Светлой памяти моей мамы Веры Ивановны Колесниковой посвящаю
КОМОГОРЧИК
Не дает мне покоя мое далекое детство. Манит и манит к себе воспоминаниями о том золотом времени, когда "деревья были большими". История, которую я хочу рассказать, как заноза, сидит в моём сердце и саднит, саднит...
Во время Великой Отечественной войны в моем селе был размещен детский дом, в котором жили эвакуированные из блокадного Ленинграда дети. Их родители либо погибли на фронте, либо умерли от голода в те лютые годы. Мы, родившиеся много лет спустя после окончания войны ребятишки, воспринимали факт существования детского дома и детей-сирот как данность. Детдомовцы (так мы их тогда называли) учились вместе с нами в школе, посещали разные кружки в Доме пионеров, занимались спортом. Они были дружными, стояли горой друг за друга. Правда, к чести местных ребятишек надо сказать, что сирот не обижали и даже не обзывали никогда. Жалели.
Иногда родители местных детей грозили своим чадам сдать их за непослушание в детский дом. Один раз, когда я в очередной раз набедокурила, вдруг услышала от мамы: "Если не будешь слушаться, сдам тебя в детдом". Именно так - сдам. Я очень испугалась. Этот страх навсегда поселился в моем детском сердце и стал внутренним цензором моих поступков. Когда в моей голове рождалась мысль о какой-нибудь шалости, тут же появлялась другая мысль по имени "детдом". Этакий моральный барьер, который было не перепрыгнуть. Я так самозабвенно любила маму, что оказаться вдали от нее было страшнее смерти.
Все дети любят своих мам, скажете вы. И будете правы. Но речь идет о такой любви, которую словами не описать. Я все время путалась у нее под ногами, при любой возможности старалась прижаться, чтобы обнять и поцеловать. Когда она брала меня на руки, то всегда приговаривала: "Ты моя неженка, ты мой "лизунчик", - удивляясь моей ранимости и постоянной потребности в ласке. Сама до сих пор удивляюсь, как на "деревенской грядке" вырос такой "фрукт" с нежной и ранимой кожей, такой глубиной чувств и разнообразием оттенков эмоций, такой наивной открытостью. Столько любви и нежности было в маленьком тельце, что они растопили и суровость отца, прошедшего жестокую войну с пленом и лагерями, и угрюмость деда, пережившего три войны и три жены.
Нас с мамой связывало нечто, не поддающееся объяснению. Она была мне и любящей мамой, и близкой подругой, которой я доверяла все свои секреты и девичьи тайны, и взрослым другом, который учил меня жизни и давал мудрые советы. Я серьезно относилась к этим советам, интуитивно понимая их правильность. Наша связь была на уровне душ, мы понимали друг друга с полуслова, ощущая себя единым целым. Прожив жизнь, я понимаю, что это очень редкое явление. В современных семьях непонимание между матерью и дочерью явление обычное, которое иногда приводит к открытой вражде родных по крови людей.
И вот, наконец, история, которую я хотела рассказать. Лето было в разгаре. Жарко и хочется купаться. Я, тогда еще "малява" менее пяти лет от роду, прошусь у мамы пойти на озеро. Она под палящим солнцем во дворе стирает в корыте белье на большую семью (по всей вероятности, был выходной день). Мама не пускает меня, говоря, что в солнцепёк не купаются, а то можно обгореть на солнышке. Тогда я прошусь пойти в гости к соседям (дяде Паше и тёте Нюре), которые любили меня, как родную, и привечали, обязательно угощая чем-нибудь вкусным. Мама отпустила, но ненадолго.
Привычной дорогой я быстро побежала в соседний дом. Зашла я в гости, как к себе домой. Соседи обедали. За столом с ними была незнакомая тётя (спустя годы я поняла, что эта женщина приезжала в детский дом, чтобы усыновить ребенка).
Дядя Паша (они с тетей Нюрой были бездетными, но очень любили детей) любил шутки и розыгрыши, а я в них с удовольствием участвовала. В этот раз он тоже разыграл целый спектакль перед незнакомкой.
- Это кто к нам пришел?- спрашивает.
- Я, - отвечаю.
- Да кто ты-то?
- Да я - ваша дочка, Валя, - говорю (такими были установившиеся ранее условия игры).
- А какая у тебя фамилия?
- Тупикина (на самом деле это фамилия дяди Паши).
На этом месте дядя Паша обычно говорил:
- Ну, раз наша - Тупикина, то садись с нами за стол, кушать будем.
Но в этот раз он почему-то нарушил традицию и сказал:
- Да нет, не похожа на Тупикину-то. Да ты, вроде, Колесникова?
Я, своим детским умом понимая, что конфеты, лежащие в вазочке на столе, в этот раз почему-то мне "не светят", с пылом кидаюсь доказывать свое мнимое родство:
- Да ваша я, Тупикина! Посмотрите, посмотрите, волосЫ-то ваши!!! - заплакав, я тянула себя за прядь русых волос, которые по цвету похожи на волосы дяди Паши (именно поэтому он всегда называл меня своей дочкой).
