Аннотация: Последняя часть. Книга 1 выложена полностью.
Часть 5. Уродство и красота.
Глава 20
Весной и летом поместье Арне утопало в цветах. Впрочем, вернее было бы применить к этому поместью слово "провинция", ибо размеры подвластной семье Санья территории были огромны - богатство это было наследием тех времён, когда мать Ниси и её старшей сестры сосредотачивала в своих руках реальную власть. Госпожа Атрея, прожившая долгий век, скончалась незадолго до появления на свет первых внуков, скончалась тогда, когда ничто ещё не предвещало грядущей дворцовой смуты и перемен в положении семьи Санья, но прозорливость её было велика.
- Эсер мечтает изменить мир. Не знаю, удастся ли это ей, но положение Санья она изменит точно, - вот были её последние слова относительно родственницы.
Вскоре после этого произошёл раскол, и большинство Санья перебрались в провинцию Канси вслед за Эсер, безуспешно попытавшейся устроить государственный переворот и вслед за этим сбежавшей на запад. Покинутые ими земли были отчуждены от Санья и возвращены Императрице, но собственную сестру Аста Даран пощадила, а также передала ей земли, непосредственно примыкавшие к унаследованным ею, и таким образом госпожа Ниси оказалась единственной владелицей обширных территорий, прежде принадлежавших нескольким людям.
Будь на её месте другая женщина, она постаралась бы и в провинции устроить подобие столичной жизни, приглашая к себе из Аста Энур людей искусства, собирая гостей и устраивая праздники любования тем или иным временем года - благо, многочисленные леса, сады и парки на территории поместья Арне позволяли насладиться красотой природы. Однако ни Ниси, ни, тем более, её замкнутый и угрюмый муж не испытывали страсти к жизни на широкую ногу. Вся семья жила постоянно в главной усадьбе, расположенной на севере поместья в окружении живописных гор, а все прочие дома, предназначенные для пребывания там в разные времена года, а также многочисленные павильоны для любования луной или цветами, ловли рыбы или простого отдохновения на берегу пруда медленно ветшали и приходили в упадок.
Прежде этот упадок повергал Хайнэ в ещё большее уныние, дополнявшее то, которое постоянно преследовало беспомощного калеку, и он избегал слишком дальних прогулок по территории поместья, но теперь всё изменилось, и он полюбил проводить время в опустевших, заброшенных домах и павильонах.
Рано с утра Хатори приносил или привозил его в ту или иную усадьбу и возвращался обратно, оставив брату достаточный запас еды и бумаги.
- Для моего вдохновения мне требуется одиночество, - заявлял Хайнэ, не желая видеть рядом с собой даже слуг, и Хатори приходилось оставлять его на весь день в окружении дикорастущих цветов и порхающих среди них птиц с неярким оперением.
Хайнэ, одетый, как в зимнее время года, во множество тёплых накидок, коротал время в заросшей беловато-розовым вьюнком беседке или же, отдохнув, бродил по пустому дому, населённому призраками и воспоминаниями.
Прежде, в детские годы, они с Иннин тайком совершали вылазки в такие вот заброшенные помещения, и вылазки эти запомнились Хайнэ ощущением безграничного ужаса - ребёнком он сильно боялся нечисти, демонов, духов и всего потустороннего, чем с пользой и весельем для себя пользовалась Иннин, нарочно пугая его и рассказывая истории о призраках умерших, появляющихся в тех местах, где они любили бывать при жизни.
Теперь эти призраки - по крайней мере, один из них - обрели милые черты, и любовь, побеждающая всё, победила, в том числе, и страх.
Хайнэ носил с собой томик стихотворений Ранко и то и дело перечитывал их, воображая, что тот или иной пруд, роща или усадьба, описанные на бумаге, имеют непосредственное отношение к тем, которые он видел перед собой.
Не было никаких доказательств, что Ранко когда-либо посещал эти места, но Хайнэ нравилось думать, что это так, и, совершая своё нехитрое путешествие по территории поместья, он надеялся, что хотя бы отчасти повторяет маршрут того человека, которого он хотел считать своим отцом.
Он воссоздал в своём воображении роман Ранко и Ниси от первой и до последней минуты; он придумал всё - историю, чувства, даже диалоги, которые могли бы происходить между ними в уединённой роще, под сенью вековых деревьев, или же на берегу лесного озера, залитого неярким солнечным светом.
Иной раз Хайнэ до такой степени погружался в собственные фантазии, что ему казалось, будто он почти наяву видит фигуры влюблённых.
Вот Ранко, одетый в свободные бледно-розовые одежды, подпоясанные широким лиловым поясом - на дворе Первый Месяц Ветра, и цвета, соответствующие ему, волшебно сочетаются с яркими оттенками цветущих пионов и ирисов. Он приезжает в одну из пустующих усадеб рано утром, и, в ожидании своей возлюбленной, занимается музицированием. Нежнейший звук флейты летит сквозь сад, подобно легкокрылому Духу Ветра, быстрому, как мысль, и бесплотному, как мечта - летит навстречу девушке, которая едет в экипаже, и, таким образом, слова любви произносятся гораздо раньше, чем трепещущие в ожидании встречи возлюбленные смогут в реальности соединить свои объятия.
Хайнэ бы даже решил, что видит призрак этой девушки, одетой в одежду служанки и закрывающей лицо тканью капюшона, если бы вовремя не напоминал себе о том, что его мать до сих пор жива и не может явиться ему в виде привидения.
В такие моменты Хайнэ отчётливо понимал, насколько сильно поддался игре воображения, и что созданный им образ возлюбленной Ранко безмерно далёк от его реальной матери; грусть и тоска охватывали его.
"Пощади меня, Милосердный, - просил он, зарываясь лицом в мягкий, пыльный шёлк на одной из постелей - той, в которой в его воображении Ранко мечтал о своей возлюбленной. - Не позволяй мне достоверно убедиться в том, что ничего из этого никогда не происходило в действительности, потому что тогда я не знаю, в чём буду черпать утешение".
Но такие моменты быстро проходили, и Хайнэ вновь погружался в свои сладостные, тихие, печальные грёзы.
Была, впрочем, и иная причина для его уединений - он старался отучить себя от присутствия Хатори, и в физическом, и в моральном смысле.
