Аннотация: В ближайшую неделю, месяц, год мы будем встречать одиноких людей. Множество одиноких людей. И когда они спросят нас, что мы делаем, мы ответим: мы вспоминаем. Р. Бредбери "451 по Фаренгейту"
В ближайшую неделю, месяц, год мы будем встречать одиноких людей. Множество одиноких людей. И когда они спросят нас, что мы делаем, мы ответим: мы вспоминаем.
Р. Бредбери "451 по Фаренгейту"
1.
Была дорога. Грязная заболоченная дорога. По ней очень редко, раз в год или век, проезжали машины, разбрызгивая грязь в стороны. Был туман. Вечный густой туман. Он стелился по дороге, и пешеходу было трудно разглядеть, что творилось за ее пределами. Он мог видеть свои руки с красными полосками от тяжелой сумки, свои ноги в замызганных джинсах и хлюпающих кроссовках, а иногда и свое отражение в мутных лужах.
Проходили часы. Сумка пешехода была закинута за плечо; мышцы болели, локоть трещал. Солнца не было видно, но ночь все-таки подходила. Постепенно темнело. И пешеход с радостью и облегчением чувствовал, что цель недалеко.
Раздалось глухое рычание, он услышал звук приближающейся машины. Грохочущая колымага в обрывках тумана мало напоминала джип, но все же это был он.
Автомобиль остановился, заляпанное грязью стекло опустилось, и из салона высунулась небритая физиономия шофера.
- Эй, парень, не устал? - начал он разговор, убрав сигарету в уголок рта, и, не дожидаясь, пока тот покачает головой, спросил. - Тебе куда?
Пешеход махнул рукой вперед и просипел:
- В город.
- А, ну да, куда же еще, - пробормотал будто себе под нос шофер. - Тогда по пути. Залезай!
Его лицо нырнуло в тепло салона, послышался щелчок открываемой дверцы.
Пешеход послушался. Закрыл дверцу, положил сумку на колени, и машина тронулась. Поначалу он даже опьянел от мягкого кресла и жары, так что не мог сказать и слова. Что-то схватило его за горло, наверное, душный воздух или дым от сигареты, и пешеход раскашлялся. Водитель совершенно ни к делу похлопал его по спине и также ни к делу сказал:
- Что, подавился? Ну ничего, привыкнешь. В городе похлеще запашок.
Вот он, город. Темная дымная полоска по всему горизонту. Узкая мелкая речка, над ней - величественно ржавеющий железно-дорожный мост, рядом - рассыпанные по берегу, до неприличия деревенские, дома, над всем этим - белая промокшая церковь с зелеными куполами и тусклыми крестами, дальше - укрытые заборами заводы с дымящими в вышину столбами, потом опять дома, но выше и новее, дождь, слякоть, остатки тумана, грусть и неизменные телефонные вышки.
Странный пешеход с сумкой через плечо вышел на площади.
- Сколько я должен?
- Да ну чей... Мне же по пути!
- Ну как...
- Ладно, дело твое...
И шофер как бы нехотя взял протянутую купюру.
- Ладно, поехал. Я в гараж.
- Пока. А я в библиотеку.
Дверца захлопнулась, но за секунду до этого он успел заметить округлившиеся глаза водителя.
- Даже не попрощался, - буркнул пешеход, глядя вслед уезжающей машине. - А ведь и познакомились даже.
Да, за полчаса монотонной езды они уже успели подружиться. Пассажира звали Игорь, а шофера... впрочем, о нем можете позабыть. Его старенький джип уехал на отдых, странный пешеход с сумкой через плечо по имени Игорь остался на площади в одиночестве. Хотя и не совсем так. Кое-какие люди спешили куда-то, укрывшись от дождя, тумана и грусти зонтиками, а на остановке расположились усталые после тяжелого рабочего дня садоводы.
Недолго думая Игорь пошел к ним. Посмотрел на викторию, поинтересовался, какой она породы, потом спросил:
- Как мне добраться до библиотеки, не подскажите?
