Астраданская Мария : другие произведения.

Актёр господина Маньюсарьи. Акт 3. Демон

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как бы далеко ты ни продвинулся на своём пути, и сколь бы близок к победе ни был, тебя всегда подстерегает демон, принимая самые разные обличья. Простой люд считает демонами актёров, соблазняющих и искушающих человека праведного. Актёры, которым Великая Богиня отказывает в праве почитать её, а Милосердный - в милосердии, поклоняются демону Хатори-Онто. И у каждого есть свой собственный демон, которого иногда приходится встретить лицом к лицу.

Акт III

Демон

Цветок был влажен влажностью ладони,
так часто подносившейся к лицу;
он простоял с ней вместе на перроне,
по рельсам несся к самому концу;

он видел поле с гордою пшеницей
и две кувшинки в маленьком пруду;
он ощутил и небо без границы,
и растворившиеся звезды и луну.

Но лучше всё ж тогда познала роза
безмерный холод сжавшейся руки,
перед которым зимние морозы
по-детски слабы, милы и легки.

За те часы, проведенные рядом,
покрылась роза странной сединой:
ей захотелось приторной отравы
для осужденной вечно быть одной.

Ей стали ясны рок и обреченность,
когда разжались пальцы и она
под песню жестом приглушаемого стона
была на камень сна возложена.

 Ольга Аболихина

   Когда несколько лет спустя Кайто впервые появился в гримёрном павильоне, в столице царило лето, душное и жаркое. Дожди лили почти каждую ночь, вымывая с улиц города всю пыль, и утра были прекрасными - прохладными и свежими. Однако поднималось солнце и палило так нещадно, что буквально за час вся влага испарялась, и воздух снова становился сухим и горячим.
   Тем не менее, это было хорошее лето, для Миреле в особенности.
   Он ложился с закатом солнца и поднимался ни свет ни заря, окончательно разорвав с порядками, царившими в квартале. Он успевал застать те самые прохладные часы утра, напоенные дождём, и бродил босиком по мокрой траве, подходя к деревьям и наклоняясь к усыпанным бутонами веткам. После ночного ливня цветы благоухали неистово и щедро распространяли повсюду свой нежный аромат.
   Вдохновение не покидало Миреле ни на один день.
   В один из таких дней Кайто пришёл в квартал.
   Он остановился на пороге комнаты, уставленной зеркалами, баночками с помадой и пудрой, склянками с сухой краской и множеством других вещиц. Это было место, где можно было перевоплотиться в кого и во что угодно.
   Так как Миреле был единственным, кто устраивал своё представление посреди белого дня, а не вечером, когда в квартале появлялись посетительницы, то и сейчас он находился в гримёрном павильоне один.
   Широкие двери были распахнуты в сад, напоминая о той комнате, в которой Миреле когда-то провёл полгода своей жизни. В зимнее время года двери были застеклены, но теперь, из-за жары, стёкла вынули, и от дверей оставался лишь каркас. Растущие неподалёку деревья склоняли свои ветви вниз, и эти ветви тянулись сквозь раму внутрь павильона, как будто хотели подглядеть за переодевающимися актёрами.
   Миреле заканчивал красить лицо и подводить глаза лиловой тушью и, конечно же, увидел Кайто, застывшего на пороге, в зеркале, однако и виду не подал, что удивился.
   Что обрадовался - тоже.
   "Сколько ещё лет тебе понадобится на то, чтобы однажды вот так же появиться на пороге моего дома? - думал он. - Ведь за все те годы, что мы знакомы, ты так ни разу и не сделал этого. И я знаю, что дело не в том, что ты боишься слухов".
   Кайто с любопытством оглядывал комнату.
   - Так вот то место, в котором происходят самые большие чудеса и превращения в квартале, - с улыбкой заметил он.
   - Нет, то место расположено не здесь, - ответил Миреле, усмехнувшись.
   Они уже давно не приветствовали друг друга при встречах, равно как и не назначали друг другу встреч.
   "Нет приветствий - нет прощаний", - процитировал однажды Миреле какую-то пьесу, которую читал.
   И Кайто, должно быть, воспринял эти слова как руководство к действию.
   - Ты, конечно же, имеешь в виду сцену. - В голосе Кайто чудилась лёгкая насмешка, но Миреле не был уверен, что правильно понял интонацию, а лица его в этот момент видеть не мог, так как приподнял голову, чтобы подкрасить ресницы фиолетовой краской.
   "Нет, я имею в виду вот это", - подумал он, прижав руку к сердцу.
   Однако вслух он ничего не произнёс, а жеста его Кайто, должно быть, не заметил.
   Вместе они вышли из павильона.
   Миреле больше не носил тёмную одежду и не выглядел неприметным - из всех цветов он по-прежнему предпочитал лиловый и, помимо яркой пряди в волосах, теперь фиолетовыми были его платье, краска на лице, ленты, вплетённые в несколько тонких косиц, шёлковые шнурки на одежде, которыми крепились к поясу фигурки божеств. Большинство актёров носили на себе эти талисманы, имевшие непосредственное отношение к демону Хатори-Онто - считалось, что они помогают во время представлений, даруют вдохновение, притягивают удачу и благодарность зрителей. Теперь Миреле тоже привязывал их к поясу, но никто не знал, что, помимо этих талисманов, он носил и ещё один - под одеждой, соприкасающийся с обнажённой грудью.
   Это был знак Милосердного, изображение, которое дал ему Энсаро - широко раскрытый глаз, роняющий слезу.
   За исключением этой капли, соскальзывающей с ресниц, глаз был очень похож на тот рисунок, который был изображён на веере Хаалиа.
   - Для кого ты устраиваешь своё представление в такое время дня? - продолжал любопытствовать Кайто. - Точнее, я, конечно, понимаю, что это не столько представление, сколько репетиция... но ты красишься и одеваешься каждый раз так, будто это основное выступление.
   "Для тебя, и ты прекрасно об этом знаешь", - мысленно отвечал Миреле, глядя на него пронизывающим взглядом.
   - Для тех, кто проходит мимо, - говорил он вслух, легкомысленно взмахивая рукой, отчего нанизанные на запястье браслеты слегка позвякивали. - Я не получаю ни денег, ни славы, как если бы у меня была покровительница, но знаешь, так всё-таки лучше. Потому что в противном случае мне бы пришлось показывать то, что захочет увидеть она. А так я совершенно свободен. Мне тяжело, потому что я делаю то, что никому не нужно, но какие-то плоды это всё-таки приносит... Некоторые из тех, кто проходит мимо, задерживаются и приглядываются. Иногда я слышу от них добрые слова.
   - Мне жаль, что я не женщина и не могу быть твоей официальной покровительницей, - сказал однажды Кайто.
   Это было правдой, и господин Маньюсарья, однажды суливший Миреле выгоды от покровительства, несомненно, кривил душой, да и вообще, как всегда, кривлялся. Представление не могло быть включено в официальный репертуар труппы без открытого волеизъявления влиятельного лица, что, фактически, означало признание последнего в покровительстве какому-нибудь актёру. Если бы Кайто поступил так, это бы означало громкий скандал. Одно дело - пикантные слухи, которые только шли на пользу его репутации, а другое - открытое заявление о связи с мужчиной. Такого нарушения негласных правил знатному господину не простили бы никогда.
   Миреле всё понимал и не желал со стороны Кайто каких-либо жертв.
   - Да, мне тоже жаль, что ты не женщина, - согласился он.
   "Хотя я не знаю, изменило ли бы это что-то в наших отношениях, - думал он, отвернувшись в сторону. - Иногда мне кажется, что вовсе нет".
   Они остановились перед пустой пока что сценой, устроенной, как и обычно в жаркое время года, на свежем воздухе.
   - Ты только продолжай смотреть в мою сторону, - шепнул Миреле, охваченный внезапным порывом, и схватил Кайто за рукав. - И не отворачивайся, никогда. Это даст мне силы преодолеть этот сложный для меня период. Хорошо?
   - Обещаю, - сказал Кайто, положив руку поверх его руки.
   Несколько мгновений они смотрели друг на друга, а потом Миреле осторожно высвободил запястье и повернулся к Кайто спиной.
   "Всё, хватит этих душераздирающих чувств, - думал он, стараясь дышать глубоко и ровно. - На сцене им нет места. На сцене я должен быть совершенно другим - демоном. Потому что это единственный способ совершить то, что я хочу".
   И он им становился.
   Несколько марионеток во главе с печальной куколкой, самой первой из них, уже поджидали своего хозяина. Наматывая нити на крестовины, которыми он теперь орудовал, Миреле неизменно сосредотачивался и отбрасывал прочь все мешающие мысли и чувства. Нечто изливалось на него с небес, наполняя его тело, разум и душу, как пустой сосуд - до самого дна. И, может быть, это была божественная любовь, о которой говорил Энсаро, а, может быть, демоническая страсть, которая больше подошла бы Хатори-Онто.
   Миреле устраивал из своих представлений дикую, гремучую смесь - он исполнял один все роли, частично отдавая их марионеткам, а частично играя сам. Он танцевал и заставлял танцевать своих кукол, пел и декламировал, и это было не похоже ни на что, исполнявшееся в квартале прежде. Прочие актёры искоса поглядывали на это странное представление, но совершенно не понимали, как к нему относиться - то, что они испытывали, было, скорее, похоже на недоумение. О зрителях же и говорить было нечего; если печальный танец с куклой, который Миреле исполнил на празднике у Кайто, вызвал негодование, но хотя бы был понятен, то теперь редкие дамы, изредка заглядывавшие в квартал и имевшие возможность наблюдать спектакль, выходили с совершенно озадаченными лицами, не испытывая никаких чувств, как невозможно испытывать чувства к тому, чего не понимаешь.
   Миреле в моменты игры становилось всё равно.
   Во время своей первой репетиции он ощущал себя так, словно воспаряет в небеса, потом, когда его душу переполняла злоба к Ихиссе, он как будто камнем падал в пропасть, но теперь первое и второе чувства соединились, и он летал по сцене, подхваченный силой, равной которой он не встречал никогда и ни в чём.
   Это были и ярость, и огонь, и ликование, и радость от своей свободы, но иногда, когда Миреле мельком бросал взгляд на Кайто, стоявшего в тени деревьев, его сердце вздрагивало от мучительного трепета.
   "У меня теперь есть крылья, Кайто, - проносилось в такие моменты в его голове. - Ты не замечаешь их, да и я не могу сказать, будто научился летать очень хорошо, но однажды у меня получится. Я взлечу так высоко, что солнце окажется совсем рядом, пусть даже это будет стоить мне жизни. И ты увидишь это и поймёшь... Но больше всего я хотел бы, чтобы у тебя были такие же крылья. Я хотел бы, чтобы ты испытал однажды то, что испытываю я, и понял, что ни одно мгновение того, что ты называешь жизнью, не стоит того, что называю жизнью я. Нет, не называю: ощущаю всей своей душой, которая трепещет, отзываясь на чей-то далёкий зов. Великая Богиня, как я хочу дать тебе свободу, Кайто... Как я хочу подарить тебе хотя бы миг настоящего счастья".
   Чтобы скрыть слёзы, льющиеся из глаз, Миреле громко хохотал, и в эти моменты действительно становился похож на создание из Подземного Мира - необузданное, дикое, источающее демонический огонь.
   Марионетки танцевали вокруг него, и он с совершенной лёгкостью управлялся с ними всеми - они послушно отзывались на малейшее движение его рук, и со стороны это выглядело как чудо. Но это чудо внушало не восторг, а чувство опасности, как будто было вызвано действием какого-то магического заклятья, древнего, как само мироздание.
   Проходило какое-то время, и Миреле охватывала злость - но не то бешенство, которое ему приходилось испытывать прежде, а ярость борьбы, азарт смертельной битвы, желание победить во что бы то ни стало.
   Он снова бросал в сторону Кайто взгляды, но на этот раз в его глазах не было слёз, а только гнев.
   "Сколько можно цепляться за свои привычные представления о мире?!" - негодующе думал он и, мысленно подлетая к Кайто, обрушивал на него всю свою ярость.
   Он хлестал его по щекам, избивал его, превращал его лицо в кровавое месиво. Он с лёгкостью подхватывал его и, взмывая вместе с ним вверх, проносил по воздуху и обрушивал прямо в грязь.
   - Пока ты не научишься осознавать себя жалким, никогда не поймёшь, что такое настоящее величие! - остервенело кричал он слова, которых никто не мог услышать. Марионетки в эти минуты танцевали особенно неистово. - Пока будешь цепляться за маску знатного господина, благовоспитанного мужчины или кого бы то ни было ещё, никогда не откроешь свой истинный облик!
   И Кайто, как будто бы ощущая что-то, отводил взгляд.
   - Да, я хочу сделать тебе больно! - нёсся к нему исступлённый немой крик. - Я хочу пробить ту стену, которой ты отгородился от всего, чтобы сидеть в тишине и спокойствии и ничего не чувствовать. И я это сделаю, пусть меня заберёт Хатори-Онто! Я пущу тебе кровь, я переломаю тебе руки и ноги. И, если понадобится, я тебя убью!
   Так заканчивалось это представление для единственного зрителя, одиноко наблюдавшего за ним из тени деревьев.
   Задыхаясь от пережитого, Миреле дрожащими руками рассаживал своих марионеток по местам и только потом, спустившись со сцены, в изнеможении падал на траву.
   Кайто опускался на колени рядом с ним и поддержал его за плечи, помогая сесть. Он наливал из кувшина, стоявшего на столике рядом со сценой, ледяной воды, и протягивал стакан Миреле.
   Тот залпом опрокидывал в себя его содержимое. Разумеется, он обливался, и вода текла по его лицу, размывая грим; мокрые пряди распущенных, совершенно перепутавшихся волос липли к взмокшему и причудливо изукрашенному потёками краски лицу.
   Дрожа, Миреле прислонялся к Кайто и опускал голову ему на грудь.
   - Не знаю, как долго я протяну в таком темпе, - признавался он, тяжело дыша. - Эти выступления совершенно изматывают меня, сжигают изнутри. Я иногда боюсь, что рано или поздно это как-то скажется на моём здоровье... впрочем, надеюсь, что нет. Но в любом случае, я уже не мальчишка, и всё это для меня не так-то просто. Да, Кайто, я не так уж молод... Веришь или нет, но иногда это становится для меня открытием. Я подхожу к зеркалу и не узнаю сам себя. Грим спасает, но ненадолго... Сколько, Великая Богиня, мне исполнится в этом году? Думаю, что мне осталось уже не так много до тридцати.
   Фактически, он признавался в том, что не знает, сколько ему лет, но Кайто не замечал странности, заключённой в этих словах.
   - Если уж ты не молод, то я-то и подавно, - задумчиво отвечал он и отводил взгляд в сторону. - Поздно уже менять что-то в таком возрасте.
   Миреле распахивал глаза.
   "Так в этом всё дело?" - мысленно спрашивал он, вцепившись, будто бы от изнеможения, в ворот его одежды.
   Вслух он, однако, говорил совсем другое.
   - Как, по-твоему, я выступал сегодня? Неплохо? - осведомлялся он притворно небрежным тоном.
   Голос Кайто оживлялся.
   - О, да. Ты знаешь, они очень интересны, твои герои, особенно тот, чью роль ты исполняешь напополам с марионеткой...
   И он начинал рассказывать свои впечатления и размышления о пьесе, но не этих слов ждал Миреле, совсем не этих. Он с удовольствием послушал бы их от кого-нибудь другого, но только не от Кайто.
   "Сколько месяцев я играю перед ним на сцене, срывая с себя все маски, открывая ему то, что не открыл бы никому другому, а он всё так же равнодушен. Нет, заинтересован, - с разочарованием думал Миреле и, отвернувшись, смотрел тусклым взглядом на листву деревьев, чуть колышущуюся от слабых порывов ветра. - Великая Богиня, может ли быть, чтобы я ошибался? Может ли быть так, что я попал под действие ужасного заблуждения и только сделаю хуже, и себе, и ему? Но ведь я чувствую. Я чувствую, что поступаю правильно. Или это только боль от оскорблённого самолюбия?"
   Он поднимался на ноги, и многочисленные фигурки, привязанные к его вороту и поясу, позвякивали, соприкасаясь друг с другом. Миреле просовывал руку под одежду и сжимал талисман, полученный от Энсаро. Ему хотелось рассказать Кайто и об этом тоже, о вере в другого Бога, который сочувствует и сострадает, но он почему-то тянул и ждал, не желая признаваться в своём новом вероисповедании раньше времени. Дело было не в том, что он боялся, будто Кайто расскажет кому-то об этом, и этим создаст для него опасность. И даже не в том, что верующий Кайто, глубоко уважавший официальную религию, мог бы не понять его чувств и осудить его.
   В чём именно - Миреле и сам не до конца понимал.
   - Знаешь, я иногда смотрю на тебя, и мне кажется, будто я вижу нечто совсем иное, не то, что видят мои глаза, - сказал однажды Кайто, когда Миреле уже и перестал ждать этих слов. - Что это за демоническая сила, которая льётся через тебя и преображает мир, а, Миреле?
   Он говорил как будто бы с лёгким подтруниванием, как это часто случалось между ними, но глаза смотрели печально, и Миреле почему-то особенно ясно видел множество мелких морщинок, разбегающихся от уголков его глаз. Да и в волосах уже проглядывали первые серебристые нити.
   "Демоническая сила? - думал Миреле с грустной усмешкой, хотя он и сам довольно часто думал о себе именно так. Почему-то его охватила невероятная тоска, хотя он был рад, безумно рад услышать такие слова. - Кайто, неужто ты не понимаешь? Я люблю тебя уже много лет, может быть, с самой первой нашей встречи. И если бы я однажды не осознал и не принял этот факт, то ничего бы со мной не произошло. И не было бы никаких представлений".
   Собравшись с силами, он улыбнулся.
   - Как видишь, и мы, актёры, кое на что способны. Даже если многие относятся к нам с презрением.
   - А я, между прочим, с самого начала не сомневался в твоих возможностях, - ответил Кайто с какой-то даже гордостью.
   И, с одной стороны, Миреле было лестно слышать такие слова, но, с другой, они подрывали его веру в правильность собственных поступков так же, как подрывало очевидное непонимание Кайто его истинных намерений. Был ли Кайто только тем, что следовало из этих его слов - одним из немногочисленных поклонников его актёрской игры? И ничем, кроме этого?
   Ситуацию усугубляли - хотя, может быть, и наоборот, облегчали - насмешки господина Маньюсарьи.
   Тот, конечно же, знал обо всём, что происходило в квартале и в душах его подопечных.
   В каком-то смысле это делало жизнь намного проще.
   Иногда - чаще всего, когда Миреле находился в одиночестве в своём павильоне и либо читал книгу, либо собирался прилечь, чтобы поспать и возвратить силы после очередного изматывающего выступления - господин Маньюсарья появлялся на пороге, шелестя своим белоснежным накрахмаленным одеянием. Осенью он покачивал в руке букетом из ярких листьев, зимой отламывал от крыши павильона сосульку и размахивал ею, как клинком, весной прикалывал к поясу несколько ярко-жёлтых лютиков. Теперь, жарким летом, его неизменно сопровождала стая разноцветных бабочек, глядя на которых, Миреле не мог не вспоминать о Кайто.
   - Ах, Миреле, Миреле, - снисходительно говорил наставник труппы, потрепав его по волосам. - Ты ведь знаешь, в чём дело, и почему он тебя тогда отверг, не правда ли? Все его жизненные силы уходят на то, чтобы сочинять трактаты о бабочках, и ни на что другое он просто не способен, ах-ха-ха. Поэтому, кстати, у него и нет жены. Так к чему тратить силы и время на бесплодную смоковницу, когда вокруг полно цветущих деревьев?
   Миреле делал вид, что просто не слышит этих слов, но иногда всё-таки не выдерживал.
   - Даже если так, то я хочу заставить сухое дерево зацвести снова, - отвечал он с остервенением. - Пусть питается жаром моей ярости и влагой моих слёз. И однажды я увижу распустившийся цветок.
   - Ты обратишься в прах и землю под его корнями, а дерево даже не заметит. Ему хорошо и так. Зачем портить ему жизнь и навязывать какие-то цветы, которых оно не хочет? - вопрошал господин Маньюсарья философски, вытаскивая букеты из напольных ваз и переставляя цветы в произвольном порядке, который выдавал довольно странный, однако не лишённый оригинальности вкус, так же как и аляповатая одежда главы дворцовой труппы. - Миреле, Миреле. По тебе же просто плачет клумба. Иди, поработай в саду!
   Наслушавшись таких советов, которые, хоть он в этом и не признавался, слишком отвечали его собственным сомнениям, Миреле падал на постель и в ярости и отчаянии кусал подушку зубами.
   А потом засыпал, и сон не избавлял его от вопросов, на которые не было ответов, однако давал краткую передышку, после которой возвращались силы. И он снова и снова возвращался на сцену, и снова и снова невидимая сила подхватывала его, бросая во все стороны, заставляя летать по сцене, падать и подниматься, кричать и петь, хохотать и плакать. Руки его исполняли какой-то отдельный невиданный танец, мастерски управляя марионетками, и маленькие актёры послушно подчинялись его движениям, выбиваясь из своих игрушечных сил.
   Иногда, в те дни, когда Кайто не приходил в квартал, чтобы посмотреть на это представление, Миреле видел позади сцены господина Маньюсарью. И хотя выражение его густо накрашенного лица всегда было совершенно одинаковым, что-то подсказывало, что наставник дворцовой труппы очень удовлетворён.
   Впрочем, господин Маньюсарья не стеснялся высказывать это удовлетворение вслух.
   - Вот так! Очень хорошо! Просто прекрасно, ах-ха-ха! - кричал он своим визгливым голосом.
   Такие дни были ужасны, потому что Миреле отчётливо ощущал, как кто-то - понятно, кто - тянет за невидимые нити, заставляя его самого поднимать руки, поворачиваться, наклонять голову.
   И Миреле, стиснув от боли зубы, подчинялся.
  