"Скоро у него появится другое существо, о котором он будет заботиться, - думал он. - На меня у него не будет оставаться ни времени, ни любви. Я должен к этому приготовиться".
Известие о беременности сестры он воспринял тяжело.
Со всем остальным он уже смирился - да, они вместе, они любят друг друга, у них есть то, что ему, Хайнэ, не будет доступно никогда, и, конечно, он предполагал, что когда-нибудь у них могут появиться и дети, но уже так скоро?!
Иннин пыталась всячески показать, что Хайнэ не "третий лишний" в их союзе, а необходим им обоим, но тот лишь страдал, прекрасно понимания, сколь много в этих попытках чувства вины и снисхождения к нему, калеке. К тому же, с появлением ребёнка, треугольник, который в представлениях или желаниях Иннин, был равнобедренным, должен был неминуемо изменить форму - ребёнок связывал родителей нерасторжимыми узами, куда более сильными, чем брачные или просто любовные.
В этом Хайнэ был абсолютно убеждён.
Силясь победить в себе неприязнь и даже ненависть к будущему племяннику или племяннице, он старался связать в своём воображении процесс беременности с мечтами об отце и матери и, тем самым, распространить любовь, пронизывавшую его грёзы, на ребёнка Иннин и Хатори.
Иннин нравилось брать руку Хатори и класть её к себе на живот. Хайнэ, для которого эта картина была как ножом по сердцу, торопился удалиться в свои заповедные места, чтобы там, в тишине и уединении, воспроизвести в воображении ранящие его сцены, но по другому сценарию, который приносил сердцу не боль, а сладость.
- Я хочу, чтобы он был похож на тебя, - шепчет Ниси, прижимаясь к возлюбленному. - Я думаю, это будет мальчик.
-А я хочу, чтобы он был похож на тебя, - возражает Ранко, распахнув её накидку и нежно поглаживая выступающий живот. - Точнее, она. Потому что я уверен, что это девочка.
- Ну нет, - смеётся Ниси. - Мальчик! Я чувствую.
- Не могу спорить с тем, что интуиция женщины лучше интуиции мужчины, - улыбается Ранко. - Но поэты, как говорят, тоже могут предчувствовать грядущее... Может быть, судьба рассудит наш спор по-иному?Может быть, их будет двое, и мы оба окажемся правы?
Всё же, несмотря на эти попытки примириться с действительностью, Хайнэ были в тягость любые упоминания о будущем ребёнке и связанных с ним хлопотами. Он стремился скорее уйти из дома и предаться одиночеству, старался не смотреть на Иннин, особенно когда она была в такой одежде, в которой становилась заметна её беременность, избегал разговоров о детях вообще.
Очевидно, это не могло оставаться незамеченным, потому что однажды после завтрака, когда Хайнэ заторопился в очередной раз покинуть дом, Иннин остановила его, взяв за руку.
- Побудь сегодня со мной, - попросила она.
Хайнэ пришёл в окончательное уныние, предчувствуя "воспитательную" сцену - как тогда, когда Иннин уложила его в постель с собой и Хатори, и они проспали всю ночь втроём.
Сейчас она постарается на каком-нибудь наглядном примере продемонстрировать, что малышу нужен не только заботливый отец, но и любящий дядя...
- Иннин, не надо! - не выдержал он. - Я не смогу полюбить вашего ребёнка, точно знаю, что не смогу! Я обещаю, что не буду плохо с ним обращаться или демонстрировать ему своё отношение, но не требуй от меня большего, не требуй слишком много, я очень тебя прошу!
Иннин широко раскрыла глаза.
- Причём тут ребёнок? - спросила она. - Ты нужен мне, идиот. Тебя постоянно нет дома, а Хатори не слишком-то разговорчив, сам знаешь. Я отвыкла от такой жизни, во дворце всё-таки было много людей, а здесь нет никого. Мне мало общения. Я чувствую себя умалишённой, целыми днями разговаривая с собственным животом!
- Да ну уж, - пробормотал Хайнэ. - Все будущие матери так делают. Наверное.
Ниси, в его воображении, по крайней мере, делала.
- Может, и делают, но мне уже хочется услышать хоть что-нибудь в ответ, - хмыкнула Иннин. - Даже если это будет сказано твоим ворчливым или страдальческим тоном, зануда! Так что пошли со мной.
Хайнэ, и без того пристыженный, не смог отказаться.
Иннин привела его в свою комнату, светлую и просторную; с балкона открывался неописуемый вид на горы и ущелье, по дну которого с рёвом проносил свои прозрачные воды бурный поток.
- Тебе не мешает этот звук? По-моему, тут просто невозможно спать! - заметил Хайнэ, несколько кривя душой: на самом деле, шум реки ему нравился.
- Нет, это самый волшебный звук на свете, - возразила Иннин, усаживаясь на постель. - Он таит в себе мощь и ярость... Саму жизнь в её кипучести, стремлении сломать любые преграды на её пути, подчинить всё своей воле. В жизни это выглядит некрасиво, особенно с нашим стремлением к утончённости, но в природе - ничуть. Это прекрасно.
Слова сестры произвели на Хайнэ впечатление, однако он не желал в этом признаваться.
- Прекрасно то, что делает нас мягче, добрее и милосерднее, - ворчливо возразил он. - А не то, что возбуждает стремление ломать всё на своём пути!
Он прошёлся по комнате с раздражённой гримасой и вдруг так и замер на месте.
"Я становлюсь похож на отца! - с ужасом понял Хайнэ. - Не на Ранко, которым хотел бы быть, а на Райко, которого презирал всю жизнь. Я точно так же, как он, полюбил уединение, и даже манера разговора становится похожей - вечное недовольство всем вокруг, даже когда на самом деле я этого недовольства не испытываю..."
Ошеломлённый этим открытием, Хайнэ доковылял до постели и опустился на подушки рядом с сестрой.
Та, очевидно, почувствовав, что его настроение сменилось, решительно взяла его руку и положила её к себе на живот.
- Чувствую, - несколько растерянно ответил он, когда в ладонь его что-то толкнулось. И помедлив, добавил: - Как ты думаешь, кто это будет?