- Куда? - вскинул брови садовод.
Это была нестарая еще женщина с глубокими морщинами у глаз, в цветастой юбке и не совсем чистой косынке на волосах.
- В Библиотеку. В Литературный Центр.
- Ах, туда...
Она объяснила ему, что надо сесть на такой-то автобус, проехать столько-то остановок, выйти и увидеть перед собой великолепное бетонное здание, над дверями которого огромными буквами написано: "Центр искусства и литературы", пониже и поменьше - "Редакция. Библиотека".
2.
Игоря зазнобило. От вида этакой громадины у него начиналась аллергия на бумагу. Но дело было совсем не в размерах.Сумка на его плече заметно потяжелела, как будто он нес кирпичи, а не рукописи. С тяжелым сердцем и недобрым предчувствием Игорь вошел в приоткрытую дверь.
В фойе было прохладно и сумрачно. Тихо насвистывал сторож, сидевший в темном уголочке и куривший втихомолку. Гардеробщица отсутствовала. Игорь так увлекся, выискивая ее глазами в мрачных тенях библиотеки, что не заметил и споткнулся о побитую плитку старого паркета. Раздался жуткий скрип. Игорь вздрогнул. Оправившись от ужаса, он подошел к сторожу.
- Скажите, а как...
- Нет, брат, не скажу, - пробурчал тот, недобро глядя на пришельца. - Здесь, браток, не говорить надо, а читать. Не видал разве надписи на входе: "Биб-ли-о-тека"?
Игорь кивнул, сквозь запотевшие очки рассматривая лохматую рыжую бороду сторожа.
- Но я не... - начал он, чувствуя, что хрипнет.
- Иди-ка ты отсюда, братец, - перебил сторож, в его голосе открыто зазвучала угроза, затянулся на всю ногу, как это делали его далекие предки - неприветливые зеленобородые лесовики, и привстал.
- Хорошо, хорошо...
Игорь попятился на несколько шагов, глядя в колючие глазки карлика, и бросился к спасительной леснице. Она была широка даже, наверное, для двух бульдозеров, но почему-то ему было тесно, когда он огромными скачками поднимался на второй этаж. А когда добрался и зазубренная диагональ уперлась в ровную горизонтальную плоскость с толстыми вертикалями по краям, одной рукой схватился за сердце, плечом другой подпер стенку, а сумку со стуком уронил на пол. Только потом, отдышавшись, он понял, что попал не туда, куда хотел...
Игорь огляделся. Помещение было огромным. Оно расходилось во все четыре стороны и дробилось на отдельные сектора тонкими фанерными стенками без дверей. Где-то вдали темнела ночь за окнами. Игорь вздохнул. Он попал в библиотеку. Кроме него, здесь никого не было, но свет горел. В читальном зале в шесть рядов стояли парты, на абонементе пустовали книжные стеллажи. Игорь пригляделся. В дальнем углу зияли почерневшими корешками дряхлые, забытые кем-то книги.
Он не сдержал любопытства и подошел к ним. Взял одну, другую, третью - последнюю на нижней полке и убедился - Пушкин. У Игоря захватило дух. Он с детства любил этого запрещенного ныне поэта.
Здесь были в основном старинные книги (все знают - сейчас не выпускают Пушкина). Дрожащими от волнения пальцами он хватал одну за другой, листая, пожирая глазами пожелтевшие страницы, на которых разворачивались "дела давно минувших лет, преданья старины глубокой..." Здесь было все: и полное собрание стихотворений (полное!), и "Повести Белкина", и даже весь "Евгений Онегин".
Игорь упивался гениальными строками. Иногда в поле зрения попадала его сумка, сиротливо лежащая у стены, и он с завистью, болью и грустью признавал, что таким поэтом и писателем, каким был Пушкин, ему ни за что не стать. Но он вновь обращался к книге, и всего его заполняли радость и благоговенье, будто он стоял перед древней православной иконой, читая как молитву:
- Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился, - и шестикрылый серафим на перепутье мне явился...