Не понимаю, почему я сделала ударение именно на последний слог, чем привела всех присутствующих в состояние восторга. До сих пор помню заливистый, добродушный смех, перемежавшийся многократно моим неправильно произнесенным словом. Дядя Паша, поняв, что шутка зашла далеко, обнял меня, вытер слёзы, посадил на колени и стал угощать такими долгожданными конфетами, приговаривая:
- Ну, раз наша, Тупикина, давай кушай. Да потом не уходи далеко-то. Играй в оградке (оградой в нашем селе называли двор дома). Я на это с радостью согласилась, поняв, что игра вернулась в привычное русло. Выделенные мне конфеты были быстро съедены, а просить добавки, я знала, неприлично. Делать больше нечего, и я потихоньку засобиралась домой. Взрослые со смехом наблюдали за мной. И вдруг незнакомая тётя говорит мне:
-Хочешь быть моей дочкой? Поедешь со мной в Шумиху? Я тебе новое платье и обувь куплю, каждый день буду конфетами кормить.
Я посмотрела на свои босые ножонки, потом на тётю, потом на оставшиеся в вазе конфеты. И так мне захотелось "сладкой жизни"!.. Время было послевоенное, голодное, покушать досыта не всегда удавалось, что уж там о конфетах говорить. И я ... согласилась. Тут же возникла мысль: "А как же мама? Что я ей скажу? Как я без нее буду?!" Но искушение было столь велико, что я побежала домой собираться в поездку.
Зашла во двор и еще у калитки спросила маму, где лежат мои сандалики. Мама встревожилась, спросила, что случилось. А я с присущей детям жестокостью выдала:
-Всё. Уезжаю от вас в Шумиху. Меня тётя берет к себе в дочки и обещает меня одевать, обувать и каждый день кормить конфетами.
- Уезжаешь? Почему?!
- Потому что вы меня не любите. Я же не ваша, я - детдомовская.
- Кто тебе это сказал???
- Никто, я сама догадалась. Прошу-прошу у тебя конфеты, а ты все время говоришь, что денег нет.
По прошествии стольких десятилетий я помню выражение маминого лица. Оно до неузнаваемости исказилось от горя и боли, которые я - маленькая дурочка - причинила ей. Она заплакала навзрыд, обнимая меня, крепко прижимая к себе и уговаривая:
- А как же мы с папой без тебя останемся? Мы же умрем без тебя!!
- Мамочка, миленькая, не плачь! Никуда я не поеду!!! Только не плачь! Не надо мне никаких конфет, пусть эта тетя другую дочку себе возьмет! - горько раскаявшись, закричала я, вдруг осознав, что натворила. Мое детское сердечко тоже рвалось от невыносимой боли и разом повзрослело. Именно в этот миг я осознала свою беспредельную любовь к маме и жестокость своего поступка.
Когда мы всласть наревелись, мама вытерла мне слёзы и отправила сказать шумихинской тете, что я никуда с ней не поеду. Она учила меня отвечать за свои поступки, моя мудрая мама.
Я вернулась к соседям. Они по лицу видели, зачем я пришла, но делали вид, что ничего не понимают. А я села на лавку, которая примыкала к русской печке, но у самых входных дверей, чтобы быстро сбежать, если вдруг меня начнут силой удерживать. Тетя хитро спрашивает, где мои сандалики. А я, не зная, как выпутаться из такой сложной ситуации, вдруг подпираю ручкой щечку и по-бабьи начинаю голосить-причитать, как над покойником:
- А Комогорчик-то мой остааааанется!!! (Комогорчик - это мой закадычный дружок Вовка Комогоров, который тут и вовсе ни при чем). Да как же он тут без меняааааа буууудет??? Да уеду я в дальнюю сторонушку! Да не увижу больше мою мааааамочку!!!
Реакцию взрослых мне сейчас не передать. Они оторопели. Повисла тишина. А потом вместо смеха раздались рыдания. Плакали все: и дядя Паша, и тетя Нюра, и шумихинская тетя. Только в этот момент они поняли, какое тяжкое испытание устроили мне своей шуткой, какой тяжелый выбор пришлось сделать маленькому ребенку...
Эта грустно-веселая история стала точкой отсчёта моего нравственного взросления. На всю оставшуюся жизнь в моей памяти сохранилось искаженное от горя мамино лицо. Осознание вины за боль, причиненную самому близкому и дорогому для меня человеку, до сих пор, как заноза, сидит в моем сердце... Не затмила эту боль даже трагедия, которую мне пришлось пережить в двадцать с небольшим лет: не стало моей любимой мамочки. Закатилось мое солнышко. Она умерла от рака, когда ей исполнилось пятьдесят два года. Не меньше пяти лет я догоняла на улице всех женщин, похожих на маму кто одеждой, кто походкой или поворотом головы, стараясь обязательно посмотреть им в лицо, с сумасшедшей надеждой: "А вдруг это она?.." Фантомная боль как при ампутации органов (когда ни рук, ни ног нет, а они болят) не отпускает меня и теперь, спустя десятилетия со дня ее смерти. Я люблю тебя, мама. Покойся с миром!..