- Надеюсь, что мальчик. И почему-то я уверена, что он будет похож на тебя, - сказала Иннин, крепче сжимая его руку. - Даже больше, чем на Хатори.
Хайнэ вздрогнул.
Слова эти вызвали в нём странный трепет и ощущение, что он уже их слышал - когда-то, где-то... Ему понадобилось несколько минут, чтобы понять, где: в собственном воображении, когда он придумывал сцену между Ранко и Ниси.
Его охватил какой-то болезненный жар; на мгновение грань между реальностью и воображением стёрлась.
Хайнэ представилось - и почти поверилось - что это его возлюбленная лежит сейчас рядом с ним, его возлюбленная, ждущая от него ребёнка.
Сестра? Ну и что, что сестра.
Ведь Ранко и Ниси тоже были братом и сестрой. По крайней мере, могли бы ими быть - воображение, приняв такую возможность, одновременно перестало почитать кровосмесительную связь таким уж чудовищным действием.
Хайнэ придвинулся к Иннин ближе, чувствуя, как сладкая боль внизу живота становится всё сильнее. Что-то разрывало его изнутри, жаждало выхода.
Он прекрасно знал, что именно - возбуждение, которому не дано было найти хоть какого-то физического удовлетворения, ни законного, с женой, ни незаконного, с собственной сестрой, ни самого обычного и простого - с самим собой...
В древние времена неверных мужей наказывали отсечением детородных органов. Иногда про таких героев писались повести, которые Хайнэ читал в надеже найти отображение собственных страданий. Но герои книг, по большей части, лишались вместе с частью плоти и всех своих плотских желаний, и мучения их ограничивались неполноценностью.
"За что?! За что ты заставила меня испытывать такую чудовищную пытку, которой не испытывал ещё, кажется, ни один человек на земле?!" - думал Хайнэ в часы самых отчаянных страданий, обращаясь к Богине, в которую не верил, потому что не мог приписать Милосердному такой жестокости.
"За что?!" - мучился он в такие минуты, жаждая уже не столько любви или, тем более, удовольствия, сколько простого естественного процесса - чтобы сжигавшее его желание наполнило и распрямило его плоть вместо того, чтобы разрывать его изнутри.
Казалось, что это бы принесло облегчение страданий.
Но теперь Хайнэ мог только порадоваться тому, что у него не было физической возможности утолить страсть - потому что в противном случае он, может быть, и не смог бы удержаться от поступка, который сломал бы ему всю жизнь.
Иннин, обернувшись, увидела его искривлённое лицо.
- Что с тобой? - спросила она.
- Мне нехорошо, - только и смог соврать Хайнэ и сполз с постели. - Я вернусь... попозже.
Подобрав свою трость, он выбрался из комнаты, и, прислонившись к стене, провёл руками по горевшему до сих пор лицу.
"Что же я делаю? - в отчаянии подумал он. - Игры воображения не доведут меня до добра..."
Когда он выбрался на свежий воздух, солнечный свет, запах весенней листвы и пение птиц принесли ему умиротворение - наваждение схлынуло, оставив от себя только лёгкий болезненный след.
Проковыляв в укромный уголок в саду, Хайнэ растянулся на душистой траве, пытаясь силами природы залечить ту рану, которую только что нанёс себе сам.
"Как же всё это условно, - с грустью думал он позже, вновь обретя способность размышлять. - Все правила и ограничения, выдуманные людьми, все табу, все запреты на плотскую близость. Есть только это - то, что внутри меня. Поток, жаждущий жизни и кипения, как жаждет его горная река. Русло для него создаёт общество, подчиняя его собственным представлениям о том, какая любовь хороша и правильна, и этот путь наиболее лёгок, но если по какой-то причине поток не может устремиться по нему, то он пробьёт себе другой путь, немало не считаясь с соображениями морали. А это значит, что ни одно табу не является естественным, от природы - тем, что рождается вместе с человеческим существом и заложено в него небесами. При помощи воображения реку можно обратить вспять... влево или вправо, куда угодно. Хорошо это или плохо?"
Так он лежал, уткнувшись лицом в зелёный травяной ковёр, и чувствуя, как ласковые и нежаркие - было самое начало лета - солнечные лучи скользят по его макушке, медленно погружая его в блаженную дремоту, больше схожую с небытием, чем с покоем.
Потом его нашёл Хатори.
- Вот ты где, - сказал он. - Иннин сказала, что утром тебе было нехорошо.
- Уже хорошо, - возразил Хайнэ. - Ты знаешь, я был глуп, что не хотел возвращаться сюда. Мне хорошо здесь, на природе. Природа - это что-то такое, что противопоставлено человеку с его ограничениями и страданиями... Природа - это то, что не страдает, вот как. Хотя, наверное, можно возразить, что и в природе одно животное убивает другого, так что страдание есть... Но это страдание без боли. Это не страдание, потому что не осознаётся как страдание. Хотя я сам уже запутался. Одно знаю - хочу быть деревом.
Он засмеялся.
- Да, я тоже так думаю, - удивил его Хатори. - Ну, не про дерево, конечно. Если бы ты был деревом, мне пришлось бы стать садовником. Хочешь искупаться со мной в озере? - переменил тему он.
- Вода ещё холодная.
- Для меня нормально.
- Я лучше просто посижу на берегу, пока ты купаешься.
Хатори без лишних слов сходил за всеми необходимыми вещами, усадил Хайнэ в экипаж, и они поехали по южной дороге, туда, где в низине, окружённой горами, расстилалось самой большое озеро этих мест, прозванное Малахитовым за удивительный синевато-зелёный цвет его вод.
Хайнэ, прежде не так уж любивший наслаждаться видами природы, а, точнее, предпочитавший оставаться в затворничестве, где бы никто не мог его увидеть, как будто открыл для себя озеро впервые.
- Удивительно, - пробормотал он, приблизившись к краю берега, на который мягко накатывала, тут же отступая, бледно-изумрудная волна, пронизанная солнечным светом, будто золотыми нитями. - Это же как...
"Как цвет глаз Онхонто", - не стал он произносить вслух.
