Игра с тенью. Главы 1-6
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Герои всегда возвращаются, на то они и герои. Так же как и Степан Исаков, не успевший с огромным трудом и страшными потерями вывернуться из одного смертельно опасного приключения, как тут же умудрившийся вляпаться в другое... Для тех, кто отважится добраться до конца, констатирую, что текст, переписанный несчетное количество раз кишит блохами аки бродячий пес. Посему, ежели ваш глаз что-то резанет, кольнет, либо зацепит, не почтите за труд в комментариях ткнуть автора носом в сей ляп. Заранее благодарен, Игорь И.
|
ПРОЛОГ. Одержимые местью.
Страшное чувство месть. Час за часом, изо дня в день, из месяца в месяц, она не дает спокойно есть, пить, спать, дышать, жить, в конечном итоге выжигая душу дочерна. У мести нет ни выходных, ни праздников. Эта болезнь пострашнее рака, и единственное лекарство то нее - унижение врага и его последующая мучительная смерть...
Сшибая углы, маленький человек метался по бесконечной комнате ленинградской коммуналки. Старинные часы на стене, по странной причуде судьбы сумевшие пережить прежних хозяев, догнивающих в разбросанных по миру безвестных могилах, оставленных мировой и гражданской войнами, надорвано, словно до черных дыр прокуренными бронхами, прокашляли время.
- Уже одиннадцать, а ее все еще нет!.. Несомненно, она снова с этим старым козлом!.. У-у-у!.. Убью суку! - стеная и заламывая руки, он кидался от стены к стене, не в силах остановиться. С грохотом натыкаясь на попадавшиеся по пути разномастные стулья, страдалец лихорадочными движениями комкал и расшвыривал по сторонам висевшую на их спинках одежду.
Из больших, давно не мытых окон на него слепо пялилась непроглядная октябрьская ночь. Ни одного огня не было видно в этих окнах, упирающихся в глухую стену дома напротив. Картина безжизненного двора-колодца, обычно всегда успокаивающе действовала на него, создавая иллюзию отдельного, отгороженного от жестокой действительности мирка. Но сейчас двор давил, не давая вздохнуть полной грудью, лишний раз издевательски напоминая, что он опять один, один, один.
Хозяина комнаты звали Леонид Николаев. Ему было всего тридцать лет, а сопернику, с которым, как он полагал, терзаясь безумной ревностью, сейчас проводит время его жена - уже перевалило за сорок восемь.
- Потаскуха... Шлюха дешевая... - уже не кричал, а сквозь зубы по-змеиному злобно шипел Леонид.
Его жена - Мильда Драуле трудилась техническим работником в Ленинградском обкоме партии. А последние полгода, когда ее перевели в штат помощников первого секретаря обкома Сергея Кирова, стала регулярно задерживаться на работе. Поначалу Николаеву, лично знакомому с Кировым, даже льстила такая близость Мильды к легендарному пролетарскому вождю, к тому же не побрезговавшему замолвить за него словечко при решении вопроса о восстановлении в партии.
Ах, как же замечательно начинался этот тридцать четвертый! Какие сулил надежды, какие перспективы! Но все в одночасье рухнуло в апреле, когда закостенелые бюрократы и начетники, не задумываясь, исключили Леонида из рядов и уволили с должности разъездного инструктора областного Истпарта за вполне обоснованный с его стороны отказ подчиниться решению о мобилизации "на транспорт", для работы в политотделе железной дороги.
Однако даже после восстановления Николаев так и не смог обуздать уязвленное самолюбие. Должности, предлагавшиеся ему обкомом, казались издевательски крошечными, и никоем образом не соответствующими, как считал Леонид, масштабу его личности и опыту партийной работы. К тому же нестерпимо жег душу строгий выговор, которым заменили исключение. Раз за разом он отказывался от предложений и уже без малого полгода сидел без работы, существуя исключительно за счет средств жены.
Мильда же, напротив, пользуясь случаем построить карьеру, все чаще и чаще стала задерживаться на работе далеко за полночь, а домой ее всегда привозил дежурный автомобиль первого секретаря обкома. У старавшегося все это время гнать от себя дурные мысли Николаева почему-то именно в этот вечер будто упала с глаз пелена, и копившиеся изо дня в день подозрения окончательно превратились в твердокаменную уверенность в существовании него развесисто-ветвистых рогов.
Опустившийся, было, на краешек стула Леонид от очередного укола нестерпимой обиды взвился как ужаленный, затравлено крутя головой по сторонам. Смахнув дрожащими пальцами крупные капли пота со лба, обреченно махнул рукой и порывисто кинулся к облупившемуся платяному шкафу. С треском рванул дверцу и начал судорожно рыться в карманах видавшего виды пальто. Трепетно, как величайшую драгоценность, извлек на свет свернутый из газеты кулек и тут силы окончательно оставили его. Он обмяк и, подволакивая ноги, еле-еле дотянул до обеденного стола в центре комнаты. Вялым движением сдвинул противно завизжавший ножками по паркету стул, бережно пристроил сверток на краю столешницы, и упал на твердую плоскость сиденья. На минуту застыл без движения, уронив руки вниз и уставившись в пространство помертвевшим взглядом. И тут все его тело начала корежить жесточайшая судорога, едва не обрушив со стула на пол. А лишь только чуть-чуть отпустило, еще не до конца обретшими чувствительность негнущимися пальцами он принялся неуклюже суетливо рвать газету.
Не прошло и четверти минуты, как маленькой бритвенное зеркальце с исцарапанным стеклом, короткая трубка из блестящего полированного металла, половинка лезвия безопасной бритвы и небольшой пузырек темного стекла с плотно притертой крышкой в ряд расположились на столе.
Николаев с видимым усилием попытался вытащить плотно притертую крышку, и гладкая посудина чуть не выскользнула из непослушных пальцев. Леонид обмер, вмиг облившись холодным потом, и медленно, словно тот был из тончайшего хрусталя, опустил пузырек на полированную поверхность. Очень осторожно, боясь лишиться хотя бы крупинки, высыпал из него похожий на муку порошок прямо в центр зеркала. Привычным движением лезвия ловко разделил белоснежную горку на две параллельные дорожки и, низко нависнув над столом, через трубку обеими ноздрями поочередно глубоко втянул в себя алебастровые кристаллы.
Кокаином Николаева снабжала пожилая, опустившаяся проститутка, с которой около года назад его совершенно случайно столкнула судьба. Вышедшая в тираж потаскуха, собственно, и подсадила Леонида на наркотик, присоветовав отличное средство от сводящей с ума депрессии.
Он, конечно, не раз слышал истории о том, чем заканчивается пристрастие к марафету. Но как все слабые люди был преувеличенного мнения о собственной силе воли, опрометчиво решив, что способен бросить пагубное пристрастие в любой момент. Тем более "лекарство" действительно помогало, вызывая прилив энергии, пробуждая желание действовать и вообще жить. Да и добиться личной встречи с Кировым удалось как раз после принятия порядочной дозы кокаина. А тогда, ни много, ни мало, ему каким-то чудом удалось восстановить свое членство в ВКП(б).
Но когда действие наркотика заканчивалось, Леониду становилось совсем худо. Вновь наваливались неразрешимые проблемы, жуткая тоска раздирала впалую грудь, а невыносимая мигрень раскаленным обручем давила виски. Чем дальше, тем короче становился промежуток между походами к торговке белой смертью, а денег на пагубное пристрастие требовалось больше и больше.
Дождавшись желанной невесомости в теле, Николаев вспорхнул со стула. Кое-как закатав в обрывки газеты раскиданные по столу приспособления и сунув сверток обратно в карман пальто, Леонид перетек к плотно забитому книгами стеллажу. Вывалив из среднего ряда несколько тяжелых фолиантов, он долго рылся в образовавшейся нише, громко чихая от взметнувшегося вверх облака едкой пыли и, наконец, нащупав искомое, вернулся к столу под свет тусклой, засиженной мухами лампочки.
Заворожено любуясь покоящимся на ладони миниатюрным тупорылым "Браунингом", Николаев, любовно, как самое дорогое существо в мире, поглаживал пистолет кончиками пальцев, и одними губами беззвучно шептал:
- Нет... Нет... Виновата совсем ни она... Это все козни треклятого товарища Кирова... Совратил, бес лукавый, силой заставил... Поэтому я Мильду прощаю... А его... Его я непременно убью.
...В тот же час на стометровой высоте над сиротливо смотрящимся без срезанного новой властью ангела шпилем Адмиралтейства раскинулась жаждущая мести сущность. Ей нисколько не мешал непроницаемый для лучей далеких звезд плотный облачный покров, так как она свободно воспринимала большинство видов излучений, и стремительно несущиеся по воле ледяного северо-западного ветра тяжелые дождевые тучи были абсолютно прозрачны для ее взора. Чуждое всему земному существо, обычно существующее в виде неоформленной полевой структуры, скрупулезно выбирало носителя, необходимого ему для претворения в жизнь дьявольского плана отмщения.