Временами Игорь прикрывал глаза, чтобы хоть как-то продлить минуты счастья.
На четвертой книге он заснул. Ему приснился сон. Под ультрамариновым, будто из перепачканной чернилами бумаги, небом колыхалось пшеничное поле, в котором, укутавшись шубой из колосьев, лежала женщина с очень знакомыми чертами; по ее белой коже ползла к голове тускло мерцающая под луной темно-зеленая змея, и в нее кто-то целился, но не стрелял, а змея все ползла к полыхающему закатом лицу этой очень знакомой женщины, которая...
3.
- Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей! - пафосно вещал приятный, с легкой хрипотцой голос над его головой (и как Игорь понял, открыв глаза), принадлежащий невысокому щуплому старичку с седеющими кудрями, отчаявшимися грустными глазами и плохо выбритыми щеками, держащему в руках четвертую книгу, на которой, видимо, Игорь и заснул.
- Здрасьте...
- Вставай!
Он поспешно поднялся с пола, пятерней приглаживая волосы и чувствуя слабость во всем теле.
- Вы... Вы... ОТТУДА?
Старичок, сперва нахмурившийся, улыбнулся во весь рот:
- Да нет. Отсюда. А ты?
- Я... Нет-нет! Что вы! Я тоже очень люблю Пушкина!
Библиотекарь, вздохнув, покачал головой:
- Да-а, в столице ты долго бы не протянул... Будь на моем месте не я, за эти слова ты бы...
Он не договорил, предоставляя Игорю самому решать, что за эти слова он бы... Но он решил до поры до времени об этом не думать.
- Кстати, зачем ты пришел сюда? А... ну да, - старик поморщился. - Пойдем лучше в мой кабинет. Поговорим.
С этими словами он повернулся и пошел к лестнице. Игорь послушно последовал за ним. Он думал, что придется опять скользить по этой диагонали, и перекрестился мысленно, когда оказался перед незамеченной им прежде дверью, которую венчала темно-синяя прямоугольная пластина с золотистой надписью: "Директор библиотеки. Редактор. А. С. Пушкин".
Игоря прошиб пот. Он подумал, что, наверное, что-то перепутал, перечитал снова и убедился в обратном. А еще подумал, что еще слишком молод для встреч с покойниками.
- Нет, этого не может быть...
- Ты что-то сказал? - донесся из глубины кабинета голос редактора, и Игорь, очнувшись, шагнул за порог.
Директор, как настоящий гостеприимный хозяин, засуетился. Под гостем вдруг оказалось мягкое кожаное кресло с высокими подлокотниками и спинкой, в руках - ювелирной работы фаянсовая чашечка кофе, а перед глазами - развалившийся на своем жестком директорском троне сам А. С. Пушкин.
- Давай знакомиться, - предложил он и представился, - Андрей Степанович, - и протянул руку.
- Игорь...
- Так что ты хотел у меня спросить? - важно изрек директор, сложив руки замком.
- Я...
- Ты ведь пришел сюда задавать свои вопросы, ведь так?
- Э-э, Андрей Степанович, я...
- Ну давай, говори, говори!
- А Вы и правда потомок самого Пушкина? - выпалил Игорь и густо покраснел.
Отсмеявшись и вытерев брызнувшие слезы, Пушкин встал и отвернулся к широкому квадратному окну.
- Всегда мечтал об этом. Но - увы - всего лишь однофамилец.
- И Вы только из-за этого... ну... держите там эти книги?
- Нет, конечно. Не только из-за этого и не только эти. Ты не заметил в других углах заполненные стеллажи. Это не совсем обычная библиотека, как ты мог догадаться. Здесь храняться книги. Весь Лермонтов, Толстой, даже Ломоносов, Пушкин, в конце-концов. Они ждут своего часа, - как-то незаметно, по ходу пьесы, директор и его гость переместились на абонемент, к бесчисленным книжным полкам.
