертность увеличивалась. Современный свидетель полагал, что в июле, августе и сентябре болезнь каждый день уносила жизни 500 человек (2). Церковные дворы, где хоронили умерших, были переполнены, и пришлось освятить оливковые рощи и виноградники, куда тела умерших оттаскивали преступники, осужденные отбывать каторгу на галерах. Некоторых хоронили прямо там, где они упали, на улицах или в подвалах; и хотя духовенство проявляло благородное самопожертвование, соборуя страждущих, мало что можно было сделать для того, чтобы остановить чуму, которая пошла на убыль только с приходом зимы.
На смену эпидемии пришел голод, вызванный тем, что никто не проявлял забот о сельском хозяйстве, и усугубленный порчей монеты. Если верить ходившим тогда слухам, в Англии чеканилась масса низкопробных медных монет и контрабандой ввозилась в Португалию в тюках с шерстью и мешках с продовольствием, чтобы вытеснить из обращения золотые и серебряные деньги (3). Чтобы справиться с этим злом, королю Себастьяну подали совет снизить стандартный объем всей португальской медной чеканки, и таким образом ломоть хлеба стоил около двух грошей, тогда как торговля находилась в упадке, и заработная плата была очень низкой.
В этой трагической среде, где ум всей нации был помрачен бедствием и фанатизмом, Камоэнс готовился опубликовать свою эпопею золотого века Португалии.
24 сентября 1571 г. он получил королевскую лицензию на издание "Лузиад", с авторским правом сроком на 10 лет в Португалии и в Индии. К счастью для него, он теперь находился в дружеских отношениях с доминиканцами в Лиссабоне, к которым он, вероятно, обратился перед тем, как расстаться со своей рукописью, сдав ее на проверку. Вердикт цензора звучал следующим образом:
"По приказу Святой Генеральной инквизиции я просмотрел эти Десять песен "Лузиад" Луиша де Камоэнса, повествующие о доблестных военных подвигах португальцев в Азии и Европе; и я не нашел в них ничего предосудительного или противного вере и добрым обычаям; мне только кажется необходимым предупредить читателей, что автор, дабы нагляднее показать трудности морского плавания португальцев в Индию, прибегает к образам вымышленных языческих богов. И поскольку Св.Августин в его "Исповеди" допускает, что в книги, которые он написал "De Ordine" ("О порядке") он ввел муз, т.е. богинь, посему, ибо это поэзия и вымысел, и автор, как поэт, претендует только на украшение своего поэтического стиля, мы воздержимся от того, чтобы счесть эту побасенку о богах в его работе неподобающей, признавая ее вымыслом и оставаясь верны истине нашей святой веры, что все языческие боги суть дьяволы (4). Посему мне представляется, что сия книга достойна быть напечатанной, и автор проявляет в ней значительный талант и значительную эрудицию в гуманитарных науках" (5).
Несмотря на эту мелочную педантичность, Камоэнсу повезло с цензором, Бартоломеу Феррейра. В ту эпоху фанатизма свободомыслящий человек не мог быть уверен в собственной безопасности. В 1564 г. все труды Клеманса Маро и некоторые сонеты Боккаччо, Данте, Пульчи и Санназаре были включены в "Индекс запрещенных книг"; в 1571 г. Дамьян да Гоиш, величайший из португальских гуманистов, был брошен в тюрьму по приказу инквизиции по обвинению в том, что за 26 лет до этого иезуит Симао Родригеш тайно совратил его в ересь. Но Феррейра был культурным человеком и библиофилом, хотя и носил рясу ордена Св.Доминика; в том же, 1571-м году, он пропустил в печать откровенную хронику епископа Осорио, "De Rebus Emanuelis" ("О деяниях короля Мануэла").
"Лузиады" были изданы в 1572 г.