Особый интерес пришельца вызвал квадрат из четырех зданий, расположившийся неподалеку от кипящей серой рябью реки, и выходивший недавно отстроенным фасадом на широкий, разлинованный трамвайными путями, проспект. Его сенсоры в первую очередь уловили странные эманации, исходящие от бордюрных камней, отделяющих проезжую часть от обрамляющего стены пешеходного тротуара. С легким удивлением, а от продолжительного общение с гуманоидами даже у невозмутимого негумана начали проявляться зачатки эмоций, он понял, что гранит для строительства бордюров везли с ближайшего кладбища, ради этого безжалостно корчуя надмогильные памятники.
Равнодушно скользнув взглядом по рядам выложенных с противоположной стороны проспекта, прямо напротив парадного входа в облюбованный дом старинных медных пушек, целящихся темными жерлами в глухие многостворчатые двери, существо скользнуло ниже, на уровень крыши, и зависло над заваленным еще до не конца убранным строительным мусором внутренним двором. Затем медленно втянулось в одно сияющих ярким электрическим светом окон, на подоконнике которого, меж двух глиняных горшков с чахлой геранью, устроилась новенькая фуражка с малиновым околышем и небесно-голубой тульей.
С этой секунды для всех жителей планеты невидимый метроном начал обратный отсчет...
ГЛАВА 1. Дежавю.
В непроглядно-черный тоннель меня втянуло за мгновение до того, как передний бампер потерявшей управление "Волги" коснулся тента, успевшего завалиться набок прицепа встречного грузовика. Последнее, что я успел подумать: "Боже! Как же сейчас будет больно!"
На этот раз я был искренне уверен в собственной неминуемой гибели. Каково же было мое изумление, когда буквально через считанные секунды пребывания в полной темноте, я раскрал непроизвольно зажмуренные глаза и обнаружил себя сидящим на плохо ошкуренном бревнышке, словно специально оказавшемся в неглубоком, оплывшем по краям от времени овражке.
До конца не веря в происходящее, и ощущая, как к горлу горьким комом подкатывает разочарование, чтобы окончательно убедиться в реальности окружающего, я машинально подхватил из-под ног горсть сероватой пересохшей пыли, и пару раз пересыпав ее с руки на руку, кинул обратно, раздраженно отряхнул ладони. А в голове колотилась одна-единственная отчаянная мысль: "Неужели, опять все заново?"
Я долго сидел, уныло сгорбившись, обессилено уронив руки и, пытаясь смириться с тем, что вновь выжил, а встреча с Дашей, на которую еще какую-то четверть часа назад так уповал, откладывается на неопределенное время. Потом нехотя достал вечную пачку "Кента", щелкнул зажигалкой, и вяло вытянул сигарету до самого фильтра.
Безжалостно растоптав каблуком окурок, в тщетной попытке выместить на нем накопившуюся внутри злобу, и активно помассировав пульсирующие тупой болью виски, я все же решил для начала определиться, куда же на этот раз меня занесло. Но с первой попытки войти в транс не удалось. Не придав этому особого значения, и списав неудачу на последствия стресса во время спонтанного провала во времени, а в том, что в этот раз меня случайно затянуло в хронокатаклизм, я нисколько не сомневался, сосредоточился и попробовал еще раз. Однако, вновь безрезультатно.
Вот тут мне стало по настоящему плохо. Оказалось, что со своими уникальными способностями, пусть не так давно приобретенным, я прочно сроднился, и неожиданно потеряв их, почувствовал себя абсолютно голым.
Но, как бы там ни было, надо было что-то предпринимать. Не век же вековать на бревнышке под открытым небом. Выкурив еще одну сигарету, и зябко поежившись, я припал к краю овражка, и попытался осмотреться сквозь густую ивовую поросль.
Открывшаяся картина на первый взгляд не сильно разнилась с тем, незабываемым, первым разом. Все то же неровное, покрытое сухой стерней поле, при полном отсутствии признаков цивилизации. Однако стоило покоситься чуть правее, туда, где по моим прикидкам должен был проходить Московский тракт, как первое же обнаруженное отличие повергло меня в шок.
Очень близко, не далее чем метрах в ста, плавную линию горизонта уродливо взламывала караульная вышка, под плоским навесом которой спиной ко мне маячил вооруженный винтовкой часовой. Словно уколовшись о мой взгляд, боец, облаченный в серую шинель и бутылочного цвета фуражку с темно-синим околышем, нервно обернулся. Инстинктивно вжав голову в плечи, и стараясь ни в коем случае не встретиться с ним глазами, я соскользнул на дно овражка и неподвижно замер.
Без того непростая ситуация становилась просто критической. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что выкинуло меня совсем не в мило-патриархальный, известный мягкими нравами, девятнадцатый век, а гораздо позже. Судя по форме солдата и, если меня не подвело зрение, а, слава Богу, его острота, в отличие от всех остальных так некстати утраченных способностей, осталась повышенной, то на фуражке караульного алела пятиконечная звездочка, я оказался в Союзе нерушимом где-то в первой трети двадцатого столетия.
С одной стороны, осознание того, что люди вокруг хотя бы говорят на одном с тобой языке, внушало осторожный оптимизм. С другой, конец двадцатых, начало тридцатых годов были далеко не самым благополучными временами в истории Родины. И, как подсказывал имеющийся печальный опыт, без удостоверяющих личность документов у меня имелись все шансы с ходу загреметь за колючую проволоку, кайлом и лопатой крепить завоевания социализма. Поэтому, первым делом нужно было как можно скорее убраться от режимного объекта.
Согнувшись в три погибели, будто над головой уже свистели пули, я, не разбирая дороги, со всех ног бросился в противоположную от вышки сторону. Меньше чем за пятнадцать минут, оступаясь и запинаясь о незаметные в полегшей сухой траве кочки, какие-то с хрустом ломающиеся под подошвами палки, отмахал самое малое километра три. В финале же бешеной гонки, когда полыхавшие легкие были готовы в любую секунду лопнуть от нечеловеческого напряжения, и ничего не различая перед собой от заливавшего глаза едкого пота, кувырком обрушился в глубокую, густо заросшую кустарником канаву, по внешнему краю которой на равном расстоянии выстроились молодые тополя.
Кое-как отдышавшись и все еще не рискуя выпрямиться в полный рост, непроизвольно кривясь от саднящей боли, я ощупал глубокие, липкие от выступившей сукровицы царапины на щеке и подбородке. Неловко сидя на корточках, пошарил по карманам и, выудив не первой свежести носовой платок, с грехом пополам стер с лица пот, грязь и кровь. Затем, цепляясь за тонкие скользкие стволы, вскарабкался на противоположный край канавы и чуть не вывалился на ухабистую обочину оживленной трассы.
Испуганно отпрянув назад, и повертев головой по сторонам в поисках укромного местечка, я в конце концом устроился прямо на подушке из прелой листвы, благо стояла нетипичная для осени в этих краях сухая погода. Устало привалился спиной к твердому стволу тополя, и принялся усиленно наблюдать.
Движение по двухполосной дороге, с покрытием из растрескавшегося и выщербленного асфальта без всякого намека на разметку, было на удивление интенсивным. Подвывая двигателями, скрежеща при переключениях лишенными синхронизаторов коробками передач, чадя не до конца сгоравшим в цилиндрах низкооктановым топливом и невпопад сигналя, туда-сюда шныряли непривычно угловатого вида легковые машины, среди которых даже попадались уж совсем неуместные кабриолеты с открытым верхом. Хватало и громыхающих грузовиков, как обычных, бортовых, так и тентованных темно-зеленым брезентом. На какое-то время я даже увлекся изучением колесящего мимо ретро, и успел убедиться по буквам на номерах и надписях на фургонах, что нахожусь в окрестностях Ленинграда, пока пустой желудок не напомнил о себе громким бурчанием, а по успевшей остыть спине побежали ледяные мурашки.
Однако выходить на дорогу и голосовать было бы верхом безрассудства. Потому приходилось мерзнуть, страдать от голода и жажды, расточительно смоля сигарету за сигаретой, выжидая подходящего момента, плохо понимая, что он будет собой представлять и наступит ли вообще.
К сумеркам я уже отсидел себе уже все что можно. Пачка "Кента" опустела, и мне пришлось, тщательно скомкав ее, на всякий случай отбросить подальше. В охваченной шпиономанией стране даже такая мелочь, как иностранная надпись на сигаретной пачке, вполне могла стать роковой.
Ничего не оставалось, как дождавшись полной темноты, пробираться до ближайшего населенного пункта, где пытаться найти хоть какой-нибудь кров. К вечеру поток транспорта значительно поредел, и стоило мне выбраться из кустов, в замешательстве пытаясь сообразить, в какую же сторону податься, как за спиной раздались такие ностальгически знакомые звуки цоканья подков. А вскоре со мной поравнялась неспешно катившая по краю асфальта телега, запряженная низкорослой, вислопузой лошаденкой, которой управлял худой мужичок, сидевший свесив ноги на бок.