И озеро, прежде не привлекавшее его внимания, получило своё место в его сердце - так же как и окружавшие его тёмно-зелёные холмы, и более высокие горы со снежными шапками, сиявшими на солнце подобно золотым крышам дворца в Аста Энур, и сам Аста Энур, в котором жил Онхонто, а также далёкие острова Крео, с которыми Хайнэ связывал в воображении лишь едва уловимый запах роз, но которые представлялись ему волшебной и благодатной землей уже единственно потому, что они дали жизнь самому прекрасному на свете существу.
Можно было продолжать цепочку и дальше - всё то, с чем хоть как-то соприкасался Онхонто, заслуживало любви. Но ещё большей любви заслуживало то, что любил он сам - а, значит, вообще почти всё.
И любовь нахлынула на Хайнэ подобно волне изумрудного озера, мерцавшей солнечными золотыми бликами. Любовь накатывала и отступала, и он, сидя на берегу и опустив голову, точно так же погружался в бездонные глубины, как Хатори, заплывший уже на самую середину озера, и лежавший, расслабляясь, на волнах.
Этот ритм, который чувствовали они оба, ритм, приносивший одновременно спокойствие и уверенность, - волна за волной, волна за волной - более всего напоминал размеренный стук сердца...
"Сердце - это как волшебный бездонный ларец из сказок, - вдруг подумалось Хайнэ. - Чем больше ты в него кладёшь, тем больше помещается. Это противоречит всем законам, согласно которым любое пространство рано или поздно заполняется тем, что в него помещают. Но это земные законы, которые творят земной мир. А закон любви - это то... это то, что творит бесконечность".
И он поглядел на небо, пытаясь представить себе звёзды, которые пока что были невидимы, но через несколько часов должны были осветить тёмное небо своим чистым, ледяным мерцанием.
Звёзды - это были тысячи миров.
Звёздный океан бесконечен, говорили Хайнэ в детстве, и он никак не мог себе этого представить, как ни пытался.
Но теперь ему пришло в голову, что бесконечность нужно представлять по-другому - не в зрительных образах, а в ощущениях сердца.
Хатори поплыл к берегу. Лучи заходившего солнца, почти не отражавшиеся в потемневших водах озерах, скользили по его телу, создавая иллюзию, что по нему течёт расплавленное золото.
Хайнэ смотрел, как он выходит из озера, и впервые за долгое время это зрелище - вид его обнажённого тела - не приносило ему привычных терзаний по поводу собственного уродства.
Хатори подошёл к нему ближе и уселся возле него на корточки, отжимая мокрые волосы. Распущенные, они упали ему на плечи и зазмеились по золотистой коже гранатово-красными прядями. С влажных кончиков заструилась вода, заново покрыв обсохшее было тело прозрачными каплями.
- Я тебе завидую, - признался Хайнэ, дотронувшись до его груди. - Завидую твоей красоте, всему того, что у меня нет. И этому тоже...
Он повёл рукой ниже.
Хатори чуть опустил голову, наблюдая за его рукой, как наблюдал бы, может быть, за бабочкой, по неосторожности севшей к человеку на нос. Не шевелясь, чтобы не спугнуть, но внимательно изучая взглядом.
- Иногда я так сильно хочу это ощутить, - проговорил Хайнэ, чувствуя реакцию на свои прикосновения. - Я пытаюсь сейчас почувствовать, как если бы это было моё тело. И у меня почти получается.
- Хочешь быть мной? - уголки губ Хатори чуть приподнялись, но голос оставался серьёзным.
Тело его было несколько напряжено, и Хайнэ испытывал серьёзные сомнения в том, что делал, но что-то заставляло его продолжать.
- Ага... ну хоть на один день.
Всё это выглядело и в самом деле так, как будто поменялись телами - Хайнэ дышал всё чаще, Хатори оставался неподвижен, не выказывая никакой реакции, кроме той, которая не зависела от его воли. И на мгновение Хайнэ показалось, что границы и в самом деле стёрлись - что он может ощутить реакцию чужого тела как свою собственную, что он покинул собственную беспомощную, искалеченную оболочку, и пребывает больше не в ней, но в Хатори, в волнах озера, во всём вокруг.
"Это и есть - поток", - пронеслось в его сознании.
Он медленно убрал руку и так же медленно, словно бы нехотя, отвернулся. Запоздалый стыд нахлынул на него с головой, заставив густо побагроветь до корней волос.
- И что бы ты сделал, если бы был мной? - спросил Хатори, как если бы ничего не случилось.
Хайнэ глубоко вдохнул, преодолевая и отбрасывая стыд за произошедшее.
- Что бы сделал... - задумался он.
Он отбросил мысль о женщине и вновь посмотрел на озеро.
- Я бы привёз сюда Онхонто, - проговорил он, слабо улыбаясь. - Я бы взял его на руки, как ты берёшь меня, и искупал в этом озере. Я бы половину жизни отдал за то, чтобы он мог оставить дворец, эту золотую клетку, хоть ненадолго, и увидел то, что принесёт ему радость. Например, это озеро, которое как будто бы подарило цвет его глазам. Я уверен, оно бы ему понравилось.
- Может быть, когда-нибудь это произойдёт, - сказал Хатори.
Хайнэ с тоской пожал плечами - никакой надежды на то, что Онхонто разрешат выбраться за пределы не то что столицы, но даже императорского дворца, не было.
- В городе наверняка продаются пейзажи с видом озера, - сказал он. - Ты купишь для меня один? Я отправлю его с письмом... Можно было бы заказать картину какому-нибудь знаменитому живописцу, но мне кажется, Онхонто больше понравится то, что написано руками простых людей, которые всю жизнь живут в этой провинции.
- Куплю, - пообещал Хатори.
Солнце, перед тем, как исчезнуть за снежными вершинами, расплескало по воде озера багрянец, как никогда сильнее внушавший мысли о сходстве с кровью. Вскоре после этого наступила темнота, быстро наполнившаяся природными звуками - шелестом крыльев, птичьими криками, стрекотом цикад; возле кустов и деревьев вспыхнули зеленоватые огоньки светлячков.
Хатори быстро переоделся, и, усадив брата в экипаж, повёз его домой, где их ждал сытный ужин.