- Да, ждут своего часа. И этот час настанет, и, поверь мне, он не так далек, как тебе кажется. Полжизни я потратил на розыск этих книг. Они - последние уцелевшие экземпляры. После этого варварского обряда, этого костра на Капище Слов, осталось ничтожное количество классики. Идиоты! Варвары! Они думали, дают дорогу новой литературе, но как ошиблись! Кому сейчас нужен новый Достоевский или Тургенев? А Бунин, а? Они писали для своего времени, и у них, без сомненья, были свои классики, которым хотелось подражать! А сейчас?.. Своих классиков мы сожгли, и за последние пятьдесят лет наши "молодые ветра" не создали ничего хорошего! Ха-ха! Да где же они сейчас? Их сейчас и нет, "молодых ветров", угасли они. Штиль...
Игорь открыл рот, чтобы возразить, но забыл почему-то, зачем пришел сюда.
- Вскоре типографии перестали выпускать книги. Многие разорились, - продолжал тем временем редактор. - А что им было печатать? Старых запретили, новых не было, а на журналах и газетах далеко не уедешь... Нет, конечно, еще какое-то время беллетристика жила. Выходили дешевые писульки, всякие там дамские романы, детективы... Но публика - масса, так сказать, - этого не поняла, потому что та... э-э... литература была чересчур уж низкопробной. Понимаешь, есть все-таки в сознании, а скорее, в подсознании у среднестатистического человека, выражаясь языком отжившей свой век публицистики, какой-то прибор, который имеет определенную шкалу потребления: он зашкаливает как на низком, так и, увы, на высоком уровне культуры. И когда этот несуществующий в природе среднестатистический человек наталкивается на один из этих крайних видов массовой культуры (а я говорю именно о ней - в последние дни литературы главенствовала именно она), в голове у него раздается этакий неслышный щелчок, и он перестает ее воспринимать. То же произошло и тогда... Но я отвлекся от темы. Пойдем в кабинет.
И они также внезапно оказались в кабинете. В руках у Игоря опять была чашечка, но пить он не хотел, хоть в горле и пересохло жутко, - хотел он - до ужаса, до коликов в животе - курить - курить отчаянно и до конца, до самого фильтра. Как назло, Пушкин открыл окно, и свежий воздух ударил в нос гостя. Хватило одного этого удара, чтобы Игорь оказался в нокауте.
4.
Очнулся он все в том же кресле и убедился, что сидел здесь все время, будучи без сознания, с открытыми глазами и ртом и попивал из ювелирной чашечки остывший заменитель кофе. А редактор до сих пор не мог довести до логического заключения свою тираду. Он уже начинал путаться, повторяться и в своих рассуждениях уходил достаточно далеко от темы.
- ...Но, знаешь, сейчас даже литераторы, эти церберы нового искусства, эти археологи, эти экономы, которым только и делать, что считать, сколько денег в стране... в общем, даже они не знают, что было в "Евгении Онегине", или, например, о чем "Война и мир". Понимаешь, остались одни голые названия и фамилии в Большой литературной энциклопедии.
Директор несколько раз проговорил последнюю фразу, и только тогда до Игоря наконец дошло, что это означает. Он очень быстро соображал. В мечтах не медля развернулась целая картина его будущего, теперь, наверное, такого недалекого: ведь предубеждение касалось только имен, а не самого содержания. И если... Хотя, в принципе, идея эта появилась у Игоря еще вчера вечером, когда он открыл первый том Пушкина. С другой стороны, это было так дерзко и опасно, что он вздрагивал каждый раз при мысли о том, что намеревался сделать.
- Андрей Степанович! - Игорь порывисто встал. - Простите меня, я совсем забыл, зачем пришел сюда. Но прежде... мне надо сходить домой и... взять кое-что...