Даже тех коротких секунд, когда проскочившая мимо легковушка выхватила лучами фар откровенно клюющего носом возницу, мне хватило, чтобы внимательно его рассмотреть. Облезлая меховая шапка с развалившимися по сторонам ушами, застегнутая на все пуговицы затертая до сального блеска телогрейка без воротника, неопределенного цвета порты с грубыми заплатами на отвисших коленях, и растоптанные, с рождения не знавшие ваксы порыжевшие сапоги, составляли нехитрый гардероб. Жиденькая седая бородка и глубокие морщины, избороздившие темно-коричневое от несмываемого загара лицо, позволяли сделать вывод о почтенном возрасте.
Мгновенно оценив ситуацию, и прикинув, что более удобный случай в ближайшее время мне вряд ли представится, я решил рискнуть и, на ходу, примерившись к неторопливой поступи лошади, окликнул возчика:
- Здорово, отец.
Мирно кемаривший дедок заполошно подкинулся, роняя вожжи, и если бы я не подхватил его за рукав, то наверняка сверзился бы под колеса собственной телеги. Сердито отдернув руку, он истерично взвизгнул:
- Тьфу ты, царица небесная! Перепугал-то как, черт окаянный! Так же и кондратий запросто может хватить!
- Да ладно, брось, - преувеличено бодро попробовал завязать я беседу, - прямо уж сразу и кондратий. - Здорово, говорю. Далеко путь держишь? Может по пути, так вроде вместе веселей будет.
- Может по пути, а может, и нет, - подозрительно покосился на меня дед, - но вдруг отмяк, и ворчливо, но уже без ожесточения, продолжил: - В город вон, язви его в душу, направляюсь. Куды ж еще?
- А чего ж на ночь-то глядя? - ловя момент, я пытался вытащить из случайного попутчика любую информацию, чтобы, наконец, определиться, где же на самом деле оказался, и как действовать дальше.
Окончательно проснувшийся старик, на мое счастье оказался не прочь почесать языком, и словоохотливо откликнулся:
- Дык начальство навовсе, понимашь, заело. Гоняет, как молодого, ночь-заполночь. А ты, паря, - он прихлопнул ладонью по борту, - залазь. Чего зазря ноги топтать.
Не заставляя его повторять приглашение дважды, я с ходу запрыгнул в телегу, удачно попав в промежуток между загруженными в нее большими молочными бидонами, а возница, между тем, продолжил:
- В прошлом-то годе, вишь, свезло мне в лагерек новый, для врагов народа открытый, по хозяйству пристроиться. Автомобиль-то по всякой мелочи не больно погоняешь. Бензин, чай, дорогого стоит. А я, вона, завсегда под рукой. То молочка для детишек начальства подвезу, то бульбы мешок, то белье в прачечную. Все при деле. Даже вона, едрена-матрена, твердое жалованье положили, - гордо подчеркнул он и, выдержав паузу, полюбопытствовал: - А тебя, мил человек, каким же ветром сюда занесло?
История с легендой о частном детективе, в свое время настолько перепугавшей криминального трактирщика, что тот поспешил как можно скорее сдать меня полиции, кое-чему научила. Поэтому на этот раз импровизация была более безобидной.
- Понимаешь, отец, - издалека начал я. - Скверная история со мной приключилась. Со стороны, вроде, как и забавная, да только мне как-то совсем не до смеха. Не знаю теперь, как и выкручиваться.
- А ты, милок, поделись бедой-то своей, - тут же заглотил нехитрую наживку собеседник. - Глядишь, може чего и присоветую.
- Ох, не знаю, не знаю, - для вида немного поломался я, и тяжко вздохнув, продолжил: - А с другой стороны, хуже-то, все одно не будет. Одна голова хорошо, две, всяко лучше.
- Во-во, истину глаголешь, - живо поддержал мой порыв, изнывающий от любопытства дед.
Я повозился, удобней устраиваясь на жидкой подстилке из соломенной трухи и, между делом, поинтересовался:
- Тебя, отец, как звать-величать-то, а?
- Да Митрофан, я, сын Силантия, - тут же откликнулся нетерпеливо ерзающий старик и, пахнув застарелым перегаром, повернулся ко мне, собираясь что-то добавить, но я, войдя в роль, перебил:
- Стало быть, Митрофан Силантич. А меня, кстати, Степаном зовут. Сам-то я из актеров. Конечно, откровенно говоря, звезд с неба не хватаю, а так, служу себе помаленьку в одном провинциальном театрике. А тут, такой случай подвернулся, гастроли в Пет... - я едва успел поймать себя за язык, нарочно закашлявшись в попытке скрыть оплошность, и спешно поправился: - В Ленинград нашу труппу на гастроли направили. Все вроде шло как по маслу, пока третьего дня не заявилась ко мне в гримерку одна дама фильдеперсовая. И давай на шею вешаться, мол, жить без меня не может. Ну, тут я и дал слабину. Как был, даже переодеться не успел, запрыгнул к ней в автомобиль с личным шофером, и на загородную дачу. Два дня с утра до вечера там куролесили, дым коромыслом. А на третий, представляешь, ее мужик заваливается, а мы, знай, в постели резвимся. Ну, все, думаю, хана, особенно, когда он револьвером размахивать начал. Но, к счастью моему, обошлось всего парой синяков да царапин. Правда одеваться пришлось, как по тревоге, пока спичка горит. Охранники его, жлобы здоровенные, глаза мне завязали, в тот же автомобиль загрузили, и прям на ходу по дороге вышвырнули.
Дедок понимающе хихикнул:
- Артист, говоришь, - и, смерив меня с ног до головы оценивающим взглядом, качнул головой. - А то-то я смотрю, одежка у тебя больно мудреная.
Внутренне давно готовый к подобному обороту, я небрежно заметил:
- Да роль у меня была из заграничной жизни. Как был в казенном, так сдуру и подорвался. А теперь-то, чего? Театр мой, явно уж обратно подался. Сам я, непонятно где, с пустыми карманами, и вдобавок без паспорта. Прогулы, опять же, как пить дать запишут. Короче, отец, куда ни кинь, всюду клин. Теперь, вон, хоть на лавке ночуй, да на паперти побирайся.
- Чего уж так сразу на лавке-то? - пихнул меня локтем возница. - Для хорошего-то человека завсегда на ночь уголок найдется.
Конечно, столь щедрое предложение приюта первому встречному, можно было посчитать за редкую удачу, иногда выпадающую в качестве компенсации за сыплющиеся как из рога изобилия неприятности. Однако, памятуя о бесплатном сыре, который широко представлен только в мышеловках, я сразу напрягся и, рискуя лишиться расположения новоявленного благодетеля, надолго замолчал, судорожно прокручивая в голове все "за" и "против". Но, как ни крути, какой-либо реальной альтернативы у меня все равно не предвиделось. А впотьмах пробираться по неизвестной местности к вокзалу, чтобы раствориться среди трущихся вокруг него маргиналов, было ничуть не лучше, чем принимать сомнительное предложение, которое хоть номинально сулило крышу над головой.
Мне ничего не оставалось, как загнать все сомнения поглубже внутрь и, изобразив любезную улыбку, рассыпаться в благодарностях:
- Вот, спасибо, отец! Выручил, так выручил! Не сомневайся, в долгу не останусь!
- Куды ж ты денешься, - странно ухмыльнувшись, себе под нос буркнул дед и, подхватив вожжи, подогнал на ходу засыпающую кобылу:
- Н-но, дармоедка! Живей копытами шевели, пока кнута не схлопотала.
Лошадка испугано дернула телегу и, под аккомпанемент неприятно дребезжащих бидонов, привычно свернула с шоссе в узкий проулок. Обитые железом колеса загрохотали по застывшим буграм колеи, по краям которой громоздились какие-то едва различимые в кромешной тьме приземистые строения. Уличного освещения эта глухая окраина, судя по всему, не знала с момента застройки. Ни одного, даже самого тусклого лучика, не пробивалось сквозь темень, как и не попалось ни одной живой души навстречу.
Почуявшая конец пути лошадь заметно оживилась. Больше не требуя понуканий, она бодро протянула телегу сквозь несколько пересекающихся под острыми углами проулков, и довольно фыркнув, сама, без команды, остановилась перед высоченными, в два человеческих роста, воротами. Дед шустро соскочил и, отлично ориентируясь в темноте, заскрипел плохо смазанными петлями. Отворив проезд, подхватил кобылу под уздцы, и ввел ее внутрь обширного двора.
Стоило старику загреметь сбрасываемыми на землю бидонами, как тонко пропела невидимая входная дверь, и в черную громаду дома прорезала щель, чуть подсвеченная из глубины далеким огнем. На крыльцо, с проклятьем цепляясь головой за притолоку, грузно шагнул кто-то огромный, силуэтом напоминающий вставшего на дыбы медведя.
- Кого там нелегкая принесла? - гулко, словно молотком ударили в медный таз, поинтересовался громила. - Мухомор, пень трухлявый, ты ли, чо ли?
На крыльце ослепительно вспыхнула спичка, на мгновение выхватив из мрака мощный щетинистый подбородок. Затем там разгорелась красная точка, и отчетливо потянуло табачным дымком. Мне вдруг отчаянно заходилось курить, но я предусмотрительно придержал желание спросить табачку, продолжая сидеть тихо, как мышь, терпеливо дожидаясь, чем все закончится.