Хайнэ чувствовал себя почти счастливым, и в этот раз без прежней тоски смотрел на изменившуюся фигуру сестры, но после того, как ужин был закончен, и они отправились по своим комнатам, сон долго не шёл к нему.
Наконец, измучившись, Хайнэ поднялся к постели и, выбравшись в коридор, очень тихо и осторожно подполз к дверям в спальню сестры.
На его счастье - или же, наоборот, несчастье - они были чуть приоткрыты, и он имел возможность чутко прислушаться к звукам, доносившимся из темноты.
- Тебе удобно так?
- Да...
Вслед за этим послышались стоны.
Кровь прилила Хайнэ к лицу; он прижал руку ко лбу, пылавшему, как от жара.
В этот раз он не стал подсматривать, но картина, увиденная однажды, и без того запечатлелась в его сознании слишком чётко, и слишком легко воскресала перед глазами во всех деталях.
Печаль и ярость к себе захватили его в равной пропорции. Он стоял, боясь пошевелиться, чтобы не выдать своё присутствие - хотя, быть может, именно сейчас его никто бы и не мог услышать - и бессильные чувства клокотали в нём, как прежде утром клокотала столь же бессильная страсть.
"На чьём месте из них я бы хотел оказаться больше?" - думал Хайнэ, сдерживая жгучие слёзы, и они, не проливаясь, разъедали солью глаза.
Так он промучился, не шевелясь, почти до самого рассвета.
Лишь тогда, когда первые отблески зари, проникая сквозь лёгкие белоснежные занавеси, осветили спальню и коридор нежно-розовым светом, и стало понятно, что двое в комнате давным-давно спят, Хайнэ заковылял по лестнице вниз.
Он вышел в сад, глотая холодный утренний воздух, и отправился к своим цветам.
Выполняя обещание, данное Онхонто, весной он посадил - с мыслями о нём - розы.
Саженцы он купил ещё во время своих бесплодных поисков Хатори в Нижнем Городе.
- Не желаете посадить в своём саду розы, прекрасный господин? - спросила старая торговка, возле прилавка которой он рухнул в изнеможении после многих часов безрезультатных блужданий.
Обращение это согрело душу Хайнэ, хоть он и понимал, что это типичная лесть, предназначенная богатому покупателю. В любом случае, знатных господ в Нижнем Городе не очень-то жаловали, и удивительно было услышать столь доброжелательные слова, которые, к тому же, сразу же напомнили Хайнэ об Онхонто.
- Это кансийский сорт, - сказала торговка, когда он приблизился к прилавку. - Они распускаются поздней осенью, когда все остальные розы уже отцвели. Непременно посадите их своими руками, и при вашем появлении они будут источать самое сильное благоухание.
Хайнэ недоверчиво усмехнулся и посмотрел на чахлые, обрезанные кустики, длинные корни которых были обвязаны мокрой тряпкой. Прежде он не имел ни малейшего понятия о том, как размножаются и растут цветы, и вид саженцев стал для него открытием - никогда он не думал, что нечто, столь некрасивое и жалкое на вид, может превратиться потом в стройный куст, радующий цветами и источающий дивное благоухание.
От этой мысли ему захотелось плакать, как и всегда, когда он встречал какие-либо упоминания о том, как нечто уродливое превращается во что-то красивое.
Узловатые корни саженцев напоминали ему собственные искривлённые пальцы, и, дотронувшись до них, он как будто почувствовал что-то родное.
- Знаете вы язык цветов? - спросила торговка. - Знаете, что означает роза?
- Любовь и страсть, - пробормотал Хайнэ, прижимая к груди мешок с саженцами.
- В Канси не так, - возразила женщина. - В Канси считают, что роза воплощает в себе милосердие, милость, божественную любовь, страдания и победу. Зелень розы означает радость, её шипы - печаль, а цветок - славу и почести.
"Хотел бы я жить в Канси", - печально подумал Хайнэ, в котором эти слова ещё сильнее разбередили острую тоску.
Ранней весной он посадил свои розы в саду в Арне и с тех пор регулярно их проведывал, с радостью отмечая каждый новый зазеленевший лист. До цветов и даже до бутонов было ещё далеко, но Хайнэ доставляло удовольствие представлять, как они распустятся, символизируя - как там сказала торговка? - почести, славу и преодоление страданий...
Ну и любовь, конечно, тоже.
Он опустился на землю, низко наклонившись к своим зелёным кустикам, и дотронулся до них рукой. В слова торговки про "разумность" роз, источающих особенное благоухание для того человека, который их посадил, Хайнэ не верил, но всё же быстро, пристыженно шептал:
"Я люблю вас, люблю, люблю..."
Острые шипы царапали его кривые пальцы, но прохладная роса, которой были покрыты глянцевито-зелёные листья, казалось, успокаивала боль.
***
Дни Иннин протекали теперь неторопливо и размеренно, как и положено было хозяйке богатого провинциального поместья. То есть, хозяйкой она, конечно, не стала, и даже не была официально принята обратно в семью - она хотела подождать с этой церемонией и связанной с ней волокитой хотя бы до окончания беременности. Но Ниси уступила ей, как старшей дочери семьи, большую половину дома, в которой Иннин была полноправной госпожой.
Первое время это ощущение - теперь она могла полноценно властвовать над всеми, и никто не мог сказать ей и слова против - грело душу Иннин, измученную ограничениями, налагаемыми на жрицу, и унижениями Даран. Но оскорблённое самолюбие успокоилось удивительно быстро, и потекли спокойные, умиротворённые дни.
Подобный ритм жизни мог бы показаться скучным, но Иннин, как ни странно, не чувствовала страданий, хотя к занятиям, обычно скрашивавшим скуку провинциальной знати - искусству, путешествиям, приглашению гостей или устраиванию праздников, фестивалей - её также не тянуло.
Она просыпалась в превосходном расположении духа, проводила день, ничего не делая - только гуляя по саду да нежась в прохладных водах купальни, в которые каждый раз добавляли новый аромат - и засыпала такой же счастливой, как рано утром.
"Возможно, это результат того, что я пришла к гармонии с самой собой, - думала иногда Иннин с несколько отстранённым удивлением. - Неужели это блаженство продлится вечно?"