***

   В тот год так называемое учение Милосердного, ставшее известным благодаря Энсаро, которого его последователи почтительно называли Пророком, получило особенно широкое распространение.
   Энсаро никогда не говорил в своих проповедях о собственном прошлом, однако не боялся обмолвиться о нём в личных разговорах с приходившими к нему людьми, и вскоре его история стала более-менее известна: он происходил из одного из знатнейших семейств Астаниса, его отцом был Санья с так называемой "божественной" кровью, его брат уже с ранней юности стал влиятельнейшим человеком при дворе, но Энсаро не мог найти счастья среди роскошных покоев своей усадьбы и ушёл из дома, отказавшись от своей фамилии и всего, что ему принадлежало.
   Несколько лет он провёл в мучительных поисках чего-то неизвестного, странствуя по стране, пока однажды, в далёкой горной деревушке, затерянной среди снежных вершин, на границе между жизнью и смертью, истощённому болезнью Энсаро не открылось видение, изменившее его жизнь и излечившее его дух и тело.
   В этих видениях с ним разговаривало некое существо, которого Энсаро назвал в своих проповедях Милосердным. Впоследствии, выздоровев и оправившись от последствий болезни, он вернулся в столицу, чтобы рассказать о том, что он узнал.
   Прежние знакомцы не захотели его даже слушать, однако бедняки из Нижнего Города, которым официальная религия предписывала послушание и почтение к вышестоящим и обещала за это рождение в следующей жизни знатным господином, встрепенулись, услышав о том, что Милосердный не делает различий ни между бедными и богатыми, ни между мужчинами и женщинами.
   Каждому он обещал любовь, да не в следующей жизни, а прямо в этой, и Энсаро, по мере своих сил, старался демонстрировать благость подобных даров, оделяя теплотой и участием каждого из тех людей, которые к нему обращались.
   Поначалу в его проповедях не было ничего особенно крамольного; Энсаро убеждал окружающих проявлять милосердие и сострадание по отношению к ближним и открыть своё сердце навстречу высшей любви.
   Однако, помимо этого, он советовал своим последователям не стремиться к богатству и связывать свою жизнь лишь с одним человеком, которого они полюбят. Вскоре из этих слов был сделан вывод, что богатство и наличие нескольких браков, а то и просто любовных связей - это очевидное зло, а те, кто не желают отказаться от зла - враги Милосердного, которого к тому времени последователи учения провозгласили Богом, да ещё и мужчиной, противопоставленным Великой Богине-женщине.
   Мнение самого Энсаро на этот счёт было неочевидно.
   Он обходил молчанием такие стороны бытия, как вопросы сотворения мира, посмертного существования и наличия сонмов духов, которые, в соответствии с официальной религией, входили в свиту Аларес Всесияющей и действовали, согласно её воле, во всех царствах мироздания. Однако он утверждал, что та сила, которая на протяжении нескольких сотен лет находилась в распоряжении жриц - сила власти над стихиями, на самом деле, принадлежит каждому по праву рождения, так же, как и высшая любовь - вне зависимости от пола и статуса.
   Всё это привело к тому, что несколько лет спустя возвращения Энсаро в столицу, то тут то там среди последователей изначально мирного учения, проповедовавшего любовь и сострадание к каждому существу во Вселенной, раздавались воинственные призывы лишить богатых и знатных того, на что те будто бы не имели никакого права - силы, власти, а иногда и жизни.
   Разумеется, подобное течение, набиравшее с течением лет всё большую силу, не могло остаться незамеченным со стороны высшей власти, но, как ни странно, Энсаро всё ещё не был схвачен и продолжал свободно проповедовать в бедных кварталах столицы. Наиболее воинственные последователи его учения увидели в этом подтверждение правоты Энсаро - они считали, будто он обладает силой, равной силе жриц, которой последние боятся, и поэтому покамест его не трогают.
   В ответ на уточняющие расспросы Энсаро терпеливо отвечал:
   - Каждый обладает этой силой.
   И не прибавлял ни слова больше.
   Иногда Миреле казалось, что, будь среди последователей Энсаро знатные аристократы, то они бы истолковали его проповеди совершенно по-другому. Но подавляющее большинство из тех, кто принял учение Милосердного, были необразованными бедняками, не умевшими даже написать своё имя, никогда в жизни не прочитавшими ни одной книги и не привыкшими задумываться над философскими вопросами. Не желая и не умея утруждать себя лишними размышлениями, они разрешали свои сомнения просто: если существовала Великая Богиня-женщина, значит, Милосердный должен был быть мужчиной; если не следовало стремиться к чему-то, то те, кто этим "чем-то" обладал, были врагами и преступниками.
   - Но ведь они слышат совсем не то, что вы им говорите! - не выдерживал иногда Миреле.
   Он полюбил встречаться и подолгу беседовать с Энсаро; эти встречи приносили ему спокойствие, умиротворение и долгожданный отдых после изматывающих репетиций. Когда ему становилось совсем невмоготу, он уходил из квартала и отправлялся в Нижний Город, где неизменно находил проповедующего Энсаро, чьи слова - а, может, и просто звуки голоса - как и в самый первый раз, действовали на него подобно водам целебного источника, из которых он выходил посвежевшим, обновлённым и полным сил.
   Энсаро относился к каждому из своих последователей с вниманием и любовью, но иногда Миреле казалось, что он всё-таки выделяет его среди остальных, и что улыбка, предназначенная лично ему, всегда становится чуть теплее. Быть может, он обманывал себя, но для подобных ощущений были и вполне закономерные причины: выросший в знатной семье Энсаро, хоть и отрёкся от своей фамилии, вероятно, не мог не видеть разницы между своими нынешними последователями и теми людьми, которые окружали его раньше. Последние, быть может, не отличались большой любовью к ближнему, однако были умны, воспитаны и образованны, в отличие от грубых и прямолинейных простолюдинов, не понимавших ни намёков, ни тонкостей, ни глубины, заключённой в словах Энсаро.
   Так или иначе, Миреле был одним из немногих людей в его нынешнем окружении, кто не просто умел читать, но не боялся задумываться над его проповедями, и это, наверное, чего-то стоило. Пусть даже он и был актёром, среди которых мало кто мог похвастаться чистотой души и тела - тем, что, согласно учению Милосердного, имело столь важное значение.
   - Знаете, Миреле, в детстве я обращался к каждому, кого видел, со своими размышлениями о жизни, и меня считали даже более странным ребёнком, чем Хаали, который славился своими фокусами и чудесами, - говорил Энсаро, отводя взгляд. - Но у меня не возникало сомнений в том, что я поступаю правильно, до тех пор, пока эти сомнения мне не внушили окружающие. Потом, повзрослев, я надолго замолчал и замкнулся в себе, считая, что ни одному человеку на земле не нужны мои слова. Но пришло время, когда я вернулся к тому, что знал о самом себе с раннего детства. Моё дело - это говорить. Кто же будет меня слушать - богатые или бедные, глупые или умные - и как они воспримут мои слова, того решать не мне. Мы не можем предвидеть всех последствий своих поступков и слов, а если бы могли, то, наверное, не стоило бы и жить. Поэтому я противник слишком тщательных размышлений и считаю, что есть только один путь - слушать то, что велит сердце. Я делаю то, что мне велит моё.
   В своих проповедях Энсаро часто говорил от лица Милосердного, но Миреле замечал, что в личных беседах с ним он почти никогда не упоминает ни этого имени, ни своих бесед с потусторонним существом, якобы имевших место в глухой горной деревушке, затерянной на хребте Астрактанских гор.
   С Миреле Энсаро гораздо чаще говорил о душе и сердце, хотя первый, и сам ощущавший за своей спиной чью-то невидимую фигуру, более чем кто-либо готов был поверить в существование духа, божества или Бога, который диктует смертному человеку бессмертные истины.
   - Я иногда очень тревожусь за вас, - признался однажды Миреле. - Вы... я не посмею говорить слово "беспечны", но я понимаю, что если однажды придут те, кто захочет убить вас за то, что вы делаете, то вы и пальцем не пошевелите, чтобы спасти себя.
   Они неспешно шли по одной из узких улочек Нижнего Города, грязной и неприглядной, однако сейчас казавшейся почти красивой благодаря яркому солнечному свету, золотившему камни мостовой - а, может быть, благодаря присутствию Энсаро.
   Тот продолжал носить потрёпанные одеяния из льна или сильно выцветшего шёлка, однотонные и светлые - белые и бледно-розовые, доходившие ему до середины голени и открывавшие штаны, как у любого простолюдина.
   Миреле иногда пытался представить, как Энсаро выглядел бы (и выглядел когда-то) в богатом одеянии знатного господина. Он воображал себе это - и видел перед собой лицо Хаалиа, хотя они с братом отличались и цветом волос, и цветом глаз, и в принципе ничем не напоминали близнецов.
   Как Миреле успел узнать, Энсаро был старше чуть больше, чем на год.
   - Миреле, так и должно быть, - ответил тот, улыбаясь. - Единственный способ заставить людей прислушаться к твоим словам - это показать, что ты не получаешь от того, что произносишь их, ни малейшей выгоды. Люди не могут остаться равнодушны, когда видят и чувствуют, что некто действительно готов отдать за свои убеждения жизнь, и с радостью сделает это. Поначалу они считают, что этот кто-то притворяется, играет на публику, говорит то, чего не чувствует на самом деле, и в решающий момент струсит, но в глубине души каждому хочется поверить, что это возможно. Что существует нечто, ради чего совершенно не жаль пожертвовать собственной жизнью, потому что это естественная потребность человеческой души - не только получать, но и отдавать. Более того. Большинство пока что не поймёт меня, но вам я скажу, что одним из наиболее сильных желаний души является желание принести великую жертву, причём в этом нет никакого страдания, а одна только радость. И я его тоже испытываю, хотя не могу сказать, будто я не люблю жизнь и хотел бы приблизить собственную гибель.
   Он светло улыбнулся, глядя куда-то на небо, где солнце просвечивало сквозь лёгкие облака, окрашивая их края золотисто-розовым нежным светом.
   Небо ответило ему, осыпав ворохом белоснежных лепестков с какого-то дерева, закачавшегося под порывом ветра, хотя время весеннего цветения уже давно прошло.
   И в этот момент Миреле действительно поверил, что всё это абсолютная правда, и что можно с радостью пойти на смерть, не испытывая ни страха, ни печали, ни тайного желания похвалиться собственным героизмом.
   - Таким образом, когда для меня придёт время доказать, что слова мои не были пусты, то я сделаю это, - закончил Энсаро. - И вы не должны будете за меня печалиться.
   Миреле обречённо прикрыл глаза.
   Он понял, что знал это с самого начала, и поэтому так тревожно прислушивался ко всем слухам о еретическом религиозном течении, хотя в квартале предпочитали не разговаривать о подобных вещах.
   - Я буду печалиться не за вас, а без вас, - сказал он горько.
   - Ну, пока что ведь никто не приходит за мной, чтобы связать и бросить в темницу, - сказал Энсаро почти что легкомысленным тоном. - Быть может, это время, подаренное мне моим братом, продлится ещё довольно долго.
   Миреле вздрогнул.
   - Вы думаете, это Хаалиа защищает вас?
   - Я не думаю, я знаю.
   - Вы... вы были очень близки? - решился спросить Миреле.
   - Нет, не были, - возразил, к его удивлению, Энсаро. - Мы постоянно спорили и препирались. Не понимали друг друга по каким-то основополагающим вопросам. Хаалиа ведь тоже очень сложный человек со своими убеждениями, менять которые он совершенно не желает. Да и к тому же волшебник. Как переубедить того, кто может, при желании, изменить мир? Он знает о своей силе, он добился в этой жизни всего, чего мог, и он счастлив, сколько я ни пытался доказать ему, что счастлив он не будет. В юности я безмерно хотел, чтобы он пошёл со мной, чтобы разделил мою судьбу и поверил в то, во что верил я. Он выбрал свою дорогу и, вероятно, был прав. Так что теперь мы оказались по разные стороны, и этого не изменить... когда я пришёл к нему во дворец с просьбой подтвердить собственным примером мои слова о том, что волшебство доступно не только жрицам, он приказал меня прогнать. Тем не менее, он меня поддерживает, и только благодаря ему я до сих пор жив и на свободе.
   Энсаро рассказывал обо всём об этом с улыбкой и даже иногда смеялся, но Миреле чудилось, что за его словами скрыта глубокая, затаённая боль, и он ощущал её в этот момент как свою собственную.
   - Вы... такие удивительные братья, - ответил он, тоже через силу улыбнувшись. - Такие непохожие и похожие одновременно. Могу сказать одно, в тот момент, когда я впервые увидел Хаалиа, я решил, будто мне открылся смысл моей жизни. Но теперь, спустя столько лет, я понял, что то ощущение было лишь предчувствием другого, грядущего. Того, которое я испытал, услышав ваш голос.
   - Как знать, - задумчиво сказал Энсаро. - Как знать.
   "Он намекает на то, что я не всей душой принял его принципы", - подумал Миреле, похолодев, и только потом сообразил, что Энсаро ничего не знает о его отношениях с Кайто.
   Он считал себя последователем учения Милосердного и с радостью носил на груди знак своей религии, но иногда ему приходило в голову, что, быть может, он всё-таки верит недостаточно. Может быть, ему следовало, подобно Энсаро, отречься от всего, снять с себя шёлковую одежду и уйти из квартала, порвав все связи с прежней жизнью - но он не только не делал этого, но, наоборот, становился всё больше и больше актёром. Теперь он, в отличие от прежних лет, носил цветное одеяние, гримировал лицо, привязывал к поясу фигурки, связывавшие его с Хатори-Онто, и каждый день устраивал своё демоническое представление.
   Да, и ещё, помимо этого, он любил Кайто.
   Он хотел быть его любовником.
   На осознание последнего у Миреле ушло довольно много времени, но в какую-то из своих одиноких ночей он позволил вернуться воспоминанию, которое изо всех сил гнал от себя на протяжении долгих лет. Под звуки дождя, барабанившего по крыше и лившегося по бамбуковым карнизам, он вспоминал, как когда-то, в такую же дождливую ночь, Ксае выскочил без зонта из дома, а Ихиссе, вне себя после ссоры с ним, решил обратить внимание на своего маленького соседа.
   Несмотря на то, что Миреле уже лет десять ни разу не возвращался к этому воспоминанию, оказалось, что память сохранила его во всех подробностях, и мучительные картины произошедшего предстали перед ним так ярко, как будто всё случилось вчера.
   Миреле заставил себя переиграть всю сцену в воображении, однако в решающий момент представил на месте Ихиссе Кайто. И чудо, которого он и ждать не мог, произошло.
   Волна любви вымыла из его души все остатки обиды, злости и отвращения, неизменно вспыхивавшие прежде при мысли о постели. На протяжении долгих лет Миреле не касался этой стороны жизни, ни физически, ни даже в воображении. Не желая быть подвластным собственному телу, он пил специальный напиток жриц, который у других людей не пользовался слишком большой популярностью - большинство предпочитало любовные зелья, разжигающие страсть, Миреле же поступал наоборот, продолжая считать плотскую любовь чем-то грязным и недостойным.
   Но видение, явившееся ему, разбило его прежние убеждения в пух и прах, и он не слишком печалился по этому поводу. Он знал, что, оказавшись в постели с Кайто, он ни на одно мгновение не испытал бы своих прежних чувств, и мысль о грязи и пошлости не пришла бы ему в голову, даже если бы они предались самой чувственной игре, какая только возможна.
   Но судьба сыграла с ним злую шутку - теперь это Кайто, вероятно, считал подобные отношения чем-то недопустимым для себя.
   Тем не менее, Миреле предавался иногда фантазиям и не мог заставить себя увидеть что-то постыдное и недостойное в своём желании всепоглощающей близости, основанном, прежде всего, на влечении души к душе, а не тела к телу. Ему казалось, что любовная игра была бы всего лишь выражением его глубоких и сильных чувств - самого лучшего, что было в нём.
   Но Энсаро часто проповедовал о необходимости сохранять своё тело в чистоте и о святости семьи, которая, как известно, состоит из мужчины и женщины.
   Миреле, который и сам на протяжении долгих лет придерживался подобных убеждений, не смел с ним спорить.
   - Как вы относитесь к тому, чем занимаются актёры? - спросил он однажды прямо. - Ведь не секрет, что большинству из нас приходится вступать в любовную связь в обмен на покровительство. Многие к тому же, помимо этого, имеют отношения друг с другом.
   Энсаро сумел уклониться от ответа.
   - Любому человеку приходится испытывать страдание, а тому, кого часто осуждают, и кто сам себя осуждает, в особенности, - ответил он. - Я сострадаю, Миреле, вам и вашим собратьям. Не "испытываю жалость", а сострадаю. Это значит, что я вместе с вами.
   В тот день Миреле вернулся в квартал с каким-то странным чувством.
   Ближе к вечеру, проснувшись, актёры начали стягиваться к дереву абагаман, как делали иногда, чтобы поболтать и поужинать на открытом воздухе. Абагаман был для них символом единства - священное дерево, которое издревле связывали с Великой Богиней, как известно, не жаловавшей актёров - но в квартале манрёсю действовали свои законы. Им не было дела, что думают другие, и они собирались вокруг дерева, чтобы курить, сплетничать, лакомиться фруктами и хвастаться друг другу новыми роскошными одеяниями.
   Воздух наполнили клубы разноцветного ароматного дыма, щёлканье вееров и шелест шёлковых нарядов.
   Миреле стоял среди остальных актёров и вспоминал, как много лет тому назад, когда он только появился в квартале, он относился с презрением к легкомысленным развлечениям своих соседей, к их привычке сплетничать, заводить интрижки друг с другом, к их пристрастию к дорогим шелкам.
   Он видел перед собой разные картины: Ксае, исполняющий на сцене роль беззаветно преданного влюблённого, а потом повторяющий её в жизни, Андрене, уходящий из квартала, Ихиссе, на коленях плачущий перед своей покровительницей, Ленардо, раскачивающийся на туго натянутом канате. Тяжкое, давящее чувство переполняло его грудь.
   Не в силах выдержать этого бремени, Миреле покинул остальных - не потому, что он больше не хотел находиться рядом с ними, а потому, что, наоборот, слишком остро ощущал свою с ними связь.
   Предаваясь тяжким размышлениям, он бродил по опустевшим аллеям, пока не остановился возле павильона, окутанного пеленой самых разнообразных ароматов - это было то место, в котором повар-Толстяк, в окружении многочисленных помощников, устраивал своё собственное кулинарное представление.
   Поддавшись необъяснимому желанию, Миреле зашёл внутрь.
   Он сказал, что просто хочет поглядеть на то, как готовится ужин, и его, посмеиваясь, пропустили на кухню.
   Там Миреле опустился на скамейку в уголке и, подперев голову рукой, смотрел, как мальчики - дети актёров, а также те, кто не ощущал в себе таланта, однако по той или иной причине желал остаться в квартале - ровно шинкуют зелёные ростки бамбука, потрошат рыбу с серебристой зеркальной чешуей, ловко орудуют ложкой в огромном чане с кипящим варевом и выдавливают сок из фруктов.
   Кухня была вся в чаду; очень сильно пахло солениями и специями.
   Толстяк обходил своих подопечных, добродушно улыбаясь и принюхиваясь - говорили, что обоняние у него невероятно чуткое, и что ему достаточно уловить тончайшее изменение в запахе блюда, чтобы понять, правильно ли оно приготовлено. Под его цветастым шёлковым халатом колыхались необъятные телеса; тёмные волосы, которых он не красил, были собраны на затылке в узел.
   Увидев Миреле, он остановился напротив него, глядя с удивлённым, но приветливым любопытством.
   - Миреле! - наконец, сказал он, чуть наклонившись. - А ты что здесь делаешь? Устал готовить для нас что-то грандиозное, хочешь перекусить?
   Голос у него был тоненьким и звонким, как у ребёнка, и в сочетании с размерами его гигантского тела это производило очень странный эффект.
   Для Миреле оказалось сюрпризом, что Толстяк, с которым они не общались лично, не только знал его в лицо, но и помнил его имя.
   - Грандиозное? - переспросил он, удивлённо улыбаясь. - Я и не думал, что кто-то замечает, что я делаю...
   - Все замечают, но никто не знает, что сказать, - добродушно ответил ему повар и, тяжело опустившись напротив Миреле, придвинул к нему тарелку. - Давай-ка я найду для тебя пару лакомых кусочков.
   Миреле смотрел на него из-под спутанной чёлки, занавесившей глаза.
   - Иногда я чувствую себя безумно уставшим, - сказал он глухо. - Но я не жалуюсь, потому что знаю, что для меня не может быть другой судьбы.
   Толстяк наложил ему в тарелку понемногу от всех блюд, которые готовились для ужина, и начал кормить с ложки, как маленького ребёнка. В глубине его больших тёмных глаз, которые казались маленькими на фоне широкого, круглого, как луна, лица, плескалась тихая печаль.
   - Мы ведь все здесь в равной степени несчастны, не правда ли? - спросил Миреле, закрыв глаза, чтобы не видеть этого понимающего, грустного взгляда напротив. - Каждому приходится испытать свою долю страданий в погоне за мечтой.
   - Кто не хочет этого, тот уходит отсюда, Миреле, - ответил ему Толстяк. - Двери квартала всегда открыты для того, кто не выдержит и захочет искать более лёгких путей. Многие уходят. Но некоторые возвращаются, когда понимают, что лёгкий путь и лёгкое счастье - не для них.
   - А вы?
   - А я, - Толстяк продолжал грустно улыбаться, - я подкармливаю вкусным тех, кому становится совсем уж невыносимо. И, видит Богиня, им становится легче после этого, потому что разве есть что-то, более приятное и успокаивающее, чем лакомый кусочек, приготовленный специально для тебя? Тебе ведь стало легче, Миреле, правда, а?
   Он засмеялся своим детским смехом и потрепал Миреле по щеке рукой, пухлой и мягкой, как пелерина.
   Перед тем, как уйти, тот в последний раз обернулся и увидел, что Толстяк расставляет вокруг себя тарелки с многочисленными блюдами. Покормив Миреле и отослав помощников разносить ужин по павильонам, он решил, наконец, поужинать и сам, и на лице его светилось предвкушение невыразимого блаженства.
   - Ах, что за счастье - молодые ростки бамбука под острым соусом!.. Ах, утиная грудка, запечённая с персиками и черносливом! - проговорил Толстяк, заметив взгляд Миреле, и слова его показались красивыми, как стихотворные строки.
   Миреле улыбнулся ему и вышел из павильона.
   Снаружи уже царила ночь. В кустах оглушительно стрекотали цикады; зажжённые фонари проглядывали сквозь темень ветвей, расплёскивая в ночную синеву яркий золотистый свет.
   Большинство обитателей квартала всё ещё пировали возле дерева абагаман. Оттуда неслись негромкие, неразборчивые звуки голосов, то и дело переходившие в смех, но клубы разноцветного дыма уже рассеялись - некоторые актёры, подобно Лай-ле, не умели справиться со своим пристрастием, но большинство контролировало себя и не предавалось пагубному удовольствию слишком часто.
   Миреле решил остановиться поодаль, скользя взглядом по длинным подолам одеяний, расшитых цветами, бабочками, райскими птицами. Но, прислонившись к широкому стволу каштана, он неожиданно заметил, что находится здесь не один - кто-то смотрел на него из-под раскидистых ветвей, спускавшихся почти до самой земли.
   Повинуясь импульсу, Миреле придвинулся к человеку ближе, и тот выступил из темноты.
   Неровно-золотистый свет фонарей скользнул по его лицу, и Миреле узнал Ихиссе.
   - А, Миреле, - сказал тот и как-то странно рассмеялся.
   Оторопев в первое мгновение, Миреле решил, что эта ночь, должно быть, в чём-то судьбоносна, и протянул Ихиссе руку.
   - Как твои дела, Ихиссе? - спросил он.
   Тонкие сухие пальцы скользнули в его ладонь, и Миреле ощутил запах духов, который даже теперь, спустя столько лет, оставался для него знакомым. Он держал в своей руке чужую руку, уже слегка иссушённую временем, и думал, что если бы тогда что-то пошло иначе, то теперь он мог бы любить этого человека так же, как любил сейчас Кайто.
   - Плохо, Миреле, плохо, - ответил Ихиссе с кривой усмешкой. - На самом деле, они идут плохо ещё с тех пор, как Ксае бросил меня, хотя с тех пор уже скоро десять лет.
   Он старался говорить легкомысленным и ироничным тоном, но что-то подсказывало Миреле, что это самая настоящая правда - признание, которое Ихиссе, может быть, сделал впервые. В том числе, и для самого себя.
   Он всё ещё был красивым - волнистые длинные волосы сверкали в свете фонарей и казались усыпанными сапфировой крошкой, огромные синие глаза делали лицо кукольным и миловидным. Однако Миреле знал, что такая тонкая, белая кожа, какая была у Ихиссе, и которой он так гордился в молодости, стареет очень быстро, и этого не могут предотвратить никакие препараты жриц. В уголках его глаз уже начинали собираться мелкие морщинки, а подобные признаки старения могли показаться красивыми и привлекательными лишь одному человеку - любящему.
   - Тогда уходи отсюда и разыщи его, - сказал Миреле хрипло. - Я уверен, что он всё ещё ждёт тебя и любит.
   Ихиссе выдернул руку и, махнув ей, громко расхохотался.
   - Миреле, что ты говоришь! Такое бывает только в пьесах, - скривился он и, перестав смеяться, посмотрел куда-то в сторону. Взгляд его стал жёстким. - А даже если нет, то я всё равно отсюда не уйду. Никогда.
   Они помолчали - Миреле не видел никакого смысла убеждать его вопреки сопротивлению.
   Вместо этого он снова взял Ихиссе за руку и мягко сжал чуть вздрагивающие пальцы.
   - Скажи, а ты слышал что-нибудь про учение Милосердного? - спросил он.
   Ихиссе, казалось, был рад перевести разговор на другую тему.
   - Слышал, конечно, - пожал плечами он. - А что? Это должно было меня заинтересовать?
   - Великая Богиня презирает и осуждает нас, мы даже не можем переступить через порог её обители. Но для Милосердного не строят храмов, и он распространяет свою любовь на всех.
   - Жалость, ты хотел сказать, - поправил Ихиссе, криво усмехнувшись. - Миреле, мне не нужна чужая жалость, ни от человека, ни от Бога. И я думаю, что большинство в квартале придерживаются того же мнения. Жалость подразумевает, что я что-то в своей жизни делаю неправильно. А я не считаю так. Все мы раз и навсегда выбрали свою дорогу и меньше всего на свете хотим, чтобы рядом стоял кто-то, пусть даже протягивающий руку сочувствия, но при этом считающий наш путь неверным. Мне не нужны не высокомерие Великой Богини, ни помощь Милосердного; то, что я ощущаю, будучи на сцене - вот единственное, что имеет для меня настоящее значение. Может, после смерти я попаду за это в Подземный Мир, как всем нам обещают, но лучше так, чем отказаться от своей души. А моя душа - это игра. Пусть остальные люди боятся Подземного Мира и Хатори-Онто, но нас приучили любить их, и тот человек, которому впервые пришла в голову эта идея, был, воистину, прав. Потому что мы никого и ничего не боимся. Как бы жалко мы ни выглядели со стороны, в решающий момент мы умрём на сцене, умрём, прокричав напоследок свою прощальную песню, полную смеха и слёз, отчаяния и счастья, свободы и одиночества. И, поверь мне, это оправдает продажную любовь, развлечения и прочее. Подобная смерть оправдает жизнь каждого из нас!
   Собственная речь взволновала Ихиссе.
   Грудь его тяжело вздымалась, а глаза сверкали, превратившись из небесно-голубых в тёмно-синие, цвета грозового неба. Молнии, казалось, так и посыплются из этих глаз - может быть, Ихиссе и играл в этот момент, как настоящий актёр неосознанно играет всегда, но это была та игра, которая прекраснее жизни.
   - Ты такой красивый, Ихиссе, - примирительно сказал Миреле, который в действительности был по-настоящему восхищён его словами.
   Он знал, что Ихиссе будет приятно это услышать.
   Тот и в самом деле чуть расслабился и улыбнулся, тяжело дыша.
   - Хотя, на самом деле, если говорить о личном Боге для всех актёров, то он существует, - продолжил он некоторое время спустя. - И это Хаалиа. Вот кто ведёт себя с нами, как с равными, и отвечает восхищением на наше восхищение. Ему нет дела до так называемой чистоты и добродетельности, красота - вот то, что он видит и любит. Сколько раз он приходил к нам, смеясь над прочими аристократами, которые боятся запачкаться от одного прикосновения к нам, не замечая, сколько грязи на их собственных лицах. Он приходил, и болтал, и смеялся, и курил вместе с нами. И говорил нам слова истинной любви, которая не сострадание, нет - которая уважение и восхищение перед тем, что скрыто в другом человеке. А вовсе не сочувствие к его недостаткам. Посмотри на это дерево, Миреле.
   Ихиссе вскинул руку и ткнул указательным пальцем в сторону актёров, рассевшихся вокруг дерева абагаман и продолжавших попивать прохлаждающий летний напиток. Тёмно-фиолетовые листья дерева, похожие на распростёртые ладони, тихо шевелились от ветра, и золотистый свет фонарей скользил по ним, отражаясь, как в волнах озера.
   - Это Хаалиа подарил его нам, - сказал Ихиссе. - Он не постеснялся совершить такое кощунство: выкопать священное дерево из храмовой рощи и принести его в квартал актёров. Могу себе представить, сколько ненависти, презрения и осуждения на него вылилось, но грязь никогда не прилипает к по-настоящему чистому телу. Он это сделал, и дерево прижилось на нашей почве, и стало для нас символом всего того, ради чего стоит жить. А ты говоришь, милосердие и сострадание.
   Вновь разволновавшись, он прижал ладонь ко лбу, покрытому испариной.
   Миреле знал, что не должен продолжать мучить его этим разговором, и, попрощавшись, отправился бродить по ночному саду дальше. Представлений в этот день не было, почти все актёры собрались возле дерева абагаман, и аллеи, подсвеченные ярким светом, были пустынны.
   Слова Ихиссе убедили Миреле - если не в том, что тот безоговорочно прав, то в том, что актёрам и в самом деле не нужен Милосердный, и он чувствовал опустошение. Однако предаваться размышлениям на эту тему ему не хотелось, и он бесцельно бродил по кварталу, пока ноги сами не принесли его к сцене.
   Он смотрел на неё несколько мгновений - удивлённо, как будто увидел в первый раз. А потом пошёл за своими марионетками.
   Представлений под ночным звёздным небом, при свете фонарей он ещё не устраивал, но почему-то это показалось хорошей идеей. Привязывая нити к своим куклам, он чувствовал облегчение, как будто передавал им часть своей боли.
   "Хотя, быть может, это и несправедливо по отношению к ним", - проскользнула в его голове мысль.
   Он посмотрел на кукол.
   Теперь в его коллекции было несколько штук, и иногда Миреле казалось, что каждая обладает своим собственным характером: одна из них была весёлой и беззаботной, вторая - холодной и жестокой, третья - серьёзной и спокойной. Но самой любимой для Миреле по-прежнему оставалась первая, с которой всё начиналось - марионетка с печальным лицом. Именно ей доставалась главная роль во всех представлениях, а остальные персонажи, включая тех, которых исполнял сам Миреле, служили лишь сопровождением.
   Впрочем, никто из них, кажется, не жаловался и не таил злость на своего кукловода за несправедливое распределение ролей.
   Миреле рассадил их по углам сцены в разных позах, зажёг фонари и встал в центре с главным героем своего представления на руках.
   "Ну и смешно же я, должно быть, сейчас выгляжу, - промелькнуло у него. - На этот раз даже Кайто не смотрит на меня. Для кого мы выступаем?"
   Тем не менее, он посадил куклу на пол, наклонился над ней и начал медленно поднимать руки навстречу солнцу, пребывавшему на другой половине земного шара. Кукла, сидевшая с опущенной головой, поднимала руки вместе с ним - казалось, будто она расправляет плечи после долгих часов забытья.
   Стряхнув с себя последние остатки сомнений, Миреле принялся играть, позабыв о зрителях - точнее, об их отсутствии. Только один раз он вновь вспомнил об окружающем мире - когда по крыше над сценой застучали капли дождя. Воздух тотчас наполнился прохладой и свежестью; дышать стало намного легче. Вскоре вокруг захлестал настоящий ливень - Миреле видел краем глаза стену дождя, ниспадавшую с крыши подобно прозрачному серебристому пологу. Гроза длилась несколько часов, и в небе сверкали молнии, но Миреле почти не обращал на них внимания. Полностью поглощённый своей игрой, он воспринимал звуки грома как музыкальное сопровождение для трагических сцен в своём спектакле, а наступившие предутренние сумерки - как перемену в декорациях.
   "Спектакль закончится как раз к восходу солнца..." - промелькнуло у него в голове, и он улыбнулся.
   Солнце и в самом деле восходило, и Миреле, измотанный донельзя, тем не менее, ощущал во всём теле странную лёгкость, которой не испытывал прежде. Кто-то тянул за невидимые нити, привязывавшие его самого к рукам кукловода, однако тянул легко и бережно, без лишней страсти - а, может, и не тянул вовсе, а только направлял.
   Вымытый дождём сад окрасился в нежно-золотистые тона рассвета.
   Пот лил с Миреле градом; крыша над сценой защитила его от ливня, но одежда всё равно была совершенно мокрой.
   Закончив своё представление и рассадив кукольных актёров по тем же местам, в которых они начинали спектакль, Миреле обернулся - и побледнел. Заметив позади сцены очертания чьей-то фигуры, ослепительно сверкавшей в лучах утреннего солнца, он на мгновение совершенно уверовал, что видит перед собой своего невидимого кукловода, и от этого ощущения кровь застыла у него в жилах.
   Однако когда он прикрыл глаза рукой от солнца, то понял свою ошибку - то был не призрак, а человек, к тому же, знакомый ему.
   Хаалиа поднял руки, утопавшие в широких, расшитых драгоценностями рукавах, и похлопал.
   Миреле судорожно поклонился.
   "Как долго он за мной наблюдал?" - думал он, дрожа от озноба, вызванного не то страхом, не то возбуждением.
   - Я же говорил, что переждать ливень в беседке будет наилучшей идей, - проговорил Хаалиа задумчиво и как будто бы с толикой насмешки. - Вы боялись, что вам будет скучно, но кто мог представить, что в эту ночь на сцене исполняется представление... которое так увлечёт нас обоих, что мы просидим здесь до самого утра, позабыв о своих прежних желаниях.
   Уголки его изящных, ровно очерченных губ, являвших собой образец классической красоты, были приподняты, но улыбка казалась не приветливой, как у Энсаро, а лукавой и даже ироничной.
   Он отодвинулся чуть в сторону, и взгляду Миреле предстала молодая дама - спутница Хаалиа, стоявшая позади него.
   Та смотрела на сцену завороженно.
   Тут Миреле открылась вся двусмысленность сложившейся ситуации: очевидно, он стал непрошеным свидетелем тайного свидания. Спасало его только одно: это не он случайно наткнулся на скрывающихся в беседке любовников, а они сами вышли к нему и зачем-то даже признались в том, что собирались провести ночь наедине. Или они всё-таки не были любовниками?
   Слухи, ходившие насчёт Хаалиа и его постельных приключений, были весьма противоречивы.
   Кто-то утверждал, что он спит со всеми подряд.
   Другие - что Императрица смотрит сквозь пальцы на его шашни с мужчинами и позволяет ему беспрепятственно заводить любовников, однако любовница стоила бы ему головы.
   Третьи - что Хаалиа вообще далёк от интереса к женскому полу.
   Четвёртые - что он, наоборот, всю жизнь любил одного-единственного человека, и что это была как раз женщина.
   "Может быть, это как раз и есть та его возлюбленная?" - с сомнением думал Миреле.
   Дама, стоявшая перед ним, была одета в пышный роскошный наряд, подол которого успел вымокнуть, волочась по мокрой траве, но она, судя по её виду, не обращала на это никакого внимания. Длинные волосы, выкрашенные в ярко-золотой цвет, волнами струились по плечам, забранные в причудливую причёску и украшенные многочисленными гребнями.
   - Что же, я исполнил ваше тайное желание? - тихо спросил Хаалиа, продолжая насмешливо улыбаться, и Миреле не понял, к кому он обращается: к нему или к своей спутнице.
   Дама решила, что слова относятся к ней.
   - Идите, - сказала она со вздохом. - Вы и впрямь волшебник. Но теперь я понимаю о вас гораздо больше.
   - Надеюсь, излишне просить вас о том, чтобы эта встреча осталась в тайне, - на этот раз Хаалиа определённо говорил с Миреле. Он подождал мгновение, а потом подошёл ещё ближе, положил руки ему на плечи и посмотрел ему прямо в глаза.
   Миреле показалось, что он окунулся лицом в прозрачные, изумрудно-зелёные морские волны, и его настиг отзвук полузабытого ощущения - шум прибоя, солёные брызги на щеках. Что-то, что было предвестием звона, оглушившего его несколько лет спустя в момент встречи с Кайто.
   - Ваше представление нарушило ход мироздания, потому что цветы проснулись раньше положенного времени, и раскрыли лепестки, не дожидаясь рассвета, - проговорил Хаалиа совершенно серьёзным тоном. - Видели, как небо плакало над вами? Звёзды смотрели на вас и радовались, потому что вы скрасили их долгую одинокую ночь, которая тянется множество миллиардов лет. Немногие из людей способны на такое.
   У Миреле задрожали колени.
   А Хаалиа, не дожидаясь ответа, повернулся к нему спиной и исчез в золотистом свете, как будто растворился в солнечных лучах.
   Теперь Миреле понял, о чём говорили другие актёры, утверждая, что похвала Хаалиа дороже любых денег, и что она моментально избавляет от бремени усталости. В этот момент ему и впрямь показалось, будто все годы мучительных усилий не значили ничего в сравнении с этим мгновением.
   "Я не удивлюсь, если он, вопреки этим бесчисленным слухам, вообще ни с кем не спит, - думал Миреле позже, чуть оправившись от потрясения. - Потому что его слова пьянят куда сильнее поцелуев, а вот его поцелуи, наверное, мало кто смог бы выдержать".
   Он обернулся и вдруг обнаружил, что остался наедине с дамой, сопровождавшей Хаалиа.
   - Я и не подозревала, что в этом квартале есть ещё кто-то, кто стоит денег, которые мы тратим на содержание манрёсю, - проговорила та отрывистым, резким, однако одобрительным тоном, совсем непохожим на тот голос, которым она разговаривала с Хаалиа. - Почему вы не задействованы в официальном репертуаре?
   Миреле молчал, чуть наклонив голову.
   Он понимал, что в это мгновение решается его судьба, но не мог заставить себя произнести ни слова - похвала Хаалиа всё ещё звучала в его ушах, и всё прочее не могло сравниться с ней.
   - Я устрою для вас главную роль, - заявила дама, так и не дождавшись никакого ответа. - Выбирайте, в каком спектакле. Есть у вас какие-то пожелания?
   Миреле с усилием стряхнул с себя оцепенение.
   Всё ж таки, если судьба давала ему шанс, то нужно было его использовать.
   - Есть одна пьеса, в который бы я хотел сыграть, но, боюсь, вы нигде не сможете её прочитать, - проговорил он почтительно, угадывая, что стоящая перед ним дама занимает весьма высокое положение. - Дело в том, что я написал её сам. Точнее, писал... пишу уже на протяжении десяти лет.
   Дама развернулась и пошла прочь.
   Миреле испытал, скорее, облегчение, чем разочарование, но тут она остановилась и обернулась через плечо.
   - Что же вы стоите, идёмте! - сказала она резко.
   - Куда? - растерялся Миреле.
   Она сверкнула золотистыми глазами и встряхнула головой, отчего роскошные лебединые перья, украшавшие её причёску, заколыхались.
   - Как это куда! Туда, где вы дадите мне почитать эту вашу рукопись, или что там у вас есть, - раздражённо молвила она.
   Дальше Миреле распахнул перед ней двери своей комнаты, испытывая отчаянную неловкость за её неприбранный вид. Однако дама, казалось, не обратила внимания на царивший вокруг беспорядок. Она преспокойно опустилась прямо на пол, раскинув во все стороны полы своего пышного, намокшего одеяния, и властно протянула руку.
   Миреле покопался в ящиках стола, вытаскивая из них многочисленные страницы рукописи, которых за последние годы стало ещё больше.
   Занимаясь своими кукольными представлениями, Миреле в то же самое время не забывал и о пьесе, которая, с той поры, как он показывал её Кайто, успела обрасти многочисленными персонажами и сюжетными линиями. Теперь он уже не испытывал беспокойства по поводу того, что не сможет соединить разрозненные сцены, однако не торопился заканчивать текст. Кукольные представления были для сцены, а этот спектакль - для того, чтобы доставить удовольствие самому себе.
   Впрочем, это удовольствие тоже было особого рода.
   Юке, заходивший в комнату Миреле? когда тот работал над своей рукописью, часто заставал его плачущим, однако тот не мог объяснить причины своих слёз.
   - Нет, эта работа доставляет мне удовольствие, - отрицательно качал он головой в ответ на расспросы. - Нет, дело не в том, что мне жаль своих героев. Это не так тяжело, как выступления на сцене. Но...
   Он бессильно прикрывал глаза.
   Тем не менее, сейчас, когда дама спросила его, Миреле не смог не упомянуть про свою пьесу, хотя давно уже оставил мечты увидеть её на сцене. В действительности, не было ни одной другой главной роли, которую он хотел бы исполнить, и сказать другое было бы предательством.
   Потекли долгие мучительные часы, в течение которых дама просматривала одну страницу за другой, высокомерно приподняв золотистые брови и, казалось, совершенно не обращая внимания на то, что находится в комнате не одна. Судя по выражению её лица, Миреле ожидал наихудшей реакции, но его подозрения не оправдались.
   - Великолепно! - отрезала дама, дочитав. Она сказала это таким тоном, каким могла бы, наверное, выдать распоряжение о казни, и Миреле вздрогнул. - Вы получите деньги на постановку, я хочу, чтобы это вошло в официальный репертуар. Ну и, раз уж вы автор, можете устроить всё так, как вам хочется. Я велю дать распоряжение.
   Миреле преследовало ощущение нереальности происходящего - как будто ему сообщили, что он является единственным наследником огромного состояния и аристократом про происхождению. Впрочем, ведь и такое могло быть верным, и иногда он предавался подобным романтическим мечтам ради того, чтобы себя порадовать... кто-то придёт сюда, кто-то близкий и дорогой ему, скажет, что искал его в течение десяти лет и вот, наконец, нашёл, а потом возьмёт его за руку и уведёт отсюда - туда, где он больше никогда не будет одинок.
   Это была очень сентиментальная и детская мечта, и Миреле позволял себе воображать подобное только в моменты совсем уж горькой тоски. Тогда он доставал из рукава свою предсмертную записку и придумывал, что там, внутри, написано имя того, кто любил его когда-то и однажды за ним придёт. Но потом сразу же клал её обратно в рукав, чувствуя непреодолимый соблазн развернуть её и посмотреть, несмотря на то, что прекрасно сознавал, что играет сам с собой в глупую игру.
   Иногда он воображал себе, что это будет Кайто - Кайто, на протяжении стольких лет притворявшийся безразличным, чтобы однажды сказать:
   - Миреле, я всё ждал, когда же ты, наконец, меня вспомнишь!
   Миреле грустно вздохнул, подумав сейчас об этом. Тем не менее, знатная госпожа доказывала ему, что самая невероятная мечта может неожиданно стать реальностью, и он впадал в оцепенение, пытаясь поверить в это.
   - Но... моя пьеса ещё не закончена, - наконец, сказал он.
   - Так за чем же дело стало, закончите её!
   Дама решительно поднялась на ноги, всем своим видом показывая, что не видит никакой проблемы - и что проблем вообще не существует, а бывает только нежелание действовать. Сняв с пальца кольцо, она протянула его Миреле, и сказала:
   - Мне сейчас некогда и негде писать распоряжение, да и, к тому же, нет с собой печати, но вы можете прийти в дворцовые хранилища и показать вот это, вам дадут всё, что вам необходимо для спектакля. Надеюсь, что вы не попросите лишнего. Впрочем, я почему-то верю, что вы этого не сделаете. - Дама криво усмехнулась. - Человек, способный играть на сцене всю ночь напролёт, считая, что никто на него не смотрит...
   С этими словами она вышла из комнаты, шелестя юбками.
   Миреле поспешил за ней, чтобы открыть двери, и обнаружил, что двор перед павильоном полон дворцовых слуг. Завидев выходящую из павильона дама, все они склонились в нижайшем поклоне, и почтительно поприветствовали её:
   - Ваше Высочество...
   Это была дочь Светлейшей Госпожи. И, быть может, старшая - та, кому предстояло унаследовать трон.
   - И здесь вы меня нашли! - раздражённо сказала принцесса, однако подождала, пока служанки подхватят подол её одеяния. - До чего же вы все мне надоели... Вы как заводные куклы, бездумно исполняющие один ритуал за другим. Впрочем, большая часть человечества подходит под то же самое определение.
   С этими словами принцесса удалилась во главе своей пышной свиты.
   Изумлённый, Миреле смотрел ей вслед.
   Впоследствии ему удалось узнать, что это была Вторая Принцесса, которая славилась своим вольномыслием и бунтарским, необузданным нравом. Все аристократы при дворце безумно её боялись, потому что она не щадила никого, но если кому-то удавалось каким-то чудом заслужить её одобрение, то на долю этого человека выпадали золотые горы - принцесса не скупилась на тех, кого считала достойным своей милости.
   Но сейчас Миреле вновь думал о тайном свидании Её Высочества с Хаалиа в квартале манрёсю - там, где, очевидно, никто бы и не подумал искать принцессу. По крайней мере, поначалу.
   Что же это было - борьба матери и дочери за сердце одного мужчины?
   Судя по всему, императорский дворец был полнен печали и тайных страданий точно так же, как квартал манрёсю.
   Проводив принцессу взглядом, Миреле вернулся в свою комнату. Листки рукописи летали по ней, подхваченные ветром, который ворвался сквозь открытые двери, и, глядя на них, Миреле, наконец, смог осознать всё, что произошло с ним в это утро.
   Он собирал страницы дрожащими руками и вспоминал, как писал первые из них ещё в самом начале своего пути - тогда, когда не было ни Ихиссе, ни Кайто, ни Энсаро, ни кукольных представлений, а только лишь детское желание стать актёром по-настоящему и сыграть ту роль, которая ему действительно подходит.
   "Десять лет, - думал Миреле потрясённо. - Десять лет. Великая Богиня, и вот, это всё-таки произошло. Как странно..."
   Он собрал все листы, аккуратно перевязал их и положил обратно в ящик стола.
   На пороге появился господин Маньюсарья, изо всех сил колотивший двумя жестяными тарелками друг о друга.
   - Та-да-да-дам! Та-да-да-дам! - распевал он. - Фанфары, фейерверки, иллюминация! Дамы и господа, только сегодня на нашей сцене - поразительная история актёра, который столько лет перебивался в квартале третьестепенными ролями, а потом вообще оставил выступления, посвятив жизнь никому не интересным кукольным спектаклям. И вот - неожиданный счастливый случай, вознаграждающий за долгие труды...
   "О, нет!.." - подумал Миреле, согнувшись пополам и прижимая руки к ушам.
   - Небывалая история успеха! - продолжал кричать господин Маньюсарья, разбрасывая по комнате конфетти и разноцветные бумажные спиральки. - Только одну ночь и только на нашей сцене - заслуженный триумф! Все препятствия позади, перед нашим героем расстилается золотая дорожка!
   - Идите к демону! - закричал, не выдержав, Миреле.
   Трезвон прекратился, цветные фантики, летавшие по комнате, попадали на пол.
   - О, Миреле, - сказал господин Маньюсарья проникновенным голосом. - Ну и как ты предлагаешь мне идти к самому себе?
   Миреле обернулся и посмотрел на его неподвижное лицо, навеки застывшее в гримасе насмешливой улыбки.
   Ему подумалось, что если и был во всём мире хоть один человек, который никогда не испытывал печали, то он сейчас стоял перед ним.
  