Редактор обернулся и внимательно посмотрел на него, ожидая продолжения. Игорь растерялся.
- Видите ли... ну... мне...Но я лучше зайду к вам завтра, можно?
- Хорошо, - отрезал директор, по-директорски свалившись в кресло. - Заходите завтра, приносите, что хотели.
Игорь покраснел до кончиков ушей. Он попятился к двери и бесшумно выскользнул из кабинета. Схватил сиротливо прижатую к стене сумку с рукописями, сполз с лестницы в вестибюль, где под недобрым взглядом сторожа-карлика оправился и вышел на улицу.
На улице тумана как не бывало. Небо было чистым, ярко-синим, погода - солечной, теплой. Все вокруг цвело и улыбалось, радуясь утру и весне.
Не замечал ничего этого пешеход. Хмуро сутулясь, брел он по тротуарам, газонам, пересекая дороги, не смотрел ни налево, ни направо.
Вспоминал он детство... Было тогда Игорю лет тринадцать, когда однажды он залез на чердак бабушкиного дома. Там нашел много вещей, в основном старых и намертво забытых: давно заржавевшую швейную машинку, заплесневевшие от сырости карты, большие, со странными картинками, порванные янтарные бусы ( одну бусину Игорь до сих пор носил как талисман в правом кармане куртки), замысловатые пуговицы времен, быть может, еще первой мировой, много других интересных и бесполезных предметов. А еще книгу... Игорь и сейчас помнил душистый запах ее даже не желтых, а зеленовато-коричневых страниц с почти непонятнами витиеватыми буковками. Роман назывался просто, без хитроумий - "Преступление и наказание". Это был древний детектив, запрещенный и оттого еще более увлекательный. Перечитывал он его четыре раза и ездил к бабушке в соседнюю деревню так часто лишь для того (хотя сам и отрицал это), чтобы лишний раз полистать найденную книгу. Как же все в ней отличалось от того, что показывали по телевизору и в кинотеатрах, печатали в газетах и журналах...
Потом был Пушкин. Игорь уж и забыл, когда и где обнаружил эти несколько страничек, вырванных чьей-то варварской рукой из Книги. Каких-то два с половиной стихотворения изменили его жизнь! Он помнил их наизусть, помнил каждую строку, помнил снежную бурю и перегоревшую лампочку, и свечу, и воск, капающий на раскрытую ладонь. А когда потерял драгоценные листы бумаги и проплакался, уткнувшись красным распухшим лицом в соленую подушку, почувствовал, как в нем начинает что-то кипеть - то ли кровь, то ли какой-то материал, из которого, наверное, сделана душа, нервы вытянулись в струнку, его забудоражило. О том, как, пытаясь преодолеть дрожь в пальцах, писал огрызком карандаша на клочке бумаги, как карандаш постоянно соскальзывал, перечеркивая все написанное, и приходилось бежать за ластиком, как ликовал и считал себя великим поэтом, когда после долгих "мучений и терзаний" получилось первое в его жизни стихотворение - четверостишие, Игорь вспоминал редко. Стыдно было признаться в собственной глупости.
Оказалось, действительность куда нелепее романтических грез: нужно много-много лет еще работать, прежде чем осознаешь себя настоящим поэтом, но даже спустя годы непрерывного совершенствования своего дара Игорь в этом сомневался. А сейчас вдруг понял, что это было пустой тратой времени. Все зря! Кому нужна сегодня высокая поэзия, если и самую пустую никто не читает? Зачем вся эта напряженная многолетняя работа? Зачем это полубезумное состояние, которое против воли заставляло брать карандаш? Зачем?