Тем временем дед, легко ворочая пустые посудины, отозвался дребезжащим тенорком:
- Я, кормилец, я. Кто ж еще? - и тут сразил меня наповал своим следующим вопросом: - Пахан-то в хате, али как?
Меня с ног до головы окатила жгучая волна, и я в отчаянии схватился за голову. Случилось самое худшее из того, что можно представить. Уж лучше было бы тереться с завшивленными бродягами, чем по собственной воле сунуть голову в петлю, позволить, как телка на веревке завести себя прямиком в бандитскую "малину".
Пока я судорожно пытался сообразить, как выкручиваться, момент для побега был безнадежно упущен. Новоявленный знакомец Мухомор уже закончил разгружать телегу и успел затворить ворота. Судя по звукам, он запер их на неподъемный амбарный замок, а бугай на крыльце раскатисто хохотнул:
- А то! Только тебя и дожидается.
- Вот и славно, - довольно потер руки дед. - Тогда гостя принимай.
- Не понял?! - вдруг белугой взревел его собеседник и окурок, прочертив огненную дугу, взорвался искрами при ударе о землю. - Ты никак, дубина, шарика на хвосте приволочил?
- Побойся Бога, Сиплый! - возмущенно всплеснул ладонями дед, а я, несмотря на всю трагичность ситуации, не смог удержаться от нервной ухмылки. Надо обладать недюжинным чувством юмора, чтобы окрестить обладателя такого баса "Сиплым". - Разве ж я без понятия. Какой из него мусор? Так фраерок приблудный. Артистом, понимаешь, назвался. Вот я его и прихватил с собой на всякий случай. Авось для чего и сгодится.
- Дурень, ты есть, дурень, - раздраженно бухнул растревоженной медью Сиплый. - Тащи уже сюда своего артиста. Пусть Козырный сам решает, что с вами на пару делать.
Под шумок зашедший со спины Митрофан-Мухомор мертвой хваткой вцепился в мой воротник и с неожиданной силой сдернул с телеги. Затем, не говоря ни слова, чуть не волоком потащил за собой по направлению к дому. Всей компанией мы протопали сквозь прокуренные темные сени и меня втолкнули в просторную, ярко освещенную и жарко натопленную горницу. Когда же невольно налившиеся слезами от резкого перехода от темноты к свету глаза обрели способность видеть, я обнаружил, что она полным полна народу.
Три керосиновых лампы, одна, самая большая, косо висевшая на потолочной балке, и к ней две, на столе и широком подоконнике наглухо закрытого ставнями окна, к тому же еще занавешенным побитым молью шерстяным одеялом, справлялись со своей задачей не хуже электрических светильников. В их лучах причудливо змеился табачный дым, уплотняясь в синий пласт под низко нависающим, прокопченным потолком.
Двое в одинаковых кепках-восьмиклинках, толстовках мышиного цвета, мохнатых поддевках и густо пропитанных дегтем сапогах сидели на продавленном диване под окном, сосредоточенно смоля толстенные, тошнотворно смердящие самокрутки из желтоватой газетной бумаги. А за круглым обеденным столом на гнутых ножках, где среди батареи бутылок сиротливо потерялась щербатая тарелка с немудреной закуской, расположились четыре более колоритных персонажа.
В старомодном кресле с высокой спинкой вальяжно раскинулся жгучий брюнет, с узким бледным лицом, зачесанными назад блестящими бриолином волосами и тонкой ниткой напомаженных усов над бледной верхней губой. Его можно было принять за случайно затесавшегося в маргинальную компанию студента философского факультета, если бы не прозрачные, мертвенно-льдистые глаза. Обладатель такого взгляда, несомненно, мог бы с той же легкостью, как давят надоевшую муху, выпустить кишки из наскучившего собеседника.
По правую руку от рафинированного интеллигента с глазами серийного убийцы пристроился невероятно широкоплечий горбун в стеганой жилетке на голом, сплошь расписанном фиолетовыми татуировками мускулистом торсе, а по левую, оплывший жиром колобок с характерным лицом дауна. Еще один, длинный, тощий, с блестящей лысиной в половину вытянутого, сплюснутого в висках черепа, и уныло свисающими до самого небритого подбородка усами, прихлебывал что-то бордовое и тягучее из захватанного граненого стакана.
После того, как меня грубо втолкнули внутрь комнаты, и я, запнувшись о высокий порог, вылетел на середину, едва устояв на ногах, заметно заходили, заколыхались сизо-туманные слои под потолком, а увлеченный карточной игрой брюнет поднял ледяные глаза и раздраженно процедил сквозь зубы:
- Это еще что за чучело?
- Да вот, все Мухомор, развлекается, - металлическим басом громыхнул за спиной конвоир. - Артиста припер.
Сбросив на стол карты рубашкой вверх, брюнет откинулся на спинку кресла и заинтересованно прищурился:
- Артиста, говоришь? - он ковырнул длинным холеным ногтем в зубах. - Забавно.
Тут я указательным пальцем левой руки непроизвольно смахнул повисшую на реснице слезинку, набежавшую от резкого перехода с полной темноты к показавшемуся ослепительным свету, и от хрустального стекла японских наручных часов отразился яркий зайчик, скакнувший точно в глаз брюнету. Тот недовольно сморщил нос и чихнул.
- Смотри-ка, какие котлы у артиста знатные, - капризно выгнув бровь, он повелительно протянул раскрытую ладонь.
Не успел я глазом моргнуть, как Мухомор, выскочивший, словно чертик из коробки, неуловим движением сдернул часы и на полусогнутых просеменил к столу.
- С нашим почтением, Князь, - старик подобострастно вложил мой верный хронометр в чужую ладонь.
Брюнет с неподдельным интересом покрутил часы в руках, рассматривая с разных сторон, и даже приложил к уху, а затем, небрежно брякнув на стол перед собой, лениво шевельнув указательным пальцем:
- Обшмонайте его.
Топтавшемуся сзади Сиплому не нужно было повторять дважды и не прошло и пары минут, как содержимое моих карманов, включая мобильный телефон, оказалось на предварительно освобожденном от бутылок пятачке столешницы.
Естественно, первым делом Князь схватился за необъяснимую для него экзотику - телефон. Он то давил на попискивающие кнопки, то пристально всматривался в светящуюся на экране заставку с воющим на луну волком, при этом его лицо все больше и больше мрачнело. Когда же брюнет добрался до бумажника и вытряхнул из него бордовое пенсионное удостоверение, внутри у меня все оборвалось.
С брезгливой гримасой, кончиками пальцев, словно боясь измазаться, он развернул его, долго изучал, пока остальные, включая и подхватившуюся с дивана парочку, пихаясь и переругиваясь, развлекались с мобильником. А я, пользуясь случаем, плавно обернулся вполоборота и, скосив глаза на охранника, попытался оценить возможности побега.
По большому счету, еще вчера пройти даже сквозь такого великана как Сиплый, для меня было парой пустяков. Но сейчас внутри будто окончательно сели батарейки. Каждое движение давалось с таким невероятным трудом, точно к рукам и ногам привязали пудовые гири. А так как моя голова работала с той же скоростью, что и конечности, я в очередной раз упустил подходящий момент.
Главарь, наконец, гадливо отбросил удостоверение, и оно, пару раз кувырнувшись с сухим стуком острых картонных углов по дереву, встало домиком. Затем, привлекая к себе внимание, звонко хлопнул ладонью по столешнице. В мгновенно наступившей тишине в его голосе были особо различимы нотки неподдельного изумления:
- Братва!.. А Мухомор-то никакого не артиста подцепил, а самого, что ни на есть, шпиона буржуйского!
Чего-чего, а такого оборота я никак не ожидал, и только молча стоял, обескуражено хлопая глазами и разевая рот как выброшенная на берег рыба, не находя слов возразить.
Первым очнулся горбун. Запустив пятерню в нечесаную, сивую от ранней седины шевелюру, он неожиданно тонко заскулил:
- От удружил, черт шерстяной! Ну, не было печали. Таперича из-за энтого карася нитку рванувшего всем гуртом попалимся. Гэпэушникам бобра запылить, и вся недолга, пока мусарня самих не покрошила.
Одобрительный гул резко оборвал брюнет:
- Некст! - вдруг злобно рявкнул он, грохнув кулаком по столу. - Не сейчас. Позже сольем, с интересом. А пока в холодную его.
- Так там же, это, жмур, - своим вгоняющим в дрожь медным голосом, Сиплый, мог бы запросто зарабатывать на жизнь в оригинальном жанре, но, судя по всему, он вполне осознанно выбрал кривую дорожку, и сейчас стальной пятерней прихватив мой многострадальный воротник, покорно дожидался решения пахана.
В ответ брюнет только гнусно хихикнул:
- Вдвоем-то, им всяко веселее будет... А с дела вернемся, я им лично займусь.
Громила уже, было, поволок меня на выход, но тут заныл, запричитал Мухомор, впалой грудью наваливаясь на стол и опрокидывая на пол дребезжащие бутылки:
- Князюшка, кормилец, почто губишь? Уговор же был, у меня в хате без мокрого...