***

   К середине лета небывалая жара, установившаяся почти сразу после того, как растаял снег, и продлившаяся почти три месяца, схлынула. Дожди, которые раньше проливались лишь по ночам, стали ежедневными спутниками репетиций - и утренних, и вечерних. Ходить по кварталу в парадных одеяниях стало решительно невозможно - подол промокал до нитки, а слуг, которые бы подбирали тяжёлую ткань и несли вслед за обладателем наряда, а актёров не было. Держать подол друг другу отказывались даже друзья и возлюбленные - слишком силён был в манрёсю протест против всего, что напоминало им унижение. При общении с аристократами они, разумеется, не могли позволить себе гордость, но тем сильнее она проявлялась в те моменты, когда им не приходилось никому подчиняться.
   Впрочем, на жизни квартала сезонные дожди если и сказались, то в лучшую сторону - стало меньше сборищ на открытом воздухе с целью покрасоваться в новых нарядах и больше репетиций.
   Требование Второй Принцессы включить в официальный репертуар новый спектакль, да и ещё такой, который мало чем напоминал обычные постановки, явилось для всех как гром среди ясного неба, но никто, разумеется, не посмел сказать и слова против. К сплетням же в кулуарах Миреле предпочитал не прислушиваться, прекрасно помня те ощущения, которые испытал в доме Кайто.
   Рукопись его, к которой на протяжении долгих лет не прикасался никто, кроме него и Кайто, была извлечена из ящиков стола, переписана в нескольких десятках экземпляров и пошла гулять по кварталу. Зайдя в чей-то чужой павильон и увидев разбросанные по комнате листки, Миреле мог с уверенностью сказать, что, перевернув их, увидит те слова, которые когда-то написал, выражая свою радость, или тоску, или любовь. В такие моменты он холодел и старался поскорее выйти из комнаты.
   Впрочем, времени на долгие переживания у него не было. В соответствии с желанием принцессы - и его собственным желанием - он не только получил в новом спектакле главную роль, но и занимался его постановкой наравне с Алайей. Он получил возможность следить за подготовкой декораций, пошивом костюмов и - самое главное - выбирать тех, кто исполнит остальные роли.
   Последнее оказалось не таким простым делом, как Миреле представлялось ранее.
   От желающих не было отбоя, но было ли дело в том, что пьеса действительно понравилась актёрам, или им просто не терпелось получить роли в новой постановке, поддержанной чрезвычайно влиятельным лицом, Миреле не знал. Теперь по много раз в день он слышал собственные слова, произносимые на сцене чужими голосами, но это испытание - которое он захотел для себя сам - тоже предстояло выдержать и, более того, выбрать тех, кто сделает это перед всеми и вдохнёт в его замысел новую жизнь.
   "Великая Богиня, они же абсолютно ничего не понимают, - думал он, низко опуская голову и будто бы уткнувшись в какие-то свои заметки, но на самом деле желая скрыть гримасу, против воли появлявшуюся на его лице. - Какое чудовищное несоответствие между тем, что задумывал я, и что пытаются сыграть они..."
   Вслух он, однако, своего недовольства не высказывал, не желая никого обидеть, и всячески тянул с окончательным решением насчёт распределения ролей.
   Изредка у него появлялось почти непреодолимое желание вскочить и раздражённо закричать, что тот, кто читает текст, делает это бездарно, но Миреле сдерживался, оглянувшись на Алайю, который сидел поодаль и насмешливо улыбался, всем своим видом как будто говоря: "Вот видишь, я же утверждал, что однажды ты станешь таким, как я".
   К возвышению Миреле Алайя отнёсся философски.
   - Сколько уже квартал видал подобных неожиданных успехов... - пожал он плечами, набивая трубку.
   Подоплёка этого высказывания была ясна: чем выше взлёт, тем быстрее произойдёт падение.
   Миреле понимал это и сам - воспоминание о Ленардо было слишком живо в его памяти, несмотря на то, что это имя больше не упоминалась в квартале даже в закулисных сплетнях.
   "Что ж, пусть этот спектакль увидит свет, а потом - будь что будет", - думал он в такие моменты.
   Что думали о его успехе остальные, были непонятно.
   Теперь при его появлении другие актёры замолкали и расступались, а в глазах их ясно читались слова: "Вот он, тот, кому Повезло". Миреле боялся увидеть злость и зависть, но замечал, скорее, осторожность и выжидание. Многие всё ещё жаждали заполучить роли в новом спектакле и поэтому общались с ним почтительно, чуть ли не до подобострастия; к тому же, была непонятна природа его взаимоотношений со Второй Принцессой, которую в квартале боялись точно так же, как во дворце.
   Впрочем, Миреле по-прежнему был один, и отличие от предыдущих лет заключалось лишь в том, что если раньше он мог бродить по кварталу незамеченным, то теперь каждый его шаг сопровождался любопытными взглядами.
   Пережить это помогала, опять-таки, чудовищная занятость. Занимаясь собственными репетициями, прослушивая чужие выступления и наблюдая за подготовительными работами, он, к тому же, должен был завершить свою пьесу, которая, с лёгкой руки Второй Принцессы, вошла в репертуар, ещё не будучи оконченной.
   Теперь Миреле повсюду носил с собой листки чистой бумаги, чтобы иметь возможность обратиться к своей пьесе в любой момент. Прошли те времена, когда ему требовалось сначала отыграть часть представления на сцене, чтобы придумать продолжение - теперь приходилось работать всякий раз, когда выдавалась свободная минута, а иначе у него бы просто ни на что не хватило времени.
   В один из таких дней Миреле пришёл в гримёрный павильон - то место, где он хотя бы недолгое время мог побыть в полном одиночестве - после многочасового прослушивания очередных претендентов на роли в спектакле.
   Плеснув себе в лицо водой - теперь он снова не наносил на лицо грим, на это не было времени - он опустился за стол и, измождённый, вытащил из рукава страницу с неоконченной сценой.
   На пороге кто-то появился - Миреле заметил длинную тень, скользнувшую по белоснежному полу. Подавив в себе приступ раздражения, он продолжил писать, стараясь не обращать внимания на чужое присутствие, но неизвестный гость всё так же молча наблюдал за его работой.
   "Кайто!.." - вдруг вспыхнуло в голове Миреле, и он поспешно вскинул голову.
   Однако встретился с взглядом аквамариновых глаз.
   - Надо же, а ведь я был абсолютно уверен, что ты никогда ничего не добьёшься, живя по своим невозможным принципам, - задумчиво произнёс Ихиссе.
   - По каким принципам, что ты имеешь в виду? - спросил Миреле, и в самом деле не понимавший, о чём он говорит.
   - Добиться успеха, никогда не используя для этого постель. Тебе с самого начала твердили, что это невозможно, что ни один из актёров не сможет пробиться наверх без покровительницы, что интрижки - это обычное дело среди манрёсю, не участвуя в котором, ты останешься изгоем, но ты упрямо отметал соображения разума во имя одной-единственной идеи - остаться незапятнанным, не правда ли? Ты так решил с самого первого мгновения, как вошёл в ворота. И вот, ты победил... Это кажется невероятным, но ты нашёл ту единственную женщину, которая не постесняется поддержать наименее популярного актёра в квартале, и которая не потребует взамен ублажать её в постели. И чьё слово при этом решает всё. Я завидую тебе, Миреле.
   Миреле слушал его с всё возрастающим изумлением.
   "Не было у меня никогда таких принципов, Ихиссе, - мысленно отвечал он. - Я отнюдь не возражал против любовницы, только против любовника. Дважды я собирался лечь в чужую постель ради того, чтобы подняться повыше, и остался, как ты говоришь, незапятнанным только по воле судьбы. Но эта же судьба сыграла со мной шутку, которую вряд ли сыграла бы с кем-то другим, и теперь это я хотел бы ублажать Кайто, но встречаю одно лишь равнодушие..."
   Однако что-то удержало Миреле от того, чтобы произнести всё это вслух.
   В голову ему неожиданно пришла идея, о которых говорят: "Как это я раньше не додумался?"
   - Ихиссе! - воскликнул он, привстав со стула. - Почему бы тебе не сыграть в моём спектакле?
   Тот подался назад, и лицо его искривилось, как от оскорбления.
   - Я же уже сказал тебе, - проговорил он ровно, но тяжёлое дыхание выдавало его чувства. - Мне не нужна чужая жалость.
   - Да причём тут жалость?!
   - При том. Сколько, по-твоему, мне лет? - Ихиссе нехорошо усмехнулся. - Я никому этого не говорил, но, раз уж ты так настаиваешь. Мне тридцать пять. Многовато для того, чтобы играть на сцене юную девушку - а они там у тебя все юные - разве нет? Если десять лет назад я ещё выбивался вперёд за счёт смазливой мордашки и очарования молодости, то теперь ничто уже не скроет моей бездарности. Так что не надо, Миреле, не надо.
   Миреле так разозлился, что вскочил на ноги и от возмущения сбросил все свои бумаги на пол.
   - Знаешь что, в отличие от тебя, я ценю себя высоко! - закричал он. - И если бы ты был бездарностью, я не влюбился бы в тебя тогда! Думаешь, дело было в том, что ты напоил меня "фейерверком" и сказал пару ласковых банальностей? Чёрта с два я клюнул бы на всё это, если бы не видел "Императорского наложника"! Вот то, что потрясло меня тогда до глубины души! Вот когда я влюбился, причём в вас троих - и в тебя, и в Ксае, и в Андрене! Вот почему позволил тебе сделать то, что ты сделал, а вовсе не потому, что я был наивен и незапятнан!
   Пылая от праведного негодования, Миреле двинулся навстречу Ихиссе, и тот, изумлённый, сделал ещё шаг назад, однако упёрся в стену.
   Миреле приблизился к нему вплотную и продолжил изливать на него поток своих чувств, глядя снизу вверх в широко раскрытые синие глаза - ростом он по-прежнему был прилично ниже.
   - Я считаю, что вы трое играли одинаково хорошо, и что подобных вам больше не было и не будет в квартале! Но Ксае ушёл, Андрене ушёл, остался только ты! Неужели ты не понимаешь, что на тебе теперь лежит вся ответственность? То, что вы когда-то делали вместе, не должно пропасть! Я не понимаю, почему ты все эти годы считал себя плохим актёром, в то время как ты один из лучших! И ты мне нужен не потому, что я желаю продемонстрировать тебе свою сострадательность, а потому, что этот спектакль действительно важен для меня! Я работал над ним десять лет, с самой ранней юности. В него вложены все мои мечты, все мои чувства, вся моя жизнь! И если я прошу тебя сыграть в нём вместе со мной, то это не потому, что я тебя жалею, а потому, что безгранично уважаю!
   Тонкие губы Ихиссе чуть скривились.
   - Миреле... я прошу тебя... как кто-то может меня уважать? - проговорил он с тихим смехом, похожим на истерический. - Я же...
   Миреле не позволил ему произнести это слово - он размахнулся и со всей силы влепил ему пощёчину.
   Ихиссе приложил руку к покрасневшей щеке и опустил голову.
   - Это тебе за то, что ты смеешь так думать о себе, - сказал Миреле, дрожа всем телом. - Ты, который сказал мне такие прекрасные слова о прощальной песне актёра! Презрение к себе - худший грех! Ты можешь раскаиваться в своих поступках, но никогда, слышишь, никогда не смей оскорблять то лучшее, что в тебе есть! Я не понимаю... Великая Богиня, я правда не понимаю, как можно судить себя самого так строго...
   Последние слова он произнёс уже негромко, чувствуя, что силы и возмущение покидают его.
   Но победа уже была за ним - Ихиссе наклонился и, положив голову ему на плечо, содрогнулся от рыданий.
   Миреле смог найти в себе силы поднять руки и обнять его. Так, стоя посреди пустого гримёрного павильона и прижимая к себе человека, которого однажды, в судьбоносное утро, изменившее его судьбу, он мечтал держать в объятиях всю жизнь, он не вспоминал прошедшие десять лет, однако что-то полузабытое вернулось к нему, и он глубоко вздохнул, зная, что это "что-то" его уже больше не покинет.
   Чуть позже они отвернулись друг от друга, зная, что произошедшее связало их больше, чем связала когда-то ночь, проведённая вместе.
   - Ладно, - сказал Ихиссе чуть охрипшим голосом. - Ну... так ты дашь мне свою рукопись? Понятное дело, что на главную роль я не претендую - она твоя. Но из всех оставшихся позволь мне выбрать по своему желанию.
   Миреле кивнул и, сходив в свой павильон, вернулся со стопкой тетрадей.
   После этого всё пошло на лад.
   К Ихиссе вернулись те обаяние и беззаботность, которые когда-то очаровали его юного соседа, и с их помощью ему легко удавалось делать то, что не получалось у самого Миреле. Он прослушивал вместе с ним выступления претендентов на роли и где-то мягко, необидно критиковал, где-то разгонял напряжение весёлой шуткой, где-то помогал добиться нужного эффекта от игры.
   Позже они удалялись с Миреле в отдельный павильон и долго обсуждали и пьесу, и исполнителей, выбирая наиболее подходящих.
   Через месяц основной состав актёров был определён, и Миреле предстояло взяться за новую работу - сокращение объема рукописи, который, воистину, был огромен, и приведение её к такому виду, который был бы пригоден для постановки.
   Только после этого должны были начаться репетиции.
   К концу лета в столицу ненадолго вернулась жара. Миреле и Ихиссе сидели в полупустом павильоне, обмахиваясь веерами - оставалось выбрать исполнителей для третьестепенных ролей, статистов. Это было не таким уж значительным делом, но Миреле не желал доверять его кому-то другому - в конце концов, он и сам довольно долгое время исполнял точно такие же малоприметные роли, и это было его своеобразной данью прошлому.
   После обеда, однако, жара стала совсем уж невыносимой. Миреле сполз в своём кресле, весь взмокший под тяжёлыми одеяниями, не высыпавшийся уже несколько недель подряд, измотанный многочасовым сидением на одном месте. Слова, которые он прослушал уже бесчисленное число раз и которые уже не чувствовал своими собственными, звенели в его ушах даже в моменты перерывов, перед закрытыми глазами стояли образ сцены и разноцветные актёрские наряды.
   Алайя давно уже покинул своих подопечных, отправившись в прохладную купальню курить трубку, и Миреле жалел о своём упрямстве, заставившим его торчать в душном павильоне в самое жаркое время дня вместо того, чтобы распустить на сегодня остальных актёров и последовать примеру наставника.
   Ихиссе разделил его участь, но вид у него был самый кислый.
   Оставался последний актёр, пробовавшийся на роль, после чего всё, наконец, должно было быть закончено.
   "Великая Богиня, поскорее бы!" - взмолился Миреле, изнемогая.
   На сцене топтался совсем юный манрёсю - почти мальчишка.
   - Ну, давай читай, - сказал ему Миреле, собравшись с силами и постаравшись говорить так, чтобы в его словах не слышались другие: "Давай скорее уходи, чтобы мы тоже могли уйти!"
   - А что? - спросил мальчик.
   - Что хочешь, - в изнеможении откликнулся Миреле.
   Он бы хотел разговаривать помягче - всё-таки, юноша был совсем молод, даже младше, чем сам Миреле, когда он первый раз вышел на сцену, но это было невозможно просто физически: взмокшеё одеяние прилипло к телу и перекрутилось; Миреле ёрзал на месте, пытаясь его поправить, и это его неимоверно раздражало.
   Юноша начал читать какой-то текст.
   Поначалу Миреле даже не собирался его слушать - он сразу решил, что возьмёт его, заставив исполнить необходимый отрывок только для формальности. Но голос, понёсшийся со сцены, был до того чист, звонок и наполнен силой, что это совершило невозможное: Миреле позабыл о жаре, о своей мокрой одежде, о желании уйти, передохнуть и поспать, наконец, хотя бы пару часов. Изумлённый, он вскинул голову и прислушался.
   И вдруг давнее чувство вернулось к нему с такой силой, что он позабыл о том, как дышать: море, брызги солнца, приближающий рокот, наполняющий грудь ощущением свободы... Волны разбиваются о скалы с такой силой, что брызги обрушиваются на берег хрустальным водопадом, однако чуть поодаль, в лагуне, изумрудная вода тихо плещется, переливаясь от золота солнечных лучей.
   Это было то, что он почувствовал перед встречей с Хаалиа, и сейчас Миреле как будто вернулся в то мгновение, с особенной ясностью вспомнив себя прежнего - юного и непосредственного, ещё способного испытать впечатление такой невероятной силы. Того Миреле больше не было, и всё-таки он жил - в каком-то другом мире он продолжал существовать, и каждое мгновение времени встречал Хаалиа, и был потрясён, очарован, опьянён, и принимал решение остаться в квартале, чтобы во что бы то ни стало стать актёром.
   Прошло ещё какое-то время, прежде чем Миреле осознал, что слышит со сцены слова собственной роли. Юный мальчик-актёр взялся читать монолог главной героини, и делал он это так, что захватывало дух.
   Миреле сумел выровнять дыхание, но удары сердца были ему неподвластны, и в груди у него всё разрывалось от разом нахлынувших чувств.
   Наконец, отрывок закончился.
   Миреле поднялся и, не чувствуя под собой ног, подошёл поближе к сцене.
   Юноша доверчиво смотрел на него нежно-фиолетовыми, как лепестки глицинии, глазами и теребил в руках изрядно помятый лист бумаги.
   - Очень... хорошо, - сумел вымолвить Миреле. - Где это вас так научили? Потому что я вас не замечал на репетициях.
   - Я на них и не ходил, - ответил мальчик звонко и как будто с вызовом. - Я репетировал в одиночестве.
   - А... понятно. Что ж, идите. Можете не сомневаться в том, что будете задействованы в спектакле, но я ещё подумаю о том, какую роль вам предоставить.
   Юноша потоптался ещё какое-то время на месте - выглядел он так, как будто хотел что-то добавить и то ли не решался, то ли знал, стоит ли это делать. Наконец, он поклонился, развернулся и ушёл, так ничего и не сказав.
   Миреле распустил остальных актёров, ещё остававшихся в павильоне, однако сам закрыл двери и вернулся к сцене.
   - Ну и молодёжь пошла, - задумчиво проговорил Ихиссе, покачивая расшитой бисером туфлей. - Такое самомнение. Он бы ещё решил исполнить на прослушивании коронную роль Андрене. Жаль, что Алайи здесь не было, я бы послушал, как он поставил бы на место этого желторотого юнца. Репетирует он самостоятельно, х-ха.
   Он отпустил собственный синий локон, который раздражённо теребил в руках, и отвернулся в сторону.
   Миреле оставил его слова без комментария.
   - Я бы хотел ещё прорепетировать, - сказал он вместо этого. - Ты можешь идти отдыхать, если хочешь.
   - Спасибо, но я тоже... посижу, - ответил Ихиссе каким-то странным голосом, в котором смешались нотки осторожности и нехорошего подозрения.
   Миреле пожал плечами и вскочил на сцену. Силы волшебным образом вернулись к нему, о жаре он позабыл - им двигал какой-то яростный энтузиазм, как будто ему нужно было во что бы то ни стало догнать кого-то, и от того, сумеет ли он это сделать, зависела вся его дальнейшая жизнь.
   Ему не хотелось думать, что причиной этого порыва был мальчишка, чуть ли не вдвое младше его самого, но в глубине души он знал, что это именно так, и не иначе.
   Он исполнил роль своей героини - не ту часть, которую читал мальчик-актёр, а более сложную, драматичную, изматывающую партию. Ту, которая в своё время отнимала у него все силы, и в то же время дарила их заново, и после исполнения которой Миреле неизменно приходили в голову новые сцены и диалоги.
   Вот и теперь он полностью выложился, он чувствовал, что сделал всё, что мог, и сыграть лучше было бы не в его физических возможностях.
   Измождённый, он спустился со сцены и застыл в проходе, не чувствуя в себе сил сделать хотя бы шаг дальше.
   - Великолепно! - закричал ему Ихиссе. - Ты сыграл великолепно, Миреле! А на премьере сыграешь ещё лучше!
   Миреле стоял, опустив голову.
   Тогда Ихиссе вскочил с места и двинулся к сцене, резко сбросив с себя ярко-голубую шёлковую накидку - этот жест лучше всего говорил о том, что он близок к тому, чтобы потерять над собой контроль: собственная одежда всегда имела для Ихиссе священное значение, и обращался он с ней крайне бережно.
   - Я знаю, о чём ты думаешь, Миреле! - сказал он с угрозой в голосе. - Нет, нет и ещё раз нет!
   - Да? - переспросил Миреле абсолютно ничего не выражающим тоном.
   - Ты увидел в этом мальчишке себя самого, и это тебя так тронуло, что ты решил отдать ему свою собственную роль! Очнись, Миреле! - Ихиссе затряс его за плечи. - Ты спятил! Ты же сам говорил, что писал эту пьесу на протяжении десяти лет, вкладывая в неё всё лучшее, что в тебе было! Ты писал её, чтобы однажды исполнить главную роль! Она твоя, и только твоя, так должно быть по всем законам справедливости!
   "Да нет же, Ихиссе, - думал Миреле, безжизненно глядя куда-то в сторону. - Он репетирует самостоятельно, так же, как и я когда-то, но дело совсем не в этом. Он... он просто талантлив, вот что. Я ещё никогда не чувствовал такой силы, льющейся со сцены".
   - Да, но я иногда чувствую себя слишком уставшим, - сказал он вслух, поддаваясь аргументам Ихиссе. - Эти десять лет, в течение которых я изматывал себя днями и ночами, не прошли для меня даром... Не знаю, смогу ли я исполнить эту роль хорошо. Хватит ли у меня сил.
   - Сможешь! - уверенно заявил Ихиссе. - Это просто усталость, это понятно. На тебя столько всего свалилось. Перед тем, как начать репетиции, ты отдохнёшь. Будешь пару недель качаться в гамаке перед павильоном и не делать абсолютно ни-че-го. Попивать "фейерверк" и фруктовые коктейли, подставлять лицо прохладному ветерку и нюхать цветочки. Это вернёт тебе силы, я ручаюсь! У меня ещё осталась куча всяких штучек с тех времён, когда Мерея была моей покровительницей, их тоже можно испробовать. В молодости я, бывало, не спал неделями, но кое-какие средства за несколько минут поднимали меня на ноги, возвращали свежесть лицу и очарование улыбке. Я принесу тебе, это подействует. Послушай, Миреле, ты столько лет шёл к своей цели, неужели же ты отступишь сейчас, когда до неё осталось каких-то несколько шагов? По собственной воле?!
   В голосе Ихиссе послышалась почти мольба, как будто речь шла о его собственной судьбе.
   - Да, да, наверное, ты прав, - согласился Миреле, но как-то вяло.
   - Дай мальчишке какую-нибудь второстепенную роль. Не статиста, а что-то большее, но не одну из главных, - предложил Ихиссе, чуть успокоившись. - Пусть начинает с того же, с чего начинали мы все. Помимо всего прочего, ты же не будешь настолько сумасшедшим, чтобы сразу же давать основную роль в главном спектакле сезона пятнадцатилетнему юнцу, который даже не появляется на репетициях?! Разве это справедливо по отношению ко всем остальным, к тебе самому, который прошёл столь длинный и мучительный путь?! Успех ещё нужно заслужить! Талант - это не всё! Он должен узнать все трудности, научиться справляться с ними. Может, у него и в самом деле есть задатки выдающегося актёра, но ранний и громкий успех лишит его какой-либо возможности к развитию. Пусть узнает, что такое язвительная критика Алайи, что такое, когда все остальные обсуждают твою игру, считая её никчёмной. Если его талант выдержит всё это - тогда прекрасно! А если не выдержит - ну, значит, не так уж он и велик.
   Ихиссе ожесточённо сжал губы.
   - Это правильно, Миреле! - продолжил он мгновение спустя. - Только таким и должен быть путь актёра! Сквозь трудности - к успеху. Сквозь боль - к возможности изображать боль героев. Он должен пройти через то, через что проходит в этом квартале каждый. Не нужно сокращать ему этот путь, иначе вместо взлёта он приведёт к падению в пропасть!
   - Да, да, - соглашался Миреле, чувствуя себя марионеткой, которая послушно кивает головой, когда кукловод дёргает за верёвочку.
   Но в глубине души он не был так уж уверен. И это было странно, потому что, в принципе, он и сам придерживался такого же мнения касаемо "пути актёра". Добился ли бы он чего-нибудь, если бы тогда, десять лет назад Хаалиа сразу предложил ему главную роль на сцене, и на него бы обрушились любовь и почитание зрителей? Нет, он бы утонул под ворохом сладко пахнущих цветов и ничего не понял в жизни...
   Последний довод убедил Миреле.
   Постаравшись пореже вспоминать о талантливом мальчике-актёре - благо, видеть его на улицах квартала почти не приходилось - он взялся за работу над рукописью, но шла она из рук вон плохо. Если прежде Миреле уставал, но после небольшого перерыва вновь возвращал себе силы, то теперь он как будто навечно впал в то состояние, которое ощутил после разговора с Ихиссе - он чувствовал себя каким-то вялым, равнодушным, пребывающим в тоскливой полудрёме.
   Вид собственной рукописи вызывал у него отвращение - впрочем, не настолько сильное, чтобы отбросить её прочь. Ему удавалось побороть своё неприязненное чувство и взяться за работу, но шла она медленно и скучно. Дописать конец пьесы в таком настроении Миреле бы точно не смог, и поэтому он занимался другим - правил и сокращал сцены.
   Тем не менее, пришёл момент, когда он понял, что не сможет дальше делать и это - а, может быть, вообще ничего.
   "Мне нужен глоток свежего воздуха, - думал Миреле, отбросив в сторону кисть и глядя в сад, уже начинавший пестреть от осенних красок. - Что-то, что вернуло бы мне вдохновение, хотя бы отчасти".
   Он поднялся на ноги и, как во сне, вышел из павильона.
   Дальнейшие его действия тоже не вполне подчинялись логике; он шёл куда-то, а куда именно - и сам не мог понять. Увидев поодаль дерево абагаман, он постоял рядом с ним, безмолвно приветствуя его, как давнего приятеля.
   Слова Ихиссе о том, что это именно Хаалиа принёс дерево в квартал, постоянно крутились в голове Миреле.
   Он прикрыл глаза и дотронулся до ветви, тихо шелестевшей сочными фиолетовыми листьями.
   А когда открыл их, то по аллее навстречу ему шёл Хаалиа, как будто воплотившийся из его полуосознанного желания.
   "Что же, он услышал мои мысли, или это дерево передало их ему? - думал Миреле с недоверчивой усмешкой, глядя на то, как развеваются на ветру полы тяжёлого золотого одеяния, затканного павлинами и розами. - Впрочем, он же волшебник, так что это не так уж и невероятно... Но тогда я могу заговорить с ним, раз уж он всё равно знает, что мне хотелось его увидеть".
   - Добрый день! - окликнул он Хаалиа, низко поклонившись. - В эти дневные часы квартал бывает почти пуст... не ожидал увидеть вас.
   Тонкая бровь Хаалиа взметнулась вверх, губы сложились в лёгкую улыбку.
   - Именно поэтому я здесь, - ответил он. - Иногда я предпочитаю одиночество. Так же, как и вы, не правда ли?
   - Я хотел бы поблагодарить вас, - сказал Миреле, оставив вопрос без внимания. - За ваши слова и вашу... поддержку. Благодаря вашему участию всё для меня сложилось наилучшим образом, мой спектакль войдёт в репертуар весеннего сезона.
   Он замолчал, начиная уставать от этой подчёркнуто светской речи, имевшей мало отношения к его настоящим чувствам.
   - О, не стоит благодарностей, - взмахнул рукой Хаалиа. - Мне всегда нравилось совершать небольшие фокусы, которые доставляли удовольствие окружающим.
   Миреле не знал, что ещё сказать, однако расставаться с ним просто так тоже не хотелось, и у него было ощущение, что он молча стоит, удерживая его за подол одеяния, как маленький ребёнок, который не отпускает от себя отца.
   - Я имею подозрение, что вы желаете со мной пообедать, - вдруг сказал Хаалиа, усмехнувшись. - А моя интуиция редко меня обманывает.
   У Миреле и в мыслях не было ничего подобного, но как только Хаалиа это сказал, он ощутил себя зверски голодным - так что ноги подкосились. В воздухе сразу же запахло чем-то очень аппетитным - рисовыми лепёшками с абрикосовой подливой, мясом, тушёным в вине, маринованными ростками бамбука, сладостями с корицей.
   Хаалиа молча протянул ему руку, и Миреле подхватил его под локоть, кожей ощутив прохладу и мягкость дорогого материала. Парадное одеяние, усыпанное драгоценностями, только выглядело тяжёлым, на ощупь же ткань казалось невесомой, как прикосновение грёзы, при всей избитости этого сравнения.
   Ощутив это прикосновение, Миреле вдруг ясно вспомнил ночи, проведённые в доме Кайто - полупрозрачную легчайшую ткань полога, развевавшуюся от порывов ветра и касавшуюся его лица. Он лежал тогда очень тихо, и улыбался, представляя, будто над его головой летают бабочки, едва ощутимо задевающие его своими лёгкими крылышками.
   Сон про бабочек, увиденный в день знакомства с Кайто, вдруг тоже возник перед ним с неожиданной чёткостью.
   Казалось, в присутствии Хаалиа воспоминания воскресают и начинают ярче играть цветами - как будто невидимый художник брал кисть и начинал раскрашивать картинку, прежде существовавшую только в виде чёрно-белого наброска. На мгновение Миреле почудилось, что ещё немного - и он вспомнит всю свою прежнюю жизнь, похороненную в предсмертной записке, зашитой в рукаве.
   В голове его снова мелькнуло то единственное воспоминание о ранней юности, которое у него было: вот он выводит изумрудно-зелёные буквы на шёлковой ленте, а потом выскакивает из окна и, сжимая к руке своё сокровище, несётся через весь город к дереву абагаман, растущему на главной площади, чтобы загадать своё заветное желание.
   "Пожалуйста, пусть..."
   Пожалуйста что?
   Миреле, не открывая глаз, прижался к Хаалиа, погружаясь в глубины собственного сознания, как в холодные воды океана.
   "Пожалуйста, пусть человек, которого я люблю, ответит на мои чувства".
   Миреле вздрогнул и открыл глаза. Мир, который на время растворился в покачивании разноцветных волн, вернулся на своё место; над головой тихо шелестела листва.
   Была ли эта фраза тем, что он записал когда-то на зелёной ленте, чтобы привязать её к ветке абагамана, или он услышал лишь отголосок невысказанного желания, преследовавшего его пять лет - с момента знакомства с Кайто?
   "Если я действительно просил именно этого, то, получается, я покончил с собой из-за несчастной любви, - думал Миреле грустно. - И оказался здесь".