В награду за свой труд от короля Себастьяна Камоэнс получил пенсион в размере 15 мильрейсов, который должен был быть выплачен за 3 года. Это был вовсе на царский дар (6): намного меньше пожизненного пенсиона, которого удостоился гонец, привезший в Лиссабон радостную весть о Варфоломеевской ночи. Но для Камоэнса и эта сумма представляла целое состояние, и дар был возобновлен во второй раз в августе 1575 г., и снова - в июне 1578 г. Камоэнс, вероятно, жил со своей матерью, изредка навещая друзей, которых он знал в бытность свою при дворе или в Индии. Однажды казна задержала выплату его пенсиона на целых 18 месяцев, и к этому времени могут относиться многочисленные истории о его нищете (7). Фидальгу по имени Руи Диаш де Камар попросил его перевести покаянные псалмы, и получил ответ: "Сеньор, когда я писал свои поэмы, я был молод; у меня была любовь дам и всё, что необходимо для жизни. Теперь же у меня нет ни вдохновения, ни ясности ума для чего-либо, ибо я потерял всё, что имел; и я живу в такой нужде, что когда мой раб-яванец приходит попросить медный грош на покупку дров для очага,578 г. Камоэнс, веротняо, жил со свойе маерью, итзредка наевщая друзней, которых он знал вбытность свою при дворе или в Ин мне нечего ему дать".
Согласно другой традиции, Камоэнс "жил в такой бедности, что не смог бы выжить, если бы у него не было раба-яванца по имени Антонио, которого он привез из Индии, и который ходил по ночам просить милостыню, дабы помочь хозяину свести концы с концами; это ясно видно из того, что когда яванец умер, его господин пережил его всего на несколько месяцев".
Коуту не упоминает никакого раба-яванца, описывая путешествие Камоэнса из Индии в Лиссабон, и Ява была не самым популярным местом среди охотников за рабами. Тамошние люди, как сообщает Линсхотен, были очень жестоковыйными, упрямыми и своевольными; Коуту называет их "такими одержимыми, что они впадают в амок (se fazem amoucos) при малейшем оскорблении"; а Гальван утверждает, что "их любимое времяпровождение - кровопролитие". Тем не менее, нельзя исключить, что какой-нибудь случайный яванец был привезен в Лиссабон и там приобретен Камоэнсом; слуга, подверженный впадению в амок, вполне мог стоить достаточно дешево даже для тощего кошелька поэта.
Угроза голодной смерти миновала, но Камоэнс все еще страдал от лихорадки, которую подхватил в Индии, и от глубокой депрессии. Лиссабонское общество отражало мрачный и фантастический ум короля Себастьяна; легкомысленных кавалеров, любивших песни и приключения, которых Камоэнс знал в дни молодости, сменило поколение фанатиков, и Португалия снова погрузилась в средневековье.
Вождями нации, первый долг которых в разгар чумы и голода заключался в том, "чтобы похоронить мертвых и накормить живых", были отстраненные от жизни мистики, увлеченные мечтами об аскетическом рыцарстве. Их видения привели к последнему и самому бесполезному из крестовых походов, который закончился поражением и смертью короля Себастьяна в битве при Эль-Каср-эль-Кебире в 1578 г. После этого на трон взошел кардинал Энрике, страдавший расстройством пищеварения фанатик, который для поддержки сил пил человеческое молоко, и планировал вступить в союз с Испанией во имя интересов церкви. В 1579 г. чума вспыхнула снова, и в последние дни января 1580 г. король скончался. Он не оставил законных наследников, и хотя было учреждено временное португальское правительство, его члены должны были поддержать права на трон Филиппа II Испанского, который стянул к границе огромную армию. Те из влиятельных и знатных португальцев, которые еще могли заботиться о сохранении национальной независимости оминиканцами в Лиссабоне, к которым он, вероятно, обратиляс пе, получили приказ принять командование над различными провинциальными гарнизонами, где их пылкий патриотизм не мог причинить никакого вреда.
Камоэнс, для которого героическое прошлое было более реальным и живым, чем настоящее, увидел, как его соотечественники приветствуют чужого правителя на троне Афонсу Энрикеша. В его глазах это было вершиной предательства и отступничества. В конце марта он написал письмо, - вполне возможно, что последнее в своей жизни, - обращенное к дону Франсишку де Алмейде, одному из сторонников национальной партии, которые были сосланы в провинцию. Несколько фрагментов сохранилось:
"Слышал ли кто когда-либо, что судьбе угодно будет поставить такую великую трагедию на таких посредственных подмостках? И я, как будто всего случившегося было недостаточно, считаю себя на ее стороне, поскольку пытаться противостоять ей было бы безумием. Итак, я должен закончить свою жизнь; и все увидят, что я так любил свое отечество, что готов умереть не только в нем, но и вместе с ним".