Её отношения с Хатори также были безмятежными: он ни словом, ни делом не припомнил ей почти случившегося разрыва и брошенных слов о нелюбви. ("Люблю, - думала Иннин теперь, когда в голове порой возникал тот вопрос, который прежде доставил ей столько мук. - Он ведь отец моего ребёнка").
Возможно, в будущем их и ждали остракизм и презрение общества, как обещала когда-то Даран, но пока что общество было далеко и знать не знало о том, что старшая дочь семьи Санья сняла с себя одеяние жрицы и зажила в незаконном браке с собственным братом, которым являлся Хатори в глазах закона.
Они теперь спали в одной комнате, и её мечта о том, чтобы просто просыпаться по утрам в его объятиях, сбылась; впрочем, моменты страсти доставляли Иннин не меньшее удовольствие.
Также ей, как и прежде, нравилось просто любоваться им - иной раз Иннин казалось, что она могла бы сидеть часами, созерцая игру солнечных бликов в его волосах, огненной пряжей рассыпавшихся по подушке, наслаждаться точёными чертами его лица и прослеживать взглядом рельефы тела.
По этой причине ей часто нравилось предаваться любви днём, при свете.
- Ты знаешь о том, как ты красив? - спросила она однажды, задержав руку Хатори, которую тот уже протянул к своей одежде, разбросанной по полу. - Иногда мне кажется, что одежда тебе вообще ни к чему.
- Не то чтобы я испытывал большое пристрастие к одежде, но, боюсь, меня не поймут, - усмехнулся Хатори, однако поднимать свою накидку не стал.
Он вообще не испытывал не малейшего стеснения перед тем, чтобы быть обнажённым - впрочем, и какой-либо гордости своим безупречным телом, по-видимому, тоже.
- Почему всё это в тебе так мне нравится? - прошептала Иннин, прильнув к нему и перебирая огненно-золотистые пряди. - Другие не назвали бы твою внешность совершенной, с точки зрения нынешнего идеала утончённости ты не слишком красив. Но я уверена, что будь я первой женщиной и создавай из четырёх стихий супруга себе под стать, то я бы сотворила именно такого, как ты. А, может, глядя на тебя, я начинаю лучше понимать, как сильно различаются идеалы красоты в каждую эпоху, и что, несмотря на это, есть что-то общее, что может быть названо красивым в любое время, у любой народности. В тебе есть что-то от... вневременного совершенства, понимаешь? И к этому невозможно оставаться равнодушным. Не зря же господин Астанико так возненавидел тебя с первого взгляда. Ему подвернулся хороший предлог, чтобы дать волю своим недобрым чувствам - твои обидные слова, но я уверена, что он невзлюбил тебя гораздо раньше, сразу, как только увидел.
Хатори как-то нехотя усмехнулся.
- Да брось, Иннин. Я вовсе не так прекрасен, как ты полагаешь. Ты видела Онхонто? Вот он - прекрасен, да.
Но Иннин покачала головой.
- Он тоже прекрасен, но по-другому. Сравнивая вас, я бы сказала, что вы оба - совершенство, но по-разному. Я скажу тебе кое-что, что читала в трудах предыдущей Верховной Жрицы. Она пишет, что истинная цель и самое большое желание каждого человека - создать кого-то, похожего на себя, и одновременно более прекрасного, чем он сам. Так вот, если предположить, что ты и Онхонто, вы оба - чьи-то совершенные творения... - тут Иннин засмеялась, испытывая неловкость от своего сравнения, но всё же продолжила: - В красоте Онхонто есть одновременно что-то страдальческое, что пронзает сердце острой болью. Он слишком прекрасен. Так могло бы творить только существо, хорошо знакомое с сущностью страданий, познавшее скорбь... а иначе говоря, существо, наделённое разумом. Ты прекрасен в другом смысле. Тебя могли бы создать стихии. Понимаешь, о чём я говорю? Именно так творит природа, отражая своё понятие о красоте в драгоценных камнях, в гармоничности форм снежинок, в рисунке на крыльях бабочки. Мода на одежду, причёски и черты лица может меняться, но ты когда-нибудь слышал о моде на крылья бабочек? Нет, бабочки всегда и везде будут почитаться красивыми. Вот о чём я говорила.
Она замолчала, довольная своей речью, которая помогла и ей самой кое-что понять в себе.
Но Хатори помрачнел.
- Ты слишком любишь моё тело, Хайнэ ненавидит его... - сказал он и, замолчав, всё-таки принялся одеваться.
- И никто из нас не обращает внимания на твою душу? - осторожно продолжила за него Иннин. - Послушай, на самом деле это совсем не...
- Да нет. Я не об этом, - перебил её Хатори и вдруг обронил странную фразу: - Может, у меня и нет души совсем.
Иннин замерла с открытым ртом.
- То есть как это? - наконец, спросила она и несколько напряжённо засмеялась. - Да ну, что за глупость.
- Я совсем не умею любить.
И снова Иннин пришлось преодолеть некоторый ступор, настигший её после этих слов. Это он-то не умеет любить?
Впрочем, с точки зрения какого-нибудь чересчур пылкого писателя, вроде Энсенте Халии...
Она улыбнулась этой мысли и возразила:
- Да нет. Может быть, в наших отношениях и нет тех метаний и всплесков, которые любят описывать авторы романов - по крайней мере, с твоей стороны. Но это не так уж и плохо, разве нет? Писатели пишут о том, что сами боятся пережить. Никто на самом деле не хочет всех этих страстей в жизни.
Хатори достал бледно-розовый пион из напольной вазы, стоявшей рядом с кровати, и провёл пальцем по нежным, трепещущим лепесткам.
- Я совсем не уверен, что смогу стать хорошим отцом для этого ребёнка, - сказал он.
Иннин непроизвольно положила руку на свой довольно круто выступавший из-под платья живот.
- А я думаю иначе, - как можно мягче постаралась возразить она. - Ты умеешь быть заботливым и нежным. Взять хотя бы Хайнэ. Кто другой смог бы на протяжении стольких лет так терпеливо и преданно ухаживать за калекой, который к тому же обладает, прямо скажем, не самым идеальным характером?
- Хайнэ - это другое, - сказал Хатори и закрыл глаза.
И Иннин вдруг действительно ощутила, что да, Хайнэ - другое.