   - Вопрос, ради чего люди умирают, по-моему, не менее важен, чем то, зачем они живут, - он услышал собственный голос как будто со стороны.
   - О, я живу, надо полагать, для того, чтобы дарить людям развлечение, - ответил Хаалиа легкомысленным тоном, ничуть не удивившись подобным размышлениям. - Чтобы сделать их жизнь немного ярче.
   Миреле прижимался к его локтю, вдыхая сладостный аромат дальних странствий, сверкающих звёзд в ночном небе, шёлковых полотен, развевающихся на ветру. Точнее, это был, конечно, не аромат, а своеобразное ощущение, охватывающее в присутствии Хаалиа, но по-другому Миреле выразиться бы не сумел. Ему представлялась птица, вырывающаяся из клетки и взмывающая в ослепительно сияющие лазурные просторы; корабли, покачивающиеся на пенных волнах и готовые к отплытию...
   - Сдаётся мне, что господин Маньюсарья мог бы сказать то же самое, - сказал он неожиданно для самого себя. - Он тоже... развлекает нас, как может.
   Хаалиа повернул к нему голову и посмотрел так пронзительно, что Миреле пробрала дрожь. Сравнить фаворита Светлейшей Госпожи, аристократа по происхождению с актёром - это был проступок, за который можно было бы отправить и на смертную казнь, и Миреле это прекрасно знал. Впрочем, Хаалиа не казался слишком оскорблённым, и голос его продолжал звучать приветливо и ровно.
   - Вполне возможно, - согласился он, усмехнувшись. - Другое дело, что у нас несколько разнится подход... Но мы делаем одну работу, это так.
   Миреле почему-то захотелось сменить тему.
   - Вы ответили на мой вопрос про жизнь, - заметил он. - Но не про смерть. Ради чего стоит умирать?
   Улыбка исчезла с лица Хаалиа. Она не то чтобы сползла с него - но в одно мгновение он как-то странно преобразился: как будто бы побледнел и поблёк, растерял большую часть своих ярких красок и редкостной красоты, превратившись из божества в роскошных одеждах в обычного человека. Однако глаза его посветлели и стали такими пронзительно-зелёными, что Миреле показалось, будто ещё мгновение - и он действительно увидит на их дне белоснежный песок, как под толщей прозрачных вод.
   В этот момент он был, как никогда, похож на своего брата.
   - А умирать, Миреле, нужно не "ради чего", а "ради кого", - ответил Хаалиа с задумчивой улыбкой. - Потому что все остальные причины - пыль и пустота.
   После этих слов между ними надолго воцарилось молчание.
   Хаалиа вёл и вёл Миреле куда-то, а тот не обращал внимания на окружающий пейзаж, погружённый в собственные мысли и ощущения.
   Все ворота распахивались перед всесильным фаворитом по одному движению его руки, выпростанной из-под шёлкового рукава, и никто не посмел предъявить претензии, что он ведёт с собой во дворец распутного актёра из Сада Роскоши и Наслаждения.
   Миреле заставил очнуться тихий плеск волн.
   - Вот моя обитель, - заявил Хаалиа, высвобождая руку.
   Огромная площадь - а по-другому это назвать было нельзя - была сплошь заполнена водой, лазурно-золотистой под светом дневного солнца. То ли это было искусственное озеро, то ли такой глубокий бассейн, но дна Миреле, сколько ни смотрел, разглядеть не мог.
   По воде были проложены деревянные мостки, ведущие к разным павильонам. Хаалиа повёл Миреле к одному из них - самому большому, но всё равно терявшемуся на фоне озера; дворец был белоснежным, однако узорчатые крыши его ярко пламенели от солнечных лучей.
   Сложно было не поверить в этот момент слухам, говорившим о том, что в дворцовых павильонах даже стены - из золота, серебра и драгоценных камней, но Хаалиа не стал пропускать Миреле внутрь, и они устроились на террасе, выходившей прямо к воде.
   Низкий лакированный столик заполнился, одним за другим, блюдами с самыми разнообразными кушаньями - слуги приносили их, кланяясь Миреле так же почтительно, как и его спутнику. Однако несмотря на голод, терзавший Миреле, и роскошный вид трапезы, он едва смог к ней притронуться - всё его внимание было приковано к Хаалиа, к его пальцам, орудовавшим столовыми приборами с таким изяществом, что каждый его жест можно было демонстрировать окружающим, как на уроке танцев.
   - Вы, Миреле, смотрите на меня так, как будто я - сцена, на которой исполняется чрезвычайно интересное для вас представление, - заметил Хаалиа, закончив с трапезой и приложив к губам белоснежную салфетку.
   В сущности, так оно и было, и Миреле чувствовал непреодолимое влечение к этому человеку, но в то же время что-то в нём сопротивлялось, не позволяя уступить его сверхъестественному обаянию и полностью раствориться в нём.
   Хаалиа, тем временем, спокойно приподнял все свои многочисленные одеяния, скинул туфли и, придвинувшись ближе к краю террасы, опустил босые ноги в озеро. Ветер развевал его длинные волосы, не убранные в причёску, и часть прядей тоже падала в воду, разматываясь в ней клубками разноцветных водорослей.
   Что-то в Миреле содрогнулось от зрелища подобной непринуждённости.
   Сам он, однако, не смел вести себя подобным образом и ограничился тем, что, наклонившись к воде, опустил в неё руку. К его пальцам, белевшим в волнах и казавшимся прозрачными, подобно актиниям, тотчас же подплыло несколько разноцветных рыб. Они были безглазыми и смешно тыкались в его ладонь слепыми мордочками, очевидно, в поисках корма.
   - Не хотите остаться здесь и кормить моих рыбок, Миреле? - вдруг спросил Хаалиа с улыбкой. - Видите, вы им понравились.
   И хотя какой-то своей частью Миреле только этого и желал, он, собрав в себе все силы, с трудом проговорил:
   - Н-нет.
   Хаалиа ничуть не оскорбился и только засмеялся, как будто всё это было частью хорошей шутки, доставлявшей ему большое удовольствие.
   Некоторое время они ещё сидели так - всесильный фаворит Императрицы болтал в воде ногами и со смехом брызгал на своё роскошное одеяние, а Миреле играл с доверчивыми рыбками, гладя их по плавникам. Ему было хорошо и спокойно, и только какое-то слабое чувство, подобное задавленным угрызениям совести, не позволяло полностью насладиться негой, роскошью и умиротворением, царившими в этой "обители".
   Если подумать, он испытывал это чувство все последние дни.
   - Как там мой брат? - вдруг спросил Хаалиа совершенно обыденным тоном.
   Потрясённый, Миреле вскинул голову.
   Он испытал такое ощущение, как будто его вдруг схватили за волосы и вытащили из воды, в которой он собирался заснуть - тёплой, как парное молоко.
   - Для меня не секрет, что вы с ним близки, - добавил Хаалиа. - И что вы с ним часто видитесь.
   - Я боюсь, что мы уже давно не виделись, - возразил Миреле. - С самого начала лета.
   - И это мучает вас?
   И снова Миреле испытал потрясение.
   - Да? - переспросил он изумлённо. - Именно это... мучает меня?
   - Что вы, я ничего не утверждаю! - воскликнул Хаалиа. - Я всего лишь задал вопрос.
   Какое-то время они снова посидели молча. Миреле смотрел вдаль, на солнце, застывшее на небосклоне над озером и щедро изливавшее на него золотые лучи, отражавшиеся в лазурных волнах. С того момента, когда они начали трапезу, должно было пройти уже несколько часов, но, странное дело, казалось, что солнце не сдвинулось с места.
   - Я должен идти, - наконец, сказал Миреле, поднимаясь на ноги.
   Хаалиа только любезно улыбнулся, подняв голову, однако продолжал болтать в воде босыми ногами.
   - Я боюсь, что у меня намокло одеяние, и я не смогу вас проводить, - сокрушённо заметил он. - Негоже ведь мне появляться в подобном виде где-нибудь, кроме моего дома, где меня не видит никто, кроме близких друзей. Впрочем, я думаю, что вы найдёте обратный путь и сами. Вижу, что вы торопитесь, - добавил он. - Так что разрешаю вам обойтись без церемоний.
   Миреле и в самом деле испытывал жгучее желание как можно скорее покинуть это прекрасное, однако сонное место, в котором даже солнце забывало о том, чтобы двигаться по небосклону.
   Наскоро поблагодарив Хаалиа за трапезу, он бросился прочь по деревянным мосткам.
   - Не волнуйтесь понапрасну, Энсаро подождёт и до завтрашнего утра! - полетел ему вдогонку чуть насмешливый голос. - Он не считает, что вы его предали, поверьте.
   Миреле в последний раз оглянулся, и соблазн остаться нахлынул на него. Крыши изящных павильонов золотились над ярко-голубыми волнами; человек, сидевший на оставшейся вдалеке террасе, казался бабочкой, пригревшейся на солнце и распахнувшей свои роскошные, украшенные разноцветным узором крылья.
   Последние несколько шагов, отделявшие Миреле от ворот, ведущих в это место, дались ему с особенным трудом - он то и дело снова оборачивался и испытывал искушение броситься обратно.
   Но, наконец, он их преодолел и упал, обессиленный, в траву.
   Кажется, он даже заснул, потому что когда он открыл глаза, то солнце уже переместилось, и Миреле чувствовал себя по-другому - отдохнувшим, выспавшимся и полным сил, которых ему так не хватало на протяжении всех последних месяцев.
   "Нет, это было по-настоящему прекрасное место, а вовсе не декорации для какого-то демонического искушения, как мне представилось в последний миг, - размышлял он, неторопливо идя вперёд. - И всё же я правильно сделал, что не остался там".
   Он очнулся на одной из пустынных аллей императорского сада - пейзаж был ему знаком ещё с тех пор, когда он навещал Мерею. Квартал манрёсю располагался не так уж далеко от этих мест, и Миреле, в самом деле, легко нашёл обратную дорогу.
   По возвращении его ожидал сюрприз.
   Когда он подошёл к своему павильону, кто-то выступил из тени деревьев, преградив ему дорогу.
   - Кайто! - воскликнул Миреле, не веря своим глазам. Но в то же время это появление казалось как нельзя более своевременным, и Миреле, шагнув вперёд, обнял его, положив голову ему на плечо. - Как я рад тебя видеть...
   Тот, казалось, был несколько смущён подобным приёмом.
   Его можно было понять: на протяжении всех тех лет, которые последовали за уходом Миреле из его дома, Миреле не позволял себе проявления каких-либо чувств. Он устраивал для Кайто представления, в которых, как ему казалось, ясно говорил о своей любви, но в остальном сдерживал себя, стараясь быть отстранённым, холодным и насмешливым - казалось, что это правильно.
   Но теперь всё это внезапно перестало иметь какое-либо значение.
   "Я только что удержался от самого сильного, наверное, соблазна в жизни, - думал Миреле, прижимаясь щекой к жёсткой ткани ворота Кайто. Тот пользовался непривычными духами, их запах был терпким, похожим на можжевеловый, но тем более знакомым и родным он показался сейчас Миреле. - И вот моя награда".
   Счастье кружило ему голову.
   Он отстранился от Кайто и, схватив его за руку, потащил к висевшему в тени деревьев гамаку.
   - Пойдём, пойдём! - радостно улыбался он.
   - Ты какой-то странный, - заметил Кайто.
   - Нет, я просто вернулся на десять лет назад!
   Улыбка на губах у Кайто была какой-то напряжённой, тем не менее, он поддался напору Миреле и позволил уложить себя в гамак. Тот забрался в него с другой стороны и улёгся, опустив голову Кайто на грудь.
   Гамак прогнулся под их весом и начал слегка качаться.
   Сверху точно так же качалась тёмно-зелёная крона деревьев, чуть тронутая осенним золотом. Солнечные лучи проникали между листьями и скользили по замшелым стволам, покрывая их трепещущим золотистым узором.
   "Я чуть было не позабыл всё, что было дорого для меня, - думал Миреле, зажмурившись и подставляя лицо солнечному теплу. - Тебя, Энсаро, моих кукол... Прости меня, Кайто, прости!"
   - За что? - удивился тот.
   Миреле осознал, что произнёс последние слова вслух.
   - Ну... я же так давно тебе не писал, - сказал он, приподняв голову.
   - А. - Кайто чуть усмехнулся, но не то чтобы с обидой, а с пониманием. - Ну, я понял, что у тебя тут кутерьма, связанная со спектаклем. Я не хотел тебя отвлекать. Хотя мне было жаль твоих кукольных представлений... Я скучал по ним.
   Миреле почувствовал новую волну угрызений совести.
   - Я обещаю, что не брошу их, - сказал он, с силой стиснув руку Кайто и глядя ему в глаза. - Весь этот блеск, роскошь, исполнение моей мечты ослепили меня. Не знал, что успех порой может привести к гораздо худшим последствиям, чем непризнание. Но, к счастью, я очнулся, пока ещё не было слишком поздно. Теперь всё будет хорошо.
   Кайто по-прежнему казался напряжённым и чуть ли не испуганным.
   Но Миреле снова положил голову ему на грудь, не отпуская его руки, и так они лежали, окружённые шелестом листвы и тишиной предзакатных светлых сумерек. Большинство актёров в квартале досыпали свой последний час перед тем, как пробудиться к ночному бодрствованию, и вокруг не было ни души.
   Воздух был сухим и тёплым, напоенным ароматом хвои.
   - Кайто, ты чувствуешь... бабочка! - вдруг тихо засмеялся Миреле.
   И в самом деле, они лежали неподвижно, почти погрузившись в сонную полудрёму, так что небольшая жёлтая капустница рискнула опуститься на их переплетённые руки. Она щекотно шевелила лапками, перебираясь с одной ладони на другую, и Миреле чуть трясся, с трудом удерживаясь от того, чтобы рассмеяться громко и спугнуть неожиданную гостью.
   Кайто открыл глаза, и что-то дрогнуло в его лице.
   Из груди его вырвался полустон-полувздох.
   - Да, - пробормотал он, и Миреле почувствовал, как он расслабился.
   Бабочка вспорхнула и улетела, но Миреле ещё долго казалось, что он видит в воздухе истаивающий золотисто-зелёный след от её крыльев - цвет солнца, листвы, весны, надежды, счастья.
   На следующее утро Миреле поднялся с постели и отправился искать своё "тайное" место среди платанов - ту поляну, на которой он устраивал свою первую репетицию. Его догадка оказалась правильной, и стволы вековых деревьев снова стали свидетелями игры актёра, но теперь другого, более юного.
   Миреле ещё издалека услышал звонкий, чистый, сильный голос, произносивший знакомые фразы, и снова у него в груди всё содрогнулось. Впрочем, это только усилило его решительность.
   "Всё-таки, я был прав в своём первом ощущении", - подумал он.
   Остановившись поодаль за деревьями, он некоторое время наблюдал за репетицией юного актёра - его звали Канэ. Поначалу Миреле опасался, что тот его увидит или услышит, но уже через несколько мгновений стало ясно, что этого не произойдёт: юноша был настолько увлечён своей игрой, что явно не замечал ничего вокруг себя, кроме воображаемых декораций своей бесплотной сцены. Миреле поневоле вспоминал себя и видел: Канэ был похож на него тем, что, не довольствуясь традиционными приёмами актёрской игры, пытался экспериментировать и смешивать элементы танцы, игры, рассказа. Но если сам Миреле только пробовал найти новый, необычный стиль, то Канэ прошёл гораздо дальше по тому пути, который он сам когда-то обозначил.
   "Он смелее, чем был я, - думал Миреле, глядя на него беспристрастным взглядом внимательного ценителя. - Смелее и раскрепощённее. То, что мне давалось с таким трудом, для него легко и естественно, как будто он родился с этим... Он никогда не согласится надеть на себя вериги традиционного стиля. Если заставить его ходить на репетиции, как хочет Ихиссе, то он взбунтуется, возмутится, придёт в отчаяние. И уйдёт. Он, скорее, бросит всякие попытки стать актёром по-настоящему, чем позволит кому-то командовать его игрой, ограничивать его талант рамками. И даже не будет особенно страдать - продолжит свои спектакли для деревьев, для птиц, травы... Он будет играть, чтобы небо плакало над ним, и слёзы неба будут значить для него то же самое, что для остальных - громовое рукоплескание. Вот что значит - настоящий дар. Нет, Ихиссе был не прав. Изо всех правил бывают исключения, и раз в столетие рождается настоящий гений, для которого не существует никаких традиций, чья судьба - приносить в этот мир новое, отчаянное, невероятное. Не заметить этого - преступление, а заметить и сознательно пытаться равнять такого человека с остальными людьми - преступление вдвойне. Я не могу этого допустить".
   Заглушив в своей души последние ростки сомнений, печали и чувства собственной неполноценности, Миреле подходил к деревьям всё ближе и ближе и, наконец, вышел на поляну. Но даже тогда, когда он встал напротив Канэ, тот не обратил на него ни малейшего внимания, продолжая выкрикивать слова своего отчаянного монолога.
   Голос его звенел, как пронзительный крик журавля в осеннем небе, и золотые листья сыпались с деревьев, несмотря на то, что ветра не было - казалось, они падали, ошеломлённые открывающимся перед ними зрелищем.
   "В нём больше страсти, - продолжал отмечать различия Миреле. - Больше силы. И больше надрыва, наверное. Он будет сопротивляться, сопротивляться чужим влияниям, сколько у него хватил сил - а потом сломается. Но не уступит. Мой долг - этого не допустить".
   Юноша закончил репетировать сцену и согнулся, уперев руки в колени и тяжело дыша.
   Миреле подождал ещё некоторое время, а потом завершил спектакль тем же самым, что сделал однажды Хаалиа для него - похлопал в ладоши.
   Канэ вскинул голову, похожий на дикую, застигнутую врасплох лисицу, готовую тотчас же ощерить зубы и защищаться от целой стаи охотничьих собак. Нежно-сиреневые глаза его потемнели до цвета предгрозового неба, и взгляд яростно засверкал сквозь взмокшие пряди соломенного цвета, занавесившие лицо.
   Но тут он, видимо, узнал Миреле, и с его лицом тотчас произошла обратная перемена, казавшаяся даже более удивительной - взгляд посветлел, кулаки разжались, дыхание выровнялось. Теперь он снова казался тем, кем и должен был быть в своём возрасте - не слишком уверенным в себе и робеющим мальчишкой.
   Миреле понимал, что для Канэ он является тем же самым, чем когда-то были для него самого Ксае, Ихиссе и Андрене - мастером. И, несмотря на все свои размышления, он отнюдь не собирался показывать юноше, что преклоняется перед его самобытным талантом.
   Он прислонился к стволу дерева, скрестив руки на груди.
   - Я вижу, ты хорошо знаешь слова этой роли, - заметил Миреле.
   - Да, - ответил Канэ хрипло. - Это моя любимая роль. Мне всегда казалось, что она написана точно под меня.
   Миреле не преминул подивиться беззастенчивости мальчишки.
   "Видимо, ему и в голову не приходит, что говорить такое не слишком вежливо, - думал он. - Он ведь осведомлён о том, что я собирался играть эту героиню сам. Может быть, Ихиссе и прав в чём-то... А, может быть, он живёт только своей игрой, а всё остальное - правила этикета, условности, внимательность по отношению к другим людям - не для него. В любом случае, я уже решил. Если я делаю ошибку, то пусть будет так".
   - И ты, наверное, был бы рад сыграть ту роль, которая так пришлась тебе по душе, на глазах у зрителей? - осведомился Миреле чуть насмешливо.
   Юноша молчал; может быть, ему пришло в голову, что он вёл себя не слишком-то почтительно, если не сказать нахально.
   - Ты хочешь сыграть главную роль в моём спектакле? - спросил Миреле прямо.
   Длинные светлые ресницы, обрамляющие сиреневые глаза, чуть дрогнули.
   - Да, - сказал Канэ тихо, решив обойтись без вежливых отнекиваний.
   Миреле чуть вздохнул.
   - Как ты можешь догадаться, другие не одобряют такого решения, - сказал он, приподняв брови. - Но я хочу дать тебе шанс и посмотреть, как ты его используешь. Надеюсь, ты проявишь все свои лучшие способности и... будешь действительно счастлив, что я предоставляю тебе такую возможность. Я чувствую себя слишком измотанным для того, чтобы заниматься постановкой спектакля и одновременно исполнять в нём главную роль, но дело не только в этом. Мне действительно очень нравится твоя игра, и я хочу дать тебе шанс раскрыть себя в полную силу.
   Канэ молчал.
   Ни "спасибо", ни заверений в том, что он не подведёт, ни проявлений бурного восторга.
   Только полыхнувшие глаза под опушенными ресницами, да уголок рта, дёрнувшийся вверх, выдавали дикую, необузданную радость, заполонившие мальчишку.
   "Он считает, что так и должно было быть, - заключил Миреле. - Он действительно очень самоуверен. Ну, что ж... Быть может, это на пользу его таланту".
   Произнеся свою наставительную речь и так и не добившись никакого отклика, он развернулся и пошёл прочь, почти физически ощущая взгляд, прожигавший ему спину. Он чувствовал разочарование, но в то же время радость избавления от угрызений совести.
   "Быть может, это и ошибка, но теперь у меня легко на душе", - крутилось в его голове.
   - Я и так вложил всего себя в эту пьесу, - сказал Миреле Ихиссе позже, оправдывая свой поступок. - Она целиком, со всеми героями, диалогами, сценами, развитием сюжета - я. Я присутствую в каждой её детали. Зачем мне ещё и исполнять в ней главную роль? Пусть актёром будет тот, кто сделает это лучше всех. Некоторые из сцен были написаны так давно, что я уже ничего не ощущал и не помнил, перечитывая их заново. Но появился он, и от его прикосновения текст, который не вызывал у меня больше никакого отклика, вновь наполнился дыханием жизни - моей жизни. Так что я больше приобрёл, чем потерял.
   В тот же вечер он достал из ящика кукол, которые томились в нём на протяжении всей второй половины лета. Переодев их в новые костюмы и привязав к ним нити, он отправился - нет, не на сцену, а к дереву абагаман, чтобы сидеть возле него в плетёном кресле и, завидев кого-нибудь из своих собратьев, заставлять одну из марионеток устраивать небольшое представление - кланяться, приветствовать идущего, рассказывать ему какую-нибудь шутку.
   Актёры, торопившиеся по своим делам, останавливались и улыбались.
   Миреле чувствовал себя счастливым.
   Когда в саду стали зажигаться фонари, и подошло время вечерних представлений, он собрал своих кукол и отправился домой, совершенно удовлетворённый.
   Господин Маньюсарья сидел в его комнате и играл сам с собой в шахматы.
   - Партия близится к концу, - заявил он, не поворачиваясь к Миреле. - Если ты немного разбираешься в правилах этой игры, то видишь, что следующий ход, каким бы он ни был, принесёт выигрыш Императрице белых. - Он приподнял фигурку, изображавшую царственную женщину. - Да и как иначе, Императрица всесильна... Она может ходить направо и налево, а так же по диагонали, и в этой ситуации ничто не может помешать её победе.
   Он сходил Императрицей и, свергнув вражеского Императора, длинным рукавом смахнул под стол его фигурку.
   Белые победили.
   Некоторое время господин Маньюсарья наблюдал за шахматной доской с вполне удовлетворённым видом, а потом противно захихикал.
   - Кроме одного, - продолжил он. - Видишь ли, Миреле, ты можешь действовать по правилам игры, в которую вынужден играть, и в соответствии с ними заслужить победу, как эта шахматная Императрица, которая, действительно могущественна на своей доске. Но проблема в том, что всегда есть кто-то, кто находится выше того уровня, на котором стоишь ты. И ему ничего не стоит походя смести твой хрупкий мирок, совершенно не считаясь с твоей победой и не признавая твоего могущества. - Он поднял шахматную доску с воцарившейся на территории противника Императрицей, а потом со всей силы швырнул её на пол, так что фигуры полетели во все стороны, как осколки разбившегося стекла. - Вот оно, действие высших сил, Миреле! Вот оно, то, что настигает, в конце концов, любого могущественного правителя, возомнившего себя сильным мира сего. Предательство, болезнь, смерть, глупая случайность, которая губит десятитысячное войско... Судьба играет тобой, и ты ничего не можешь с ней сделать!
   Миреле молча смотрел на разлетевшиеся по комнате шахматные фигурки. Потом повернулся и принялся рассаживать своих кукол по привычным для них местам.
   Господин Маньюсарья подождал, пока он закончит, а потом продолжил - притворно благожелательным тоном.
   - Что ж, Миреле, я могу тебя поздравить. Ты счастливо прошёл через все уготованные тебе испытания, где-то оступаясь, но вновь поднимаясь и продолжая путь. Ты получил свою заслуженную награду, избежал большого искушения, и даже холодный возлюбленный вот-вот сдастся под напором твоей пылкости. И эта пьеса могла бы иметь счастливый финал... но, видишь ли, то, что плохо начиналось, не может хорошо закончиться. И маленькая деталь, о которой, боюсь, наши зрители уже и позабыли, ещё должна будет сыграть свою большую роль - это закон театрального искусства.
   - Маленькая деталь? - переспросил Миреле, совершенно не желая слушать эту речь, однако понимая, что выгнать господина Маньюсарью ещё не удавалось никому и никогда.
   Тот жестом фокусника извлёк из собственного рукава то, что должно было лежать в рукаве Миреле - свёрнутую записку.
   - Миреле, приходилось ли тебе читать легенды древности, в которых какой-либо человек заключает сделку с духом или демоном? - поинтересовался он. - Последний забирает у него что-то важное в качестве залога в обмен на помощь или исполнение желания. Дальше человек живёт счастливо на протяжении каких-то лет, почти позабыв об уговоре. Но не то демон! Память демона - это совершенно особое понятие, неподвластное человеческому уму. События вашего мира могут проноситься сквозь его тысячелетнее тело, не оставляя никаких следов, но то, что важно для него, он будет помнить на протяжении всего цикла мироздания. И в назначенный час явится, чтобы получить то, что ему причитается! Твой залог по-прежнему в моих руках, Миреле, даже если я с самого начала отдал тебе его обратно. - Господин Маньюсарья помахал запиской перед его носом. - И до тех пор, пока это так, ты будешь оставаться в моей власти.
   Миреле невольно протянул руку, но наставник дворцовой труппы, разразившись торжествующим хохотом, легко отпрыгнул в сторону - точно мышь, играющая с кошкой.
   - И... чего же вы от меня хотите? - спросил Миреле ровно. - Если поверить, что это так.
   - Я? - господин Маньюсарья, казалось, задумался. - Видишь ли, Миреле, я очень люблю играть в куклы. Наверняка у тебя прежде появлялось ощущение, что некто дёргает за ниточки, заставляя тебя совершать определённые поступки, точно так же, как ты поступаешь со своими марионетками. И иногда у тебя проскальзывала мысль, что это я - тот самый тайный кукловод... Так вот, признаюсь, что ты был совершенно прав! Вся твоя жизнь, Миреле - это спектакль, поставленный мной. Ты спросишь, зачем мне это было нужно? На самом деле, я устроил всё это с одной-единственной целью - заставить тебя, так или иначе, нарушить данное мне обещание и прочитать свою предсмертную записку. Но, к твоей чести, ты сопротивлялся очень долго - установив самому себе табу, ты даже не пытался через него переступить. Однако судьба всякого табу - быть однажды нарушенным. Так произойдёт и с тобой. В один прекрасный момент ты всё-таки не выдержишь, оступишься, попадёшь в мою ловушку и уничтожишь всё, что тебе дорого!
   Господин Маньюсарья вновь разразился хохотом, на этот раз громовым, и хоть всё это и выглядело донельзя театрально, у Миреле по спине поползли капли ледяного пота.
   - Спасибо, что предупредили меня, - сказал он, преодолев себя и усмехнувшись. - Теперь я буду вдвойне осторожен и, пожалуй, закопаю записку где-нибудь в саду. А то вы ещё подстроите мне какую-нибудь каверзу и заставите развернуть её нечаянно, а потом объявите, что это тоже считается, но вы просто забыли мне об этом сказать.
   - Ах, Миреле, ничего-то ты не понимаешь, - с сожалением в голосе заметил наставник дворцовой труппы. - Положение твоё и в самом деле плачевно. Разверни записку или попытайся её уничтожить - и ты проиграешь в нашей с тобой игре. Не разворачивай её - и я выиграю, потому что ты по-прежнему будешь оставаться моим актёром. Не думай про существование своей прежней жизни, как ты делал на протяжении десяти лет - и это всё равно закончится для тебя плохо, потому что в решающий момент прошлое вернётся и разрушит твоё настоящее. Ты мог позабыть о нём, но оно-то о тебе не забывает. В шахматной игре такое положение называется "тройная угроза". И если уж оно складывается, то выиграть невозможно - разве что каким-то образом завершить партию вничью.
   Господин Маньюсарья сокрушённо покачал головой и выскользнул из павильона, прошелестев своим длинным одеянием. Целая стая разноцветных бабочек устремилась вслед за ним через распахнутые двери.
   Записка осталась лежать на комоде, призывно белея под вазой из кансийского синего фарфора, наполненной осенними хризантемами.
   "Прошлое, - грустно думал Миреле, глядя на неё. - Моё прошлое давно забыто и похоронено, я совершенно изменился, даже если сравнивать с тем, что было десять лет назад. Справедливо ли - наказывать меня за то, что совершил когда-то, по сути, другой человек? Да и что я мог такого сделать, что, вернувшись, прошлое разрушит моё настоящее? Кем я был? Убийцей? Преступником? Кровным братом Кайто?"
   Последняя мысль заставила его печально усмехнуться - он вспомнил, как когда-то торопился вслед за Кайто через тайный ход, сжимая в кромешной темноте его руку, и от ощущения этой близости трепетало сердце.
   "А ведь это могло бы быть так и объяснило бы его равнодушие ко мне... - думал Миреле, обхватив себя руками и дрожа от внезапно нахлынувшего холода. - Впрочем, какая мне разница. Если на мгновение допустить такую невероятную возможность, то это ничего не изменит в моей любви к нему. Если же окажется, что я преступник... что ж, пускай меня казнят, но прежде я поставлю свой спектакль и расскажу Кайто о своих чувствах".
   Придя к такому решению, он глубоко вздохнул и, подойдя к комоду, решительно спрятал записку обратно в рукав.
   - А, впрочем, быть может, всё это - только пустые угрозы, - сказал он вслух. - То, на что так горазды демоны, стараясь сбить человека с правильного пути, который он с таким трудом нашёл, не правда ли?
   Однако в павильоне было тихо, и никакой знак не говорил о том, что господин Маньюсарья мог его услышать.
  