Брюнет раздраженно оттолкнул рыдающего Митрофана, и рыкнул:
- Отлезь, гнида, - однако все же снизошел до оправданий: - Не нарочно приключилось. Вислый, дурень, калитку не запер, а этот фраер прямиком к нам и ввалился. Вроде заплутал, дорогу спросить, а сам по сторонам зырк да зырк, в момент всех срисовал. Вот Сиплый и налил ему как богатому, а он возьми, хвостом и шаркни. Короче, будет уже слюни пускать. Вернемся, с утра пораньше приберешься. Чай не впервой.
Конец разговора я уловил уже из сеней, куда меня выволок конвоир. А через секунду за моей спиной захлопнулась дощатая дверь, ведущая в пристройку, и обреченно лязгнул металл засова.
Проскочив по инерции пару шагов после финального толчка между лопаток, я обессилено опустился на земляной пол. Перед не способными ничего различить в кромешной тьме глазами мельтешили сверкающие мушки, а в затылке горячими толчками пульсировала кровь, гонимая отчаянно молотящимся сердцем.
Когда же я немного успокоился, то с горечью подумал: "Воистину время движется по спирали. Только в мое случае, почему-то нисходящей... Эх, в каких-то временах затерялся мой верный друг Селиверстов, в тяжкую минуту всегда поспевавший на выручку".
Но, как бы там ни было, здесь и сейчас рассчитывать на постороннюю помощь, так же, как и на чудо, не приходилось. Поэтому я, несколько раз глубоко вдохнув носом, и со свистом выпуская воздух сквозь сжатые зубы, попытался хоть немного разогнать онемевшее тело и активизировать мыслительный процесс. Потом принялся щупать пол вокруг себя, и почти сразу же загнал в правую ладонь громадную занозу. Судя по всему, меня закрыли в пристроенном к дому большом дровяном сарае.
Шипя от боли и вполголоса чертыхаясь, я кое-как ногтями выковырнул глубоко засевшую под кожей щепку и уже собрался вырвать подкладку одного из карманов, чтобы использовать в качестве импровизированной перчатки, но наткнулся на сохранившийся при обыске носовой платок. С горем пополам перемотав им кисть, я продолжил исследования и тут же наткнулся на что-то неприятно-податливое, холодно-мокрое и липкое, не сразу сообразив, что это и есть труп, о котором вел речь главарь.
Преодолевая некстати подкатившую комом к горлу брезгливость и пачкаясь в еще не успевшей подсохнуть крови, я тщательно обшарил карманы одежды покойника и вынужден был признать, что после Сиплого и компании, мне ничего не светило. И уже больше наитию, чем надеясь найти что-нибудь путное, напоследок засунул руку в прореху, образованную разошедшемся швом внутреннего кармана и под подкладкой внезапно наткнулся на тонкий картонный прямоугольник.
Повозившись, я все же сумел извлечь, хотя и деформированную от роковых для владельца ударов, но к счастью так и не порвавшуюся книжицу. Еще до конца не веря в неожиданную удачу, долго гладил предварительно тщательно оттертыми от крови несчастного пальцами, дорогую находку, уже не сомневаясь, что мне в руки попал самый настоящий паспорт. А самое главное - в этом документе напрочь отсутствовала фотография.
Ради такого подарка даже можно было потерпеть и временные, очень хотелось бы на это надеяться, неудобства. Ведь сейчас, в той бездонной трясине, куда меня все глубже и глубже засасывало, появилась, хоть и жиденькая, но все же опора под ногами. Только от осознания этого градус моего настроения заметно повысился. Пользуясь тем, что глаза начали потихоньку привыкать к темноте, я обшарил пустой сарай и, о чудо, в дальнем угле наткнулся на недальновидно забытые кем-то вилы. Теперь, когда в мои руки попало достаточно грозное оружие, можно было реально побороться за выживание. Осталось только придумать, как с минимальным уроном выбраться из западни, куда я по собственному недомыслию угодил.
А начинать воплощать план спасения в жизнь мне пришлось с мародерства. Сдернув с мертвеца насквозь пропитанное кровью полупальто из грубой шинельной ткани, с тяжким вздохом я натянул его на себя вместо привычной куртки. Тесноватое в плечах, оно все же, к счастью, не слишком сковывало движения. А вот с клешами, призванными заменить чересчур эпатажно выглядевшие джинсы, вышла промашка. Они категорически не желали сходиться в талии. Я уже, было, запаниковал, но спасти положение помог продетый в шлевки брюк солдатский ремень с тяжелой пряжкой. Распустив его до нужной длины, и застегнув лишь нижние пуговицы на ширинке, с грехом пополам смог добиться того, чтобы штаны перестали соскакивать с меня при малейшем движении.
Затем, тускло отсвечивающий белым нижним бельем и уже начавший костенеть покойник, подпер собой запертую снаружи дверь. Вот будет сюрприз тому, кто первым решит посетить мое нынешнее обиталище. Хотелось бы верить, что это подарит мне несколько спасительных секунд.
После завершения приготовлений я устало перевел дух. Загаженным рукавом растер влажную, соленую от пота грязь по лицу и решил немного передохнуть, опустившись на пол прямо там, где стоял, посреди сарая, в изнеможении привалившись спиной к подпирающему крышу толстенному бревну. Вот оно-то меня и спасло...
ГЛАВА 2. Гримасы фортуны.
Я еще толком не успел расслабиться и поплыть в мути тревожного полусна, как сильный удар по внешней стене заставил тяжко бухнуть едва не выскочившее из груди сердце. На сей раз меня спасла затекшая от неудобной позы нога, не позволившая заполошно подхватиться и почти наверняка тут же схлопотать шальную пулю.
Как дровяник, так и дом, к которому он был пристроен, на поверку оказались банальными бараками, с тонюсенькими полыми стенками из дюймовки, за которыми уже вовсю громыхала форменная канонада.
Гнилые доски были не в силах удержать град пуль. Они легко прошивали их навылет и взрывали землю в считанных сантиметрах от моих ног, с сочным чмоканием впивались в так удачно прикрывающее спину бревно, засыпая подброшенными в воздух опилками и отбитыми от потолочной опоры острыми щепками. Страшась шевельнуться, я с замиранием сердца ежесекундно ждал, какая же из них, в конце концов, достанет и меня.
А из комнаты, где метались уголовники, сквозь грохотание сокрушаемой мебели пробивался вой брюнета:
- Лампы!!! Лампы тушите, бараны!!!
Тем временем с улицы, перекрывая гром выстрелов, гремел усиленный мегафоном металлический голос:
- Граждане бандиты! Говорит начальник отдела уголовного розыска Арцеулов! Вы окружены! Сопротивление бесполезно! Если хотите сохранить свою жизнь, немедленно бросайте оружие и выходите с поднятыми руками!
В ответ кто-то из засевших в доме визгливо взвыл, захлебываясь в истерическом припадке:
- Суки!!! Волки позорные!!! Накося, выкуси! Возьмите, попробуйте! - и выстрелы захлопали уже изнутри.
Штурмующие тут же сместили сектор обстрела с дровяника на фасад и окна, а я, еще до конца не веря в свою удачу, с облегчением выдохнул. Однако стоило мне шевельнуться, как прислоненный к двери мертвец вдруг задергался, будто исполняя диковинный ритуальный танец. От такого жуткого зрелища, даже несмотря на творящуюся вокруг дикость, я вмиг облился холодным потом. И только когда покойник вновь застыл, до меня дошло, что кто-то снаружи расстрелял дверь, а он принял в себя пули, судя по всему, предназначенные мне. С запозданием отреагировав, я откатиться подальше от выхода, и тут перестрелка перекатилась во двор, а нашпигованный свинцом труп в рваном нижнем белье с глухим деревянным стуком бухнулся оземь.
Мертвец, сперва поделившись со мной одеждой и документами, а затем и прикрыв от пули, словно подсказывал, освобождая проход: либо сейчас, либо никогда. И я, больше не противясь, на ходу подхватив вилы с расщепленным случайной пулей черенком, легонько, на пробу, толкнул носком ноги дверь, и она неожиданно поддалась, напоследок тихонько звякнув висевшим на честном слове засовом.
После темных сеней, первое, что мне бросилось в глаза с порога комнаты, теперь густо наполненной остро режущим ноздри пороховым дымом, было отобранное у меня добро, валявшееся на затоптанном полу рядом с лежащим на боку изрешеченным столом. Убедившись, что вокруг не единой живой души, и недолго поколебавшись, я все же решился отставить слишком громоздкие вилы. Затем, стараясь на всякий случай не хрустеть осколкам оконных стекол и расколотой посуды, на цыпочках обогнул выдвинутый на середину растерзанный диван, и опустился на корточки возле застывшей в положении неустойчивого равновесия табуретки с подломленной ножкой. На ней дерганым пламенем тускло чадила непонятно как уцелевшая керосиновая лампа с закопченным, на всю длину треснувшим стеклом.