Ей подумалось, что это оборотная сторона той раскрепощенности и внутренней свободы от правил, навязанных обществом, которыми обладал Хатори.
В обществе считается, что потомство - это одна из главных забот в жизни каждого, а его появление - большое счастье, так что даже тот, кто в глубине души не слишком любит и хочет детей, не смеет признаться себе в этом, и в итоге не допускает подобных мыслей.
- Мы с Хайнэ близнецы, - сказала Иннин. - Две части одного целого. Относись к этому ребёнку так, как будто это ребёнок Хайнэ, которого у него никогда не может быть.
Произносить эти слова было немного больно, но Иннин всегда понимала, что Хайнэ занимает в душе Хатори - сколько бы тот ни утверждал, что души у него нет - совершенно особое место. Она не ревновала - даже тогда, когда Хатори иногда уходил посреди ночи из постели и шёл спать в комнату брата.
Она знала, что сам Хайнэ ревнует гораздо больше.
- Я попробую, - ответил Хатори после долгого молчания.
Больше он этот вопрос не поднимал, и Иннин, в конце концов решившая, что после рождения ребёнка чувства его отца, в любом случае, изменятся, быстро возвратила себе душевное спокойствие.
Однако когда до предполагаемой даты родов оставалось чуть более двух месяцев, в ней поселилось какое-то новое, неясное чувство - не то чтобы скука и пресыщение благодатной жизнью, но смутное желание что-то сделать. Её как будто куда-то тянуло.
Иннин занялась переустройством дома, вся в мыслях о "волшебном царстве", которое собиралась подарить своему ребёнку - ей хотелось, чтобы это волшебство начиналось для малыша с первой же минуты, когда он увидит мир.
- Мне нужно съездить в столицу, - в конце концов, сообщила она домашним. - Хочу сама заняться выбором тканей и мебели.
Её, конечно же, попытались отговорить, но тщетно - она твёрдо стояла на своём, утверждая, что превосходно себя чувствует, и поездка не будет ей в тягость.
В середине Первого Месяца Ветра она отправилась в Аста Энур, и трёхдневный переезд, в самом деле, не отнял у неё почти никаких сил. Физически Иннин чувствовала себя хорошо, морально - ещё лучше. Её хотелось некоторого одиночества, и чувство лёгкой тоски по оставленным вдалеке родным, к которым всё равно скоро вернёшься, не бередило душу, а было, наоборот, приятным.
Она решила навестить Ниту - та ничего не знала о переменах, случившихся в судьбе её старшей сестры. Уезжая из столицы, Иннин послала ей краткое письмо о том, что временно покидает дворец, но ничего не сказала о решении снять с себя одеяние жрицы и, тем более, о своей беременности.
Теперь она почувствовала, что готова рассказать сестре обо всём, однако оделась всё же так, чтобы живот не был заметен - посвящать в свои обстоятельства и семью Фурасаку тоже Иннин пока что не хотела.
Однако цель её постигла неудача - вышедшая к ней навстречу Марик сказала, что Нита окончательно перебралась во дворец, и искать её нужно там.
Марик была беременна. Собственно, этого и следовало ожидать - замужество её совершалось с единственной целью подарить родителям внуков, но Иннин всё равно испытала чувство, близкое к ошеломлению.
Её даже пробил лёгкий озноб.
"Когда-то давно я смотрела на неё с высокомерием и одновременно с лёгкой завистью, - думала она, глядя на женщину, которую могла в какой-то степени считать своей соперницей. - Казалось, что у нас совершенно противоположная судьба. Многочисленные романы и восхищение окружающих у неё, одинокий путь жрицы у меня... И вот теперь мы стали одним и тем же, и дети наши появятся на свет в один и тот же год. Забавно, что к этим переменам в судьбе, нас, судя по всему, привёл один и тот же мужчина. Наверное, теперь это Марик бы завидовала мне, если бы знала о моём положении и о том, чьего ребёнка я ношу".
- Поздравляю вас, - сказала Иннин вслух. - Я не знала о ваших счастливых обстоятельствах.
- Да, мы давно не виделись, - кивнула Марик. - Я слышала о том, что вы больны, и поэтому удалились поправлять своё здоровье в провинцию.
То, что Даран не стала покрывать имя своей ученицы позором, публично лишая её звания жрицы и разглашая всем, что она нарушила свою клятву, стало для Иннин новостью.
- Мне уже лучше, - сказала она. - Но я всё ещё чувствую лёгкое недомогание - и, видите, вынуждена так тепло одеваться...
Воспользоваться обстоятельствами и объяснить количество надетых на неё накидок болезнью показалось Иннин удачным решением.
Марик, судя по всему, поверила в эту ложь.
- Жрицы говорят, что это будет девочка, - призналась она. - Я очень рада.
- Вот как... Что ж, в таком случае, поздравляю вдвойне.
Сама Иннин испытывала странную раздвоенность - в глубине души ей также хотелось дочь, но брошенные напоследок слова Даран привели к тому, что это желание пришлось в себе подавить.
"Сын - это лучше, - думала она. - Дорога в Храм для мальчика будет закрыта изначально, и никогда он не испытает тех сомнений и метаний, которые пришлось испытать мне самой. Хуже будет, если родится девочка и, как я, загорится мечтой о судьбе жрицы. Тогда однажды мне придётся объяснить ей, что эта мечта не сможет исполниться по моей вине... И рассказать ей всю свою историю, за которую она, вероятно, станет меня презирать".
В отличие от Марик, ей предстояло ждать до самого дня родов, чтобы узнать, кто у неё родится, - умение предсказывать пол будущего ребёнка было одним из тех строжайше охраняемых секретов, которым жрицу учили только после второго посвящения, а его Иннин так и не получила.
Распрощавшись с Марик, она решила заняться тем самым делом, ради которого, в частности, и приехала в столицу - подбором тканей для занавесей, пологов и одежды будущего ребёнка.
Торговые дома и лавки располагались в отдельной части столицы - там же строили свои дома и те выходцы из Нижнего Города, которым удалось сколотить на торговле состояние и за деньги купить право селиться в другой части города. Прежде и такое казалось невозможным, но теперь всё быстро менялось, вызывая у многих, особенно в числе старшего поколения, ужас и глубочайшее внутреннее отторжение...