***

   После лета, в котором чудовищная жара перемежалась ливнями, наступила осень - необычная, прохладная и тёплая одновременно, с прозрачным небом и далёким, негреющим солнцем, заливавшим усыпанную листьями землю бледно-золотистым светом.
   Миреле смотрел на это солнце, сиявшее в холодных небесах, с грязной площади Нижнего Города, окружённый толпой нищих оборванцев, но ему было тепло, несмотря на негреющую одежду. С некоторых пор он оставил своё желание выглядеть актёром везде, где появлялся, и надевал для встреч с Энсаро наряд, не слишком отличавшийся от потрёпанных, вылинявших одеяний Пророка Милосердного.
   Энсаро не спрашивал об этих переменах, равно как и о том, почему Миреле не навещал его почти три месяца, однако обрадовался его возвращению, как и предсказывал Хаалиа.
   Один раз Миреле всё-таки рассказал ему про свой спектакль, и что после праздника Осеннего Равноденствия начнутся репетиции.
   Энсаро посмотрел на небо с какой-то задумчивой улыбкой.
   - Да, Главный Придворный Астролог предсказал, что этой осенью в мире грядут большие перемены, которые коснутся каждого из нас, - сказал он.
   - Откуда вы знаете об этом? - удивился Миреле.
   Он держал его под локоть, и от одного только прикосновения к нему во всём его теле разливалось ощущение спокойствия, умиротворения и лёгкой печали. Невольно Миреле вспоминал свои чувства, рождённые близким присутствием Хаалиа - восторг, головокружение, предчувствие чего-то необычайного. И хотя эти ощущения были совершенно разными, чем-то они были неуловимо похожи, так же как были похожи сами братья.
   Энсаро продолжал смотреть на проплывающие над его головой рваные облака.
   - Изредка я пишу письма моему брату, - наконец, ответил он. - И изредка он мне отвечает. Рассказывает о себе и о своих делах, несмотря на то, что мы в ссоре. Он всегда был таким. Мы всегда были такими.
   И он чуть усмехнулся, с долей грусти.
   Миреле не решился расспрашивать его о большем - что-то подсказывало ему, что эту тему лучше не затрагивать. Утренняя проповедь уже закончилась, люди, которые желали поговорить с Энсаро, разбрелись по своим делам, но он продолжал оставаться на площади - переходил от одной палатки к другой, иногда переговаривался с торговцами, всех одаривал улыбкой. Тогда, когда никто не устремлял к нему своё внимание, он стоял в стороне, задумчиво разглядывая небо, и перекатывал в руке золотисто-красное яблоко, подаренное какой-то из торговок.
   - Вы теперь не уходите отсюда даже на ночь? - заметил как-то Миреле.
   - Именно так, - ответил Энсаро. - Я буду здесь, чтобы каждый, кто захочет со мной поговорить, мог сделать это в любое время суток.
   - Но ведь так вы совершенно изведёте себя...
   - Не беспокойтесь, Миреле, всё это не продлится слишком долго.
   Слова эти, однако, вместо того, чтобы успокоить Миреле, заставили его испытывать ещё большую тревогу. И он старался почаще навещать Энсаро, используя то свободное время, которое оставалось у него до тех пор, когда должны были начаться репетиции спектакля.
   Праздник Осеннего Равноденствия неумолимо приближался.
   В один из дней, когда Миреле стоял на площади, прижимаясь к локтю Энсаро, вокруг поднялась какая-то необычайная суматоха. Поначалу Миреле решил, что случилось то, чего он боялся все эти несколько лет: за Энсаро, наконец, пришли. В одно мгновение в нём воскрес прежний, почти забытый Миреле, который однажды готов был убить Ихиссе: если бы ему дали в этот момент нож, то он бы, не задумываясь, бросился на любого, кто попробовал бы скрутить Энсаро руки.
   Однако толпа поахала и расступилась, и глазам изумлённого Миреле предстало то, что он меньше всего ожидал увидеть на площади грязного Нижнего Города: ослепительный блеск драгоценностей, водопад узорчатого шёлка, покачивание белоснежных и лиловых перьев, створки вееров, разрисованных лучшими художницами столицы. Однажды Миреле уже приходилось наблюдать такое зрелище: когда ворота квартала распахнулись перед высокими гостями из императорского сада.
   Но увидеть придворных дам здесь... это было уму непостижимо.
   И, тем не менее, глаза Миреле не обманывали: впереди всей этой разноцветной, переливавшейся всеми цветами радуги, сверкавшей от блеска драгоценностей толпы шествовала Вторая Принцесса, а чуть позади неё - пышно разодетый Хаалиа. Длинные полы его роскошных одеяний, которые не придерживал никто из слуг, волочились за ним по грязной мостовой, и к дорогому шёлку прилипали выпавшие голубиные перья, огрызки яблок, обрывки лент, бумага, крошки - словом, весь тот мусор, которым изобиловали беднейшие кварталы столицы. Однако Хаалиа, судя по его виду, это совершенно не волновало - он продолжал легко и быстро идти вперёд, и на губах его играла улыбка, казавшаяся чуть насмешливой и затаённо торжествующей.
   Толпы простолюдинов бросались во все стороны, расступаясь перед этой разноцветной изобильной волной, хлынувшей в ворота Нижнего Города подобно наводнению.
   Хаалиа прошествовал к центру площади и остановился, взирая на открывшиеся ему картины как будто с отстранённым любопытством - Миреле пришло в голову, что он впервые появился здесь. На лицах остальных аристократов были написаны гримасы отвращения - они морщили носы или со страдальческим видом прикладывали к лицу надушенные платки, но винить их за это было трудно: запахи Нижнего Города никто бы не назвал приятными, и сам Миреле смог обвыкнуться здесь, наверное, лишь благодаря присутствию Энсаро, улыбка которого скрашивала любое неприятное чувство.
   "Он пришёл повидать своего брата", - подумал Миреле, глядя на Хаалиа, и обернулся к Энсаро, однако не увидел его: отпустив от изумления его локоть, он тем самым позволил толпе разнести их в разные стороны.
   - В дни Осеннего Равноденствия по всей стране принято устраивать спектакли, приглашая в качестве зрителей именитых гостей, - сообщил, тем временем, Хаалиа, обращаясь к толпе остолбеневших оборванцев таким же любезным тоном, каким разговаривал с принцессами и принцами крови. - Императорские манрёсю приглашают в свой квартал родственников Светлейшей Госпожи. Актёры повсеместно выступают на улицах столицы. Поскольку я и сам в юности увлекался этим ремеслом, то посчитал необходимым выразить почтение Великой Богине, наградившей меня талантами и пониманием искусства. Когда я в прошлый раз воскурял в храме благовония, то дал обет, в знак своей огромной признательности, исполнить священный танец. Поэтому я здесь.
   Простолюдины слушали его, приоткрыв рты, и судя по бессмысленным выражениям их лиц, совершенно ничего не понимали в этой красивой, наполненной цветастыми фразами речи.
   Однако Миреле всё прекрасно понимал, и в груди у него был холод.
   "Он публично признал себя принадлежащим к сословию актёров, - думал он, и руки у него дрожали. - Великая Богиня! Но то, что он собирается сделать..."
   Хаалиа, тем временем, дал знак, и слуги, отделившиеся от толпы придворных дам, принялись сооружать в центре площади переносную сцену. Простолюдины послушно теснились, не отрывая выпученных глаз от кучки пышно разряженных аристократов, и когда Миреле смотрел на их лица, то его охватывало жуткое ощущение, что он находится в окружении животных - коров и овец, только что пережёвывавших часами траву, и оторванных от своего занятия слишком ярким блеском чьего-то платья.
   Когда все приготовления были закончены, Хаалиа отделился от своих спутников и - сбросил все свои пышные одеяния прямо в грязь, оставшись в тонком белоснежном халате и штанах, открывавших его стройное, гибкое тело прирождённого танцора.
   Это произвело невообразимое впечатление: если прежде, пышно разодетый, он казался во главе толпы аристократов павлиньим царём, то теперь на ум приходило сравнение с белоснежной лебедью, прилетевшей в райский сад и затмившей своей простотой и грациозностью всех прочих птиц, каким бы экзотическим и красивым окрасом они не отличались.
   Вторая Принцесса стояла, скрестив на груди руки, и внимательно наблюдала за Хаалиа и переменой в его наряде; в пристальном взгляде её светлых глаз сквозили одновременно возмущение и восхищение.
   Миреле понимал, в чём истинный смысл этого представления, и сердце у него болезненно ныло.
   "Нет, Энсаро никогда не выдержать с ним сравнения, - с горечью думал он. - Милосердный! Ведь даже я сам не могу сейчас отвести от него взгляда... Даже я... Что уж говорить о других. Зачем он так поступает со своим братом, которого любит?!"
   Оказалось, что гости из дворца привели с собой и музыкантов: девушки выступили из толпы и с каменными лицами расселись на ткани, постеленной для них на мостовую. Однако, настраивая музыкальные инструменты, они постепенно позабыли, что находятся среди грязи Нижнего Города, и лица их приобрели одухотворённое, возвышенное выражение.
   Хаалиа распахнул свой веер и махнул рукой.
   Грянула музыка.
   Танцор легко вскочил на сцену - будто и в самом деле вспорхнул. Что было дальше, трудно описать словами, как трудно описать переливы оттенков света, переходящих один в другой, в северном сиянии - так же был и Хаалиа, всем своим существом обратившийся в музыку, в танец, в цвет.
   Но оторопелые выкрики "Волшебник!" неслись отовсюду, даже от тех, кто не имел ни малейшего понятия о том, кто такой Хаалиа.
   Внимание толпы было всецело приковано к зрелищу, и проповедник Энсаро, утешавший и ободрявший простолюдинов на протяжении нескольких лет, был совершенно позабыт.
   Миреле хотелось закрыть глаза и заткнуть уши, чтобы не видеть этого представления, не слышать звуков музыки, разлившейся над Нижним Городом подобно звёздному сиянию, и не понимать, что любой из зрителей волшебного танца сейчас продаст душу за то, чтобы эта феерия никогда не заканчивалась.
   Если бы дворцовым стражникам пришло в голову попытаться схватить Энсаро именно в этот момент, то они не встретили бы никакого препятствия - никто из его прежних защитников и не подумал бы броситься бы ему на подмогу.
   Миреле вдруг пришло в голову, что, быть может, Хаалиа именно этого и добивается, и что его танец - лишь отвлекающий манёвр. Похолодев от ужаса, он развернулся к сцене спиной и принялся пробиваться сквозь толпу в попытках разыскать Энсаро. Его отталкивали, кричали, что он мешает смотреть, осыпали самыми грязными ругательствами и пытались пробиться поближе к сцене.
   В дальнем конце площади столпотворение было не таким сильным - хотя людей вокруг становилось всё больше, они всё новыми и новыми волнами вливались в человеческое море сквозь рукава улиц, прилегавших к площади. Судя по всему, слух о невиданном представлении распространялся по кварталам Нижнего Города с необычайной скоростью.
   Миреле выбрался в ту часть площади, где, по крайней мере, можно было свободно вздохнуть, и остановился, вытирая рукавом взмокшее лицо. В то же самое мгновение перед ним мелькнул край потрёпанного бледно-розового одеяния, и он испытал невероятное облегчение - в его воображении Энсаро уже был схвачен, брошен в темницу и подвергнут пыткам.
   Пророк Милосердного стоял позади всех, позабытый всеми, отводя взгляд куда-то в сторону и прикрывая рукавом лицо.
   Миреле бросился к нему.
   - Я знаю, что вы думаете, - проговорил он тихо, стиснув локоть Энсаро. - Это выглядит, как его победа, но на самом деле, он проиграл. Подумайте сами... он пришёл сюда и устроил всё это только лишь для того, чтобы показать, что он сильнее вас. Это не поведение человека, которому всё равно, и который уверен в собственном превосходстве. Он... он жаждет вашего признания. Вот что это такое. В конце концов, вы - старший брат, а он - младший, и это всегда бывает так.
   - Нет, нет, - проговорил Энсаро каким-то странным, чужим голосом, продолжая отворачиваться.
   Слова как будто давались ему через силу.
   Музыка, тем временем, стихла, но, отделённый от сцены огромной толпой, Миреле не мог видеть, что на ней происходило.
   Тогда Энсаро вдруг отнял у него руку и сделал шаг вперёд. Он, наконец, перестал закрывать лицо рукавом, и Миреле был потрясён его взглядом, а также голосом, пронёсшимся по площади громовым раскатом.
   - Хватит, Хаалиа, хватит! - крикнул он, стиснув зубы. - Ты слишком увлекался в детстве игрой в куклы, спектаклями и переодеванием в женские наряды. Но теперь ты уже перестал быть ребёнком!
   Голоса толпы стихли, однако снова появился звон - тот самый звон в ушах, о котором Миреле почти успел позабыть.
   Спасаясь от самого себя и одновременно пытаясь спасти Энсаро, он вновь схватил его за локоть и потащил куда-то прочь.
   Когда они оказались вдалеке от площади, на одной из пустынных узких улочек, Энсаро, до этого момента подчинявшийся движениям Миреле, остановился и мягко высвободился.
   - Спасибо вам, Миреле, - сказал он своим прежним, негромким голосом. - Но теперь мне хотелось бы побыть одному. Я позволил себе то, что не должен был позволить - мне потребуется какое-то время, чтобы прийти в себя.
   Взгляд его был печальным.
   Миреле всё ещё помнил его громовой голос и ярость, которой было искажено его лицо на площади - чувство, на которое, как ему казалось, Энсаро был не способен в принципе.
   - Каждый может оступиться, - попытался утешить он, зная, что больше утешает сам себя.
   - Долгие годы скитаний и одиночества научили меня быть сильным и безжалостным, - произнёс Энсаро, глядя в сторону. - Если вы этого не видите, это не значит, что этого во мне нет. Но если я позволю вырваться этому на волю...
   Он грустно усмехнулся.
   Миреле вновь взял его под локоть.
   - У каждого есть своя тёмная сторона, наверное, - сказал он.
   - Вы всё понимаете правильно, - последовал ответ.
   Энсаро снял со своей груди подвеску со знаком Милосердного и надел её Миреле на шею.
   - Но у меня уже есть одна, - растерянно сказал тот.
   - Я знаю. Но пусть будет ещё и от меня.
   Миреле больше не пытался возражать и замер, стиснув в руке цепочку. Его терзали самые нехорошие предчувствия, но так как страх, что Энсаро схватят, преследовал его уже на протяжении нескольких лет и каждый раз не оправдывался, то он старался не слишком поддаваться панике.
   Но даже и без этого, он ощущал себя прескверно.
   Попрощавшись с Энсаро, он побрёл в противоположную сторону, чувствуя себя почти так же, как когда-то, когда появился в Нижнем Городе впервые, уйдя из дома Кайто.
   "Простолюдины... Кто сказал, что я и сам не родом отсюда, не из этих зловонных мест, где люди обращают внимание лишь на то, что ярко блестит, и готовы предать ради этого зрелища всё остальное? - вертелось в его голове, и он испытывал отчаяние и злость. - Ведь я и сам не мог оторвать от него взгляда. Несмотря ни на что, я столько лет не в состоянии побороть влечения к нему. Хоть я и избежал искушения остаться в его павильоне навсегда, его магия действует на меня всё так же, как прежде. Я родом из этих мест, и если бы я развернул моё предсмертное послание, то обнаружил бы в нём именно это".
   Он случайно бросил взгляд на собственные ладони и обнаружил в одной из них записку, которая должна была быть спрятана в рукаве, хотя совершенно точно помнил, что не доставал её.
   Это напомнило Миреле давнишний сон, когда его руки действовали отдельно от его тела, и его бросило в дрожь; он едва удержался от непроизвольного вскрика.
   "Он же обещал, что я попадусь в его ловушку, - думал он, остановившись и отведя руку с зажатой в неё бумагой как можно дальше от себя. - Дело не в том, что означает эта игра, и что написано в моей записке , а в том, что если я поддамся, то я действительно проиграю, раз и навсегда".
   Переждав наиболее тяжёлый момент, когда по вискам у него катились крупные капли пота, а ощущение реальности совершенно потерялось, Миреле двинулся дальше - осторожно, как человек, который только что поднялся с постели после продолжительной болезни и ещё не вполне доверяет собственным ногам.
   "Нужно только выбраться отсюда, - приказывал он сам себе. - Когда я окажусь в квартале, мне станет легче. Ну же, ещё один шаг..."
   Однако он совершенно ясно понимал, что заблудился. Среди запутанных узких улочек Нижнего Города, похожих друг на друга, как в лабиринте, и впрямь, было сложно не потеряться. Можно было бы спросить дорогу у проходивших мимо людей, но Миреле знал, что не услышит ответ - на фоне вернувшегося звона в ушах терялись все остальные звуки, и он был всё равно что глухим.
   Вдруг он увидел по правую сторону от себя распахнутые двери храма.
   Не вполне отдавая себе отчёт в том, что он делает, Миреле метнулся туда, как преследуемый человек, ищущий укрытия.
   Внутри было темно и тихо; сладкий запах цветов и благовоний витал в воздухе и, должно быть, дурманил, однако Миреле он, наоборот, избавил от ощущения кошмарного сна. Растолкав других людей, тот рухнул на колени и прижался пылавшим лбом к прохладному подножию статуи.
   Это был день, когда, по случаю праздника, двери храмов были распахнуты для всех, и никто не сказал Миреле ни слова. Он видел самого себя как будто со стороны - упавшего на колени перед Великой Богиней и словно погружённого в молитву. Люди, очевидно, думали, что у него какое-то горе и расступались перед ним.
   "Это они не знают, что я актёр. - Несмотря на помрачившийся рассудок, мысль, промелькнувшая в голове, была удивительно ясной. - Как хорошо, что я в последнее время отказался от мысли одевать в Нижний Город одеяние манрёсю, иначе бы меня вывели отсюда прямо к позорному столбу".
   Немного придя в себя, Миреле поднялся на ноги и вышел из храма, стараясь держаться спокойно и не привлекать к себе лишнего внимания.
   Приближаясь к порогу, он неосознанно замедлил шаг, однако не остановился.
   Никакая молния его, конечно, не испепелила.
   Оказавшись на улице, Миреле немного постоял на месте, глядя перед собой грустным и потускневшим взглядом. Лицо его овевал прохладный осенний ветер.
   Рукой он неосознанно потянулся к вороту и вдруг поймал себя на том, что сжимает обе подвески со знаком Милосердного, касавшиеся его груди; уголки его губ болезненно дёрнулись.
   "Сегодня я нарушил строжайший запрет на появление актёра в обители Великой Богини, - думал он с горькой усмешкой. - И, что хуже всего, мне было там хорошо".
   Постояв ещё немного на месте, он двинулся вперёд.
   Несмотря на ощущение предательства по отношению к самому себе и своей вере, свалившееся на Миреле тяжким бременем, сил у него как будто бы прибавилось.
   По случаю праздников повсюду и в самом деле устраивались публичные спектакли - Нижний Город не был исключением. Добравшись до какой-то из многочисленных площадей и пробившись сквозь запрудившую её толпу, Миреле некоторое время смотрел на выступление уличных актёров.
   - Вкусно жрать и сладко спать - вот и всё, что нужно нам! Песни пой и вина пей - сразу станешь всех добрей! Стихи сочиняет чувствительный господин, над ним хохочет пройдоха-простолюдин! Нам не надо луны с неба, дайте зрелищ, дайте хлеба! - во всю глотку орал пузатый актёр с раскрасневшимся лицом.
   Это был так называемый юмористический спектакль, и юмор был чудовищно груб, но толпа хохотала, приходя в восторг от каждой новой фразы актёра, и чем пошлее и грубее была шутка - тем громче были аплодисменты зрителей.
   - Ах-ха-ха! Ха-ха! - донёсся до Миреле знакомый визгливый смех.
   Содрогнувшись, он обернулся и увидел в толпе господина Маньюсарью, с готовностью хлопавшего в ладоши.
   Миреле развернулся и принялся выбираться из толпы.
   "Побороть можно всё, включая подступающее безумие, - снова и снова повторял он себе. - Я не позволю ему увлечь меня в этот водоворот, из которого нет возврата".
   Он сумел добраться до ворот, ведущих из Нижнего Города, и продолжил свой путь уже по центральной части столицы - никогда ещё дорога не казалась ему столь длинной.
   Вокруг уже вечерело, и в свете зажигающихся фонарей Миреле увидел очертания Моста Влюблённых, зеркально отражавшегося в стремительно темнеющей воде реки. Он остановился как будто по наитию, вглядываясь в пейзаж, и непроизвольно протянул руку, чтобы подхватить упавший кленовый лист, ярко-алый, как брызнувшая кровь.
   Воспоминания осени пятилетней давности всколыхнулись в нём - а после и материализовались в фигуре человека, прислонившегося к перилам моста.
   - Кайто... - прошептал Миреле.
   Состояние его было таково, что он вполне верил, что может видеть перед собой галлюцинацию, плод повредившегося рассудка, а вовсе не реального человека.
   Лишь тогда, когда Кайто отделился от моста, поспешил к нему навстречу и принялся изумляться неожиданному совпадению, Миреле понял, что игры больного воображения здесь не причём.
   И ощутил облегчение, близкое к полной потере сил.
   - Я пришёл сюда полюбоваться вечерним "парадом огней". Ты ведь знаешь, что в честь праздника на волны реки спускают лодочки с зажжёнными свечами, это удивительно красиво... Эй, Миреле? Что с тобой, ты слушаешь меня? Ты не заболел? - Кайто встревоженно положил ладонь ему на лоб.
   Прикосновение холодных пальцев было, и в самом деле, таким же приятным, как если бы у Миреле был жар.
   "Любовь - это великая целительная сила, - пронеслось в его изнеможенном сознании. - Это солнечный свет, который прогоняет всех демонов ночных кошмаров. Любви подвластно всё".
   - Нет, всё в порядке, я просто очень устал, - ответил он, закрыв глаза. - У меня был такой тяжёлый день...
   Кайто снял с себя верхнюю тёплую накидку, закутал в неё Миреле, и вместе они прислонились к перилам моста, ожидая, когда окончательно стемнеет, и по волнам поплывут сотни разноцветных огоньков.
   - Может, ты тоже хочешь пустить свою лодочку? - забеспокоился Кайто. - Загадать желание, как полагается... Я-то не загадываю, потому что мне, в известном смысле, нечего желать. Разве что жену, но это желание пусть загадывают другие, кому не терпится меня женить, а я, пожалуй, воздержусь. Хочешь, я раздобуду для тебя лодочку, и ты напишешь записку с желанием, чтобы потом отправить её в путешествие по волнам?
   - Нет уж, не надо, хватит с меня записок, - через силу усмехнулся Миреле. - И ленточек, привязанных к ветвям дерева абагаман. Спасибо, Кайто, мне хорошо и так...
   Тем не менее, слова о записке заставили его опять, как будто против воли, потянуться к своей собственной, надёжно спрятанной в подкладке. Он вновь и вновь засовывал руки в рукава, как будто чтобы погреть озябшие пальцы, и нащупывал бумагу сквозь тонкий слой шёлковой ткани, как раненый человек, которого тянет дотронуться до своей раны, невзирая на запреты врачей.
   - Кайто... как по-твоему, я родом из Нижнего Города или нет? - спросил Миреле как бы невзначай, усмехнувшись. - Мне просто так, любопытно узнать твоё впечатление. Ты же ничего не знаешь о моём прошлом.
   - О, нет, - ответил Кайто с такой уверенностью, что Миреле испытал ещё большее облегчение.
   - А откуда же я родом? - прошептал он, придвинувшись к нему.
   Кайто стоял, опершись локтями на перила моста и не глядя на Миреле. Взгляд его скользил по тёмным водам реки, расцвеченным отражениями многочисленных огней.
   - Ты - залётная бабочка, Миреле, которая не имеет ко всему этому актёрскому сословию никакого отношения, - сказал он, сцепляя и вновь расцепляя пальцы. - Как-то раз ты поспорил со своим другом, что бросишь всё и станешь манрёсю. Друг смеялся и подначивал тебя, потому что, конечно же, не мог поверить, что ты на самом деле так поступишь. Но твоя отличительная черта, Миреле - это то, что ты воспринимаешь и чувствуешь всё всерьёз, даже если знаешь, что с тобой только играют. И поэтому ты это сделал, а друг... друг молчал ещё несколько лет, позволяя всем считать тебя умершим. Сначала потому, что был уверен, что ты вернёшься, а потом было уже слишком поздно. Да и подлец он был, этот друг, что уж там говорить... подлец и трус.
   Миреле стоял, как громом поражённый.
   - Кайто... - едва смог прохрипеть он.
   Но тот быстро обернулся, смеясь.
   - Хорошую я историю придумал, а, Миреле? Скажи мне, похоже на правду хоть немного?
   И он посмотрел ему в глаза таким открытым, честным и доверчивым взглядом, что Миреле охватили сомнения.
   - Кайто... - снова попытался он почти испуганно, однако тот схватил его за рукав, заставляя повернуться к воде.
   - Смотри, Миреле, лодочки уже плывут!
   Миреле поглядел на воду, озарённую тысячами крохотных огоньков свечей. Погода была хорошей, и пламя ровно трепетало на ветру, ярко отражаясь в волнах, которые казались залитыми расплавленным золотом.
   Вокруг ходили люди, смеялись, разговаривали, шелестела дорогая ткань, покачивались подвесные фонари, которые слуги несли впереди своих хозяев, но Миреле никак не мог побороть ощущения, что они с Кайто остались вдвоём в целом мире.
   - Кайто!.. - в третий раз попытался он долгое время спустя.
   - Ну, вот всё и закончилось, - снова перебил его тот и, крепко прижав Миреле к себе, выдохнул ему в волосы: - Я рад, что мы сегодня вот так случайно встретились.
   Миреле понял, что ничего больше не добьётся от него.
   Чуть позже Кайто снова принялся шутить, болтать и вести себя с ним, как обычно. "Парад огней" закончился, и жители столицы начинали расходиться по домам. Миреле тоже следовало поторопиться, если он хотел попасть в квартал до того, как завершится вечернее представление, и ворота будут закрыты.
   "Что закончилось, Кайто, что?! - думал он, распрощавшись с ним и почти бегом устремившись по ярко освещённым улицам. - Если это была моя - наша с ним - история, то всё становится на свои места... Как будто кусочки мозаики складываются в одну картину: все мои ощущения в присутствии Кайто, его отношение ко мне, даже то, что его дом показался мне таким знакомым! Но если это всего лишь совпадение... Он ничего мне не скажет, если я спрошу прямо, он просто уйдёт от ответа, как уходил всегда. Великая Богиня, как мне узнать правду?!"
   "Ты прекрасно знаешь, где можешь её узнать", - захихикал голос в его голове.
   Миреле снова обнаружил, что сжимает в руках свою записку и, потрясённый, остановился.
   - Нет! Нет, иди к демонам, тебе не удастся меня запутать! - закричал он в пустоту.
   "Значит, это и в самом деле было лишь совпадение, - подумал он позже, заставив себя успокоиться. - Подстроенное им. Я просто не буду об этом думать, и всё".
   Миреле вошёл в ворота за несколько мгновений до того, как сменившаяся стража прокричала полночь, и, измождённый, прислонился к стволу дерева.
   Долгий день закончился, он вернулся домой.
   Меж тем, праздники, посвящённые дню Осеннего Равноденствия, вскоре закончились, и жизнь в квартале вновь потекла по прежнему руслу.
   То же самое произошло и с Миреле - усилием воли он изгнал из головы мысли о словах Кайто. С воспоминаниями о том, что произошло на площади Нижнего Города, было сложнее.
   Один раз Миреле довелось увидеть Хаалиа - тот появился в квартале, как появлялся иногда, чтобы поболтать с актёрами и покурить вместе с ними трубку. Миреле издалека долго смотрел на него, устроившегося в переносном плетёном кресле возле дерева абагаман и непринуждённо закинувшего ногу на ногу. Ветер развевал длинные полы его одеяний и рукава, затканные многочисленными бабочками, так что казалось - они вот-вот сорвутся с шёлковой ткани и, взлетев в воздух, окружат фигуру своего хозяина сияющим ореолом.
   "Это не на него я злюсь, - подумал Миреле, наконец. - Вовсе не на него..."
   И это понимание как будто бы влило в него новую силу.
   Он отправился к сцене и принялся импровизировать, как не делал уже с самой ранней юности - танцевать и играть, что в голову взбредёт, просто чтобы выразить свои чувства и избавиться от них.
   - Люди как палые листья, подхваченные ветром! - яростно выговаривал он. - Куда он дует, туда они летят. Но должен же быть хоть кто-то, кто являет собой не листья, а ветви, неподвластные напору стихий! Дерево можно сломать, но нельзя вырвать его из земли, перенести в другое место и заставить расти там. Есть те, кто готов отстоять свои убеждения, в какую бы сторону ни подул ветер, и те, кто умрёт за то, что считает правдой. И листья опадут, чтобы в следующую весну смениться другими, однако дерево продолжит расти.
   - Эй, Миреле, - вдруг донёсся до него чей-то насмешливый голос. - Кого ты обличаешь?
   Миреле вздрогнул, обнаружив, что сцена окружена толпой актёров.
   Поглощённый своей игрой, он, как всегда, забыл о реальности. В прежние времена никто не обращал на его репетиции внимания, однако теперь он стал, в известном роде, влиятельной личностью, и подобного рода представление сразу же привлекло всеобщее внимание.
   Миреле совершенно этого не ожидал, однако постарался не выдать своего изумления.
   - Никого! - ответил он, сверкнув глазами. - Я просто играю свою роль. Ту, которую я должен играть.
   Заговоривший человек протиснулся сквозь столпившихся актёров и оказался Алайей.
   Это был ещё один повод для удивления - в последнее время наставник манрёсю редко покидал павильон для репетиций, ссылаясь на возраст и не слишком хорошее здоровье. Но сейчас он выглядел, несмотря на кривую ухмылку, на удивление хорошо, и вновь казался молодым - глаза его были прищурены, однако ярко блестели при свете дня, как два граната.
   Он остановился перед сценой, скрестив руки на груди.
   Миреле тоже замер на месте, искоса глядя на него и используя момент для того, чтобы передохнуть и выровнять дыхание.
   - Спектакль одного актёра? - продолжил Алайя всё так же насмешливо. - Это противоречит всем правилам. По законам театрального искусства, у героя, который высказывает свои убеждения, должен быть антагонист, который их опровергает.
   - Я же не могу сыграть одновременно обе роли, - пожал плечами Миреле. - Хотя, быть может, и могу...
   - Ни к чему! - неожиданно перебил его Алайя и что-то ему швырнул. - Я предлагаю поступить по-другому.
   Миреле чудом умудрился поймать брошенный ему предмет и с изумлением узнал в нём бутафорский меч.
   Алайя же, тем временем, с необычайной лёгкостью вскочил на сцену. Солнце ярко полыхнуло в его выпущенных из причёски светлых волосах, рукава золотистого одеяния взлетели, как крылья хищной птицы, когда он стремительно бросился вперёд.
   Миреле едва успел отбить удар такого же клинка, как тот, что Алайя перед этим бросил ему.
   Они отскочили в разные концы сцены, как будто отброшенные друг от друга взрывной волной.
   Потрясённый, Миреле тяжело дышал и смотрел на своего прежнего учителя из-под упавшей на лицо копны волос. Тот продолжал едко ухмыляться, но в ярко-малиновых глазах был, пожалуй, молодой задор.
   "Используй этот момент, Миреле, - говорил его взгляд. - Когда тебе ещё представится шанс отомстить мне за все издевательства, которые тебе приходилось терпеть по моей вине?"
   Выбросив из головы все мысли, Миреле кинулся к нему, и они вновь схлестнулись. На мгновение Миреле даже показалось, будто от удара скрестившихся в воздухе игрушечных клинков во все стороны посыпались искры.
   - Ну, хватит, - миролюбиво заявил Алайя, отшвырнув в сторону свой меч. - Это был пролог, а основной спектакль я предлагаю начать прямо сейчас. Как тебе идея? Импровизируем по очереди, последние слова каждой сцены становятся начальными - следующей, которую исполняет другой актёр. Проигрывает тот, кому первому будет нечего сказать. Идёт?
   Миреле медленно опустил свой бутафорский клинок и, в противовес Алайе, не швырнул его, а аккуратно положил на пол.
   Потом он выпрямился, откинув с лица рассыпавшиеся по плечам волосы.
   - Идёт, - согласился он.
   Вокруг собиралось всё большее и большее количество зрителей, и где-то на краю сознания Миреле вертелась мысль, что это неспроста: он ведь и сам никогда не видел Алайю на сцене.
   Впрочем, желания победить во что бы то ни стало у него не было: только лишь выдержать это странное испытание и отбить удар. Алайя начал читать импровизированный монолог первым, и Миреле почти не слышал слов, однако в нужный момент у него как будто само собой появилось в голове продолжение, и он озвучил его, не запнувшись и даже не задумавшись.
   Этот поединок продолжался до самого вечера: двое актёров без устали сражались друг с другом, декламируя стихи и прозу, сначала при свете дня, а потом в ярких отблесках фонарей, зажегшихся в квартале. Зрители обступали сцену тесным кольцом, однако Миреле почти не обращал на них внимания, сосредоточившись на себе и своём противнике.
   Алайя, конечно же, играл непринуждённее, чем он, однако у Миреле было ощущение, что рано или поздно соотношение сил изменится в его пользу: привыкший к своим долгим одиночным представлениям, длившимся по несколько часов, он и сейчас не испытывал иной усталости, кроме физической - а физическую можно было преодолеть.
   Уверенность же и вдохновение, наоборот, чем дальше, тем больше возрастали в нём.
   Настал момент, когда Алайя сделал паузу перед тем, как начать новый монолог - и Миреле лучше, чем кому-либо, было видно, что эта пауза означала то, что противник сдал первый из своих рубежей: слова перестали приходить ему на ум мгновенно, энергия начала медленно, но верно иссякать.
   В то время как сам Миреле был полон сил.
   Однако в следующее мгновение он, используя монолог Алайи как возможность для передышки, оглянулся на толпу зрителей и увидел в ней Кайто.
   Вздрогнув, он бросился к перилам, окружавшим сцену.
   Кайто стоял поодаль, вдалеке от того места, где смотрел представления Миреле на протяжении всех тех лет, когда других зрителей не находилось, и как-то виновато улыбался: дескать, я хотел бы быть там, где ты привык меня видеть, но извини, не удалось. Руки он сцепил, обхватив одну другой, так что кистей не было видно под широкими, ниспадающими до земли рукавами, развевающимися на ветру.
   Позабыв обо всём, Миреле спрыгнул со сцены, бросившись к нему.
   Где-то вдалеке Алайя прекратил читать свой монолог, и стало подозрительно тихо, зато зрители, до этого ловившие каждое слово двоих актёров, загудели и зашумели.
   Миреле пробрался к Кайто сквозь толпу и, просунув руку под шёлковую ткань рукава, как под полог, попытался найти его пальцы.
   - Ты... - начал он, но тут волнение толпы прекратилось, и снова стало тихо, так что Миреле неожиданно стало ясно: они не встретились с Кайто посреди площади Нижнего Города, где нужно говорить громко, чтобы перекричать шум толпы. Наоборот: толпа сама стихнет, чтобы услышать, что он хочет сказать.
   Он оглянулся.
   Позади него оставался большой проход, как если бы он прошёл по морю, раздвигая волны руками, и волны не сомкнулись обратно за его спиной.
   Алайя, остававшийся на сцене, смотрел на него, вздёрнув светлую бровь, но насмешка в его взгляде казалась неискренней, и сквозь неё проглядывала некоторая растерянность.
   Миреле почувствовал себя виноватым.
   - Я... - начал он и запнулся, не зная, что сказать своему противнику. Правду? Что для него внезапно перестало существовать всё на свете, и он просто позабыл о многочасовом актёрском поединке, из-за которого у него до сих пор дрожали колени, и мокрое одеяние липло к разгорячённому телу? - Я уступаю победу вам. Потому что она в любом случае была бы ваша: если ученик демонстрирует успехи, поздравлять нужно, в первую очередь, учителя.
   Разрядив атмосферу галантностью, Миреле почувствовал облегчение.
   Актёрам пришлось по вкусу его остроумное и, в то же время, исполненное почтительности высказывание. В толпе раздалось несколько хлопков, сразу же подхваченных другими, и Миреле был вознаграждён громкими аплодисментами.
   Он снова огляделся.
   Разодетые в свои пёстрые наряды и обмахивающиеся веерами, актёры смотрели на него с пониманием: почти у каждого из них за плечами было по несколько любовных историй, и с женщинами, и с мужчинами. Не только таких, за которые получаешь деньги, но и таких, о каких сочиняют пьесы: почему-то именно эти люди, которые продавали своё тело и вступали в связи без разбора, были в то же самое время способны на такое искреннее, глубокое и преданное чувство, граничащее с благоговением, как никто из честных семьянинов. Миреле это знал.
   Уходя под руку с Кайто, он также знал, что кто-то завидует ему, но большинство сентиментально желает счастья, так редко выпадающего для актёра в любви.
   - Представление плавно перетекло в реальную жизнь, и зрители стали свидетелями красивой сцены, - сказал Миреле, смеясь. - Я думаю, все были рады, что я закончил наш актёрский поединок именно так.
   Кайто по-прежнему молчал, но Миреле не чувствовал себя неуютно. Никаких слов о любви не было сказано, однако он почему-то был уверен, что между ними только что совершилось или совершится что-то важное, что-то, что изменит их отношения раз и навсегда.
   С этими мыслями он привёл его в свой дом.
   "Как же мне хотелось, чтобы ты сам однажды появился у меня на пороге, просто пришёл ко мне, безо всякого предлога, - промелькнуло в голове Миреле, когда он поднимался на веранду, ведя Кайто за руку. - Впрочем, теперь это неважно".
   Он распахнул двери в свою комнату, сделал приглашающий жест и неловко усмехнулся: дескать, вот, гляди: чем богаты, тем и рады.
   Рука его всё-таки немного дрогнула.
   "Если бы я знал, что ты придёшь, здесь бы не было так не прибрано..." - Миреле усилием воли заставлял себя не оправдываться, не извиняться, не кланяться, как перед высочайшим гостем.
   Кайто прошёл на середину комнаты. По сторонам он не оглядывался, и это было странно: обычно он отличался любопытством и с удовольствием рассматривал окружающие его обстановку или пейзаж.
   Миреле продолжать стоять на пороге, с тоской глядя на пыльную кружевную занавеску, придавленную неплотно прикрытыми створками широкого окна. Никогда ещё собственное обиталище не казалось ему столь убогим.
   Сделав над собой усилие, он зажёг лампу, осветившую царивший в комнате творческий беспорядок: разбросанные повсюду листы бумаги, неубранную кисть с засохшей на ней зелёной тушью, несколько цветных халатов, вытащенных из шкафа, чтобы отнести их в стирку, и так и позабытых в кресле. В углу на сундуке, прикрытом шёлковым покрывалом, сидело несколько кукол, насмешливо взиравших на позднего посетителя.
   Обычно Миреле действительно не был столь неаккуратен, но в последнее время он слишком уставал, чтобы заниматься уборкой, и откладывал её на потом. Долгожданный визит случился, как это всегда и бывает, в самый неподходящий момент.
   Впрочем, жаловаться на это судьбе Миреле и в голову не приходило.
   Так как Кайто продолжал молчать и не смотрел на него, он шагнул к напольной вазе с осенним букетом и принялся поправлять засохшие веточки, чтобы создать видимость хоть какой-то деятельности.
   Вопреки всем его ожиданиям, Кайто шагнул не куда-нибудь, а к постели, и, остановившись перед ней, сделал неловкий жест рукой, подзывая Миреле к себе.
   Тот оторвался от своей веточки и сделал шаг вперёд.
   Он был далёк от мысли, что Кайто приглашает его провести с ним ночь, однако, несмотря на это, в горле у него пересохло, а пол под ногами стал практически неощутимым.
   Так и не удостоив обстановку комнаты взглядом, Кайто улёгся на постель, и Миреле, обойдя её с другой стороны, опустился на подушки лицом к нему.
   - Я должен кое-что тебе сказать, - пробормотал Кайто, взяв обе его руки в свои.
   Это были первые слова, которые он произнёс за весь вечер.
   - Да, - сумел откликнуться Миреле.
   Касаясь теплых ладоней Кайто, он чувствовал, насколько ледяными были его собственные руки - к горлу же подкатывала лёгкая тошнота, однако он не мог бы сказать, что чувство, владевшее им, было волнением.
   Пламя в светильнике начало слегка чадить, однако горело ровно, хотя Миреле бы дорого отдал за то, чтобы сейчас в комнате царила кромешная темнота, и он не мог видеть лица напротив. Тогда он просто закрыл глаза.
   - Много лет назад я поступил с... одним человеком подло, - проговорил Кайто. - Я был нечестен с ним, и он ушёл, и никогда больше не вернулся. Я бы мог последовать за ним или удержать его, но я этого не сделал. Я бы мог забыть о нём, оставшись в одиночестве, но и этого я также не могу. Я, наверное, люблю того человека. Но у него теперь совершенно другая жизнь, и он обо мне не помнит. А если бы и вспомнил, то никогда бы не смог простить.
   Все чувства, владевшие Миреле, внезапно разом отпустили его.
   Он почувствовал, как к ладоням возвращается тепло, и кончики пальцев слегка покалывает - это было чуть больно, но приятно.
   И всё стало так легко и хорошо.
   "О, Кайто, - думал он, расслабившись и чувствуя себя плывущим по невидимым волнам. - Неужели ты думаешь, что есть что-то, чего бы я не мог тебе простить? Да хоть бы ты даже и убил меня, а потом я очнулся, воскрешённый господином Маньюсарьей... Ты и в самом деле думаешь, что любовь может быть убита воспоминанием о какой-то подлости, которую ты совершил по отношению ко мне в прошлом?"
   Он не выдержал и тихо засмеялся.
   - Мне так легко и хорошо теперь, - выдохнул Кайто, придвинувшись и уткнувшись лицом ему в грудь. - С ума сойти...
   Миреле обнял его одной рукой, поглаживая по волосам.
   Думать ему ни о чём не хотелось, но мысли как будто сами собой вливались ему в голову.
   "Я никогда не задавался вопросом о том, почему полюбил тебя, - проносилось в его сознании. - Хотя для этого, в сущности, не было совершенно никаких оснований. Мы знакомы более пяти лет, однако виделись редко, я мало что знаю о тебе. Ты предпочитаешь не рассказывать о своём прошлом, так же, как и я. Всё, что мы обсуждали - это мой квартал, бабочки, книги, какие-то философские вопросы. Ты даже не говорил мне никогда, что тебе по-настоящему нравится моя актёрская игра. Разве могла из всего этого родиться любовь?.. И всё-таки я её почувствовал, почувствовал с самой первой встречи, хотя и не признавался перед собой и долго сдерживал свои чувства. И теперь я знаю, почему. У меня отобрали все мои воспоминания, однако этого отобрать не смогли. Любовь переживает смерть".
   Ему жгло глаза - тихий смех сменился такими же тихими слезами, которые Миреле вытирал украдкой, боясь потревожить Кайто.
   Свободной рукой он нащупал под своей одеждой две почти одинаковые подвески с символом Милосердного: ему хотелось снять со своей шеи одну из них и подарить Кайто в знак того, что отныне их судьбы связаны навек, однако он временил, не уверенный, что это самый подходящий момент.
   - О, Кайто, - проговорил он вслух, когда прошло достаточное время. - Неужели ты думаешь, что есть...
   Но Кайто перебил его.
   - Нет, пожалуйста, Миреле, нет! - взмолился он, сдавливая его в объятиях. - Не говори со мной никогда о том, что сейчас услышал! Я прошу, нет, заклинаю тебя!
   Миреле замолчал.
   Это просьба его не удивила и не огорчила, однако повергла в некоторое замешательство.
   "Как же мне тогда сказать тебе о том, что нет повода сомневаться в моём к тебе отношении? - растерянно думал он, - Что нет ничего, чего я не смог бы тебе простить? Мне, конечно, кажется, что это и так должно быть понятно, но раз ты не понял за столько лет..."
   Кайто высвободился из его объятий и поднялся с постели, вытирая лицо, как будто тоже плакал, однако глаза его были сухими. Он наконец-то осмотрелся по сторонам и принялся комментировать увиденное.
   - Жаль, пришла осень! Я люблю её, но теперь бабочек не будет до весны. Только и остаётся, что покупать наряды с бабочками, веера, картины... Я подумываю о том, чтобы устроить коллекцию разных вещей, на которых изображены бабочки. Как считаешь, хорошая идея, Миреле, а? - Кайто теребил рукав шёлкового одеяния Миреле с узором из крыльев бабочек.
   Миреле никогда не надевал его, однако однажды, когда в квартал заходили бродячие торговцы, поддался искушению и купил - именно из-за узора.
   С тех пор он иногда вытаскивал его из шкафа и развешивал на двух колышках, вбитых в стену, чтобы любоваться, как картиной, которая воскрешает полузабытые чувства.
   - О, а вот и куклы... - заметил Кайто, приближаясь к сундуку. - Я уж боялся, что никогда больше не увижу их.
   Миреле, всё это время сидевший на постели, чинно сложив руки на коленях и с готовностью улыбаясь в ответ на каждую шутку Кайто - мысли его были далеко - в этот момент встрепенулся.
   - Нет, Кайто, нет! Я вернусь к своим кукольным представлениям, как только закончу с пьесой, - пообещал он.
   - Ну так за чем же дело стало? - поинтересовался Кайто с улыбкой. - Заканчивай поскорее! Ты ведь говорил, что после праздников уже должны начаться репетиции.
   Слова эти пробудили в Миреле чувство долга.
   Когда Кайто ушёл, он уселся за письменный стол и, разложив перед собой свои изрядно почирканные рукописи, долго глядел на них, не решаясь взять в руки кисть и обмакнуть её в тушечницу.
   Слова, написанные торопливым почерком и ставшие вместилищем для его восторга, злости, печали, страсти, расплывались у него перед глазами...
   И вдруг Миреле, как будто очнувшись, поглядел на рукопись новым взглядом.
   "Это же так просто! - молнией вспыхнуло у него в голове. - Мне вовсе не обязательно говорить что-то Кайто прямо, раз уж он так не хочет это слышать. С кукольными представлениями было сложнее, потому что я не знал, что именно хочу ему показать, но теперь..."
   Ближе к рассвету в комнату зашёл Юке и остановился на пороге, подозрительно глядя на Миреле, согнувшегося над письменным столом и торопливо строчившего очередную сцену при свете догорающей лампадки.
   - Ты шуршишь бумагой всю ночь, - заметил он. - У тебя какой-то небывалый приступ вдохновения?
   Миреле дописал страницу и распрямил спину, с удовольствием потянув затёкшую шею.
   - Я решил переписать мою пьесу! - безмятежно сообщил он, глядя на Юке.
   У того вытянулось лицо.
   - Переписать? - наконец, осведомился он осторожным тоном. - Ты же должен был дописать её!
   - Нет, нет, я решил всё там изменить.
   - Но ты писал её больше десяти лет, - напомнил Юке всё так же осторожно.
   Миреле только отмахнулся. Ему было весело смотреть на изумлённое лицо приятеля, на его недоверчивый взгляд, на светившийся в тёмных глазах вопрос, который вежливый и спокойный Юке, конечно, никогда не произнёс бы вслух: "Ты что, спятил?"
   Юке был умным человеком, однако он, верно, не знал, что это такое - когда все нити судьбы неожиданно складываются в единую картину, так что принятое решение не вызывает абсолютно никаких сомнений.
   - Не беспокойся, я всё успею сделать! - заверил его Миреле. - За одну только эту ночь я написал двадцать пять страниц, и так же быстро напишу остальное. Если понадобится, я вообще перестану спать. Уверен, что теперь моих сил хватит даже на это. Поверь мне, Юке, я знаю, что делаю! В эту ночь с моих глаз спала пелена, и я узнал правду о самом себе.
   Юке смотрел на него, недоверчиво покачивая головой, но Миреле только смеялся.
   Огонь в светильнике, наконец, погас, однако сквозь пыльную кружевную занавеску проникнул первый солнечный луч и заскользил по комнате, раззолотив её.
   Солнце превращало паутину пыли, покрывающую предметы, в капли янтарной краски, щедро разбросанной рукой невидимого художника, и в зеркале позади себя Миреле не видел своей фигуры - только лишь огонь рассвета, зажигающегося за окном.
  