Его затрясло. Его прошиб холодный пот. К горлу подступила тошнота. Он сел, обхватив колени, словно пытаясь буквально взять себя в руки. Нет, только не сейчас, не здесь... По лицу поползли крупные капли, оставляя за собой мокрые дорожки. Игорь начал судорожно шарить по карманам, в сумке и, уже отчаявшись, нашел на дне, под рукописями, тупой, обгрызанный с обоих сторон карандаш. Вырвав первый попавшийся печатный лист из стопки, он застрочил на чистой стороне. Перечитав рожденную строфу, зачеркнул одно слово, вставил другое. Действительно, получилось лучше:
"Написав стихов с полтома,
Собрав листков в охапку,
Вышел дурак из дома,
Пальто надев
и шапку".
- Так... так... - бормотал Игорь, вспоминая правила поэтического искусства, которые сам же и придумал. - Пиши о том, что тебя окружает... Обо всем... а ведь на улице лето. Причем здесь шапка? Так... Шагал он мимо улиц... домов, скверов и парков... шапка... по снегу из перьев куриц... и было ему жарко... да...
Чертыхнувшись, перечеркнул всю строфу. Потом все-таки зачеркнул косые черты и подумал, что, может быть, додумает позже. Дальше, дальше - пока не прошло головокружение.
"Дошел дурак, наконец, до места,
На площадку писательских стартов.
Оказалось, она из пресного теста,
Где готовят дешевых фантастов".
Игорь оторвался от листочка, на котором писал, взглянул на ультрамариновое небо, прерывисто вздохнул и продолжил:
"Но не понял дурак сначала,
Лишь потом до него дошло это,
Что улыбка всех означала, -
Не нуждались они в поэтах...
И была опущена голова поэта,
И стихи его раскиданы были,
Но глаза дурака полны были света,
А ИХ слова полны были пыли".
Мими проехала машина, обрызгав его спину, а он не заметил. Он чувствовал - что-то не так в том, что он пишет, но не мог остановиться.
"Тогда стукнул дурак по точке,
Плюнул на пыль в их слово,
Собрал бережливо листочки
И пошел искать счастья снова".
"Глупость какая, - подумал Игорь, поднимая глаза вверх. - Разве может сравниться моя жалкая писанина с этим огромным, необъятным небом?" Он долго вглядывался в небо, а когда вернулся на землю, обнаружил в раскрытой сумке несколько монеток. И вспомнил, что сидит посреди дороги, держит в руках клочья разорванного в приступе вдохновения листа и, запрокинув голову, смеется.
5.
Минуя пустующий, на это раз без сидящего в углу и втихомолку курившего сторожа, холл, Игорь поднялся наверх. Подошел к двери директора и убедился, что она заперта. Огляделся. Похоже, библиотека была пуста. Ему везло.
Широкими неслышными шагами Игорь пересек зал абонемента и остановился у стеллажа с Пушкиным. Не мешкая, он опустил сумку на пол, неслышно вынул все свои рукописи, складывая стопками около, поднялся, вцепился ногтями в первую книгу, снял с полки и сунул в худую сумку. Снова выпрямляясь, он брал одну за другой и неторопливо укладывал. Поместилось только половина полки. "Пускай, - подумал Игорь. - Мне и этого хватит".
Пригибаясь под тяжестью слов, он спустился вниз, вышел на улицу. Спросил у прохожего, как проехать на вокзал. Там купил билет на ближайший поезд на этот раз в столицу, прибывающий ровно через два часа.
В зале ожидания, забившись в самый темный угол, коротал время за книгой. Затем, когда положенное время пришло, вышел наружу. Там прождал еще сорок минут, вглядываясь в даль, где исчезала широкая полоса рельсов. Грохоча и гудя, приполз поезд. Игорь сел в последний вагон. Он оказался единственным пассажиром. Тронувшись, поезд мерно застучал колесами. Станция сдвинулась с места и постепенно ушла прочь.
Высунувшись из окна, Игорь смотрел на удаляющийся вокзал.
На перроне одна-одинешенька стояла женщина в черном платке и отчаянно махала белой, похожей на флаг, тряпочкой вслед уходящему составу. В глазах ее было столько горечи и тоски, будто она действительно знала, что провожает последний эшелон графоманской эпидемии.