Сдув запорошившую документы бордовую кирпичную крошку, насыпавшуюся с исклеванной пулями печи, я еще раз внимательно осмотрелся в поисках груды трупов и моря крови, однако, на удивление ни того, ни другого не обнаружил. Пожав плечами, и решив понапрасну не забивать себе голову лишними вопросами, уже привычно сунул в носок пенсионное и водительское удостоверения, за компанию со свидетельством о регистрации в очередной раз безвременно почившей "Волги", и с сожалением покрутил в руках раздавленный мобильник.
Не желая оставлять лишних следов своего пребывания, я, от греха подальше, отправил телефон и бумажник с деньгами из будущего прямиком в переливающуюся вишневым жаром углей топку с настежь распахнутой дверцей. Осталось только разыскать часы, расставаться с которые до слез не хотелось, и больше меня здесь ничего не держало.
Но, стоило поднять глаза, как в них, сквозь темный зрачок револьверного дула заглянула сама смерть. Жирный, поросший редкими жесткими волосами указательный палец уже выбрал свободный ход спускового крючка, и у меня уже не оставалось никаких шансов успеть разгадать загадку огромного, грузно-неуклюжего Сиплого, как-то сумевшего абсолютно бесшумно ко мне подкрасться.
Спас меня единственный просчет убийцы. Вопреки логике боя, требующей без колебания уничтожать противника, лишь только тот мелькнет в прорези прицела, ведомый темными инстинктами уголовник не смог удержаться от соблазна насладиться предсмертным ужасом жертвы и упер ствол в мою переносицу.
Не успевая вскочить на ноги, и все еще сидя на корточках, левым кулаком, одновременно со стремительным разворотом тела, я отбил револьвер вправо. Тут же, скрутив корпус в обратном направлении, упершись правой ладонью в оружие, свернул лапищу Сиплого к его предплечью. Оглушительно взревев от боли в откровенно хрустнувшем запястье, бандит непроизвольно дернул пальцем, загоняя приготовленную мне пулю в собственную грудь.
Однако не успел я избавиться от одной напасти, как на пороге тут же объявилась новая. Еще хрипел под ногами не успевший отойти Сиплый, а в проеме уже возник не уступающий ему в размерах тип, облаченный в короткий, угольно-черный, с двумя рядами сияющих пуговиц, морской бушлат, и огромным "Маузером" в правой руке.
Этот персонаж не страдал интеллигентско-дилетансткими комплексами, и стоило мне лишь покоситься в сторону выроненного уголовником оружия, с ходу открыл беглый огонь. И остывать бы нам с Сиплым бок о бок, но фортуна опять повернулась ко мне лицом. Стрелок поскользнулся на битом стекле, и этой доли секунды мне хватило на отчаянный прыжок в просвет между стеной и диваном.
Еще в полете, я услышал, как за спиной обреченно дзенькнула многострадальная лампа, прошитая навылет вместо моей головы. Она с дребезгом покатилась по полу, щедро расплескивая из развороченной утробы керосин. А потерявший из вида цель матрос, словно ужаленный закрутился вокруг себя.
Я же, пока не стало слишком поздно, уже примерился угомонить его удачно подвернувшимся под руку увесистым фарфоровым слоником с отколотым хоботом, но в последнее мгновение чуть скорректировал траекторию броска, сбивая прицел пухлому дауну, внезапно вывернувшемуся из сеней с обрезом на перевес. С похвальной быстротой отреагировав на движение за спиной, здоровяк добил сложившегося пополам уголовника тремя выстрелами в упор.
...Спустя полтора часа, когда понемногу утих бешеный рев пламени, как корова языком слизнувшего убогий барак, я сидел на тележном колесе со сломанным ободом в дальнем углу двора и, пользуясь тем, что у группы захвата пока не дошли до меня руки, исподтишка изучал принадлежащий покойнику паспорт.
Вокруг стреляющего искрами пожарища все еще метались громыхающие ведрами полуодетые люди, упорно поливающие пляшущие по раскаленным углям синеватые огненные языки с шипением вскипающей белым паром водой. В растоптанной жидкой грязи, перемешенной с жирной копотью, толстым слоем покрывающей все вокруг, в ряд лежали пять трупов. Рядом топтались двое в штатском, и время от времени мимо них пробегал потный, активно жестикулирующий и сыплющий распоряжения моряк в широко распахнутом бушлате на туго обтянутой тельником могучей груди.
После того, как командовавший штурмом крепыш, по достоинству оценивший мою, ни много ни мало, спасшую ему жизнь меткость, приказал обходительно, не выламывая рук пристроить меня в сторонке до дальнейшего разбирательства, я тут же прикинул возможность удалиться не попрощавшись. Но, видимо, исповедуя принцип, доверяй, но проверяй, он не забыл приставить ко мне демонстративно поигрывающего поставленным на боевой взвод "наганом" охранника.
Больше не отваживаясь испытывать судьбу, я решил, будь, что будет и, отрешившись от происходящего, пристально всматривался в фиолетовые неровные буквы, небрежно вписанные в плохо пропечатанные на грубоволокнистом картоне графы, и потихоньку ошалевал.
Судя по документу, фамилия тридцатичетырехлетнего покойного была Козырев. Звали его, на удивление, как и меня, Степаном, а по отчеству - Лукичом. Немало подивившись столь удачному совпадению, дальше я выяснил, что родились мы с ним в одном и том же старинном провинциальном городке, только с разницей в шестьдесят семь лет. Несмотря на жар, нагоняемый тянущим с пепелища удушливо-горячим ветерком, вдоль моего позвоночника побежали неприятные ледяные мурашки, и я запоздало пожалел, что толком так и не рассмотрел лица убитого.
На миг у меня поплыло в глазах и перехватило дыхание, будто шею захлестнула стальная струна удавки. Тело потеряло вес, и я, не в силах остановиться, полетел в бездонную черную пропасть. Скорее всего, необъяснимый приступ закончился бы окончательным беспамятством, но тут во двор задом сунулся громко рычащий и стреляющий выхлопом грузовик, почему-то одним своим видом лучше всякого нашатыря вернувший меня в реальность.
Тяжело дыша и непроизвольно растирая кадык, я отстраненно наблюдал, как не рассчитавший радиус разворота водитель с треском зацепил углом кузова стойку ворот. Поерзав взад-вперед, машина с грехом пополам протиснулась в створ. Из кабины, со всего размаха в сердцах грохнув дверцей и отчаянно матерясь, выскочил коренастый, не первой молодости шофер, в засаленной до блеска телогрейке, таких же невероятно грязных галифе и стоптанных порыжевших кирзачах. Первым делом он кинулся ощупывать повреждения автомобиля, и слегка притих лишь после того, как выяснилось, что доски кузова удержали удар, оказавшись прочнее покосившегося столба. По инерции поругиваясь, загремел цепями, откидывая задний борт.
Вынырнувший откуда ни возьмись моряк, довольно потер громадные лапищи, в которых даже массивный "Маузер" казался детской игрушкой, и на ходу бросил:
- Как раз во время. Подмогнешь падаль в кузов закидать.
В ответ водитель испуганно присел, суеверно крестясь, и по-бабьи тонко заголосил:
- Да ты что, Мирон! Даже и не думай! Хоть стреляй, ни за что к мертвякам не прикоснусь! - и, пятясь задом, укрылся в спасительной тени машины.
Не обращая внимания на истерику шофера, названный Мироном руководитель штурмовой группы коротко свистнул, привлекая внимание своих людей, переминавшихся с ноги на ногу возле мертвых бандитов, и коротко скомандовал:
- Грузи!
Его подчиненные, включая и сторожившего меня, без лишних слов, по очереди хватая трупы за руки и ноги, враскачку покидали их в кузов. А когда погрузка закончилась, то здоровяк в бушлате, прежде чем забраться в кабину, окончательно разрушил мои призрачные надежды отсидеться в стороне. Уже занеся ногу на порог, он обернулся и удивленно поинтересовался:
- А ты чего расселся, как король на именинах? Особого приглашения дожидаешься? - а затем, добавил: - Коля, присмотри.
Успевший спрятать оружие охранник, вновь обнажил револьвер и недвусмысленно качнул стволом по направлению к кузову. Обреченно вздохнув, я поплотнее запахнул полы тесноватого пальтишка и, рискуя порвать по шву туго обтягивающие бедра клеши, одним мощным прыжком с места запрыгнул на платформу, заставив потрясенно переглянуться уже успевших забраться в кузов милиционеров.
До места назначения пришлось минут сорок трястись какими-то плохо освященными окраинами, регулярно отпихивая так и норовящих накатиться на ноги покойников. Наконец, будоража грохотом и лязгом сонную улочку, грузовик остановился у кованых ворот в ограде особняка, спрятавшегося в глубине успевшего полностью облететь чахлого скверика. На подсвеченной ярким фонарем новенькой, отблескивающей бордовым стеклом табличке, светилась белая надпись: "Районный отдел уголовного розыска II этаж". А выше, на полинявшей деревянной вывеске под выцветшим серпасто-молоткастым гербом с трудом просматривались полустертая синяя надпись: "Районный отдел губернской рабоче-крестьянской милиции".
Мои попутчики, так и не проронившие ни слова за всю дорогу, первыми спрыгнули на землю. Тот, которого звали Николаем, открыл дверцу кабины и, не поворачивая головы, спросил у начальника:
- А этого куда? В предвариловку?