***

   В середине Второго Месяца Воды, когда закончились листопады, и зима готовилась вступить в свои права, Миреле, не знавший отдыха, решил всё-таки сделать перерыв и навестить Энсаро.
   Он поднялся рано на рассвете, после нескольких часов беспокойного сна, и отправился в Нижний Город, дрожа от утреннего холода и кутаясь в не слишком тёплую накидку. У Миреле были и зимние одеяния, подбитые мехом, однако все они были яркими, как подобало манрёсю, а он не хотел появляться на площади, как актёр - не потому, что стыдился своего ремесла, а потому, что не желал заявлять о себе слишком навязчиво.
   День был морозным, однако ясным; редкие крупицы первого снега блестели под солнцем на столбах ворот и черепице крыш.
   Миреле остановился у прилавка булочницы, вдыхая аромат свежеиспечённого хлеба, и тут же и позавтракал, чувствуя, как постепенно отогревается озябшее тело. Торопиться было некуда - на протяжении нескольких последних недель он не позволял себе остановиться ни на мгновение, работая над пьесой и чувствуя себя загнанной лошадью, однако теперь решил, что заслужил право отдохнуть, и наслаждался минутами спокойствия.
   В морозном воздухе внезапно почудился запах гари.
   - Это не у вас ли подгорело? - забеспокоился Миреле, у которого завязалась с булочницей беседа.
   - Нет, нет, это с площади, - отмахнулась та, глядя на него ясными светлыми глазами. - Вы разве не знаете, что там происходит? Там сжигают чучело актёра. И правильно. Глаза бы мои этих крашеных не видели, их развратные улыбочки, их цветные глаза! У нормальных-то людей таких глаз не бывает... Впрочем, мы-то ещё ладно. Но дети! Знаете, наверное, что в праздники на площади появился какой-то дворцовый актёр - говорят, что важная шишка - и танцевал, да так, что люди толпились у сцены, как приклеенные, да ещё и бежали со всех улиц посмотреть, оставляя двери домов нараспашку? Тот актёр был колдун. Но взрослые люди посмотрели на эту гадость и опомнились, а вот детки бедные долго потом бредили, родителей своих переполошили, кто-то даже сбежал, чтобы пойти в актёры. Тут-то мы и решили, что пора прекратиться такому безобразию. Милосердный заповедовал хранить целомудрие и бороться с тем, что мешает душе быть чистой, так с кого же начинать, кроме как с этих развратных? Жаль, что только чучело сжигают, а не одного из них, то-то бы был другим пример. Я бы собственноручно его в костёр за крашеные лохмы потащила, знал бы, как наших девочек соблазнять, как мальчиков толкать на тот же путь! Милосердным клянусь, не пожалела бы! - распалившись от праведного гнева, булочница вытащила из-под ворота платья подвеску с изображением плачущего глаза и принялась отбивать поклоны, стиснув её в руке. - Я-то сама на площадь не пошла, мне лавку оставить не на кого, но душой я с ними - праведное дело совершают. Вот если соберутся на самом деле очистить столицу от этих грязных, то тут уж и я пойду, помяните моё слово.
   Миреле опустил руку и бросил на землю кусок недоеденной булки - вкус её внезапно показался ему тошнотворным. Впрочем, к ней тут же подскочила целая стая взъерошенных птиц, которые принялись толкаться, вырывая добычу друг у друга из клюва.
   - Вот как, - проговорил Миреле с кривой улыбкой. - Да уж, конечно... кто может быть опаснее для детей, кроме актёров, которые живут только своими танцами и своей любовью к покровительницам. Впрочем, не только к ним: говорят, что они ещё и влюбляются друг в друга. Можете себе представить?
   - А как же, а как же! - рьяно закивала головой булочница, не уловившая в его словах никакой иронии. - Я-то раньше не думала об этом, но Пророк Энсаро, пусть он будет жить вечно, открыл мне глаза. Дай-то нам Милосердный сил вычистить всю эту грязь, весь этот разврат, чтобы глаза наших детей видели только чистый мир, свободный от срама!
   Миреле инстинктивно отступил на пару шагов, как отступают от ядовитой змеи, неожиданно увиденной в траве.
   - Что же Пророк Энсаро? - спросил он, стараясь говорить, как прежде, ровно. - Он поддерживает это... праведное дело?
   - Как же он может не поддерживать его! Ведь сказано: не отдавай свою душу развлечениям и не желай союза ни с кем, кроме единственного, кто тебе предназначен! А актёры - это те демоны, которые сбивают с истинного пути!
   Миреле подавил в себе поднимавшееся отвращение. Ядовитые змеи не виноваты в том, что они змеи - такими их сделала природа и, верно, для чего-то они тоже нужны.
   Не прощаясь с булочницей, он отошёл в сторонку, пытаясь вдохнуть морозного воздуха, чтобы прийти в себя, но воздух был полон гари, и становилось только хуже.
   "Я не пойду на площадь, - приказывал он себе. - Мне незачем на это смотреть".
   И всё-таки пошёл.
   Площадь была запружена людьми, как и в тот раз, когда Хаалиа танцевал перед жителями Нижнего Города. Но на этот раз людьми владел не восторг, а слепая злоба... которая, впрочем, мало чем отличалась от их восторга. Женщины, мужчины, дети ликовали, подбрасывая поленья в костёр, и подбадривали друг друга в своей злости криками.
   - Ради наших детей! - неистово вопили они. - Уничтожим очаг разврата в городе! Во имя Милосердного!
   Языки пламени лизали фигуру, наряженную в цветастое платье актёра, и колокольчики, привязанные к её поясу, мелодично звенели. Тонкая шёлковая ткань чернела и съёживалась, ленточки подвесок разрывались, и фигурки покровителей падали в развёрзшуюся под куклой чёрную пропасть, полную золы, углей и шипящего пламени.
   Миреле смотрел на это с искажённым лицом, и глаза у него слезились от дыма, ярости и отчаяния.
   "Если только вы действительно попробуете предпринять поход против актёров, чтобы кого-то из них вот так же сжечь, то я буду первым, кто встанет у вас на пути, - думал он, стиснув кулаки. - И я хотел бы разорвать вас на куски голыми руками, если бы это было возможно! Но так как это невозможно, то придётся вам разорвать на куски меня. И вы это сделаете, о да - сделаете во имя Милосердного".
   Кто-то схватил его за руку.
   Миреле оглянулся и увидел парня с фанатичным блеском во взгляде, который совал ему в руки охапку веток.
   - Ты разве не с нами? - кричал он, указывая на подвеску со знаком Милосердного, болтавшуюся у Миреле на груди. - Тогда чего стоишь? Подбрось в костёр дровишек, пусть эти крашеные убираются обратно в Подземный Мир! Но прежде мы и здесь зададим им жару!
   Миреле дотронулся до своей подвески. Какое-то время его преследовало желание сорвать её с шеи и швырнуть парню в лицо, но нечеловеческим усилием воли он сдерживался.
   "Великая Богиня не пускала нас в свои храмы, - думал он, и ему хотелось смеяться. - Однако последователи Милосердного пошли дальше и требуют, чтобы нас жгли живьём".
   Одно только утешало его: Энсаро на площади он так и не увидел.
   Впрочем, его последователям не было до этого никакого дела: они были свято уверены, что он с ними.
   Развернувшись, Миреле пошёл прочь, зная, что больше никогда не появится в этом месте.
   Он добрался до своего квартала и прошёл через ворота, на которых были нарисованы пейзажи и демоны Подземного Мира. Владыка Хатори-Онто скалил своё страшное чёрное лицо, раскинув во все стороны шесть рук с мечами, и длинные рыжие волосы его развевались подобно языкам пламени, терзающим небеса и землю.
   В саду было спокойно, тихо и безмятежно.
   Миреле остановился посреди одной из аллей, прикрыв глаза. С неба неслышно падал снег, украшая листья вечнозелёных деревьев и засыпая белой крупой яркие лепестки тех редких цветов, которые цвели до самой поздней осени.
   Обсыпанный снегом, как конфетти, Миреле добрался до дома и остановился в саду, глядя на белоснежный павильон, утопавший в зимней полудымке. Гамак всё ещё не был убран - никак не доходили руки, и Миреле, подождав несколько мгновений, пошёл к нему, проваливаясь в стремительно нарастающий слой снега.
   - Кайто, - прошептал он, рухнув в гамак. - Ты был прав, бабочек теперь действительно не будет до самой весны...
   От усталости у него не было сил пошевелиться, и он так и лежал, слегка покачиваясь и обхватив себя руками, что мало помогало от холода, однако создавало иллюзию защищённости.
   А потом, в конце концов, заснул.
   Сны ему снились самые беспокойные - что весь квартал охвачен огнём, и что господин Маньюсарья подбадривает толпу с Нижнего Города, пытающуюся прорваться в ворота, а потом указывает пальцем на Миреле и радостно объявляет при всех актёрах: "Это он, он привёл их сюда!"
   Открыв глаза несколько часов спустя, Миреле увидел перед собой Юке, возвратившегося, очевидно, из библиотеки. Тот стоял перед гамаком, держа в одной руке зонтик, запорошенный снегом, а в другой - фонарь, и глядел на друга, съёжившегося под тонкой одеждой.
   - Что с тобой происходит? - спросил Юке проницательно.
   Миреле сел в гамаке, пряча посиневшие от холода пальцы в рукава.
   - Ничего, - сказал он. - Просто заснул случайно.
   Ночью у него поднялась температура.
   Однако звать врачевательницу было уже слишком поздно, и готовить лекарственный отвар пришлось Юке - он же заставил Миреле улечься в тёплую постель, согретую несколькими горячими камнями, и принёс в комнату две жаровни.
   Выспавшись за день, Миреле не мог уснуть, и только лежал неподвижно на спине, обливаясь потом.
   Температура у него спала, однако в комнате было так жарко, как, очевидно, бывает только в Подземном Мире и, закрывая глаза, Миреле снова и снова видел взвивающиеся к небу языки пламени.
   Дневной сон запомнился ему во всех деталях и не желал уходить из памяти.
   "Вряд ли этот сон можно считать пророческим, - думал Миреле бесстрастно, глядя в потолок. - Всё-таки, до императорского сада выходцы из Нижнего Города не доберутся. Однако они вполне способны на погромы в своей части столицы. А если учесть, что многие из актёров простолюдины по происхождению, и их семьи живут там... Могу ли я сделать что-нибудь один против толпы? Вряд ли. Значит, если это случится, мне остаётся умереть с теми, кого порвут на части во имя Милосердного. Потому что я не хочу жить в мире, в котором такое происходит".
   Он закрыл глаза.
   День спустя он попытался выйти из дома, чтобы выбраться в столицу и разузнать, чем окончилось позавчерашнее шествие против актёров, и не случилось ли погромов, однако был решительно остановлен Юке. Миреле пришлось рассказать ему о том, что случилось, и о своих намерениях.
   - Лежи, я сам схожу и всё выясню, - пообещал Юке. - Ты болен.
   - Это опасно.
   - Не для меня, - Юке пожал плечами. - Я умею быть незаметным.
   Однако он не возвращался до самого вечера, и Миреле, вне себя от ужаса, уже собрался идти его искать, когда сосед появился - целый и невредимый.
   - Теперь, я думаю, всё успокоится, - с порога сообщил он, снимая засыпанную снегом верхнюю накидку. - Их вдохновитель, Энсаро, схвачен... странно, что этого не происходило так долго. Но теперь, видимо, господа опомнились. Не думаю, что им есть дело до нас, актёров, но любой бунт чреват тем, что перерастёт во что-то большее. Ярость толпы как пожар - может перекинуться на что угодно. Но теперь толпа в смятении, её предводитель оказался обычным человеком. Думаю, многие из них ожидали, что он обладает силой, подобной силе жриц, а когда им показали, что это не так, разочаровались в нём. И заодно в своём Милосердном.
   Миреле, вскочивший при появлении Юке с постели, медленно сел на неё обратно.
   - Вот как, - проговорил он одеревеневшими губами.
   - Да, я специально оставался там подольше, чтобы разузнать для тебя все подробности. Это произошло вчера, на площади. Говорят, те, кто явились за Энсаро, насмешливо предложили ему продемонстрировать своё волшебство, буде же оно имеет место быть, и пообещали отпустить, если он этого не сделает. Но, конечно, он ничего не смог им противопоставить. Мужчина-волшебник в нашей стране только один, и это Хаалиа, - продолжал Юке, не подозревая, что своими словами втыкает в грудь Миреле нож. - Я слышал, что одно из обвинений, предъявленных Энсаро, так и звучит: несоответствие его слов истине. Его объявили не бунтовщиком и еретиком, а обманщиком и шарлатаном, который много лет морочил головы честным людям. Думаю, это было мудрое решение. Но всё равно его казнят, в назидание всем прочим.
   Миреле молча сидел на постели.
   На протяжении нескольких лет он страшно боялся этого известия, и думал, что с ума сойдёт от отчаяния, когда получит его, - а, может быть, бросится вызволять Энсаро несмотря на безумие и бессмысленность подобной затеи, но теперь, когда это случилось, он не мог заставить себя пошевелиться и хотел лишь спать.
   - Что же его многочисленные последователи? - спросил он, наконец. - Они не попытаются защитить его?
   - Какое там, - махнул рукой Юке. - Всё, что они умеют - это искать виновных и тащить "демонов" в костёр.
   Несколько часов спустя Миреле всё же переборол охватившее его оцепенение и вышел из павильона - прогуляться на свежем воздухе.
   Снегопад к тому времени прекратился, и ночное небо было удивительно ясным, сплошь усеянным огромными звёздами.
   В квартале царило оживление - новички, которым зачастую приходилось исполнять грязную работу, расчищали аллеи от снега, попутно всячески забавляясь и со смехом закидывая друг друга снежками. Помимо фонарей, на этот раз в саду повсюду горели ещё и свечи - их ставили внутрь сооружённых домиков из снега, и пламя их уютно трепетало среди сугробов.
   Прочие актёры красовались в тёплых зимних одеяниях, вытащенных из дальних шкафов, и закутывали ухоженные руки в меховые муфты.
   - Вы придёте посмотреть вечернее представление? - спросил у Миреле один из юных актёров, очевидно, желавший снискать его расположение. - Сегодня нас обещал навестить Хаалиа!
   Миреле вздрогнул, однако ничего не ответил.
   Тем не менее, он отправился в главный павильон, который теперь, после летней реставрации, открывался заново - очевидно, по этому поводу и ожидался визит высокого гостя. Там вовсю шли приготовления - ими руководил Алайя, который сидел в первом ряду возле сцены и раздражённо отчитывал мальчиков, устанавливавших декорации.
   - А, Миреле, - заметил он, оглянувшись. - Ну проходи, проходи. Сегодня твой покровитель будет здесь.
   С каких пор Хаалиа стали называть его покровителем, Миреле не знал, но это волновало его в данный момент меньше всего.
   - Он не придёт, - сказал он, не подходя к Алайе ближе. - Вам должно быть прекрасно известно, что его брат в тюрьме и ожидает казни.
   На что тот только рассмеялся.
   - Миреле, Миреле, - покачал он головой. - Он актёр, как и все мы здесь. В мире довольно часто умирают люди, иногда - близкие нам, и случаются прочие трагедии. Нам нет до этого дела. Мы умеем веселиться и веселить других. И если ты думаешь, что Хаалиа откажется прийти и посмотреть хорошее представление, потому что с его братом что-то случилось, то ты совершенно его не понимаешь. Не стоит проповедовать здесь милосердие и отказ от мирских страстей. Да и нигде не стоит - думаю, то, что случилось с Пророком Энсаро, должно быть достаточно убедительно. Привыкни уже к жизни здесь и погрузись в неё. Наша жизнь - это нескончаемый карнавал. Водоворот забав, в который иногда попадают и горести, но их необходимо пережить точно так же, как и всё остальное - продолжая веселиться. Стоит остановиться хоть на мгновение, чтобы задуматься - и ты пропал.
   Миреле хотел было возразить, но понял, что у него нет на это сил.
   Да и нужно ли это было хоть кому-нибудь?
   Он опустился на подушки в дальней части зала и принялся бездумно наблюдать за приготовлениями к спектаклю. Актёры сновали мимо него с улыбками на лицах, полные воодушевления перед предстоящей встречей; потом пришёл черёд зрителей - они рассаживались по местам, расправляя полы пышных одеяний, раскрывая веера.
   Многочисленные фонари, развешанные под потолком, светили ослепительно.
   Хаалиа появился под руку с дамой. Миреле наблюдал за всем происходящим рассеянно, и только лишь по тому, что все придворные бросились на колени, понял, что это была сама Светлейшая Госпожа.
   Весь первый акт он, сидя в отдалении, вглядывался в лицо человека, которого десять лет тому назад встретил в беседке господина Маньюсарьи.
   На этом лице, и в самом деле, не было заметно даже тени печали - Хаалиа улыбался, увлечённо следил за происходящим на сцене, хлопал в ладоши.
   После перерыва Миреле вышел в сад.
   И, видимо, вскоре после этого у него снова начался жар, потому что дальнейшее потонуло для него в тумане полузабытья. Почувствовав себя хуже, он добрался до первой попавшейся беседки и, рухнув на скамью, прислонился пылающим лбом к опорному столбу.
   Провалившись в полусон, он слышал звуки чьих-то шагов, шелест одеяний, негромкие голоса - мужской и женский.
   - Ты же понимаешь, мой милый, что я и так щадила твоего брата на протяжении стольких лет - исключительно ради тебя, - мягко вразумляла своего спутника женщина. - Но теперь это зашло слишком далеко, и другого выхода нет.
   - Да, другого выхода нет, - спокойно согласился мужчина.
   Миреле с трудом открыл глаза.
   Лунный свет серебристо лился на листья дерева, похожего на абагаман - хотя тот должен был быть далеко отсюда; яркие отблески фонарей ложились на золотое одеяние и казались тенями каких-то нездешних цветов.
   Хаалиа стоял, устремившись взглядом куда-то вдаль, и лицо его было безмятежным, как вода в лагуне.
  

***

   То, чему суждено было случиться, не могло миновать.
   Помнивший слова Энсаро о принесении жизни в жертву, видевший, к чему привели проповеди о милосердии на площади Нижнего Города, Миреле не ждал чуда и, что гораздо хуже, не желал его.
   Поднимаясь спозаранку, он бродил по кварталу, украшенному снежным убранством, встречал улыбавшихся актёров, с радостью предававшихся зимним забавам, и знал, что не позволил бы растоптать всё это, даже если бы такой ценой могла быть выкуплена жизнь Энсаро.
   И всё же однажды он отправился к Хаалиа, чтобы просить его о волшебстве.
   Тот в последнее время появлялся в квартале часто, как будто хотел своим примером доказать правдивость слов Алайи о том, что любые горести нужно заглушать весельем. Зимний мороз оставлял на его бледных щеках яркий румянец, который превращал его почти в мальчишку: Миреле помнил, что Хаалиа больше лет, чем ему самому, однако глядя, как тот резвится, подобрав полы своих роскошных одеяний, и играет в снежки с самыми младшими из актёров, поверить в это было трудно.
   Он собственноручно варил на свежем воздухе какой-то напиток по одному ему известному рецепту, и пряный аромат корицы, апельсина и ванили распространялся в морозном воздухе на весь квартал. Потом Хаалиа наливал свежеприготовленное зелье в чашки и раздавал всем желающим, которых набиралось немало. Миреле тоже однажды подошёл к нему, устроившемуся в тени засыпанного снегом дерева абагаман, и получил в руки фарфоровую пиалу, наполненную дымившимся напитком, похожим на чай, вино и травяной лекарственный отвар одновременно.
   Содержимое слегка обжигало внутренности - как, как обжигает глоток разреженного воздуха на вершине высокой горы.
   Дни стояли удивительно ясные, снег искрился на солнце и звонко хрустел под ногами.
   Хаалиа днями напролёт предавался ребяческим забавам с актёрами, а по ночам смотрел представления в отреставрированном павильоне, радовавшем глаз свежими и яркими красками.
   Энсаро, брошенный в крепость, дожидался своего приговора, который, впрочем, и так был ясен каждому - сжечь живьём на площади Нижнего Города, той самой, где лжепророк, а на деле обманщик и шарлатан, собирал толпы своих приверженцев.
   Миреле никак не мог выздороветь после часов, проведённых в тонкой одежде под снегопадом. Жара у него больше не было, однако то, что пришло ему на смену, было хуже - вялотекущая болезнь, то отпускавшая его, то возвращавшаяся снова приступами слабости, сонливости и тошнотворной тоски. Каждое утро он выходил за ворота квартала, чтобы узнать новости об Энсаро, и каждый раз возвращался с головной болью, звоном в ушах и глухим кашлем, терзавшим грудь.
   "Всё ещё жив..."
   Миреле старался не отдавать себе отчёта в том, что ждёт, чтобы всё это поскорее закончилось.
   Однажды утром он проснулся с чётким ощущением, что не может больше так жить, и именно тогда и отправился к Хаалиа.
   Тот обычно был окружён толпой актёров, но на этот раз почему-то оказался один - сидел в беседке, положив скрещённые руки на перила, и задумчиво улыбался, разглядывая квартал. Сложно было не списать это неожиданное одиночество на знак судьбы - или же на умение Хаалиа читать чужие мысли, так что Миреле даже не стал утруждать себя церемонным вступлением к беседе.
   - Спасите его! - взмолился он. - Ведь вы же можете.
   - Его смерть необходима, - пожал плечами Хаалиа. Он говорил таким же тоном, каким бы мог обсуждать погоду.
   - Я могу это понять... к сожалению, - Миреле горько усмехнулся. - И всё-таки. Существует сотня способов создать видимость, в которую поверят другие, в то время как... Впрочем, кому я это рассказываю? Ведь вы же...
   - Да, вы совершенно правы, я мастер иллюзий, - согласился Хаалиа, перебив его. - И я мог бы заставить других поверить в то, что они видят Энсаро, корчащегося в языках пламени, в то время как сам Энсаро был бы переправлен в безопасное место, в котором он мог бы в тишине и спокойствии продолжать свои труды.
   - Но вы этого не сделаете, - устало заметил Миреле, сразу же догадавшийся о таком исходе разговора. - Почему? Ответьте мне. Вы считаете, что именно продолжать свои труды он и не должен? Что то, что он делает, принесёт в мир лишь смятение и злобу? Что же это значит? Что все лучшие начинания всегда приводят к худшему? Что единственный выход - погрузиться в хоровод развлечений, как предлагают в квартале манрёсю? Выпить вина забвения и отдаться развесёлому танцу?
   - Вероятно, Энсаро сейчас задаётся теми же самыми вопросами. Оставленный всеми своими сторонниками, брошенный в грязную темницу, искалеченный пытками... Один только Милосердный может его утешить, но кто знает, чувствует ли Энсаро его присутствие сейчас? Быть может, и эта единственная опора рухнула под ним в самый тяжёлый час, - заметил Хаалиа, приподняв бровь. - И, возможно, он тоже начал сомневаться и думать, что всё, что он видел и слышал прежде - ложь. Легко взойти на костёр, когда тебя наполняет чужая сила...
   Миреле не мог допустить мысли, что он настолько безжалостен, чтобы издеваться намеренно, получая от этого некое удовольствие, однако всё-таки не удержался от бессильного выкрика.
   - Ну так сделайте же что-нибудь!..
   - ...и гораздо сложнее, когда ты остаёшься один на один со своей бренной оболочкой, тем, что предоставляет этот мир при вхождении в него, и больше не слышишь голоса собственной души, - продолжил Хаалиа, не обратив ни малейшего внимания на то, что его перебили. - Ах, Миреле, Миреле. Разве мой брат не говорил вам, что сам желает для себя того, что происходит? Это его испытание, и я не имею права вмешиваться.
   - Да, и я поверил в это. Не важно, что я пока что не могу этого принять - пусть так, пусть его смерть нужна, пусть он сам хочет этого. То, с чем я на самом деле не могу смириться... - Миреле осёкся, внезапно почувствовав, что теряет свою мысль. И тут же продолжил её, охваченный страстным порывом: - Вам не приходило в голову, что это не только его испытание, но и ваше тоже?
   - М-м-м? - Хаалиа как-то медленно повернулся к нему и поднял брови. В его взгляде мелькнули одновременно удивление и насмешка, а уголки губ чуть шевельнулись в странной полуулыбке. - Моё?
   "Что я пытаюсь ему доказать? - мелькнуло в голове Миреле. - Он же читает все мои мысли. Он знает меня лучше, чем я сам, но это я сейчас пытаюсь открыть ему глаза на то, что якобы скрыто внутри него. Как самонадеянно и глупо".
   И, тем не менее, он продолжил.
   - Ваше испытание в том, сможете ли вы отказаться от всего, во что верите и считаете правильным, просто... из любви к своему брату. Быть может, подобная ошибка будет стоить вам обоим бессмертия души, но мне почему-то кажется, что лучше совершить её, чем стоять в стороне и смотреть, как мучается человек, которого ты любишь. - Миреле закрыл глаза и почувствовал, как по щекам заструились слёзы.
   Но Хаалиа не позволил ему задуматься над собственными словами.
   - Что я слышу, Миреле! - воскликнул он насмешливо. - Да вы, кажется, больше беспокоитесь о моей душе, чем о душе моего брата! Разве вы уже не совершили свой выбор? Тогда, когда отказались остаться со мной в моём павильоне? Так прекратите уже метаться и следуйте тому пути, который посчитали верным!
   Он решительно поднялся на ноги, явно собираясь уходить, однако в последний момент вдруг подошёл к Миреле и, положив руки ему на плечи, наклонился над ним.
   - Вы разрываетесь между двумя половинами собственной души, - проникновенно заметил он, глядя ему в глаза. - Это не доводит до добра. Что же касается вашего пожелания, чтобы я сотворил спасительную иллюзию, то на это я могу сказать одно: спасения для всех не бывает. Всегда кто-то должен принести жертву, чтобы другой воспел ему хвалу.
   Он развернулся, однако Миреле, наплевав на все приличия, схватил его за край рукава, удерживая.
   - Ну так хотя бы убейте его сами, собственными руками! - закричал он в отчаянии. - Пошлите ему напиток жриц! Не позволяйте ему претерпевать мучительную смерть!
   Гладкий шёлк выскользнул у него из рук, как выскользнула бы вода, несмотря на то, что Миреле вцепился в ткань с такой силой, что костяшки его пальцев побелели.
   - Нет, Энсаро умрёт, и умрёт в муках, - твёрдо сказал Хаалиа, отойдя на несколько шагов. - Я так решил.
   Слова эти привели Миреле в откровенную ярость.
   - Вы так решили?! - закричал он, ослеплённый гневом. - Да кто вы такой, чтобы решать судьбу другого человека, пусть даже вашего родного брата?! Воплощение Богини?!
   - Вполне возможно, что и так, - пожал плечами Хаалиа и усмехнулся. - Вы что, не слышали всех слухов, которые ходят обо мне? Божественное происхождение мне также приписывают. И я не вижу причин, почему бы мне не согласиться с таким лестным для меня мнением.
   Он откинул назад волосы подчёркнуто красивым жестом, как будто любуясь со стороны собственными изящными движениями, расправил одеяние и ушёл - на этот раз окончательно.
   Миреле смотрел ему вслед. Полы золотой накидки взлетали при каждом его шаге - а Хаалиа шёл стремительно, легко, красиво - и сияли на солнце так же, как сиял под его ногами снег. Длинные волосы развевались за его спиной и, опадая, окутывали его фигуру ещё одной накидкой - тёмной, переливающейся от вставок золотом и драгоценными камнями.
   "Блистательный" - другого слова на ум и не приходило.
   Миреле упал навзничь лицом в снег, чтобы охладить свой неуместный пыл. Безудержный гнев его прошёл, но вместе с ним исчезло и ещё что-то - Миреле не знал, что именно, но отчётливо ощущал пустоту внутри.
   Не желая поддаваться этому чувству, он поднялся на ноги и пошёл к воротам.
   Покинув квартал, он хотел было отправиться к Нижнему Городу, чтобы попытаться увидеться с Энсаро - по слухам, его то ли выставляли у позорного столба, то ли провозили по улицам в повозке, чтобы каждый желающий мог швырнуть в него что попадётся под руку, но уже на полдороге остановился, как будто наткнувшись на невидимую преграду, и осознал, что не в силах сделать это.
   "Я не могу, - обречённо подумал Миреле. - Не могу сделать дальше и шага".
   Всё, на что его хватило - это развернуться и побрести обратно.
   "Но кое-что я всё же обязан совершить, - мелькнула в его голове мучительная мысль. - Я должен присутствовать при его казни. Должен видеть всё собственными глазами, так чтобы он тоже мог видеть меня. Милосердный... или Великая Богиня, дайте мне для этого сил".
   Однако сил не было, и они не возвращались.
   В последующую неделю ничего не изменилось - Миреле болел, сотрясаясь от приступов глухого кашля, Юке приносил ему новости о процессе над Энсаро. Разве что Хаалиа прекратил появляться в квартале - однако это было облегчением.
   В один из дней Миреле, наконец, получил давно ожидаемое известие.
   - Послезавтра его казнят, - сообщил ему Юке, который не знал о приверженности Миреле учению Милосердного, однако, судя по всему, начинал догадываться. - Сожгут на площади.
   Миреле поднялся на ноги, выронив из рук чашку с лекарственным отваром, и уставился куда-то в окно невидящим взглядом.
   Юке помолчал и ушёл в другую комнату. Судя по всему, он считал, что друг хочет побыть один, однако это было ошибкой: чувство беспросветного одиночества, охватившее Миреле в этот момент, было таким тяжёлым и давящим, что он готов был ухватиться за любую руку, протянутую ему.
   Преодолев первые несколько мгновений - самых мучительных, когда к горлу почти физически подступало удушье, Миреле заставил себя выйти в сад и пройтись по аллеям, чтобы ощущение собственного движения избавило его от чувства, что он попал в какое-то иное измерение, в котором нет ни воздуха, ни пространства, ни времени, ни возможности пошевелиться - одна лишь пустота.
   День был, как и прежде, солнечный, однако тёплый. Снег искрился и таял, превращаясь в лужицы хрустальной воды, колокольчики, привязанные к стропилам павильонов, мелодично звенели, раскачиваясь на ветру. Квартал был украшен к предстоящим празднованиям начала зимы: крыши были устланы сосновыми ветками, перед входом в свои дома актёры развесили фигурки божественных покровителей - тех, которые, по их представлениям, помогали лично им. Единодушия в этом вопросе не было: кто-то из манрёсю выбирал в качестве своего символа духа или демона, кто-то - животное или птицу.
   В одной из беседок Миреле увидел собравшихся актёров. Разложив на полу подушки, они устроились между ними - так, чтобы наиболее выигрышно подчеркнуть рисунок на своих красивых зимних одеяниях, подбитых ватой или мехом. Баночки с сухими духами были расставлены на полу, и они, передавая их друг другу и по очереди наклоняясь над ними, знакомились с новыми ароматами.
   Миреле остановился поодаль, глядя, как изящно порхают руки, волосы и шёлковые рукава, слыша, как неторопливо течёт приятная беседа и изредка раздаётся звонкий смех.
   В этот момент он вдруг понял, какое чувство покинуло его вместе с последними словами Хаалиа - когда он отчётливо ощутил пустоту в груди.
   Развернувшись, Миреле возвратился в дом.
   Там из его груди вырвался мучительный вздох - или, может быть, стон - и он, выхватив из груды чистых листов, предназначенных для пьесы, первый попавшийся, принялся прямо на полу строчить письмо.
  