Несколько дней спустя после того, как были написаны эти строки, Камоэнса увезли в одну из больниц для бедных, которые принимали всех ставших жертвой чумы. Он провел там около 10 недель, в полном уединении от внешнего мира, и умер 10 июля 1580 г.
Сохранился экземпляр "Лузиад", который принадлежал брату Жозе Индио, босоногому кармелиту из Гвадалахары в Кастилии. На ярлыке написаны следующие слова:
"Как жалко созерцать такой великий ум в таком пренебрежении. Я видел, как он умирал в больнице в Лиссабоне, не имея даже простыни, чтобы укрыться, после того, как удостоился триумфа в Восточной Индии и проплыл свыше 5500 миль по морю; какое великое предупреждение для тех, кто ночью и днем без толку упорно тратит свои силы на учебу, подобно тому, как паук раскидывает свои сети для ловли мух".
Камоэнс, по общему мнению, занимает достойное место среди четырех или пяти великих эпических поэтов западного мира. Вердикт его собственных современников был вынесен устами придворного из свиты Филиппа II, который объявил, что "Лузиады" имели только один недостаток: они не были ни достаточно короткими, чтобы запомнить их наизусть, ни достаточно длинными, чтобы не иметь конца.
Это - последняя великая эпопея морской отваги. В ней есть строки, которые, как Мэтью Арнольд сказал об "Одиссее", кажется, "суммируют дух всех приключений". Есть пассажи, в которых даже человек, не бывавший море, почти может услышать шум ветра в снастях, почти почувствовать ликование, которое испытали мореплаватели, впервые проложившие путь через воды, ни разу прежде не вспененные килем корабля.
Помимо своего литературного значения, немного стихотворений могут оказать такое глубокое и непреходящее влияние на жизнь страны. В течение 60 лет "испанского пленения" "Лузиады" были голосом, плачущим в глуши, напоминавшим португальцам об их потерянном величии и любви к свободе. Именно Камоэнс больше, чем любой живой государственный деятель или военачальник, возглавил своих соотечественников в восстании 1640 г., когда они отвоевали свою независимость. Именно статуя Камоэнса была задрапирована в черное во время кризиса 1891 г., когда Лиссабону угрожал бомбардировкой британский флот. На протяжении свыше 300 лет влияние "Лузиад" на португальский характер и национальные идеалы было сравнимо с влиянием Библии в Англии.
Предметом поэмы является всего лишь первое плавание в Индию, следующее за очерком португальской истории со времен начала национальной жизни при Афонсу Энрикеше, и сопровождаемое предсказанием деяний Альбукерке, Кастро и других великих людей XVI в. Каждый героический или драматический инцидент в анналах Португалии вплетен в ткань поэмы без ущерба для единства ее композиции. В целом, она представляет собой портретную галерею героев, сгруппированную вокруг образа Васко да Гамы, который воплощает ту рыцарскую отвагу, что была идеалом всех португальских благородных сердец.
(1) Образованные люди тоже были не особенно мудрыми. В "Oriente Conquistado" Франсишку де Соуза (vol. i. p. 22 ; vol. ii. pp. 53 seq.), временное улучшение здоровья населения Гоа после 1510 г. приписывается введению христианства. Автор объясняет последующую вспышку чумы ослаблению религиозного рвения, хотя и допускает, что угроза инфекции могла возрасти из-за того, что в водоеме около одной из церквей был оставлен разлагаться труп слона.
(2) В MS. of 1569, опубликованном д-ром Р. Гимараэшем в "Summario da varia historia", vol. xi. p. 160, и процитированном Брага, pp. 702-706.
(3) Braga, p. 706.
(4) Некоторых английских читателей также могут смутить эти "вымышленные языческие боги", но они забывают, что Камоэнс писал в эпоху, когда образованные люди зачастую думали на латыни. Венера и Юпитер все еще могли разговаривать с обреченными, на борту судна, посвященного архангелу Гавриилу, мог появиться Вакх, не вызывая при этом никаких недоуменных вопросов.
(5) Документ не датирован, но его с полным основанием можно отнести к зиме 1571-1572.