Грузно вылезающий наружу Мирон, сдавлено буркнул:
- Нет, пока в допросной запри. А там посмотрим.
Стоило моим ногам коснуться земли, как меня довольно бесцеремонно подхватили под руки с обоих боков и шустро, едва не срываясь на бег, проволокли сквозь калитку в воротах, затем по короткой асфальтированной дорожке внутрь здания, где отгороженный деревянной стойкой дежурный в серой форме и с красной повязкой на рукаве громко отчитывал кого-то по телефону. Широкая лестница с потускневшими медными петлями для крепления ковра, завершилась круглой площадкой, делящей на равные части длинный коридор. Одна из множества комнат, за одинаковыми белыми дверями-близнецами, стала моим очередным прибежищем.
Когда за спиной защелкнулся замок, я мысленно поблагодарил конвоиров за то, что не стали сковывать руки наручниками, и принялся за поиски выключателя, так как зажечь свет они не удосужились. А вслед за тем, как на потолке вспыхнул матовый шар, первым делом бросился к перегородившему комнату столу, на котором, помимо настольной ламы, с необычайно крупным, зеркально-белым отражателем, сиротливо приткнулся залапанный графин, по самое горло залитый мутноватый водой.
От жажды я страдал гораздо сильнее, чем от отсутствия табака и поэтому, в спешке залив подбородок и грудь, отставил посудину лишь после того как она опустела на две трети. Потом, с облегчением выдохнув и утершись рукавом, наконец, осмотрелся. В небольшой, с единственным зарешеченным окном, крашеной в тусклый оливковый цвет комнате, кроме массивного стола с исцарапанной столешницей, привинченной к полу металлической табуреткой с одной его стороны и расшатанным стулом с другой, больше ничего не было.
Табуретка меня не привлекла, и я, обогнув стол, тяжело плюхнулся на стул. Немного посидел, вытянув гудящие ноги, опустил пульсирующую тупой болью голову на скрещенные руки и неожиданно для себя задремал. А разбудили меня щелчки ключа в замочной скважине.
Я поднял голову и первое, что мне бросилось в глаза, был непривычный, темно-серый цвет гимнастерки на вошедшем и лишь спустя пару секунд, окончательно очнувшись, признал моряка, успевшего переодеться в строгую форму. Тот враскачку подошел к столу и, подступивши вплотную, выжидающе застыл, буравя меня тяжелым взглядом, пока я не сообразил подняться и уступить место, переместившись на табуретку.
Пока он устраивался за столом, у меня появилась возможность рассмотреть его поближе. Несмотря на пышную шевелюру, с модно зачесанным назад густым чубом, высоко открывающим часто прорезанный глубокими морщинами лоб, судя по обильной седине на висках и манерно подстриженных усах, едва заметной дряблости щек, с проступающей из-под суточной щетины сеточкой фиолетовых капилляров, и ввалившимся, налитыми краснотой хронического недосыпания глазам, тот, кого подчиненные запросто называли Мироном, давным-давно разменял пятый десяток.
На ромбовидных отороченных зеленым кантом темно-синих петлицах воротника его гимнастерки и такого же цвета шевроне над обшлагом правого рукава в один ряд теснились четыре голубых квадрата. Но, как я не напрягал память, сообразить, какому званию соответствуют эти знаки отличия, так и не смог. Тем более, что мне не давал покоя переполненный мочевой пузырь.
Поерзав на неудобной табуретке, и не дожидаясь, пока меня начнут терзать вопросами, я прочистил горлом кашлем и, попутно решив на всякий случай прикинуться недалеким простаком, плаксиво заныл:
- Слышь, начальник! Мне до ветру приспичило, прямо спасу нет. Не выведешь, беда приключиться.
Хозяин кабинета поначалу напрягся, недоверчиво нахмурившись, но, переведя взгляд на полупустой графин, отмяк. В задумчивости скрипнул узловатыми пальцами с желтыми табачными отметинами по твердой щетине на подбородке, потом поправил до зеркального блеска начищенный овальный нагрудный знак с яркой звездой сверху, крупной римской цифрой XV на фоне серпа и молота в середине, датами 1917 - 1932 внизу, и с заглавными буквами РКМ между ними. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что эта ведомственная награда в честь пятнадцатилетия рабоче-крестьянской милиции предмет особой гордости обладателя.
Я не уловил, когда обманчиво расслаблено раскинувшийся на стуле широкоплечий здоровяк нажал на потаенную кнопку, а в ее существовании не было никаких сомнений, если только он, не имея в своем распоряжении телефона, прямым мысленным приказом вызвал одного из парней, участвовавших в операции по уничтожению банды.
Привычно безмолвный конвоир провел меня безлюдным, ярко освещенным коридором в глухой тупичок, где за облупившейся дверью скрывался приличных размеров санузел. Конечно, как и ожидалось, унитаза в нем изначально не водилось и, сдается, большинство пользующихся осклизлой дырой в чугунном обрамлении с пупырчатыми приливами под ноги, в жизни не слышали об этом замечательном изобретении. Зато имелась эмалированная, расписанная рыжими разводами навечно въевшейся ржавчины раковина с нависающим над ней позеленевшим медным краном. С невероятным облегчением справив нужду, я долго, ощутимо нервируя оставшегося за закрытой дверью охранника, плескался под ледяной струей, за неимением полотенца кое-как промокнув лицо и руки подкладкой пальто.
Когда мы вернулись обратно, мой рассудок достаточно просветлел, чтобы попытаться разыграть очередную рискованную партию, в которой на кону, как водится, стояла моя голова. Скучавший в одиночестве кардинально сменивший имидж моряк успел наполнить комнату ароматным табачным дымом, и мне до болезненного спазма в горле захотелось курить. Решив, будь, что будет, я не спрашивая разрешения, открыл коробку "Казбека", выудил плотно набитую, приятно хрустящую под пальцами, папиросу и прикурил от спички из лежавшего рядом коробка с кроваво-красным бипланом на этикетке, у которого вместо пропеллера был изображен мосластый кукиш с надписью: "Ответ Керзону!". Сидевший напротив милиционер недоуменно приподнял брови:
- Ну, ты, братец, и нахал.
Наслаждаясь мягкой горечью глубокой затяжки, и выпустив через ноздри две густые сизые струи, я дерзко откликнулся:
- А тебе, начальник, никак жалко? От одной-то штучки, небось, не обеднеешь?
Выпрямив спину и гневно сжав пудовые кулаки, в ответ он тяжко громыхнул:
- Значиться так, гражданин хороший! Либо ты немедленно прекращаешь этот балаган, либо я тотчас опускаю тебя в трюм и оформляю как соучастника со всеми вытекающими! Доступно изъясняюсь?
Мне ничего не оставалось, как для начала неопределенно пожать плечами, а затем все же согласно кивнуть. В качестве жеста доброй воли я, предварительно загасив в заменяющей пепельницу помятой миске окурок слишком быстро сгоревшей папиросы, покопался во внутреннем кармане и достал трофейный паспорт. Сделав над собой усилие и, едва заметно споткнувшись на чужой фамилии, представился, одновременно протягивая документ через стол:
- Козырев... Степан Лукич. К вашим услугам.
Собеседник принял паспорт, долго вертел его под ослепительным светом настольной лампы, пытаясь обнаружить следы подчисток и исправлений. Не выявив признаков откровенной фальсификации, отложил его в сторону, прихлопнув тяжелой ладонью, и долго сверлил взглядом стол, думая о чем-то своем. Видимо, придя к какому-то решению, в конце концов, отрывисто бросил:
- В паспорте написано ты из рабочих. Как же умудрился попасть на Касимовскую, да еще в столь неподходящую компанию?
Непроизвольно куснув нижнюю губу, я внутренне настроился врать как можно правдоподобнее и, подпустив в голос задушевных ноток, начал:
- Понимаете, товарищ начальник...
- Арцеулов, - перебил меня милиционер. - Мирон Игнатьевич Арцеулов, начальник отделения уголовного розыска.
- Как скажите, товарищ Арцеулов, - послушно поднял я ладони. - Так вот, все как-то с самого начала нескладно получилось. Я только-только из Волочка на перекладных до Ленинграда кое-как добрался. Это вообще отдельная история, ну, да Бог с ней. У меня адресок, как раз на Касимовской имелся, где принять были должны, да на работу денежную пристроить, - о том, какая у меня якобы имелась рабочая специальность, я благоразумно предпочел умолчать, надеясь, что вопрос об этом не встанет, - а я возьми, да по темноте и заплутай. Тут этот гад, который Митрофаном представился, чтоб ему пусто было, как на грех под руку и подвернулся, дорогу обещался подсказать. А сам взял, сволочь, и прямиком в змеиное логово заманил, - тут я прервался и с вожделением вытаращился на папиросную коробку: - Можно?
Арцеулов кисло скривился, но, тем не менее, позволил, а пока я прикуривал, спросил:
- Имена, фамилии, клички, особые приметы кого-нибудь из них запомнил?