   "...то, что удерживало меня в этом квартале, было чувством красоты. Но даже самая большая любовь к человеку не позволит остаться рядом с ним после его смерти. Так же происходит и с некоторыми вещами: они умирают, из них уходит жизнь, и всё, что остаётся - это покинуть их. Я больше не чувствую здесь красоты, или, может быть, было то, что убило во мне любовь к ней.
   Кайто, я хочу уйти, на этот раз по-настоящему!
   Помнишь, однажды ты сказал мне, что тоже хотел бы покинуть всё, что тебя окружает, но не уверен, что сможешь это сделать? Протяни мне руку, и я вырву тебя из этой пустой блестящей оболочки; я буду тащить и тебя, и себя, сколько у меня хватит сил, и я не отступлюсь, покуда не умру.
   Это правда, что нам некуда идти.
   Это правда, что сбежать отсюда, чтобы искать что-то там, глупо и бесполезно. Человек, которого я считаю воплощением чистоты и непорочности, послезавтра должен быть убит, и, что самое ужасное, я не могу не согласиться с тем, что это к лучшему. Все его идеи, полные добра и милосердия по отношению к человечеству, получили самое чудовищное исполнение, люди превратили их в обоснование для собственной злости, жадности, нетерпимости, желания обвинять, осуждать, искать виноватых, бросать к позорному столбу и, в конечном счёте, убивать. Многие люди ничем не лучше животных; те, кто лучше, предпочитают не задумываться ни о чём и топить горести в вине и развлечениях; тех, кто пытается что-то изменить, убивают. Я не знаю, почему этот мир устроен так, но, вероятно, с этим ничего не сделаешь.
   Поэтому я вижу только один выход - уйти. Уйти от мира.
   Я не могу отказаться от тех принципов, которые показались мне прекрасными, пусть даже я увидел, насколько отвратительными они могут быть, извращённые в чужих умах. Может быть, учение Милосердного должно умереть вместе с Энсаро, чтобы не сделать этот мир ещё хуже, но я хочу, чтобы оно осталось жить - хотя бы в моей душе.
   Если я не могу изменить мир, то мне остаётся только приложить все силы, чтобы мир не изменил меня - то главное, что я обнаружил в себе после долгих лет мучительных поисков.
   Я уйду из квартала, чтобы жить в согласии со словами Энсаро, я буду бороться за то, чтобы они не превратились для меня в то же самое, во что превратились для всех остальных. И я отдаю себе отчёт в том, что это будет очень трудно, но я хочу хотя бы попытаться, потому что в противном случае я не вижу в жизни смысла.
   Кайто, пожалуйста, пойдём со мной!..
   Что бы ни было между нами в прошлом, пусть это будет забыто, похоронено, прощено. Мне хотелось устроить для тебя грандиозный спектакль, чтобы показать, что это не имеет никакого значения, но, вероятно, в этом желании сказалась моя собственная страсть к эффектам, от которой мне сейчас тошно на душе.
   Поэтому безо всяких спектаклей, я скажу тебе самыми простыми словами: я выпил напиток забвения, однако не позабыл свою любовь к тебе, и это доказывает, что есть всё-таки в мире вещи, которые нельзя извратить и уничтожить. Что-то, что переживает обман, предательство и смерть.
   Я буду ждать тебя..."
  
   Дописав своё письмо, Миреле скатал его в свиток, перевязал его лентой, вытащенной из волос, и положил внутрь одну из двух подвесок со знаком Милосердного, которую до этого прятал под своей одеждой и не решился отдать Кайто в прошлый раз.
   Ему хотелось быть уверенным, что адресат получит послание лично в руки, поэтому он отправился в знакомый дом сам.
   - Не ожидал увидеть тебя здесь, - удивился Кайто, раскрывая перед ним двери. - Ты же не появлялся в моём доме с тех самых пор... да, с тех самых пор, как ушёл отсюда. Но я рад... конечно же, рад. Проходи.
   Однако Миреле остался стоять на пороге.
   - Нет, не сейчас.
   Он глубоко вздохнул и церемонно, по всем правилам, поклонился, протягивая в обеих вытянутых руках письмо.
   Кайто ещё больше удивился.
   - Миреле, ты работаешь над ролью придворного? - улыбнулся он. - Прежде такая этикетность не была тебе свойственна. И этим-то ты мне и нравился.
   - Может быть, - пробормотал Миреле. - Прочитай, пожалуйста. Но позже. Когда я уйду, и ты будешь в одиночестве.
   Взгляд Кайто стал ещё более недоуменным, однако он снова улыбнулся, пряча послание в рукав.
   - Конечно. Как тебе будет угодно.
   Миреле развернулся и спустился по каменным ступенькам, охраняемым двумя львами, поднявшимися на задние лапы.
   В тусклом свете вечерних сумерек он поторопился обратно через кварталы богачей, запорошенные снежной крупой. После того, как он отдал письмо Кайто, он испытал большое облегчение, и в то же время его преследовала странная беспричинная тоска, которая не выливалась ни в какие мысли, а саднила где-то под сердцем, как заноза. Во рту от неё было горько.
   Миреле казалось, что когда-то и где-то он уже испытывал такое ощущение, но ничего более определённого он вспомнить не мог.
   Ранним утром следующего дня он собрал свои нехитрые пожитки - их оказалось немногим больше, чем в тот день, когда он переехал жить к Кайто. Долгим усталым взглядом Миреле смотрел на свою рукопись, которую начал переписывать с таким энтузиазмом и бросил в тот день, когда увидел сожжение чучела актёра на площади Нижнего Города. Многочисленные листы были разложены в несколько стопок, в строго определённом порядке, и придавлены держателями для бумаги - в течение своей болезни Миреле рассчитывал рано или поздно вернуться к работе, но с каждой новой неделей этот день отодвигался всё дальше и дальше.
   Что-то удерживало Миреле от того, чтобы, не глядя, смести все страницы рукописи со стола, перемешав старую версию пьесы с новой, и запихнуть в мешок - сидеть же и разбираться с ними, укладывая всё аккуратно, у него не было ни времени, ни сил.
   "Пусть... остаётся здесь, - решил он. - В конце концов, я хотел поставить этот спектакль для Кайто, но я и так уже сказал ему то, что хотел. Если они захотят, то пусть продолжат моё дело без меня".
   Приняв это решение, Миреле поторопился выйти из павильона.
   Обжигающий морозный воздух заставил его закашляться, утренний снег как-то особенно звонко захрустел под ногами. Миреле вздрогнул и обернулся, словно совершал побег и боялся, что его вот-вот настигнут преследователи, привлечённые громкими звуками.
   Но никто его не преследовал. Актёров в такой ранний час на аллеях не было, стража по другую сторону ворот мирно спала в маленькой привратницкой, господин Маньюсарья давно уже не появлялся и явно не собирался его останавливать.
   "Я потом напишу им всем письмо, - подумал Миреле, прижимая к себе свою любимую марионетку. - Сейчас я не смогу заставить себя прощаться".
   С этой мыслью он покинул квартал - вероятно, навсегда.
   К тому времени, как солнце поднялось, заливая улицы Нижнего Города яркими, негреющими лучами, которые только сильнее подчеркивали грязь на мостовых и обветшалость домов в сравнении с белизной свежевыпавшего снега, Миреле был уже на площади.
   Он увидел там привычную картину - торговок, раскладывавших товары на прилавках, зевавших слуг, которых хозяева с утра пораньше отправили за припасами, толстых нахохлившихся голубей, прикормленных лавочницами и поэтому не торопившихся вступать в борьбу за крошку хлеба. Не хватало одного только Энсаро с его безмятежной улыбкой и готовностью найти ласковые слова для любого, кто к нему обращался, но никто, кроме Миреле, казалось, и не замечал его отсутствия.
   "Быстро же они его забыли..." - думал он.
   Он не имел ни малейшего представления о том, на который час назначена казнь, случится она на закате, или на рассвете, или, может быть, в середине дня, но не сомневался, что такое событие не останется незамеченным среди жителей Нижнего Города - они стекутся, расталкивая друг друга, посмотреть на сожжение своего пророка, так же как раньше стекались, чтобы послушать его проповеди, а потом - посмотреть на завораживающий танец колдуна Хаалиа.
   Миреле снова начал колотить озноб.
   Он устроился со своей котомкой и куклой на груде старых ящиков, сваленных в кучу и прикрытых продранной в нескольких местах холщовой тканью. Вероятно, это были останки чьего-то прилавка, и судя по сладковатому запаху, где-то среди ящиков были брошены загнившие овощи, но другого пристанища искать было негде - скамеек для праздно гуляющих, как в центральной части столицы, в Нижнем Городе предусмотрено не было.
   Провести же весь день на ногах Миреле явно не был в состоянии.
   Он старался беречь в себе силы, чтобы выдержать зрелище казни.
   "Я должен быть в первом ряду, - снова и снова повторял себе он. - И собрать потом то, что от него останется".
   Но легче от этого мысленного самовнушения не становилось.
   Тогда Миреле представил себе, что Кайто стоит позади него и держит его за руку - все те несколько часов, что длится самый чудовищный момент в его жизни. Просто стоит, прижимаясь грудью к его спине, будто бы самый обычный человек, пришедший поглазеть на страшное зрелище, и сжимает его пальцы так, что костяшки пронзает боль.
   - При-хо-ди-же-ско-ре-е, - бормотал Миреле окоченевшими губами, чтобы бесконечное время текло хоть немного быстрее.
   В письме он попросил Кайто встретиться именно здесь.
   Солнце светило по-прежнему ярко, но ветер к полудню стал по-настоящему холодным, обжигающим, бросающим в лицо редкие, однако колючие, как иглы, крупицы снега.
   После полудня ветер стих, и на площади воцарилась непривычная, обморочно-сонная тишина: торговцы и покупатели передвигались лениво, как будто через силу; бумажки перекатывались по потрескавшимся камням с лёгким шуршанием.
   Из состояния сна наяву Миреле вывело чужое осторожное прикосновение к его плечу.
   Он вскочил на ноги; кукла выскользнула из его рук и упала на мостовую.
   - Наконец-то!.. - чуть было не вырвался из его горла крик.
   Однако всё-таки не вырвался, и, как оказалось, к счастью.
   Потому что, развернувшись, Миреле увидел отнюдь не Кайто. Позади него стоял какой-то незнакомый человек в тёмной одежде, с тёмными распущенными волосами. Взгляд его карих глаз был пронзительным и усталым; уголки губ были чуть приподняты, но сказать, что он улыбался, было трудно.
   На груди его болталась цепочка со знаком Милосердного, и в первое мгновение Миреле подумал, что это ещё один последователь Энсаро, каким-то чудом угадавший в нём своего единоверца и подошедший, чтобы поздороваться.
   - Миреле, ты не узнаёшь меня? - спросил незнакомец.
   Миреле пригляделся.
   Догадка, промелькнувшая в его голове, была почти невероятной... и всё-таки это был он.
   - Ксае, - проговорил Миреле одними губами.
   - Да, когда-то меня звали так.
   Некоторое время они стояли молча, просто глядя друг на друга.
   Потом Миреле вновь рухнул на ящики и закрыл лицо руками - не потому что не хотел видеть лицо человека рядом или пытался скрыть слёзы, но потому, что внезапно как-то разом обессилел, и глаза его заболели от яркого зимнего солнца.
   - Какая невероятная судьба, - вырвалось у него.
   Сложно было предположить, что человека, которого он когда-то считал своим единственным врагом, и который переломал ему все рёбра, десять лет спустя он встретит в качестве единомышленника - одного из немногих, а, может быть, и единственного, кто, судя по всему, пришёл на эту площадь с той же целью, что и он сам.
   Ксае стоял рядом с ним, похожий на стражника, охраняющего особу императорской крови - выпрямившись и почти не шевелясь. Ветер развевал его длинные волосы; видеть их без капли красного оттенка было всё-таки слишком непривычно.
   - Я часто замечал тебя рядом с Энсаро, - сказал он позже. - Но посчитал за правильное не подходить. Ведь мы расстались... не в самых лучших отношениях?
   Миреле только рассмеялся, но, кажется, Ксае понял его смех верно.
   - Спасибо тебе! - воскликнул он. - Ты не представляешь, какое это облегчение - встретить тебя здесь, вот так...
   Он осёкся и замолчал. Впрочем, он продолжал испытывать ощущение, что слова в этот момент не слишком-то нужны.
   - Ты ушёл из квартала десять лет назад, - проговорил Миреле некоторое время спустя. - Сделал то, что я собираюсь сделать сейчас. Скажи мне, жизнь снаружи лучше или хуже, чем жизнь там?
   - Не лучше и не хуже, - покачал головой Ксае. - В сущности, ничем не отличается.
   Солнце уже начинало клониться за горизонт. Крыши домов полыхнули ярким золотом, на миг затмившим всю неприглядность окружающей обстановки, а потом на город как-то разом опустилась ночь. В холодном, прозрачно-чистом небе бледно мерцали звёзды, редкие в Нижнем Городе фонари прорезали синие сумерки неустойчивым светом. Снег, собранный ветром в редкие кучки посреди мостовой, ярко белел на тёмном фоне.
   - Почему же тебя до сих пор нет!.. Ведь я просил тебя появиться до заката... - горько сказал окоченевший Миреле.
   К его собственному удивлению, он не постеснялся произнести эти слова, сказанные для самого себя, в присутствии другого человека - или, может быть, в эту ночь все прежние ограничения перестали действовать.
   Ксае понял его без лишних разъяснений.
   - Когда-то я так же ждал одного человека, - усмехнулся он. - И, если мне не изменяет память, на этой же самой площади. И он тоже не пришёл.
   Миреле поднялся на ноги.
   Как ни странно, эти слова, наоборот, подхлестнули его к действию.
   - История не всегда должна повторяться, - проговорил он, стиснув зубы. - Я буду бороться до конца. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы потом не предаваться сожалениям, что мог что-то упустить из страха или из гордости...
   Ксае опустился на ящики вместо него и, протянув руку, усадил к себе на колени куклу Миреле.
   - Иди, - сказал он просто. - Я присмотрю за твоими вещами.
   Прохожие скользили мимо них тёмными тенями, двери лавок закрывались с протяжным скрипом, громко лязгали замки. Где-то поблизости ругались две женщины, поспорившие из-за пролитого масла.
   - А... - выдохнул Миреле.
   - Думаю, у тебя ещё есть время, - заметил Ксае. - Вряд ли они будут делать это в полной темноте, как обычные убийцы. Они сожгут его при всём народе. Скорее всего, завтра утром.
   Миреле развернулся и устремился по улицам бегом.
   Ощущение горечи во рту, преследовавшее его с того самого момента, как он вручил своё письмо Кайто, становилось всё сильнее - и это было печальным дополнением к настойчивому звону в ушах, которого Миреле уже почти что не замечал.
   "Чего же ты боишься, Кайто, - печально думал он. - Неужели тебе настолько дорога та жизнь?"
   Знакомый дом встретил его яркими огнями - все окна были освещены, каменные львы - украшены бумажными фонариками. Видимо, в семье Кайто также отмечали приход зимы.
   Слуги впустили Миреле без лишних слов - судя по всему, его знали и помнили как желанного гостя ещё со времён пятилетней давности.
   Он встал посреди гостиной, даже не глядя в сторону диванов, заваленных мягкими подушками, хотя окоченевшее тело болело, ныло и просило отдыха.
   Кайто спустился к нему по широкой лестнице, одетый в шёлковый домашний халат, расшитый драконами. Волосы его были так же по-домашнему не убраны ни в какую причёску и, распущенные, отливали ярким рыжим цветом в уютном свете ламп. В руке у него была книга.
   Судя по всему, он собирался ложиться спать, и перед сном, как обычно, взялся почитать какой-нибудь философский трактат.
   - Миреле! - воскликнул он, с готовностью улыбаясь. - Ты что здесь делаешь в такой поздний час? Замёрз?
   Брови Миреле поползли вверх, лицо перекосилось.
   Он не собирался, да и не мог скрывать своих эмоций.
   - Ты что, не прочитал моё письмо? - очень тихо спросил он побелевшими губами.
   Ответ Кайто был ясен и без слов. Он сразу же как-то сник, гостеприимная улыбка сползла с его губ, взгляд метнулся куда-то в сторону - ему явно хотелось бы очутиться подальше в этот момент. Подальше от Миреле.
   Но всё же он явно сделал над собой усилие и подошёл поближе.
   - Миреле, - сказал он и, осёкшись, надолго замолчал.
   Тот стоял, не сводя с него яростно и болезненно пылающего взгляда. Если бы он мог взглянуть на себя со стороны в этот момент, то понял бы, что напоминает сам себе догорающую свечу. Взметнувшуюся ярко-ярко перед тем, как совсем погаснуть.
   - Миреле, - снова начал Кайто, глубоко вздохнув и пряча ладони в рукава. Ему явно хотелось избежать этой беседы или хотя бы получить от Миреле помощь, но тот молчал. - Знаешь... видимо, придётся это сказать. Не то чтобы я... не то чтобы я не замечал твоих чувств по отношению ко мне, но... как тебе сказать...
   Миреле взирал на его мучительные попытки выразить свою мысль с холодным, отстранённым чувством, напоминающим ненависть.
   - ...в общем, я не могу тебе ничем ответить, - наконец, закончил Кайто. - Извини.
   И отвернулся, закусив губу.
   Миреле глубоко вздохнул.
   И этот вздох как будто разбил тот стеклянный купол, который, казалось, окружил его за те недолгие мгновения, пока Кайто пытался сформулировать свою мысль. Миреле снова смог дышать и что-то чувствовать.
   - Кайто, причём тут мои чувства?! - закричал он с отчаянием. - Ты что, вообще ничего не понял?!
   - Да нет, я понял, но... - поспешно ответил Кайто и снова замолчал.
   По его лицу Миреле ясно видел, что ничего он не понял. Совершенно.
   - Неужели десять лет, проведённых в разлуке, тебя ничему не научили?! - закричал Миреле. - Что за глупость, мучиться чувством вины, ждать от меня прощения, и при этом, когда я ясно тебе сказал - "забудем прошлое!" - всё ещё чего-то ждать? Чего, Кайто, чего?! Какими ещё словами тебе сказать? Сколько можно топтаться на месте в нерешительности, цепляться за свой привычный мир, за свои философские трактаты, за эту размеренную, спокойную жизнь?! Может, и раньше проблема была в том, что я был в тебя влюблён, а ты в меня - нет, я не помню этого, потому что выпил напиток забвения, но, Великая Богиня, как же можно смотреть на это столь однобоко?! Ты боишься, что я буду насильно добиваться от тебя ласк и поцелуев?! Неужели ты не понимаешь, что дело совсем не в этом?!
   - Ждать от тебя прощения? Десять в разлуке? - повторил Кайто. - Я не понял, Миреле, что ты имеешь в виду.
   - Прекрати притворяться, Кайто! - закричал взбешённый Миреле. - Теперь это уже настолько глупо, что мне просто хочется смеяться! Смеяться и плакать одновременно! Ты смешон! Я давно уже догадался обо всём, ещё тогда, когда ты рассказал мне эту историю про покинувшего тебя друга, про твоё предательство по отношению к нему! Ты что, за совершеннейшего глупца меня держишь?!
   Лицо у Кайто изменилось.
   Но Миреле увидел в его взгляде совсем не то, что ожидал.
   - Миреле, - сказал он сдержанно и выпрямился. В позе его проскользнуло ощущение человека, которому нанесли оскорбление, но который постарался снести его с терпением. - Ты, кажется, понял меня совершенно неправильно. Я не знаю, что ты там себе навоображал... Честно говоря, у меня и мысли не могло возникнуть, что ты отнесёшь эти слова на свой счет... но ты ошибаешься, поверь мне. Я говорил не про тебя.
   Миреле посмотрел на него с видом человека, которому сообщили, что солнце всегда восходило, восходит и будет восходить на западе.
   Он не мог собраться с мыслями, не мог придумать, что ответить на такое абсурдное заявление, кроме того, что оно - абсурд.
   - Я не верю, - наконец, проговорил он, глядя на Кайто широко раскрытыми глазами.
   - Ну уж прости, - сквозь по-прежнему сдержанный тон Кайто начало пробиваться раздражение. - Прости, Миреле, я понятия не имею, чем доказать тебе мои слова.
   - Прекрати мне лгать!!!
   Миреле сорвался - и Кайто тоже.
   - Это была женщина! - закричал он с яростью, впервые на памяти Миреле выйдя из себя. - Женщина, Миреле, чёрт тебя дери! Женщина, которую я любил! Но я не сказал ей об этом, и она стала жрицей! Это её книги ты видел в библиотеке! Что ещё тебе от меня нужно?! Оставь меня в покое, уйди отсюда!
   Он схватился обеими руками за голову.
   Миреле отшатнулся.
   Спиной он почувствовал поверхность комода, остро врезавшуюся ему под лопатки, и где-то на краю сознания понял, что всё это время пятился и пятился назад, сам этого не замечая.
   - Я любил, люблю и буду любить женщину! Я никогда не полюблю мужчину! - добавил Кайто в прежнем запале и вдруг как-то резко успокоился. Лицом он перестал напоминать взбешённого тигра и, откинув со лба прилипшие к нему волосы, глубоко вздохнул. Во взгляде, только что пылавшем от ярости, появилось чувство вины. - Ну, то есть, не полюблю в таком смысле. Так-то я, конечно же, отношусь к тебе... ну, очень хорошо...
   Он попытался улыбнуться, чтобы загладить случившуюся сцену, которая, вероятно, по меркам Кайто должна была выглядеть как отвратительный скандал.
   - Ты, наверное, мой самый близкий, единственный настоящий друг, Миреле, - сказал он после паузы, очевидно, стараясь спасти положение.
   Миреле услышал чей-то саркастический смех и понял, что это - его собственный.
   - Ещё и "наверное", - усмехнулся он.
   Несколько мгновений в комнате царило молчание.
   Потом Миреле прислонился спиной к комоду и снова расхохотался.
   - Великая Богиня, Милосердный!.. - простонал он между приступами истерического смеха. - Этот мир никогда не видел большего идиота, чем я. Господин Маньюсарья, у вас получилось превосходнейшее представление, лучшее из всех! Вы гениальный постановщик, и всем нам, актёрам, посчастливилось быть вашими марионетками.
   Он развернулся лицом к комоду и увидел на нём бабочку, изготовленную из золота, серебра и драгоценных камней. Она сидела на шёлковой подушке, расправив тонкие крылышки, инкрустированные бриллиантами, изумрудами, сапфирами и прочими самоцветами, пылавшими яркими огнями в свете ламп.
   "Не живая, - промелькнуло в голове у Миреле. - Не жалко".
   Он протянул руку, смял бабочку в кулаке, а потом бросил то, что от неё осталось, под ноги Кайто.
   Боли он не чувствовал, но видел, что на ладони осталась кровь.
   - Уж прости, Кайто, - проговорил он. - Прости за эту испорченную бабочку, но, сам понимаешь, мне нужно было куда-то выплеснуть свои чувства. Больше я ни к чему в твоей жизни не притронусь. Что же касается твоей принципиальности относительно того, кого и как любить... это и в самом деле внушает уважение, да. Думаю, ты можешь этим гордиться.
   Он улыбнулся, развернулся и вышел из дома через главный вход.
  

***

   "Что ж, мне следовало догадаться, что так или иначе, но я всё равно сюда вернусь".
   Миреле стоял у ворот ярко освещённого квартала, и на губах его по-прежнему играла бледная улыбка.
   Снега здесь было почему-то намного больше, чем в остальной части города, как будто тучи, видя под собой разноцветные домики актёров, прикладывали особенное старание. Сад утопал в сугробах, искрившихся в свете фонарей, но некоторые цветы не завяли до сих пор, и странно было видеть яркие лепестки, сгибавшиеся под тяжестью белых шапок.
   Миреле медленно шёл по аллее.
   Он не забыл о том, что где-то там его ждал Ксае с его вещами и куклой, помнил, что считал своё присутствие при казни Энсаро, быть может, главной вещью, которую он должен совершить, но всё это внезапно разом перестало иметь какое-либо значение. Вся сила вселенной, наверное, не могла бы развернуть Миреле и заставить идти обратно, хотя он и испытывал по этому поводу смутное сожаление.
   Сожаление стало сильнее, когда он увидел перед собой фигуру, закутанную в меха и распахнувшую роскошный веер. Глаза, нарисованные на его створках, казались насмешливо прищуренными, хотя Миреле помнил, что в прошлый раз, когда видел их, у него не возникло такого впечатления. Вероятно, виной было его теперешнее настроение.
   - Сегодня вашего брата сожгут на костре, - мимоходом заметил он, проходя мимо Хаалиа.
   - Да, сегодня моего брата сожгут на костре, - серьёзно согласился тот. И добавил доброжелательным тоном: - Простите моё мнение, но Энсаро сам во всём виноват. Кто просил его о том, что он делал? Кто нуждался в этом? Он сам принял такое решение и должен нести за него ответственность. Если вы подумаете, Миреле, то вспомните, что и в вашей жизни были такие случаи, когда вы делали то, чего от вас, по сути, никто не требовал. По собственной доброй воле. Например, отдали свою роль тому мальчику-актёру - Канэ, да? Весьма вероятно, что вам ещё придётся столкнуться с последствиями этого поступка.
   Миреле только рассмеялся в ответ на эти слова.
   Если ему и предстояло пережить что-то худшее, чем настоящий момент, то эта перспектива его не особенно пугала.
   Оставив Хаалиа позади, он побрёл к своему павильону.
   Внутри было темно и тихо. Зажжённая лампа осветила разложенные страницы рукописи на столе и кукол с повисшими нитями, которые привязывали их к крестовинам - они сидели, застыв в тех позах, в которых их посадил хозяин.
   Миреле опустился на пол и закрыл лицо руками.
   - Миреле! - раздался чей-то возглас, в котором смутно угадывался Юке. - А я понять не мог, куда ты делся...
   - Никуда я не делся, - глухо засмеялся тот. - И не денусь. Никогда.
   Он не стал открывать глаза, чтобы не видеть на лице приятеля недоумённое выражение. Впрочем, он всё ещё не до конца выздоровел, и все странности в его поведении можно было списать на последствия болезни.
   Когда Юке ушёл, Миреле поднялся и сел за стол.
   Некоторое время он просто сидел, поглаживая кончиками пальцев листы рукописи - пожелтевшие страницы, которым было уже по много лет, и более свежие, белые, недавние, покрытые вязью синей туши. Книга, которую он писал больше десяти лет - по сути, всю свою сознательную жизнь - была распотрошена, как труп в анатомическом театре, пособие для жриц, которые обучаются искусству врачевания.
   И, вероятно, можно было применить какую-то магию, чтобы снова сшить все полуразложившиеся внутренности в единый организм, а после вдохнуть в него жизнь, воскресить его, но Миреле точно знал, что подобной способности к волшебству в нём больше не осталось. Даже если она когда-нибудь и была.
   Он покачал грустно головой и встал из-за стола. Здесь ему также не было больше места.
   А где было?
   Он испробовал всё, и нигде не нашёл того, что искал.
   - Моя игра проиграна, господин Маньюсарья, - пробормотал Миреле, скользя по комнате мутным взглядом. - Празднуйте победу.
   Кружевные занавески тихо шелестели, хотя ветра в комнате не было, и приоткрывали взгляду ночь - тёмно-синюю, усеянную звёздами, освещённую серебряным ликом луны, с интересом приглядывавшейся к тому, что происходило в квартале императорских манрёсю.
   Миреле снова вышел в сад, и ночь шагнула ему навстречу.
   Он оказался в её круговороте, в её тёмных объятиях, увидел напротив её бездонные глаза и услышал мягкий, завораживающий шёпот, призывающий сдаться в объятия сна.
   Некоторое время он видел себя со стороны, бездумно бредущего сначала по освещенным аллеям, а потом по тёмным тропкам в глубине сада, куда никто никогда не заглядывал - кроме, наверное, таких же несчастных безумцев, потерявших в этой жизни всё.
   Потом его глазам предстала знакомая беседка - нынче был третий раз, когда он оказался в ней.
   Он ожидал увидеть в ней господина Маньюсарью, но увидел, как и в прошлый раз, Хаалиа, в задумчивости подпершего голову локтём. Распущенные волосы его струились и падали на перила, скамью и пол разноцветными волнами, размотавшимися нитями диковинного клубка - теми самыми, из которых Владычица Судеб ткёт волшебное полотно жизни. Нынче она, видимо, случайно выронила его из рук, и он упал на грешную землю.
   Удивительная ночь...
   Миреле не знал, кто подкидывает ему в голову эти малосвязанные, бредовые мысли, но не слишком удивлялся им.
   Перед Хаалиа стоял низкий столик с графином и двумя бокалами. В графине плескалась жидкость гранатового цвета - тёмно-алая, переливающаяся, густая, как кровь. Хотя, быть может, это был цвет самого графина, а напиток внутри был чистым и прозрачным, как слеза... этого Миреле разглядеть не мог.
   - А, Миреле, - ничуть не удивился маг, как будто бы давно его ждал. - Проходите, садитесь рядом со мной.
   Тот сделал несколько шагов вперёд и опустился на разложенные на полу подушки.
   Хаалиа устроился по другую сторону от столика и, наполнив напитком из графина оба бокала, протянул один из них Миреле.
   Холодный хрусталь обжёг руку, как калёным железом.
   Миреле безвольно опустил взгляд; на дне бокала перед ним разверзалась пропасть - та самая бездна, в которую нельзя вглядываться слишком долго, потому что тогда она начинает звать к себе. Тёмная, беспросветная и непроглядная бездна.
   Это было похоже на то, как если бы он много лет упорно карабкался на вершину высокой горы и, наконец, взобравшись, обнаружил там это - последний шаг в конце пути, который должен был привести к победе, не мог обернуться ничем иным, кроме как падением в пропасть, потому что другой дороги не было. Вершина оказалась острой, будто игла, и не соскользнуть с неё было невозможно.
   Однако это неизбежное падение не пугало - наоборот, казалось, желанным, как долгожданный отдых после трудного пути.
   Миреле знал, что обнаружит себя на дне пропасти спокойным, словно после многодневного сна, смывающего все печали.
   - Что это? - спросил он, не без труда оторвав взгляд от содержимого бокала.
   - Напиток забвения, конечно же, - ответил Хаалиа, легкомысленно передёрнув плечами. - Ведь вы же этого хотели. А я уже говорил вам, что исполняю чужие желания.
   ...Оглушительный звон, до этого раздававшийся где-то вдалеке, как далёкий гул колокола на башне, ворвался Миреле в уши, как ураганный ветер - в распахнутое окно.
   Лицо его перекосилось, бокал чуть было не выпал из рук.
   - Выпьем, Миреле? - предложил Хаалиа.
   Тот ничего не ответил, и волшебник, кивнув ему, осушил свой бокал до дна.
   Потрясённый Миреле глядел ему в лицо и силился понять, что увидит на нём мгновение спустя - пустой взгляд человека, который позабыл о том, кто он и что он, и зачем появился в этом мире? Даже помыслить об этом было невероятно.
   Хаалиа сидел с закрытыми глазами, на губах его играла лёгкая улыбка.
   - Приятный напиток, - наконец, заметил он. - По вкусу напоминает кансийское вино, но лучше. И в прямом смысле утоляет все печали. Баснословно дорогой. Верите или нет, но я потратил чуть ли не всё своё состояние на этот графин...
   Он распахнул глаза и подмигнул Миреле.
   Тот приоткрыл рот.
   - Да, я забыл вам сказать, что на меня это зелье не действует, - сообщил Хаалиа, предупреждая неизбежный вопрос. - Но вы - другое дело. Не сомневайтесь, что вам этот напиток принесёт долгожданное облегчение и избавление от всех воспоминаний. Вы проснётесь, не испытывая никакой боли в сердце, и сможете начать свой путь заново. Многие мечтают о такой возможности... Я сегодня щедр, воспользуйтесь этим.
   - Зачем же вы пьёте его, если он на вас не действует? - выдохнул Миреле.
   - Мне захотелось на мгновение поверить в то, что это не так, - пожал плечами Хаалиа. И добавил, поглядев в лицо Миреле своими пронизывающими зелёными глазами. - Приятно бывает предаться сладкой иллюзии, не правда ли?
   Тот отшатнулся и поставил свой бокал на столик.
   - Что же вы, не будете пить? - удивился волшебник.
   - Потом, - проговорил Миреле через силу. - Позже.
   - Что ж, это ваше право, - согласился Хаалиа. - Ночь сегодня длинная... У вас ещё будет время. Побродите по саду, завершите дела, которые считаете незавершёнными, и возвращайтесь. И раз уж так, могу сказать вам, что устраиваю сегодня представление. Буду рад видеть вас в качестве моего почётного гостя.
   - Представление в честь смерти вашего брата? - горько усмехнулся Миреле.
   - Именно так, - серьёзно кивнул Хаалиа. - Кто сказал, что о смерти нужно горевать? Смерти нужно радоваться!
   С этими словами он поднялся на ноги и удалился, шелестя одеяниями.
   Миреле смотрел, как он растворился в ночной темноте, оставив позади себя призрачно мерцающий след - будто за ним летела стая светлячков. Потом он обернулся к оставленному ему бокалу, содержимое которого, если верить Хаалиа, стоило целое состояние.
   "Что делает игрок после того, как его партия проиграна? - думал он. - Начинает новую. Вероятно, и в прошлый раз всё закончилось тем же самым. Сколько раз я уже выпивал вино забвения в этой беседке? Может быть, я совершаю одно и то же на протяжении столетий? Может быть, в этом и есть смысл всего? Бесконечная игра в шахматы с самим собой... Возможно, что все партии похожи, а, может быть, они и отличаются. Кто-то где-то записывает их - на небесных скрижалях, так это говорится. Кто-то когда-то их прочитает. Может быть, я сам, когда сумею выиграть хотя бы одну. Что ж... Мне следует усложнить свою задачу и спрятать все те вещи, которые смогут напомнить мне о себе. Игра должна быть честной. Подсказки сводят её на нет. Также мне следует предупредить Алайю... Хотя, вполне вероятно, что он и так всё знает".
   Оставив бокал дожидаться его в беседке, Миреле отправился обратно.
   Вернувшись в свой павильон, он взялся за тщательную уборку - так, как будто готовил комнату для нового жильца; да, впрочем, так оно и было. Большую часть своих вещей Миреле забрал отсюда ещё утром - теперь они были у Ксае. Вспомнив о нём, он остановился посреди комнаты.
   "Мне остаётся надеяться, что он сделает то, что должен был сделать я, - печально подумал он. - Раз уж я оказался негоден даже на такую малость".
   Все листы рукописи он аккуратно уложил и перевязал, собираясь отдать Алайе вместе с оставшимися в павильоне куклами.
   В последний момент он снял с себя верхнее платье, чтобы переодеться в новое, простое - то, которое он ещё никогда не надевал, и которое не хранило никаких воспоминаний. Из рукава вылетела записка и спланировала на пол, похожая на бумажную бабочку.
   "Здесь записаны итоги моей предыдущей партии... - промелькнуло в голове Миреле, и он замер, наклонившись. - Но должно ли мне быть до них хоть какое-то дело, если я точно знаю, что она закончилась так же неудачно, как теперешняя?"
   Всё-таки, он дотронулся до записки, и внезапно листок бумаг обжёг ему ладонь, как пучок крапивы. От этого ожога он весь задрожал, и то, о чём он не думал весь вечер, внезапно нахлынуло на него, возвращаясь вместе с чувствами, которые не могли исчезнуть за несколько часов.
   "Неужто же всё, что я ощущал на протяжении пяти лет, было иллюзией и обманом? Неужто все мои чувства, все прозрения... - думал он, комкая дрожащими руками листок бумаги. - Ведь я же точно знал, что это правда. Я не мог ошибаться. А если мог, то, значит, в мире не существует истины вообще. Кайто солгал мне. Он и в этот раз мне солгал. Он обманул. Мы не могли не быть знакомы прежде. Я знал его всегда..."
   В нескольких сян от павильона Хаалиа приглашал обитателей квартала полюбоваться его сольным представлением. На этот раз актёрам предстояло стать зрителями, и они с радостью готовы были взять на себя такую роль; увидеть своё божество и кумира на сцене, вдохновиться его волшебством жаждал каждый.
   Все аллеи возле главного павильона были ярко освещены, Хаалиа же - одет в парадный костюм, и ничего более роскошного манрёсю ещё не приходилось на нём видеть. Верхняя парчовая накидка ломилась от тяжести нашитых на неё драгоценных камней и была перепоясана золотым поясом в виде дракона с головой льва. Шею его прикрывал длинный шарф из легчайшей ткани, серебрившейся и мерцавшей так, что на ум могли прийти сравнения только лишь со звёздным сиянием. Волосы были убраны в сложную причёску и увенчаны короной.
   Подобный торжественный наряд, наверное, имела право надеть лишь Императрица в день коронации, но - это же был Хаалиа. Актёры привыкли, что ему подвластно всё.
   - Приглашаю вас всех повеселиться! - звучный голос Хаалиа, взошедшего на сцену, прогремел на весь квартал, и Миреле, сидевший на полу своей вылизанной до блеска комнаты, тоже услышал его и вздрогнул.
   Правой рукой он сжимал трясущуюся левую, в которой был зажат клочок бумаги, не позволяя себе поднести его к глазам.
   "В этой записке написано то, что позволит мне удостовериться, - остервенело думал он. - Если я прочитаю её, то всё встанет на свои места. Кайто солгал мне, солгал! Я же знаю. Я просто хочу убедиться в этом. А потом я выброшу эту записку навсегда и выпью напиток забвения. Всё, что я хочу знать - это то, что я не ошибался. Пусть всё остальное развеется в дым, но это должно быть правдой... Моё сердце не могло мне врать. Какая мне разница?! Ведь я и так уже проиграл эту игру".
   И всё же, несмотря на эти доводы, он почему-то продолжал сдерживать самого себя, боролся с желанием развернуть записку и увидеть правду.
   Звон в его ушах делался всё сильнее и всё нестерпимее - и вдруг он слился с громом литавр, с грохотом барабанов, с музыкой, грянувшей поодаль возле центрального павильона.
   Миреле испустил истошный вопль, как человек, которого раздирают на части, и повалился на пол, зажимая руками уши.
   Хаалиа принялся танцевать, и танец его становился его всё более страстным, буйным и неистовым. Он сорвал со своей головы корону и швырнул её вниз со сцены, растрепав волосы. Глаза его горели ярким зелёным пламенем, как у дикого зверя, пришедшего в бешенство. Он провёл рукавом по лицу, стирая с него любезную улыбку, как стирал бы грим. Впрочем, улыбка осталась, но теперь она была такой же яростной, как и взгляд.
   - Я приглашаю вас всех подняться ко мне! - закричал он. - Всех вас, кто поддерживал меня на протяжении долгих лет, и кого поддерживал я! Моих актёров и моих зрителей! Моих врагов и моих возлюбленных!
   Зрители потянулись на сцену долгой чередой. Среди них Миреле видел своих первых соседей: Ксае, Ихиссе и Лай-ле, Ленардо и Андрене, художницу Мерею, Вторую Принцессу и даже саму Светлейшую Госпожу - всех людей, которых он когда-то встречал в этой жизни, а также множество других, которых не знал никогда.
   Зрители окружили Хаалиа плотным полукольцом, а он продолжал неистово танцевать меж ними.
   Миреле пригляделся и вдруг увидел, что это не люди обступают его, а куклы в человеческий рост, деревянные куклы, чьи лица были закрыты искусно выполненными масками.
   Хаалиа сорвал с себя своё роскошное одеяние и, отрывая от него драгоценные камни, расшвыривал их вокруг себя, как мог бы расшвыривать крошки хлеба, чтобы устроить пир для голубей.
   В небо со свистом взлетела ракета, и тёмное небо над главным павильоном раскрасилось во все цвета радуги. Гигантские огненные цветы расцвели над кварталом, и огненные бабочки устремились к ним, ослепив Миреле так же, как до этого оглушил гром музыки.
   Он испустил новый вопль и на четвереньках пополз по полу подальше от окна.
   - Прекратите это, - мычал он. - Пожалуйста, пусть только это прекратится.
   Он вдруг вспомнил про записку в своей руке и, поглядев на неё, содрогнулся.
   "Я знаю", - мелькнуло у него.
   И, вытащив на середину комнаты жаровню, Миреле принялся разводить в ней огонь.
   Демонический танец Хаалиа, окружённого марионетками, становился всё более исступлённым. Изорвав в клочья свою верхнюю накидку, он внезапно приблизился к первой из кукол и, сорвав с неё фарфоровую маску, швырнул её на пол, где она разбилась на множество осколков.
   Маски с других марионеток полетели следом; Хаалиа носился меж ними, подобно урагану, и обнажал деревянные лица, безразличные, пустые, абсолютно ничем не отличающиеся друг от друга.
   Наконец, все маски были сорваны и вдребезги разбиты. Тогда Хаалиа достал из рукава единственную целую, изображавшую господина Маньюсарью, и приложил её к своему лицу.
   Миреле занёс руку со своей запиской над разведённым в жаровне пламенем.
   - Я же предупреждал тебя, что сжечь её - то же самое, что и прочитать! - закричал ему со сцены Хаалиа под маской господина Маньюсарьи.
   Миреле смотрел безумным взглядом в высоко взвивающиеся языки пламени.
   "Сожги её, сожги, - уговаривало его последнее, что, вероятно, оставалось от голоса разума в нём. - Сожги, а иначе ты всё равно не удержишься от искушения прочитать".
   Одно мгновение... два... Миреле отшвырнул куда-то в сторону записку, протянул руку к столу за рукописью, аккуратно сложенной на нём, и бросил верхнюю стопку листов в огонь. Пламя высоко взметнулось, набрасываясь на свою добычу, и жар опалил Миреле брови.
   - Нет, и этот лик мне тоже не идёт, - проговорил Хаалиа как будто бы с сожалением и, отбросив маску господина Маньюсарьи, достал откуда-то графин с рубиново-красной жидкостью. Он был полон меньшеnbsp; Миреле взирал на его мучительные попытки выразить свою мысль с холодным, отстранённым чувством, напоминающим ненависть.
, чем наполовину, однако, как ни странно, напиток всё не кончался и не кончался, когда Хаалиа, спрыгнув со сцены и выскочив из павильона, обливал им всё, что видел вокруг себя - стены, пол, двери, кусты, деревья, снег.
   Наконец, он остановился и вскинул руку.
   Пламя моментально охватило главный павильон, переметнувшись с него на крыши других, и поднялось стеной, как будто деревья были облиты не вином, а маслом.
   Квартал господина Маньюсарьи пылал, как яркая детская игрушка, брошенная в костёр.
   Миреле методично сжигал свою рукопись, подкармливая огонь в жаровне всё новыми и новыми листами. Пламя с шипением пожирало страницы, написанные десять лет назад, точно так же как и те, которые появились несколько недель назад. Слова, написанные синей тушью, казалось, пытались убежать от края листа, чернеющего и съёживающегося на глазах, как животные бегут из леса, охваченного пожаром, но всё было напрасно.
   Наконец, последняя страница нашла своё пристанище в огне.
   Убедившись в том, что всё кончено, Миреле повалился на пол и долго, обессиленно смотрел на пожар, пылавший за окном. Инстинкт подсказывал ему, что надо бы бежать, но он не мог заставить себя даже пошевелиться.
   Из жаровни валил чёрный дым, от которого жгло глаза. Безвкусные - а вовсе не солёные, нет - слёзы текли по щекам, и Миреле слизывал их, чувствуя на губах всё тот же горький привкус.
   Музыка прекратилась.
   Звон в ушах затих.
  

***

   Когда Миреле очнулся и выбрался из павильона, на улице царила глубокая ночь. Большая часть фонарей была потушена, а те, которые оставались, не давали почти никакого света, теряясь среди высоких сугробов.
   Главный павильон, целый и невредимый, темнел посреди квартала. Миреле добрёл до него, распахнул двери и уставился на сцену, подсвеченную лунным сиянием. Никаких разбросанных драгоценностей, осколков фарфоровых масок или обрывков императорского одеяния здесь не было, равно как и следов пламени.
   Стволы деревьев вокруг были не чёрными, а серебристыми; гибкие ветви чуть сгибались под пышными снеговыми шапками, зимние ягоды алели, как капли крови.
   Постояв немного на пороге, Миреле закрыл двери и двинулся дальше.
   Кто-то, помимо него, бродил по саду в эту ночь, выстукивая тростью беспокойный ритм. Миреле постоял под ветвями двух каштанов, причудливо переплетёнными у него над головой, вглядываясь в темноту аллеи. Часто посаженные деревья образовывали длинный коридор; в пространство между их стволами лился бледный лунный свет и ложился на землю тонкими светящимися полосами.
   Человек, добравшийся до самого конца этого живого коридора, развернулся и пошёл обратно.
   По мере его приближения, Миреле всё ярче различал знакомые черты - длинные светлые волосы, бледно-розовое одеяние, губы, искривлённые в болезненно-недовольной усмешке. К груди Алайя прижимал какой-то свёрток.
   Миреле вспомнил, что собирался отдать ему на хранение оригинал своей рукописи, но теперь рукописи больше не было.
   Тем не менее, он всё равно его дождался.
   Вид у учителя танцев был непривычный - можно было даже сказать, что растерянный и потрясённый, несмотря на то, что Алайя старался сохранить своё прежнее выражение лица. Однако Миреле было слишком хорошо заметно, что это даётся ему лишь усилием воли.
   - Вы тоже видели представление, не так ли? - спросил он, озарённый мелькнувшей у него догадкой.
   Но губы у Алайи нервно дёрнулись, на миг делая его вновь похожим на самого себя - так он выглядел, когда кто-то из учеников совершал особенно неповоротливое движение или же городил несусветную чушь.
   - Какое представление, о чём ты? - спросил он, раздражённо взметнув пшеничную бровь. И тут же добавил совсем другим голосом, удивительно мягким: - Миреле... как давно ты не видел господина Маньюсарью?
   - Его? Давно.
   - Вот и я тоже.
   Алайя прикрыл глаза и развернулся к Миреле вполоборота, очевидно, снова погружаясь в какие-то свои мысли.
   - Он... - наконец, проговорил он как будто через силу. - Его считают демоном, но что бы мы все делали, если бы не было этого квартала? А квартала бы не было, если бы не было его. Я не могу позволить...
   Не договорив, он вдруг снова резко повернулся к Миреле и, протянув к нему руку, как-то осторожно дотронулся до его щеки, как притрагивался бы, быть может, к хрустальной фигурке. Или к бесплотному видению, готовому рассеяться в любой момент.
   - Я не могу... - повторил он, глядя на Миреле таким взглядом, как будто вспоминал что-то давно забытое. - У каждого свой путь.
   Сказав это, он отвернулся.
   Снова вышедшая из-за облаков луна осветила аллею, а также то, что Алайя бережно прижимал к груди. Миреле пригляделся и увидел в его руках ярко-лиловую накидку господина Маньюсарьи, расшитую ирисами.
   - Иди, - сказал Алайя как-то обречённо и взмахнул рукой.
   И Миреле пошёл. Он знал, что не будет задумываться ни о чём, что видел и слышал в эту ночь. Быть может, позже - если он сумеет хоть что-нибудь из этого вспомнить.
   Но на его пути к беседке, где его ждал напиток забвения, ему предстояла ещё одна встреча.
   Кто-то медленно шёл через темноту - сгорбившись, как будто от сильного ветра, дующего в лицо, или же от сильной усталости. Миреле даже на мгновение показалось - в императорский сад пробрался нищий, калека, из тех, что просят подаяние на паперти Нижнего Города, хотя такое предположение и было совершенно невероятным.
   Но лунный свет вновь стал ярче, и Миреле увидел, что то, что поначалу представлялось ему лохмотьями, оказалось одеянием из золотой, богатой ткани. И оно даже не было потрёпанным - просто висело на плечах сгорбленного человека так, что наводило на ассоциации с болезнью и нищетой.
   Тусклые волосы его свешивались до земли, похожие на грязную пряжу, выцветшую на солнце. В руках у него был один только веер, но казалось, что эта ноша непосильна для него, и он тащит её с таким трудом, так тащил бы мешок, наполненный грудой камней.
   Потрясённый, Миреле догнал человека и схватил его за локоть. Тот обернул к нему заострившееся, обескровленное лицо.
   - Как я устал, - проговорил он и опустил голову Миреле на плечо.
   Тот обнял его, сдерживая слёзы, и бережно забрал веер из его рук. В реальности тот оказался совсем лёгким - не тяжелее лебяжьего пёрышка.
   - Я никуда вас не отпущу!.. - сказал он.
   Но уже мгновение спустя Хаалиа легко выскользнул из его объятий, как выскальзывал всегда.
   - Миреле! - сказал он, остановившись чуть поодаль. - Вам понравилось моё представление? Хоть немного?
   Улыбка, осветившая его лицо, казалась неуверенной и жалкой.
   Миреле прислонился к стволу дерева, кусая губы.
   - Да, - сумел выговорить он.
   - Ну, значит, всё было не напрасно.
   - Куда вы идёте?! Куда вы идёте?! - два раза повторил Миреле.
   Ему бы хотелось снова догнать его и, схватив, всё-таки не отпустить, но словно какая-то невидимая сила приковывала его к стволу дерева, не позволяя сделать и шага.
   - Туда, где надо мной свершится последний суд, - усмехнулся Хаалиа.
   И, развернувшись, исчез в темноте.
   Миреле так и стоял, глядя ему вслед и не имея возможности пошевелиться. Лишь спустя какое-то время невидимые путы, привязывавшие его, порвались, и он рухнул на колени в снег.
   Однако теперь он уже был бессилен что-то сделать.
   Зная это, он поднялся на ноги и продолжил свой путь.
   Знакомая беседка была совсем близко. Он уже видел вдалеке её разноцветные огни - каждый угол подсвечивался светильником определённого цвета, и из каждого угла мир выглядел немного по-разному, в зависимости от того, какие тени - красные, синие, жёлтые, зелёные - ложились на пол. Только лишь в самой середине, где тени пересекались и накладывались друг на друга, можно было различить истинный цвет каждой вещи.
   Печальный звон колокольчиков, раскачивавшихся без ветра, напоминал о шёпоте деревьев, склонённых над рекой - это была невыразимая тоска плакучей ивы, пытающейся дотянуться до своего отражения.
   Беседка напоминала Миреле главный павильон, в котором всё было приготовлено для самого торжественного спектакля сезона - щедро залитый огнями, сияющий от разноцветных красок, сусального золота и росписи на стенах. Двери гостеприимно распахнуты настежь, на сцене установлены декорации, расписанные лучшими художницами, огромные барабаны и другие музыкальные инструменты ждут исполнителей, но ни одного зрителя ещё нет...
   Но приблизившись, Миреле понял, что он не прав - кто-то ждал его в беседке.
   Этот кто-то не был ни господином Маньюсарьей, ни Хаалиа; маленькая фигурка его издалека наводила на мысли о ребёнке. Впрочем, человек всего лишь сидел на полу, обхватив руками колени и втянув голову в плечи, и смотрел на Миреле испуганно, как застигнутый врасплох зверёк.
   Покачивавшийся над его головой фонарь был лилового, как лепестки глицинии, цвета; нежный сиреневый свет лился с потолка, и оттого волосы мальчишки тоже казались сиреневыми, хотя в реальности - Миреле это помнил - они были светлыми. Но вот глаза, глаза были аметистовыми всегда...
   "Аметист!" - вдруг молнией пронеслось в голове Миреле.
   Он вспомнил прозвище, которое когда-то дал ребёнку, наблюдавшему за его неуклюжими репетициями ещё тогда, когда не было ни Кайто, ни кукольных представлений. Тот постоянно вертелся возле сцены, а потом куда-то пропал... и много лет спустя Миреле не узнал в талантливом самородке Канэ, которому отдал свою главную роль, того, кто когда-то был его первым зрителем.
   Он остановился рядом с беседкой, не заходя в неё. Канэ опустил взгляд, словно человек, который знает, что он провинился, и пытается защититься от неминуемого осуждения.
   Пытаясь понять, в чём мальчишка может быть виноват, Миреле огляделся и заметил на столике бокал, который ему преподнёс Хаалиа. Однако теперь бокал был пуст.
   - Ты что же, выпил вино?! - вырвалось у него.
   Мальчишка втянул голову в плечи сильнее, однако стиснул зубы, как будто готовился вступить в бой с серьёзным противником.
   - Вылил, - пробормотал он и, не глядя, махнул рукой в сторону. - Туда.
   Миреле обошёл беседку кругом и увидел на снегу узор из гранатово-алых пятен. Напиток ещё не успел впитаться, и казалось, что некто нарисовал на белоснежном фоне причудливый рисунок алой тушью; рисунок волшебной красоты, долго вглядываясь в который, можно было различить очень многое... Но линии уже начинали бледнеть и размываться, высыхая.
   - Вылил! - воскликнул Миреле. - Ты вылил в снег напиток, одна капля которого стоит целое состояние!
   Канэ нахохлился.
   - Я заплачу, - пообещал он. - Верну вам все деньги, потраченные на него, до последней монеты.
   - Да тебе жизни не хватит, - заметил Миреле, поднимаясь в беседку. - Ну и зачем ты это сделал?
   Мальчишка продолжал глядеть на него исподлобья, и в этой позе напоминал готового укусить звереныша, однако в глазах его была тоска.
   - Я думал... что там был яд, - наконец, признался он. - Я видел, как вы сжигали свою рукопись...
   - А, рукопись. - Миреле приложил руку ко лбу, как будто вспоминая что-то давно забытое. - Да, прости. Честно говоря, я о тебе совсем и не подумал. Не будет теперь никакого спектакля. И ты не сможешь исполнить в нём главную роль.
   Губы Канэ дёрнулись, а глаза болезненно сверкнули, как будто он услышал нечто, на что хотел бы яростно возразить, однако он сдержался и промолчал.
   - Мне всё равно, - ответил он некоторое время спустя и, вздёрнув подбородок, отвёл взгляд в сторону. - Не нужна мне ваша роль.
   - А ты что же, получается, следил за мной? - поинтересовался Миреле без возмущения, с отстранённым любопытством в голосе.
   Выражение оскорблённой гордости на лице мальчишки вновь сменилось чувством вины; взгляд неуверенно заскользил по лицу Миреле.
   - Всегда, - пробормотал он. - Только вы... никогда меня не замечали. И даже не вспомнили, что я...
   Он осёкся, и Миреле показалось, что из лиловых глаз вот-вот брызнут слёзы - жгучие, яростные и отчаянные.
   Юности почти всегда свойственна гордость.
   Несомненно, это признание далось Канэ тяжело.
   Миреле вдруг ощутил что-то - душную усталость, наваливающуюся на него, однако в хорошем смысле. Это было измождение, которое накатывает после тяжёлого, однако плодотворного дня, когда, еле передвигая ноги от усталости, ты, наконец, добредаешь до постели, и остаётся сделать последний шаг, чтобы рухнуть на мягкие подушки. А наутро проснуться, исцелённым и вновь полным сил.
   Он приблизился к Канэ, испытывая к нему сострадание, и протянул к нему руки, чтобы обнять.
   Однако тот только отодвинулся, продолжая смотреть на Миреле взглядом, полным невыразимой тоски.
   - Ну не хочешь - как хочешь, - хмыкнул он, опершись спиной об один из краеугольных столбов, поддерживавших беседку. - Я же знаю, что ты сейчас думаешь. "Я не потерплю, чтобы ко мне испытывали жалость!" Как-то так. Правда ведь?
   Он улыбнулся.
   Чувство нечеловеческой усталости становилось всё сильнее...
   Канэ вдруг вскочил на ноги, как заводная игрушка, в которой резко распрямили пружину.
   - Я не позволю, чтобы вы покончили с собой!!! - закричал он и, подпрыгнув к Миреле, вцепился в обе его руки, как будто бы тот сжимал в них нож, которым только что пытался полоснуть себя по горлу. - Лучше сначала убейте меня!!! Я не позволю вам! Лучше я убью их всех, всех других, кто причиняет вам боль...
   Он умолкнул и всё-таки разрыдался, низко опустив голову и со злостью стирая со щёк предательские слёзы.
   Миреле не знал, то ли ему тоже плакать, то ли смеяться.
   - Канэ, - наконец, сказал он и положил ему руку на плечо, чтобы успокоить. - Да я и не собирался.
   - Правда? - мальчишка в последний раз всхлипнул, вытирая слёзы рукавом, и поднял голову. В заплаканных глазах, теперь совсем ярко-лиловых, как лепестки ириса, умытые росой, светилось недоверие. - Тогда зачем здесь было это вино?..
   - Вообще-то, обычно вино пьют, чтобы разогнать печаль, - заметил Миреле. - И избавиться на время от тягостных воспоминаний... Только это иллюзия, конечно. Что о чём-то важном можно по-настоящему забыть. Рано или поздно оно возвращается. И это, наверное, к лучшему.
   Он замолчал, чувствуя, что колени всё-таки слабеют.
   Миреле не стал сопротивляться - позволил чему-то подхватить себя и бережно уложить на мягкую пелерину. В реальности он, правда, рухнул на пол беседки, как подкошенный, и Канэ истошно завопил.
   Упав на колени, он принялся неумело щупать сердцебиение, проверять дыхание и совершать другие суетливые действия, от которых Миреле было смешно, но он усилием воли удерживал улыбку на губах.
   - Канэ, я не умер, - наконец, сказал он. - Просто устал.
   Тот дёрнулся ещё пару раз по инерции и затих, очевидно, испытывая глубокий стыд за столь открытое проявление своих чувств. Миреле слышал его сдерживаемое дыхание и сердитое шмыганье носом, и эти звуки успокаивали его, как пение птиц, как шелест листвы в ночном саду, как звонкое журчание воды в лесном ручье...
   Перед его закрытыми глазами разворачивались картины - грандиозные, величественные, полные ликования и неземной печали.
   Человек в развевающихся одеждах шёл навстречу своему врагу, шёл прямо, уверенно и с бесстрашной улыбкой на лице.
   Куда девались его измождённость, опустошённость, обескровленность?
   Нет, теперь он был точно таким, как прежде - готовым показать всему миру, чего он стоит... и станцевать свой самый прекрасный танец, над которым будут плакать звёзды.
   Враг, поджидавший его, насмешливо кривил губы, и глаза его в прорезях маски светились хищно, как у дикого зверя, готового наброситься на давно желанную добычу.
   - Ты пришёл! - закричал он, не сдерживая в голосе ликования. - Я же говорил, что рано или поздно ты попадёшься в мою ловушку! Всегда это говорил!
   Глаза Хаалиа тоже сверкнули, однако ярости в них не было. Он остановился, стряхивая с плеч золотую накидку, и остался только в белоснежном исподнем одеянии.
   - Молчи... демон, - проговорил он холодно и даже с презрением.
   Демон торжествующе захохотал.
   "Ах-ха-ха!" - кричало непроглядно тёмное небо, насмехаясь над солнцем, которое было в этот момент далеко.
   "Ах-ха-ха!" - кривлялись деревья, протягивая к уставшему страннику, прошедшему до конца свой земной путь, скрюченные узловатые ветви.
   "Ах-ха-ха!" - содрогались от смеха птицы, рыбы, звери и бабочки, порхающие над цветами. Все они смеялись над человеком, пытающимся постичь свою суть и совершающим что-то, что было очевидно бессмысленным с точки зрения законов бытия.
   Хаалиа слушал всё это с равнодушием, глядя куда-то в сторону.
   - Ну, мы можем приступать? - наконец, поинтересовался он ровным тоном.
   Смех на мгновение прекратился.
   Господин Маньюсарья тоже скинул в себя верхнее одеяние, оставаясь в исподнем, а после отшвырнул в сторону парик и маску. Хаалиа лишь на мгновение вздрогнул, увидев его истинный облик и посмотрев в глаза, пронизывающие его насквозь, а потом стиснул зубы и, не издав ни единого звука боли, опустил руку и стащил с себя всю остававшуюся на нём одежду - вместе с плотью.
   Он выбрался из своего земного тела, как змея выбирается из старой кожи, или как гусеница выбирается из кокона. Гигантские огненные крылья, распахнувшиеся в ночи, разогнали темноту, как ярко пылающий факел.
   Теперь пришёл черёд господина Маньюсарьи вздрогнуть. Однако он также продолжал преображаться - теперь уже мало что в его облике напоминало человека, знакомым оставался только смех, подобный раскатам грома или визжанию вьюги в непроглядную зимнюю ночь.
   Они схлестнулись, и небо содрогнулось.
   Две гигантские птицы - чёрно-белая и золотая - взмыли в ночное небо, не прекращая своей битвы. Перья сыпались из их крыльев, падая на землю; снег кружился, сверкая, в воздухе, подсвеченный разноцветными огнями фонарей.
   Где-то высоко над облаками рождались тысячи новых звёзд, и, складываясь в волшебный, меняющийся на глазах узор, образовывали новое королевство. Небесный художник рисовал, не жалея сил.
   Тот, кто был Хаалиа, выпустил из рук то, что было остатками его последней земной оболочки, и налетевший ветер, подхватив их, разорвал на множество клочков, которые полетели вниз.
   Яркие отблески вспыхнувшего костра озарили Нижний Город - Ксае оказался не прав, и палачи не стали дожидаться утра и толпы людей, чтобы казнить Энсаро. Его сожгли в последний предрассветный, самый тёмный и мучительный ночной час.
   ...Где-то вдалеке Кайто, который также не знал сна в эту ночь, держал в руках раскрытую тетрадь и водил пальцем по исписанным листам:
   "В этом мире существует также бесчисленное множество других миров. Все они вложены друг в друга, как маленькая кукла бывает вложена в большую, и, в то же время, соседствуют, пересекаются и пронизывают друг друга. Далёкое прошлое может легко соприкоснуться с далёким будущим. Два человека, живущие в двух разных мирах, могут не понимать, что они - одно и то же. Каждая вещь - лишь отражение другой. Видя луну в волнах озера, мы можем протянуть к ней руку, но дотронемся лишь до отражения, и от одного прикосновения оно тотчас пойдёт рябью и исчезнет. Мир - это множество гигантских зеркал, поставленных друг напротив друга. Нет ничего истинного, всё иллюзорно. Зная это, как можно чего-то по-настоящему желать? Я уйду в жрицы".
  
   Тёплая рука коснулась руки Миреле, осторожно потеребила его пальцы.
   - Учитель? - произнёс Канэ робко. Кто надоумил его называть Миреле учителем, было непонятно. - Я не знаю, вы спите или нет... Но здесь так красиво. Небо словно расцвело... Стало светло, как днём. Звездопад. Я уверен, что вы такого никогда не видели. Посмотрите...
   Небо, тёмно-фиолетовое у горизонта, вверху стало нежно-сиреневым, совсем как глаза Канэ. Сотни сыпавшихся звёзд пролетали по нему, оставляя за собой светящийся, мерцающий след, и исчезали за верхушками деревьев.
   - Я вижу, - сказал Миреле, слабо улыбнувшись, и, не открывая глаз, вытер текущую по щеке слезу. - Я и так всё вижу.
   В ушах у него гремела музыка - не та, что раньше, во время представления Хаалиа, а другая. В ней было всё, что он когда-либо слышал благодаря своему обострённому слуху - и звон колоколов, и шум Нижнего Города, и трепетание крыльев бабочки, и нежный голос Энсаро, и визгливый смех господина Маньюсарьи, и аплодисменты зрителей, и крики беснующейся толпы, желающей разорвать актёра на части. Но теперь, будучи частью мелодии, даже они не казались неприятными.
   Многоголосая симфония, не слышимая для большинства, продолжала звучать в небесах, знаменуя окончание чьей-то жизни.
   - Какой странный рисунок, - пробормотал Канэ, разглядывая веер, который Миреле продолжал держать в руках. - Ведь он же не ваш. Кому он принадлежит?
   На веере были изображены глаза - множество глаз, запутавшихся в ветвях деревьев и похожих на диковинные цветы. И из каждого из них текла слеза, багряно-алая, как кровь.
   - Кому-то, - тихо ответил Миреле. - Кому-то, кого уже нет.
   Канэ глубоко вздохнул и, продолжая сжимать его руку, опустил голову ему на грудь.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"