Сама Иннин к простонародью большой неприязни не питала. Особой любви, впрочем, тоже, но всё же почти инстинктивная брезгливость, которую испытывало большинство аристократов к низкорожденным, была ей незнакома. Иногда она думала, что это случилось благодаря тому, что они с Хайнэ провели детство вдалеке от столицы; родители мало занимались их воспитанием и не успели внушить им подобающих принципов. К тому же, госпожа Ниси сама взяла в мужья человека из простонародья - ей ли было учить детей презрению по отношению к людям незнатного происхождения.
Но иногда Иннин казалось, что всё дело в том, что она Санья. Санья не делили мир на знатных и незнатных, как все остальные, - они делили его на Санья и не-Санья. Любой человек, в котором не текла божественная кровь, был ниже их по определению, и уже имело не столь большое значение, насколько именно ниже... Это приводило одновременно и к величайшей гордости, и к специфическому великодушию. Не зря же Эсер Санья в своей провинции первой допустила людей незнатного происхождения к довольно высоким должностям, исповедуя принцип "способности и усердие значат больше, чем известная фамилия". И всего лишь за двадцать лет Канси превратилась в одну из богатейших и процветающих провинций во всей стране, своеобразное "государство в государстве", территория которого, выкупаемая Эсер у нуждавшейся в деньгах Императрицы, постоянно росла... Жители Канси, по слухам, боготворили свою правительницу, которая, хоть и обладала поистине демоническим характером, но со своими подданными и преданными ей сторонниками была ласкова и милостива.
"Может быть, мне поехать в Канси? - задумалась Иннин, неспешно прогуливаясь по улицам Аста Энур. - Теперь меня ничто здесь не держит, а там собрались почти все наши родственники".
Единственным препятствием служил разрыв между Эсер и остальной частью семьи, но Иннин полагала, что причиной этому был отказ Даран присоединиться к родственнице и её желание остаться в столице. Вероятно, Эсер не отказалась бы принять бывшую ученицу и племянницу гордой Верховной Жрицы, если бы та постаралась уверить её в своей преданности...
Но стоило ли менять иго одной властолюбивой Санья на иго другой?
Иннин не была уверена.
Размышляя об этом, она неспешно бродила по кварталу, дома и сады в котором были обустроены, быть может, с меньшим вкусом, чем у людей, обладавших благородной кровью, но с большим усердием.
Она зашла в одно из помещений, весь нижний этаж которого был приспособлен под торговлю шёлком - отрезы тканей золотистого, фиолетового, тёмно-красного и других цветов с самым разным рисунком, вышитым и набивным, ярко блестели в лучах полуденного солнца, косо падавших сквозь приоткрытый деревянный ставень.
Иннин не торопилась. Она медленно ходила вдоль прилавков, щупая и разглядывая ткань, в то время как другие покупатели - чаще слуги, нежели сами господа, приходили и уходили, иногда с пустыми руками, а иногда унося с собой рулоны шёлка.
Но вдруг, обходя просторное помещение в четвёртый, а, может, в пятый раз, Иннин увидела ещё одну женщину, которая, казалось, точно так же, как и она, не была подвержена суете остальных покупателей. Она стояла возле прилавка - неподвижная, как мраморное изваяние, закутанная в тонкую накидку из белоснежной ткани. И странное дело - Иннин была абсолютно уверена, что увидела эту женщину только сейчас, но ощущение было такое, будто она стояла здесь, не шевелясь и только чуть склонив голову над отрезом золотистой ткани, уже много часов подряд.
Иннин тоже замерла и почему-то почувствовала, как учащается её дыхание.
А затем произошло нечто странное - из-под пальцев незнакомки поползли тонкие зелёные ростки, на ходу выбрасывавшие листья и стебли со сладко пахнувшими бутонами. В несколько мгновений эти ростки опутали в помещении всё - потолок, стены, окна, двери, превратив лавку в подобие увитой цветами беседки. Бутоны распустились огромными белыми цветами и тут же превратились в нежно-сиреневые, пышные гроздья, похожие на соцветия павлонии.
Покупатели ходили по помещению, превратившемуся в цветущий сад, и не обращали на это ни малейшего внимания. Со смешанными чувствами изумления и веселья Иннин проследила взглядом за одной из дам, щупавшей отрез шёлка - несколько лепестков с цветка, увившего светильник, упали ей прямо на ладонь, но она их даже не заметила.
А потом цветы вдруг превратились в пламя, в одно мгновение охватившее лавку и окружившее Иннин стеной огня.
- Пожар! - хотела было закричать та, но, к ужасу своему, поняла, что не может ни открыть рта, ни пошевелиться, чтобы броситься прочь.
Впрочем, по-настоящему испугаться она не успела - уже в следующее мгновение пламя исчезло так же внезапно, как и появилось, и всё стало по-прежнему.
Женщина в белой накидке подняла голову и, бросив на Иннин быстрый взгляд, посторонилась.
- Вы, кажется, тоже желаете посмотреть эту ткань? - спросила она глуховатым голосом. - Извините, что заняла столько времени.
- Что это было?! - резко выкрикнула Иннин. - Цветы, пламя - что? Я видела!
И вдруг, к собственному изумлению, она почувствовала, что произнесла это, не раскрывая рта. Это был мысленный крик, хотя она собиралась говорить вслух - и в первое мгновение была уверена, что именно это и делает.
Но женщина её услышала.
Она подняла голову и, распахнув свои светло-фиолетовые, как лепестки недавней павлонии, глаза, посмотрела на Иннин в упор.
А потом развернулась и пошла прочь.
И тогда Иннин вспомнила. Точнее, воспоминание втянуло её в себя, будто, в водоворот, из которого она рухнула на дно собственного прошлого, как рухнула когда-то со Срединной Стены на базарную площадь Нижнего Города. Площадь, цветы, девочка с фиолетовыми глазами...
-Фокусы! Фокусы!
Сбросив с себя оцепенение, Иннин бросилась из лавки вслед за незнакомкой.
"Нет, теперь ты не уйдёшь, не уйдёшь, не уйдёшь!" - колотилось у неё в голове.