Неподдельно обрадовавшись перемене темы, я с мельчайшими подробностями, которые только смог припомнить, обрисовал всех, кого успел высмотреть на "малине", а когда дошел черед до оставленного на закуску главаря, Мирон Игнатьевич заметно напрягся.
- Как-как, говоришь? Козырь у них за главного? - он тяжело навалился грудью на стол, обдавав меня крепчайшим табачным перегаром. - Эх, мать твою за ногу! Знать бы заранее, на какую рыбу наткнемся, - пудовый кулак со всего размаху так саданул по столу, что миска, взметнув облако пепла, взлетела в воздух, а когда с дребезгом обрушилась обратно, из нее повылетали все окурки.
Ребром ладони небрежно смахнув сор на пол, утихомирившийся Арцеулов, не замечая испачканной руки, задумчиво пригладил волосы на затылке, и сам себя удивленно спросил:
- Так выходит, мы там их всех и положили? - он начал загибать пальцы. - Пятерых на улице и троих в доме, тех, которые до самых костей обгорели. Ты насчитал в доме восьмерых, вот и получается, что Князь, в миру - Князькин Григорий Карлович, двадцати четырех лет от роду и, несмотря на столь юный возраст, исключительно хладнокровный, жестокий и изворотливый сукин сын нынешней ночью превратился в подгорелый кусок мяса? - милиционер с довольным видом потер широченные ладони, заодно стирая приставший к ним пепел.
Я бы на его месте не был бы столь категоричен, учитывая и найденного мной в дровяном сарае убитого, чьим паспортом мне пришлось воспользоваться, и возможность того, что я мог банально обсчитаться, не заметив кого-нибудь из бандитов. Но, разубеждать Арцеулова было не в моих интересах, и я лишь согласно кивнул. А тот, оживившись, подскочил со стула, пробежался взад-вперед по тесной комнатке, поглотив массивной фигурой почти все свободное пространство, и от избытка чувств так приложил меня сзади по плечу, что загудевшая рука сразу же отнялась.
Однако дальше случилось вообще что-то невообразимое. Не на шутку разошедшийся начальник отдела выдал такое, от чего я чуть не грохнулся с табуретки. Со всего маха плюхнувшись на обиженно пискнувший стул, он плутовски мне подмигнул и безапелляционно заявил:
- Давай-ка, товарищ Козырев Степан Лукич, поступай на службу ко мне в уголовный розыск. У меня как раз свободная вакансия агента образовалась.
Мою отвисшую от удивления нижнюю челюсть Арцеулов истолковал по-своему:
- Да не тушуйся, - увещевал Мирон, - парень ты шустрый, сдюжишь. Вон как толково все по банде разложил, любо-дорого. Кой-кому из моих так еще поучиться надо. Опять же в горячем деле я на тебя глянул, а, без лишнего бахвальства, от моей пули еще с Гражданской мало кому увернуться удавалось. Да и того бандюка, что мне в спину зашел, ты знатно приложил, - все же признал он и нацелил на меня указательный палец, - а Арцеулов, знай, добра не забывает!
Слушая его уговоры, я никак не мог сообразить, плакать мне, или смеяться. С одной стороны столь неожиданно щедрое предложение одним махом решало практически все мои нынешние проблемы, с другой таило смертельно опасную ловушку. По моим представлениям, любое оформление на службу в органы охраны правопорядка всегда было связано с множеством проверок, благополучный исход прохождения которых в моем случае представлялся весьма и весьма сомнительным.
А тем временем уцепившийся за собственную идею Арцеулов продолжал меня уламывать:
- Скрывать не буду, на оклад агента, особенно поначалу, больно-то не разгуляешься. Зато выплачивают регулярно, без задержек. Опять же форменной одеждой обеспечивают, общежитие свое с комнатами на два человека, столовая ведомственная имеется...
Слушал я в пол-уха, лихорадочно взвешивая все "за" и "против". Озвученные вероятным боссом финансовые проблемы волновали меня меньше всего, потому что никакие деньги мира уже не смогут вернуть к жизни Дашу. С того дня, когда она погибла, я потерял ним всякий интерес.
- Ну, давай же, давай, решайся, - продолжал давить Арцеулов, буквально припирая меня к стенке.
С ощущением канатоходца балансирующего без страховки над бездонной пропастью, я выдавил из себя ключевой вопрос:
- А там... это... рекомендации, характеристики какие-нибудь, не понадобятся? Меня ж здесь толком никто не знает. Некому даже словечко замолвить...
Как частенько бывает, подводный камень, казавшийся непреодолимым препятствием, на поверку оказался пустым миражом. Арцеулов всего-навсего небрежно отмахнулся:
- Судя по серии паспорта, ты ранее не судимый. И проверить тебя должны были, прежде чем его выдать? Или не так?
Не зная, как верно ответить, я только неопределенно пожал плечами, а он поднялся из-за стола:
- Все, будем считать, что ты принял правильное решение! - будто невидимой шашкой рубанул по воздуху Арцеулов, отсекая последние сомнения. - Пошли, товарищам тебя представлю.
И я, в отличие от него далеко не так уверенный в верности выбранного пути, уныло поплелся сзади, почему-то прикипев взглядом к ходившим под туго обтянувшей могучую спину мышиного цвета гимнастеркой исполинским лопаткам.
Уже взявшись за ручку двери в самом конце коридора, выходившую в тот же тупичок, что и туалет, Арцеулов привстал и, дождавшись меня, крепко ухватил за рукав.
- Давай раз, и навсегда договоримся, Степан, - он проникновенно заглянул в мои глаза, - мы тут все, как одна семья. Поэтому, среди своих смело можешь обращаться ко мне на "ты". Ну, а при посторонних, или при начальстве, сам понимаешь.
- Да нет проблем, - ненавязчиво освободился я от захвата. - Как скажешь.
- Тогда, - Мирон широко распахнул тонко запевшую створку, - милости прошу к нашему шалашу.
Залитая сумраком просторная комната, видимо бывшая людская господского особняка, выходила во внутренний двор эркером со сплошным остеклением, за которым едва серело ранее утро. Арцеулов, с громогласным воплем: "Подъем! Хорош ночевать!" - щелкнул выключателем и под потолком вспыхнул яркий свет десятка плафонов.
По выстроенным вдоль стен видавшим виды диванам и составленным в ряд стульям прошла волна шевеления. С них, натирая воспаленные глаза, стали подниматься недовольные заспанные люди. Арцеулов же, брезгливо морщась от густого чесночного духа, исходящего от разложенных по столам на желтоватых, обильно залитых жирными пятнами газетных листах, остатков немудреной трапезы, недовольно буркнул:
- Как обычно, лишь бы утробу набить, шалопаи. А убрать за собой даже и не подумали.
Я же, от одного только запаха чуть не захлебнувшись голодной слюной, не удержался и, воровато схоронившись за широченной спиной Мирона, под шумок стащил с ближайшего стола нетронутый бутерброд с ливерной колбасой, целиком запихнув его в рот. Стараясь как можно неприметнее ворочать челюстями, давясь, с трудом проталкивал в глотку плохо пережеванные куски, слушая свое представление будущим собратьям по оружию.
Но, стоило Арцеулову только заикнуться о моем предстоящем вливании в дружный коллектив отделения уголовного розыска, как из дальнего угла взвился захлебнувшийся от возмущения Николай, запомнившийся мне еще во дворе сгоревшего барака:
- Да ты что, Мирон, белены объелся?! Мы ж его давеча на "малине" повязали! По нему же Соловки горючими слезьми рыдают, а ты его к нам в агенты!
Арцеулов, словно тяжелый дредноут в мелкой бухте неспешно развернулся в сторону подчиненного и прицельно громыхнул главным калибром, да так, что звякнули стекла эркера, а щуплый Николай испуганно присел на подогнувшихся ногах:
- Будет служить!!! Я сказал!!!
На этом дискуссия по поводу моего назначения завершилась, толком не успев возникнуть, а Мирон добыл из кармана галифе серебряную луковицу часов и, музыкально звякнув крышкой, деловито объявил:
- На моих - без четверти шесть. Сейчас все по домам. Сбор здесь в три часа пополудни, и ни секундой позже. Опоздавшие, клянусь мировой революцией, останутся без премии за проведенную операцию.
- А что, точно премия будет? - возбужденно прилетело справа.
- Будет-будет, - самодовольно ухмыльнулся в ответ на жидкие аплодисменты Арцеулов. - С городского управления телефонограмма пришла, - и тут же согнал с лица улыбку. - Еще раз напоминаю о дисциплине. Секундное опоздание, и премии не видать как собственных ушей... Свободны.
Тут же комната наполнилась грохотом отодвигаемых стульев, гулом голосов и шорохом надеваемой верхней одежды. А Арцеулов, удивительным для его комплекции стремительным выпадом прихватил за полу вызывающе-клетчатого пальтишка тщедушного Николая, попытавшегося втихую прошмыгнуть на выход за спиной начальника.
- Кирюшкин, а ты куда собрался? - желчно поинтересовался Мирон.
Тот, пряча глаза, фальшиво удивился:
- Так домой, спать. Сам же отпустил.
Арцеулов своей тяжеленной лапищей похлопал Николая по худому плечу и, не скрывая сарказма, огорчил: