Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.
Любовь - это как сражение.
Я не могу сказать, что она победила.
Но я точно знаю, что был проигравшим с самого начала.
(Из фильма "Прах времён")
Далеко на горизонте, там, где золотисто-оранжевый край пустыни смыкался с почти таким же золотисто-оранжевым небом, едва заметно клубилась пыль; несведущий человек мог бы подумать, что это просто чересчур размытая линия горизонта - лёгкое марево, застилающее глаза в часы полуденной жары.
Но я знал, что это не так.
Приставив ладонь к глазам, я долго глядел на этот грозный знак надвигающейся опасности. А потом вздохнул и пошёл обратно.
Провинция Мияру, самая южная во всём Астанисе, не была моей родиной. Мне пришлось долго привыкать к здешнему климату, и жаркому, и влажному одновременно; я никак не мог заставить себя полюбить вечное лето, царившее здесь, жару, которая отступала только после заката солнца, и пустынные пассаты, изредка долетавшие до нас и приносившие воздух, сухой и обжигающий, как песок.
Сезон, когда эти жаркие ветры почти беспрерывно дули с востока и выжигали здесь всю растительность, превращая деревья и кусты в высохшие остовы, кое-где прикрытые полуистлевшими лохмотьями листьев, назывался здесь "зима", и мне, привыкшему к инею на деревьях и скрипу снега под ногами, было смешно и неприятно слышать это слово.
В остальное же время здесь буйно цвела растительность, но это цветение, опять-таки, мало напоминало то, к чему привыкает человек, живущий на севере. Всё здесь было зеленым-зелено; заходя в лес, я как будто попадал под огромный зелёный колпак, внутри которого было и жарко, и душно, и влажно. Воздух был так сильно напоен сладким запахом гигантских цветов ростезия, чувствовавших себя прекрасно в здешнем климате и выраставших до совершенно гигантских размеров, что казался насквозь пропитанным благовониями.
Прежде мне нравилось пользоваться духами, но здесь я совершенно отучился от этой привычки, потому что нос мой определённо не вынес бы двойной порции сладкого цветочного аромата.
Итак, первые года полтора я по-настоящему ненавидел эту провинцию, и лишь гордость, да ещё осознание, что я сам выбрал такую судьбу, останавливали меня от того, чтобы жаловаться.
Потом я смирился. Я научился вставать за несколько часов до восхода солнца, когда воздух был прохладен и свеж, а предрассветное небо радовало волшебными оттенками розового и голубого (в остальное время оно было оранжевым или зелёным, если его застилала листва). Я обустроил себе угол на террасе второго этажа, превратив его в подобие моих покоев в родном доме - моя жена специально ездила в столицу соседней провинции, чтобы раздобыть мне чашки из голубого фарфора, кансийский узорчатый шёлк для занавесей, краску из корня агуалы, дававшую тот самый редкий сине-зелёный оттенок, который я любил больше всего, а также семена карликового дерева абагаман.
Я начал заниматься здесь тем, чем любил заниматься и дома - расписывать красками посуду и выращивать цветы в горшках. Также вдвоём с женой мы составляли букеты, и я с удовольствием учил её приёмам составления цветочных композиций - тому искусству, которое распространено в северных провинциях и не слишком популярно здесь. Правда, множества материалов нам недоставало, как, к примеру, веток и иголок сосны, кедровых шишек, а также тех гладких камней, которые встречаются только на берегу Малахитового Озера в моей родной провинции, но и без них нам удавались довольно интересные и, как я без лишней скромности считал, незаурядные композиции.
Словом, в конце концов, я... нет, не буду говорить, что полюбил эти места.
Но, наверное, я к ним привык.
- Лансере... - вдруг раздался позади меня чей-то шёпот.
Я оглянулся и увидел жену.
После захода солнца здесь темнело очень быстро, поэтому мы оказались в окружении непроницаемой темноты, и даже огонёк светильника в руках у жены был бессилен разогнать мрак тропической ночи. Где-то у нас над головой шелестели листья пальмы, вдалеке перекрикивались обезьяны, снизу, с земли доносился какой-то шорох - очевидно, ползла змея. Ночи здесь никогда не бывают слишком тихими... ах, ну да, и ещё я забыл про москитов.
А ведь мне следовало упомянуть о них первым делом, потому что воспоминание о том, как я провёл ночь после брачной церемонии в компании москитов вместо молодой супруги, останется со мной навсегда.
Когда я приехал сюда, чтобы стать мужем Кайты, мы не только ни разу не виделись, но и ничего не знали друг о друге. Для неё было достаточно того, что я был Саньей - чрезвычайно выгодная и завидная партия для любой женщины; мне же было всё равно, она или другая.
- Вы печальны, - подметила Кайта во время нашей первой встречи.
- Нет, что вы. Бледный цвет лица у меня от рождения - это знак породистого Саньи, - пошутил я. - А также следствие долгих морозных зимних ночей, которые чересчур располагают к раздумьям.
- О, не беспокойтесь, здесь по ночам у вас не будет ни времени, ни желания думать, - улыбнулась Кайта, и я подумал было, что она намекает на радости супружеской постели.
Намёк был мне неприятен, не только потому, что будущая жена была мне безразлична, но и потому, что шутки и игривые замечания на тему любовных отношений в целом никогда не доставляли мне, в отличие от многих других, удовольствия.
Но я был не прав, и Кайта не преминула доказать мне это в первую же ночь, которую мы должны были провести вместе.
Тогда-то и сбылись её слова, да как сбылись: до самого утра я бегал по комнате и отмахивался пальмовым листом от москитов величиной с пол ладони и норовивших полакомиться моей "божественной" кровью; очевидно, присутствие в этих краях Саньи воодушевляло их не меньше, чем девушек, бросавших в мою сторону заинтересованные взгляды.
Вот только девушки, к счастью, были отнюдь не столь кровожадны.
Так или иначе, но думать или страдать мне действительно было недосуг, и отнюдь не по причине занятости в постели, потому что Кайта так и не появилась в ту ночь в нашей спальне.
- Как вы жестоки!.. - только и сумел я промолвить на следующее утро, когда она, наконец, пришла.
- Жестока?! - изумилась и даже, кажется, возмутилась она. - Позвольте, но я считала, что, наоборот, оказываю милость, избавляя от очевидно неприятных вам супружеских обязанностей!
Но тут я поднялся с кровати, и она поняла, что я имел в виду отнюдь не её решение предоставить меня самому себе в брачную ночь - красные волдыри, покрывавшие всё моё тело, говорили сами за себя.
- Великая Богиня! - воскликнула Кайта и бросилась ко мне, потому что я умудрился не только предстать перед ней в самом нелицеприятном виде, но ещё и упасть ей под ноги с видом самым страдальческим и томным, так что наверняка сошёл бы за героя любовной пьесы, если бы не, опять-таки, волдыри, превратившие моё лицо в подобие перезревшей тыквы.
Герою пьесы такое лицо не под стать, а вот фууку, отпугивающему от дома злых духов - самое оно.
Через силу улыбаясь, я посоветовал Кайте использовать меня в этом качестве, раз уж в ипостаси супруга я её не совсем устраиваю.
Она засмеялась, и я впервые почувствовал к ней симпатию, потому что обычно мои шутки называли глупыми и совсем не смешными.
Но радость моя была недолгой - оказалось, что москиты не только подпортили мой внешний вид, но и занесли мне в кровь какую-то заразу, от которой никогда не страдали местные жители.
Полтора месяца я пролежал в постели.
- Я и помыслить не могла, что москиты так на вас набросятся, - оправдывалась моя жена, дни и ночи напролёт проводившая у моего изголовья, мывшая мои волосы, кормившая меня с ложечки и так далее.
Ладно, скажу честно: она даже развязывала на мне штаны, когда мне требовалось сходить в туалет - пальцы мои распухли до такой степени, что я едва мог ими шевелить.
Вот так и получилось, что Кайта увидела меня обнажённым задолго до того, как мы стали супругами по-настоящему. Я так страдал - не умственно и не сердечно, а попросту, телесно - что мне было всё равно, и привычная для меня стеснительность отступила на дальний план.
- Мужчины Санья вызывают всеобщий восторг и обожание, даже в мире насекомых, - отвечал я, пытаясь криво ухмыльнуться распухшими губами. - Но как права была поэтесса Аки Росия, утверждавшая, что земная слава не приносит истинного счастья!
Кайта не знала, смеяться ей или плакать - всё равно от смеха.
Так мы знакомились всё больше и больше - под полупрозрачным пологом супружеской постели, но обращаясь друг с другом примерно так же, как брат с сестрой.
И лишь тогда, когда я почти окончательно выздоровел, моя жена, наконец, позволила себе нечто большее.
В тот день я, наконец, оказался в состоянии принять ванну - волдыри и пятна практически сошли с моего тела - и меня переполняло блаженное ощущение чистоты и свежести. За окном был один из тех редких почти прохладных дней, которые очень редко, но всё же случаются в этих местах, и яркие солнечные лучи свободно лились сквозь полупрозрачные белые занавески, которые моя жена велела повесить в комнате, зная о том, что я не люблю тяжёлые шторы.
Я откинулся на подушки, чувствуя себя безмерно лёгким, как птичье пёрышко - после того, как моё тело перестали покрывать гигантские волдыри, делавшие меня вдвое толще, чем я был, оказалось, что я похудел, да не вдвое, а вчетверо.
Но Кайта, очевидно, была не против этой перемены, потому что взгляд её останавливался на мне чаще, чем обычно, и выражал он отнюдь не отвращение.
После того же, как я откинулся на подушки и закрыл глаза, наслаждаясь прохладой накрахмаленных простынь, она наклонилась надо мной и поцеловала меня в губы.
Я поддался ей и ответил.
...Она любила меня и многое мне позволяла - то, что вряд ли позволила бы другая женщина. К примеру, когда родился наш первый ребёнок - мальчик - она поступила в соответствии с традициями рода Санья, а не своего собственного. У нас в семье зелёный считается цветом мальчиков, белый - девочек, в соответствии с представлением о том, что лето - это тот период, который благоприятен для мужчины, а зима - для женщины. Традиция эта восходит к одной из легенд о зарождении рода Санья; я знал их великое множество и любил пересказывать жене.
- Надо же, сколько их у вас, - удивилась однажды Кайта.
- Около полутора тысяч, - усмехнулся я. - Под число тех, кто официально является наследниками в роде Санья - то есть, старших детей от законных браков между двумя Санья. Каждый может выбрать себе на вкус. Все эти легенды сходятся только в одном: Санья были первыми людьми в Астанисе, они ведут свой род от Богини Аларес, в их жилах течёт священная кровь.
Произнося всё это - не без гордости, ибо я, как и любой другой Санья, гордился своей кровью, хотя, быть может, не так, как остальные, выставлял это напоказ - я заметил во взгляде Кайты какую-то тень и тогда впервые подумал, что она не питает к моей семье большой симпатии. Позднее выяснилось, что она и вовсе не хотела нашего с ней брака - мать заставила её, и Кайта, в пику мне, собиралась сразу же взять себе любовника.
Но всё изменилось, когда она меня увидела... или же услышала мои несмешные шутки, я не знаю. Так или иначе, но я по-прежнему был единственным, с кем она делила постель.
И когда родился наш сын, она, вопреки своей нелюбви к Санья, завернула его в зелёные пелёнки и приказала повесить в его комнате занавески и пологи такого же цвета.
Я был ей благодарен - за всё, в том числе, за это.
Сейчас жена взяла меня за руку и повела через наполненную шорохами темноту к беседке. Мне пришлось идти, переступая через лианы, стелившиеся по земле, и отодвигая воздушные корни полуночного дерева, сейчас покрытого мелкими белыми цветами, чуть светившимися в темноте, но я знал, что совсем скоро наступит сезон пустынных ветров, и лианы высохнут и скорчатся, как сброшенная змеиная кожа, а полуночное дерево перестанет мягко светиться по ночам, и его красивые корни-ветви станут похожи на изорванное тряпье, наброшенное на голый ствол.
Мы с женой сели напротив друг друга в беседке, и она поставила плошку с масляным фитилём на стол.
Слабый огонёк дрожал и пытался приникнуть к моей протянутой руке, как будто напуганный ночными шорохами.
- Лансере, - повторила жена. - Говорят, в мире неспокойно. Вести редко доходят до нас со стороны Великой Пустыни, а теперь, в сезон дождей, когда размыты дороги, и с другой стороны тоже. Но у матери было видение. Нечто приближается к нам. Враг.
Что я мог сказать?
- Я знаю, - ровно ответил я и не смог удержаться от взгляда на восток - туда, где перед закатом я видел пыль на горизонте.
- У тебя тоже было видение? - не могла не улыбнуться Кайта.
- Хоть я и Санья, но всё-таки мужчина, - в ответ улыбнулся я. - Мужчины Санья вызывают любовь у женщин и у москитов, но не у духов, передающих смертным свои послания. Нет, я просто внимателен и наблюдателен. И который день, глядя в сторону пустыни, вижу, что очертания барханов изменились. Кто-то движется к нам с востока. Но кто может быть настолько безумен, кочевники?
Теперь, вспоминая этот разговор, я могу только удивляться собственной наивности...
Ведь я и сам был одним из тех, кто вечно хочет добиться невозможного, пусть даже ценой своей жизни - и добивается этого.
- Кочевники? - переспросила жена с невесёлым смешком. - О, супруг мой, если бы это было так, то разве стали бы мы беспокоиться? Что нам могут сделать эти племена, не владеющие силами стихий и использующие в качестве оружия жалкие изделия из железа?
- Тогда кто? Астаха? - предположив я, вспомнив фамилию семьи, с давних пор враждовавшей с родом моей жены.
- Нет, мой муж. Астаха слабее нас и знают это, - возразила Кайта, и лицо её перекосилось. - Это Санья.
- Санья? - переспросил я, как сумел, спокойно. - Но этого не может быть. У нас с вами... у нас с ними, - быстро поправился я, допустив оплошность, но жена, конечно же, не могла не заметить этой оговорки, - мирный договор. И этого договор скреплён нашим браком.
- Значит, в семье Санья есть кто-то, кто готов тобой пожертвовать, - сказала Кайта, глядя в сторону.
И она была права.
Был кто-то, оскорблённый, гордый, как все Санья, и не простивший унижения мне, такому же гордому и тоже не простившему унижения...
Точнее, была.
- Этого не может быть, - упрямо сказал я.
- Почему вас не взяла в мужья Санья, как принято у вас в роду, господин? - спросил меня мой слуга, понятливый и толковый юноша, однако порой позволявший себе чересчур многое.
Например, такие вопросы.
Я мимоходом отметил это, но был слишком задумчив, чтобы его отчитывать.
- Санья не всегда сочетаются браком с Санья, - ответил я. - Есть множество примеров...
- О, не пытайтесь сбить меня с толку, господин, - перебил меня слуга, ухмыляясь. - Я-то ведь знаю, что и как. Как старший сын от чистокровного брака, вы имели право на самую выгодную партию - с наследницей из другой ветви. Но вы приехали к нашей госпоже.
Мне оставалось только дивиться, где он умудрился почерпнуть все эти сведения. Потом мне пришло в голову, что, может быть, подобные сомнения мучили и Кайту, чем она однажды поделилась со своей доверенной служанкой. А уж та не утерпела и рассказала своему приятелю...
- Чему вы все, конечно же, очень рады, - сказал я весёлым тоном, однако давая понять, что разговоры на эту тему окончены.
- Ещё как, - откликнулся мой слуга. - Ещё как...
Я отвернулся и посмотрел в сторону пустыни.
Это было неправдой.
Никто не был мне рад, и особенно теперь - когда стало ясно, что со стороны пустыни к нам приближаются Санья, и отнюдь не с намерением мирно погостить. Повсеместно я слышал толки, что это я навлёк несчастье на род Дакана, к которому принадлежала моя жена, а также на всю провинцию Мияру. Просочился также и слух, что мирный договор был нарушен именно по моей вине: что война была развязана с исключительной целью отомстить мне, оскорбившему одну из представительниц рода.
Бесполезно было пытаться доказать, что это не может быть правдой.
Все кляли госпожу Дакана, мать моей жены, за то, что она устроила этот брак - погналась за знатным зятем из прославленного рода. Однако Санья как обманчивое золото из легенды про Фэйюн: красивы только издалека, а вблизи оказываются ядовиты и приносят только несчастье.
Так говорили все.
- Вашей матушке следует пресечь подобные разговоры, - сказал я однажды жене перед тем, как ложиться спать. - Не потому, что мне это неприятно, хотя мне это, конечно же, неприятно. А потому, что она, как никто, должна знать, что в случае прямой опасности народ и правительница должны быть едины. Недовольство и осуждение лишат её той силы, которая необходима, чтобы противостоять Санья... Неужели те, кто злословят, не понимают этого? Они ведь сами рубят сук, на котором сидят.
Таким образом, я, вопреки своим прежним словам, первый заговорил о том, что столкновение с Санья неизбежно.
Кайта промолчала и легла в постель, перевернувшись на другой бок и не обняв меня, как обычно.
Вероятно, она также осуждала меня за то, что я принёс в её семью несчастье.
Но на следующий день меня вызвали к госпоже Дакана.
Она - правительница Мияру - жила в огромном четырёхэтажном доме, выстроенном на вершине горы, которая отделяла провинцию от Великой Пустыни, создавая ту естественную преграду, благодаря которой засушливые ветры приносили сюда испепеляющий зной не весь год подряд, а лишь три месяца зимой. Решительный и крутой нрав правительницы был известен всем, и Кайта уговорила мать позволить ей с семьей жить отдельно, очевидно, понимая, что гордому Санья будет не так-то легко смириться с необходимостью подчиняться чужим приказам, поэтому мы с тещей виделись не слишком часто.
Меня впустили в дом и без лишних слов проводили на последний этаж, который представлял собой огромную открытую площадку. Высокие колонны по периметру зала поддерживали крышу, но, помимо них, никакой преграды не было - это было место, открытое всем ветрам и ливням. Оказавшись здесь, я понял, что госпожа Дакана первой должна была увидеть пыль, поднятую копытами лошадей многотысячной армии, двигавшейся через барханы - это, вероятно, был невероятно изнурительный, но в то же время кратчайший путь к нашей провинции. Оона Санья, бывшая в то время главой нашего рода - Бессмертная Оона, как её называли, умела принимать решения, которые казались безумными, однако в итоге оказывались наиболее мудрыми, и умела приносить жертвы, которые потом стократно окупались.
Никому в провинции Мияру и в голову не приходило, что кто-то дерзнёт пересечь пустыню, чтобы напасть на них - прочие же дороги, особенно в период разлива рек, были непроходимы для большой армии. Именно поэтому здесь чувствовали себя в безопасности даже в наши смутные времена - и, признаться, по той же самой причине я выбрал Мияру в качестве своего будущего места пребывания. Я не любил войну... ни в одном из её аспектов, именно поэтому попросил мать устроить мой брак с девушкой из семьи Дакана.
Но Санья были непредсказуемы. Они рушили все представления о них, они создавали, а потом сами же опрокидывали традиции.
Мне следовало догадаться, что ни пустыня, ни горы, ни непроходимый лес не станут достаточной преградой, чтобы защитить меня от моей родной семьи... а также от моего прошлого, от моей любви, и от моей истинной природы, природы Санья.
Госпожа Дакана стояла возле одной из колонн спиной ко мне, и тень её в этот ранний час простиралась до самого противоположного края залы.
- Матушка. - Я опустился на колени и, растянувшись в поклоне, коснулся лбом холодного мозаичного пола. - Вы изволили меня звать.
Она продолжала пристально вглядываться в пустыню, не поворачиваясь ко мне.
- Лансере, - раздался её голос, глуховатый и спокойный. - Я позвала тебя, чтобы спросить: ты Дакана или Санья?
Мне следовало ожидать такого вопроса. И хотя я прекрасно знал, как нужно на него ответить, я всё же не мог произнести ни слова.
Всё же я попытался.
- Матушке известно, что, принимая фамилию моей жены, я тем самым принял на себя...
Она взмахнула рукой, прерывая мои слова, исполненные самой безукоризненной вежливости: других я в моей ситуации и не мог бы произнести. Также мне подумалось, что она, вероятно, раздражённо поморщилась, но лица её я по-прежнему не видел.
- Подойди сюда, - промолвила госпожа Дакана. - Взгляни.
Я приблизился к ней и остановился на почтительном расстоянии. Всё же этого было достаточно, чтобы увидеть среди барханов не просто пыль, но как бы волны иного моря, заливавшего золотисто-оранжевые песочные просторы. Это были Санья и их бело-зелёно-голубые флаги, трепетавшие на ветру. Женщина-Мужчина-Небо - вот что значило это сочетание цветов. В отличие от императорской мандалы, включавшей в себя золотой цвет Великой Богини-Солнце, Санья не стали брать его на свою эмблему, тем самым подчёркивая: нам незачем лишний раз выказывать почитание Аларес и использовать её символы, ведь каждому и так известно, что мы - её прямые потомки.
Судя по открывшемуся мне зрелищу, наша - их - армия насчитывала несколько тысяч. Тысячи людей, тысячи знамён...
- Теперь ты видишь, - сказала госпожа Дакана. - Война неизбежна, и противник значительно превосходит нас по силе. Если ты Санья, то я отпускаю тебя. Я не буду лишать тебя жизни и позволю тебе присоединиться к твоей семье. Если ты Санья, то уходи. Но решай сейчас.
- Матушка также считает, что это по моей вине армия приближается сейчас к нашим границам? - спросил я ровно. - Что это я принёс на эти земли несчастье?
- В этом виновато властолюбие Санья, - ответила госпожа, как мне показалось, с долей задумчивости. - И их желание во что бы то ни стало вернуть себе императорскую корону, которая принадлежала им когда-то прежде. Но этого не случится. Оона - умная и смелая правительница, та, кому под силу объединить под своей властью всю страну. Она победит сейчас, но рано или поздно она умрёт, и у неё не найдётся достойных преемниц, потому что такие женщины рождаются всего несколько раз в тысячелетие. Человек может победить судьбу, но разница в том, что человек, даже самый великий, умирает, и тогда судьба вновь занимает ненадолго отвоёванные у неё позиции. Судьба - это слишком сильная противница, и в союзниках у неё Время, терпеливый и неумолимый советчик; вместе они непобедимы. Чтобы победить судьбу, нужно прежде преодолеть время, а Санья слишком самовлюблённы для этого. Потому что время преодолевает тот, кто может лететь быстрее него - тот, кто легче пёрышка, а груз сознания собственной исключительности слишком тяжёл, и он приковывает Санья к земле. Им никогда не исправить той ошибки, что была однажды допущена, и не вернуть священный символ власти, которого они были лишены. Оона строит такой мир, который кажется ей нерушимым, неподвластным ни огню, ни волнам, но после её смерти он разлетится от первого же дуновения весеннего ветерка.
- Это Великая Богиня сказала матушке такие слова? - спросил я довольно холодно, потому что моё самолюбие было также уязвлено.
И, вероятно, эта холодность в моём голосе говорила лучше чего-либо другого о том, кто я на самом деле: Дакана или Санья.
- Мой ум и моя способность предвосхищать события сказали мне такие слова, - ответила госпожа, которая, как мне показалось, не слишком рассердилась на мой дерзкий тон. - Я сказала это затем, чтобы ты передал мои слова Ооне, когда воссоединишься со своей семьей. Потому что сама я, вероятно, буду к этому времени уже мертва.
- То есть, моя участь уже решена? - осведомился я. - Вы велите мне покинуть дом и вернуться к Санья?
- Нет, я всё ещё жду твоего ответа, - возразила госпожа.
Я прислонился к соседнему столбу и посмотрел на песчаное море, разливавшееся у подножия горы. До начала сезона пустынной зимы оставалось, по меньшей мере, несколько недель, но здесь, на большой высоте, уже ощущалось его предвестие - восточный ветер был жарким и изнуряющим, он приносил с собой песок, зной, тоску и ощущение бесконечности - того, что время застыло в этой томительной пустоте, как насекомое, оказавшееся в ловушке из переливчато-золотого янтаря и сохранённое навеки в своём первозданном состоянии, не мёртвое, но и не живое.
Я видел крупицы песка, уже рассыпавшиеся кое-где по холодному мозаичному полу - золото на бирюзе.
- Я Санья... - проговорил я через силу. Хотел сказать это гордо, но сам услышал в собственном голосе усталость: здешняя зима изматывала, обессиливала, в отличие от зимы настоящей, с её бодрящими морозами, с серебристым инеем на ветках, с искрящимся под лучами солнца снегом. - Я Санья, но я хочу остаться рядом с моей женой и детьми.
Тогда госпожа Дакана повернулась ко мне лицом.
Она была высокой и статной женщиной. Полноватой, какими часто становятся женщины в зрелости, но, что называется, величавой.
На лице её, смуглом от южных ветров и уже покрытом сетью морщин, ярко выделялись брови, изогнутые, как два полумесяца, и глаза - большие, сияющие, как две звезды, хоть это сравнение и покажется избитым. Тем не менее, я не сказал бы, что эти глаза были красивы... Светло-серые, они казались прозрачными, как вода в реке, склонившись над которой, ты видишь своё отражение, не искажённое ничем.
Длинные волосы, жёсткие, как конская грива, были собраны в высокий хвост; тёмные пряди перемешивались в них с седыми.
Госпожа Дакана любила тяжёлые, крупные украшения: на обеих руках её были массивные браслеты из бирюзы, в ушах - такие же большие серьги, но, помимо этого, никаких других украшений не было, и одежда её не отличалась сложным покроем. Поверх свободного тёмного платья было ещё одно - прозрачное, но не вытканное цветами, как это принято у нас, а украшенное геометрическим узором, окаймлявшим подол и края рукавов. Эта женщина производила впечатление той, кто, не особенно впечатляясь деталями, предпочитает направлять свой пронзительный взгляд на самое главное.
Такой была мать моей жены и правительница этих мест.
В тот день я ещё больше проникся к ней уважением и даже чем-то, напоминавшим восхищение... и пожалел о том, что, вероятно, времени, чтобы узнать её поближе, у меня не будет.
- Скажи Кайте, что покои для неё будут приготовлены в этом доме к вечеру, - только и промолвила она.
Но я прекрасно понимал, что это значит: госпожа хочет, чтобы Кайта была её помощницей. Вместе они будут отражать атаку Санья и погибнут, вероятно, тоже вместе. С завтрашнего дня Кайта будет находиться в уединении, подготавливая себя к битве. Ей не будет позволено ни видеться с мужем и детьми, ни даже думать о них, чтобы не омрачить своё сознание тоской и сожалением. Суровые правила, но я понимал их необходимость: чтобы сосредоточиться на главной цели, необходимо отбросить все иные помыслы.
Когда я передал Кайте слова её матери, она не шевельнула и бровью, так что я не смог понять, догадывалась ли она о том, что её ждёт, или же это стало для неё неожиданностью.
- Вечереет, давай пить чай, - сказала она спокойно. И только попросила: - Завари его ты, так, как я люблю.
В семье Санья были свои секреты приготовления чая, которыми я владел в совершенстве, и, сколько жена ни допытывалась, я не выдал их ни ей, ни кому-либо ещё. Пришлось ей смириться, но взамен она заставляла меня готовить чай по моему рецепту не реже трёх раз в месяц - так он ей полюбился. Приготовления занимали часа два, не меньше, и всё это время мне приходилось обходиться без помощи слуг, которые могли украсть мою тайну. Но я был упрям, как дракон, ревностно оберегающий свои сокровища в подводном дворце.
Чай был готов как раз к закату, и это было ещё одним из секретов: подавать его именно в это время, чтобы изысканный аромат цветочных лепестков смешался с вечерней прохладой и свежестью, а лучи заходящего солнца оттенили янтарный цвет чая - для усиления этого эффекта использовалась исключительно тёмная посуда. Этот способ приготовления и подачи чая назывался "Последний луч солнца скрывается во тьме"...
- Всё готово, - сказал я, входя в комнату с подносом.
Однако Кайты там не было: она стояла на балконе, опираясь на низкие перильца, и задумчиво смотрела вдаль - туда, где багряное солнце садилось в лилово-красные тучи.
Я поставил свой поднос на низкий столик и, взяв чашку в руки, опустился перед Кайтой на колени. Подобное почтительное отношение было предписано традициями, но жена избавила меня от необходимости следовать им слишком строго - здесь, в этой далёкой провинции, отделённой от всего мира Великой Пустыней, не так ревностно следили за исполнением церемоний, за модой и за тем, что подумают о тебе другие.
Но сейчас мне самому захотелось сделать так.
- Что за внезапный приступ почтительности? - весело спросила Кайта, принимая из моих рук чашку. - Вы в чём-то провинились передо мной, мой муж?
- Боюсь, что я пересолил чай, - ответил я в тон ей. - Если так, то накажите меня по всей строгости. Например, отдайте на растерзание москитам.
Жена улыбалась, но я видел, что её пальцы, в которых она держала чашку, дрожали.
- Это потому, что слишком горячо, - сказала она, заметив направление моего взгляда. - Следовало подождать, прежде чем давать мне в руки кипяток. Боюсь, придётся вам всё-таки спать с москитами.
Так, обмениваясь шутками и привычными замечаниями, мы сели на террасе за стол и принялись пить чай, ничем не давая друг другу понять, что это наше последнее чаепитие вместе, и последняя встреча вообще.
Впрочем, что значит "давая понять"?
Мы оба прекрасно об этом знали.
Только тогда, когда нас окружила сплошная беззвёздная темнота, и даже огонёк светильника, поставленного на стол, не помогал мне разглядеть выражения лица Кайты, она сказала:
- Что бы кто ни говорил о твоём происхождении, и что бы я сама ни говорила прежде, я не жалею о том, что взяла мужа из рода Санья. - Она помолчала, и в первый раз за этот вечер её голос утратил совершенно спокойный тон. - Дорогие подарки покупаются дорогой ценой. И иногда получение предшествует плате.
Протянув руку, она коснулась моих волос.
- Ты хочешь перед сном повидать детей? - спросил я.
- Нет, не хочу, - ответила она. - Не вижу смысла в прощаниях.
Вот так вот мы и расстались: вскоре после этого к дверям дома подали паланкин, и Кайта, спустившись, исчезла в темноте.
Я не мог заставить себя спать в опустевшей комнате и поэтому отправился в спальню к детям. Наутро сын немало удивился, обнаружив меня в своей постели...
- А мама где? - спросила дочка, которая была ещё совсем мала.
- Мама просила передать, чтобы вы вели себя хорошо и слушались во всём меня, - ответил я и наклонился над её кроваткой, чтобы пощекотать.
Она завизжала, захихикала и обо всём позабыла.
После этого мне довелось ещё один раз увидеть Кайту - издалека. Я пришёл в дом госпожи Даканы, чтобы получить её дальнейшие указания, и ждал на первом этаже - во внутреннем дворике, облицованном мрамором для прохлады, как вдруг почти случайно поднял голову и разглядел высоко вверху, на открытом балконе, мою жену. Она меня видеть не могла.
Кайта была одета в свободное белое платье безо всякого узора, перехваченное тонким ремешком. Волосы её были распущены, из украшений была только странная подвеска на груди, но я подозревал, что это и не украшение вовсе, а амулет.
Она смотрела в сторону пустыни, и мне вдруг представилось, что она видит всадницу, летящую сквозь пустыню. Наклонившись и прижавшись к шее лошади, женщина шепчет слова, которые действуют не хуже хлыста и шпор - животное вздымается на дыбы, а после мчится во весь опор, так что любая другая всадница не смогла бы удержаться в седле, но эта будто слита со своим конём воедино. Песчаные струи взвихряются впереди и позади неё, ветер треплет чёрные волосы...
Я отвернулся от Кайты и вошёл в дом.
Гроза разразилась внезапно, как и всегда бывает с грозой в пустыне. Слухи о том, что мои родичи приближаются к Мияру с воинственными намерениями, ходили давно, и люди повсеместно поносили меня и правительницу за то, что мы принесли им несчастье, но после того, как Санья под бело-зелёно-голубыми знамёнами расположились огромным лагерем возле стены, обносившей город, всё неожиданно стихло. Стало ясно, что прежде люди верили в то, что говорили, и одновременно в глубине души не верили.
Приближающаяся армия была полумифической, легендарной - ей пугали детишек, но её не боялись на самом деле. Но в одно прекрасное утро этот грозный призрак неожиданно облёкся в плоть и кровь: жители близлежащих мест, проснувшись, увидели на востоке вместо привычных бескрайних барханов шатры и знамёна и услышали конское ржание и выговор, свойственный северным провинциям.
Примерно до полудня того рокового дня жители Мияру не могли прийти в себя, поражённые открывшимся им зрелищем, и пытались сделать вид, что ничего не произошло вообще - занимались привычными делами и не перекинулись друг с другом даже словом относительно увиденного. Но это было недолгое затишье, после которого разразилась чудовищная паника.
Люди бросали свои семьи, дома, животных и бежали в горы, чтобы укрыться в тамошних пещерах. Старухи подогревали страх, овладевший всеми, рассказами о тех войнах, которые якобы видели в молодости: о том, как земля обрушивалась под их ногами, и гигантские волны смывали целые многолюдные города. Откуда-то появился слух о том, что людям ни в коем случае нельзя находиться в одном и том же месте, скученными; рассказывали, что в подобных случаях их мгновенно окружает стена пламени, и они попадают в огненную ловушку, из которой нет никакого выхода.
Я сильно подозревал, что этот слух каким-то образом распустили Санья, прекрасно знавшие, что опасность грозит им лишь в том случае, если всё население провинции (превосходившее по численности армию врага) объединится вокруг правительницы, тем самым удесятерив её мощь.
Те немногие, кто понимал это, пытались вразумить обезумевших от страха, но всё было бесполезно: каждый стремился спастись поодиночке и, наплевав на других, сохранить собственную жизнь. При таких условиях нечего было даже и думать ни о победе, ни о достойном отражении атаки; положение наше было катастрофическим.
Некоторые доходили до того, чтобы открыто предъявлять госпоже Дакана требование сдать противнице город, невзирая на то, что это означало практически полное истребление всего рода, в особенности женской линии. Уж кто-кто, а я знал, что в этих случаях Санья не знают ни милосердия, ни пощады, и Оона безжалостно истребляет тех, кто может представлять для неё какую-то опасность. Но народу не было дело до его правительницы; я боялся, что дело дойдёт до предательства, и кто-то тайно откроет для врага ворота.
В этих-то условиях Санья и послали нам предложение о переговорах, однако настаивали на том, чтобы со стороны Дакана выступал непременно я.
Это условие вызвало у жителей Мияру бурю возмущения.
- Предатель! Предатель! - повсеместно вопили они. - Он уйдёт к ним и не вернётся, разве это не совершенно ясно? Он Санья, мы должны использовать его как заложника!
Госпожа Дакана вызвала меня к себе.
- Иди и узнай, что они предлагают нам, - приказала она. И, помолчав, добавила: - Если ты не вернёшься, то мы с твоей женой не будем тебя проклинать. Остальные будут, что бы ни случилось, но тебе не должно быть до них дела.
- Я вернусь, - сказал я.
- Твоей жене не жить при любом исходе.
- Здесь остаются мои дети.
На этом наш разговор был окончен. В тот же день, после того, как пробило полночь, мне велели одеть накидку с капюшоном, закутавшую меня с головы до ног, и кружным путём провели через весь город - не к главным воротам, а к тайным, о существовании которых мало кому было известно. Все эти предосторожности были предприняты для того, чтобы местные жители ни о чём не узнали и не смогли попытаться сорвать переговоры.
Высокая кирпичная стена, ограждавшая главный город провинции Мияру, служила ещё одним препятствием для засушливых пустынных пассатов; как только я очутился по другую её сторону, лицо мне сразу же обожгло колючим сухим ветром.
Там мои спутники передали меня в руки людей Санья, и, в их молчаливом сопровождении, под светом единственной звезды, горевшей на тёмном небосклоне, я отправился к лагерю.
Там горели многочисленные огни, однако было тихо, и я не видел никого из людей. По-прежнему не произнося ни слова, мои провожатые кивнули мне в сторону одного из шатров, и я вошёл в него, ожидая увидеть Оону.
Однако меня ждала другая женщина.
- Я рада, что всё закончилось благополучно, - ни глазом не моргнув, произнесла та, кого я не видел больше семи лет. - Теперь ты в безопасности.
Некоторое время мы молчали и переговаривались лишь взглядами.
"Слышала, люди утверждают, будто это я подговорила Оону начать войну с Мияру, чтобы отомстить тебе за оскорбление, - читал я в насмешливом и остром взгляде Вэлис. - И, может быть, ты и сам думал так. Что же вы скажете теперь? Я тебя спасла".
"Если хочешь узнать, почему я сбежал от тебя семь лет назад, сбежал, когда всё уже было готово к свадьбе, то просто спроси об этом, - отвечал ей взглядом я. - Спроси, и я отвечу".
Но она не спросила.
- Нравится тебе этот шатёр? - осведомилась Вэлис. - Я приказала захватить некоторые из твоих вещей, и остальное устроить по твоему вкусу, чтобы даже в этих неприглядных местах ты чувствовал себя как дома.
Я окинул взглядом стены, затянутые шёлком моего любимого лазурного цвета, пол, застеленный мягкой шкурой, ширму с изысканной росписью, отгородившую постель. На столике стояла моя любимая лампа, абажур для которой когда-то вышивала для меня сама Вэлис - для неё, ненавидевшей любое рукоделие, это было настоящим подвигом.
В углу в кадке стоял цветок, который я когда-то посадил для неё, и который она презрительно называла кактусом. Так и говорила:
- А в постель со мной ты тоже будешь брать этот кактус? Может, мне лучше сразу взять в мужья лиану, а не тебя? Ты любишь обниматься - ну так она умеет делать это не хуже. - И смеялась звонко и зло.
Тем не менее, в моё отсутствие Вэлис хорошо ухаживала за цветком: он вырос почти в четыре раза.
- Ну что, я всё ещё хорошо помню твои вкусы? - спросила она с усмешкой.
- Семь лет - это долгий срок, - ровно ответил я. - Мои вкусы переменились.
- В таком случае мне остаётся радоваться, что я тебе никогда не нравилась, - засмеялась Вэлис. - Человек неверен в любви, но он всегда верен в ненависти, не правда ли? В качестве той, кого ты ненавидишь, меня никто не заменит. Ни одна супруга в мире.
Воздух в её присутствии начинал дрожать от напряжения - словно она проводила через него разряд.
И прозвище у неё было соответствующее: Грозовая Молния.
"А ты по-прежнему совершенно меня не понимаешь, Вэлис, - хотелось сказать мне. - Не понимаешь, что я не такой, как ты, и что меня не вдохновляют ни вражда, ни ненависть. Я сбежал от тебя, потому что устал от вечной войны с тобой. Но ты приехала вслед за мной и привезла войну сюда".
Я отступил от неё на пару шагов и сказал:
- Мне хотелось бы узнать, какие условия вы предлагаете Мияру. Я должен вести переговоры с тобой?
- Переговоры? - Вэлис выгнула бровь. - Какие переговоры, Лансере? Нам не о чем говорить с этим жалким захолустным родом, который ты неизвестно почему выбрал в качестве своей новой семьи. Ну да не мне обсуждать или осуждать твои вкусы. Надеюсь, ты был счастлив эти семь лет в компании пустынных отшельников и здешних москитов. - И она презрительно улыбнулась.
Что было самое ужасное в ней, так это то, что она умела уничтожать и оплёвывать своими насмешками и злыми словами все мои лучшие мысли и мечты. Вот и сейчас мне показалось, будто она каким-то образом вторглась мне в душу, вырвала у меня дорогое воспоминание о первых месяцах, проведённых с женой, и безжалостно швырнула его в грязь.
- Конечно же, мы не могли начинать битву, оставив тебя у Дакана: Санья слишком ценят свою кровь, и никакие оскорбления и прочие личные обиды тут не причём, - продолжала Вэлис. - Но теперь ты здесь, и дальнейшие проволочки не имеют смысла.
Я сразу всё понял и не хотел терять больше времени.
- Отведи меня к Ооне, - перебил я Вэлис. - Немедленно.
Она замолчала и посмотрела на меня каким-то тусклым взглядом, однако почти сразу же пожала плечами, развернулась и сделала мне знак следовать за ней.
Приведя меня в другой шатёр, Вэлис молча взмахнула рукой и удалилась.
Я отодвинул занавеску, прикрывавшую вход.
Оона была одна внутри - без слуг, без охраны, без помощниц и без подруг. Она сидела возле жаровни с раскалёнными камнями и, помимо тлеющих угольев в очаге, никакого другого источника света в шатре не было. Эта женщина сидела в темноте и сама казалось сгустком тьмы - но не той тьмы, которая царит в Подземном Мире и ожидает грешников, но другой, первозданной, древней и стихийной - той, из которой был создан мир.
Я всегда избегал думать о своём отношении к этой женщине.
Потому что, вероятно, боялся обнаружить, что она по-прежнему мне нравится, несмотря на все её жестокие поступки и злодеяния, в корне противоречившие моему мировоззрению.
Сейчас мне пришло в голову, что, войдя к ней без предупреждения, я поступил не просто невежливо, но в высшей степени легкомысленно - в военное время действуют совсем иные законы, и наказанием мне может быть не просто всеобщее порицание, но смерть. Кто осудит Оону Санью за то, что она на месте испепелит человека, пробравшегося тайком в её шатёр?
Это уж не говоря о том, что чужое мнение - как хула, так и хвала - никогда её не волновало.
Такие мысли обуревали меня в этом тёмном шатре, но, тем не менее, я продолжал стоять, не двигаясь и не произнося ни слова, чтобы хотя бы обозначить своё присутствие. Страха я, как ни странно, не испытывал... хотя, как говорили, теперь эту женщину боялись все, включая ближайших её приспешников. Ну, кроме Вэлис, разумеется. Вэлис обожала Оону.
Быть может, мне передалась часть её чувств, как передалось многое другое?
- Подходи к очагу, погрей руки, Лансере, - вдруг сказала Оона, и я понял, что она заметила меня с самого начала. - Ночью в пустыне холодно.
Поколебавшись, я сделал несколько шагов вперёд. Тлеющие угли в очаге бросали зловещий отблеск на её фигуру, и я не видел её лица, полускрытого во мраке, но зато отлично видел пальцы, протянутые к жаровне.
Оона, как и госпожа Дакана, никогда не носила много украшений; сейчас на её руках было одно-единственное кольцо, но зато с очень большим, вытянутым в длину почти половины пальца камнем. Камень этот был чёрным и очень гладким; несмотря на свою неправильную форму, он притягивал взгляд, как притягивают его любые страшные вещи, обретающие подобие светозарности и красоты в своей исключительной степени мрачности или уродства.
Камень этот блестел, и в него хотелось заглянуть, как хочется порой заглянуть в колодец... В нашем роду существовала легенда о призрачном колодце, который будто бы является некоторым людям в самые тёмные и беззвёздные ночи. На небе нет луны, однако она отражается в воде колодца, и, увидев это, человек, конечно же, стремится подойти поближе и посмотреть. Но лунные блики на поверхности колодезной воды обманчивы: наклонившись, ты не увидишь ни луны, ни собственного отражения, а наклонившись ещё сильнее, в бессильной попытке отыскать хоть что-нибудь, свалишься и утонешь.
В детстве я очень боялся этого колодца и всё же, как только случалась очередная безлунная ночь, тайком выбирался из дома и бродил по саду, пытаясь отыскать его, несмотря на страх.
- О чём ты думаешь, Лансере? - вдруг раздался глуховатый голос Ооны. - Хочешь, чтобы я отдала тебе это кольцо?
Я вздрогнул и очнулся от своих мыслей. Не было ничего удивительного в том, что они на меня нахлынули: в присутствии Ооны почти все люди начинали вести себя странно и делать то, чего никогда от себя сами не ожидали. Говорили, что это её магия, но я подозревал, что она не предпринимает никаких усилий, чтобы заставить людей вести себя необычно, и таково свойство её личности - менять окружающих одним только своим присутствием.
- Ты пришёл, чтобы поблагодарить меня за то, что семь лет назад я дала тебе разрешение на этот брак? - продолжала Оона. - Понравилось тебе здесь?
Она не была насмешливой, в отличие от Вэлис.
Если Вэлис спрашивала примерно то же самое с заметной долей иронии, то в голосе Ооны я слышал только спокойный интерес.
Задаваться вопросом, играет она или нет, не имело смысла; никто не мог понять подоплёки поступков этой женщины. Семь лет назад, когда я решил нарушить свои брачные соглашения с Вэлис, то поначалу намеревался попросту сбежать куда-нибудь в горы и жить отшельником, потому что возможности другого брака после такого вопиющего нарушения приличий я для себя не видел. Однако моя мать поговорила с Ооной, которая уже была в ту пору главой рода, и та сама, своей рукой, разорвала моё соглашение с семьей Вэлис. А также велела передать, что я могу высказать свои пожелания относительно новой супруги.
Я остановил свой выбор на семье Дакана в далёкой провинции Мияру.
Что заставило Оону разрешить мне расторгнуть обязательства, учитывая, что Вэлис была её любимицей, я не знал. Поначалу я решил, что она рассказала обо всём Вэлис, и та, уязвлённая, сама попросила её поступить так.
Но всё оказалось гораздо хуже: как мне стало известно потом, Вэлис ни о чём не знала и продолжала готовиться к свадьбе. В то время, как я тоже готовился - к отъезду в провинцию Мияру.
Я никогда не забуду ошеломлённый взгляд Вэлис, которым она проводила меня в тот день, когда, подчиняясь необъяснимому порыву, решила неожиданно приехать к нам домой, однако застала там свадебную повозку, готовую к дальнему пути и украшенную знамёнами другой семьи. Прежде мне иногда хотелось отомстить Вэлис за ту боль, которую она мне постоянно причиняла, но когда я увидел этот взгляд, то ощутил лишь чудовищную горечь. С тех пор я понял, что бесполезно мстить тем людям, которых любишь - эта месть никогда не принесёт удовлетворения.
Не знаю, поняла ли это Вэлис - ведь до сих пор она не имела возможности отомстить мне за то оскорбление. Эта возможность появилась у неё с началом войны между Санья и Дакана, но, судя по всему, она решила её отвергнуть... Однако не думаю, чтобы она меня простила или забыла то, что я сделал.
- Благодарю вас, - ответил я на вопрос Ооны. - Мне жилось здесь хорошо.
- Что же, теперь, спустя семь лет, я могу сказать: мне понравился твой выбор, - сказала она. - Я люблю людей, который поступают необычно, и находят новые возможности там, где остальные слепо цепляются за традиции.
Я молчал, потому что хорошо знал: похвала Ооны может быть опаснее, чем её осуждение.
Так же, как любовь Вэлис была хуже её ненависти.
- Я приехал сюда затем, чтобы быть подальше от войны, - повторил я то, что сотни раз говорил самому себе.
- Понимаю твоё желание, - спокойно сказала Оона. - Но войны не избежать, такие сейчас времена. Нелегко родиться полководцем в те времена, когда знамёна пылятся в дальнем сундуке, и народ думает только о музыке, поэзии и танцах; нелегко и когда случается наоборот. Но жизнь в неблагоприятных обстоятельствах имеет свои преимущества.
- Я пришёл, чтобы передать вам слова матери моей жены, - произнёс я неожиданно для самого себя.
И сказал Ооне всё, что сказала мне госпожа Дакана: что построенный ею мир разлетится после её смерти от первого дуновения весеннего ветерка.
Оона внимательно меня выслушала; всё это время я бессознательно глядел на её пальцы, желая подметить мельчайшее движение, но руки её, сложенные на коленях, были спокойны. Пальцы её не вздрогнули, не попытались сжаться в кулак и не коснулись тёмного, гладкого, жутковатого камня на кольце.
Вдруг уголья в жаровне разгорелись ярче, как будто кто-то подбросил в огонь дров, и вспыхнувшее пламя на мгновение выхватило из темноты лицо Ооны. Я успел его увидеть: взгляд ярко очерченных, как будто нарисованных глаз был спокойным, сверкающим, ясным - если только можно назвать ясной чернильную темноту.
- Мать твоей супруги права, - сказала Оона, когда я договорил. - Права во всём, кроме одного: она считает, что я этого не понимаю. Лансере, многие великие люди, желавшие переустроить мир, спотыкались на одной вещи: они слишком привязывались к плодам своей работы. Они начинали с решительных и стремительных преобразований, забывая о собственных выгодах, однако заканчивали тем, что, устроив всё по собственному желанию, начинали бояться за этот с таким трудом отвоёванный порядок. Их одолевал страх, что дело их жизни погибнет; они стремились передать то, что создали, потомкам, однако потомки неизменно пускают на ветер то, что с таким трудом заработано родителями - это вечный закон жизни. У меня нет детей. Нет преемницы, которую я бы заклинала у смертного ложа продолжить мои начинания. Я не боюсь того, что мой мир будет разрушен после моей смерти. И всё-таки я построю его.
С этими словами Оона поднялась на ноги. Несмотря на то, что она была примерно такого же роста, как и я, в этот момент она показалась очень высокой - огонь взметнулся в очаге и, всполошив тени, притаившиеся по углам шатра, создал эту жутковатую иллюзию гигантского, нечеловеческого роста.
Я не отшатнулся, хотя в какое-то мгновение мне инстинктивно хотелось это сделать.
Что я чувствовал?
Я чувствовал силу, исходившую от этой женщины. За последние семь лет, что я её не видел, она не постарела лицом, но, видимо, окончательно созрела внутренне. Я слышал о ней, начиная с самого детства: когда я был ребёнком, она была девушкой, провозгласившей себя носительницей божественной миссии. Теперь, когда я стал мужчиной, она больше не говорила высокопарных слов, однако делала то, что любому другому на её месте было бы не под силу. На моих глазах, шаг за шагом, совершалось это невероятное превращение: из дочери одной из увядающих ветвей рода, к тому же, не от чистокровного брака, а от любовной связи с наложником, то есть, будучи Саньей только наполовину, Оона превратилась в главу семьи и предводительницу, внушавшую всем вокруг страх и трепет.
За последние несколько веков род Санья оскудел и ослаб, и прежние мечты о возвращении себе высшей власти несколько потускнели в нём. Но то же самое случилось и с императорской фамилией: последние представительницы рода были откровенно слабы и инфантильны. Влиятельные представительницы семей, осевших в разных провинциях Астаниса, самовольно захватывали власть, провозглашали себя правительницами, устанавливали собственные законы, строили города и крепости и ничуть не считались с высочайшими указами. Императрицы жили своей, обособленной жизнью в столице и смотрели на всё это сквозь пальцы, не имея ни сил, ни особого желания что-либо изменить.
Но вот появилась Оона, первым делом напомнившая семье Санья о честолюбивой мести, испокон веков владевшей родом.
Она сказала, что чувствует себя наделённой полномочиями Великой Богини; той, кому суждено изменить мир. Поначалу над ней посмеивались за глаза и приглашали её поучаствовать в различных празднованиях и церемониях разве что затем, чтобы развлечься. Но Оона не доставляла весельчакам большого удовольствия: все их насмешки вдребезги разбивалась о её абсолютную и ничем непоколебимую уверенность в собственной правоте. И те, кто высмеивал её стремление совершить невозможное - ухватить птицу в небе - почему-то именно себя ощущали в её присутствии самыми большими идиотами. А Оона продолжала невозмутимо твердить про свою божественную миссию, и, мало-помалу, эти речи начинали пробуждать полузабытые мечты и устремления в груди каждого Санья...
В конечном счёте, побеждают, кто умеют объединить вокруг себя людей и зажечь их сердца какой-либо идеей, неважно, осуществимой или нет. Позднее мне удалось узнать, что это же является основным законом для женщины, владеющей магией стихий - силы её возрастают пропорционально тому, сколько человек поддерживает её порыв, вкладывая в него частицу своей души. Оона сплотила вокруг себя всю семью Санья, играя на нашем чувстве крови, нашей гордости и нашем честолюбии.
Однако не всё складывалось для неё так гладко.
Уверовав в силу Ооны, остальные члены рода Санья начали требовать от неё самых решительных действий, причём как можно быстрее: вспомнив о своём желании власти, они возжаждали заполучить ей немедленно. Но Оона, вопреки этим желаниям, начала сближаться с императорской семьей и, хуже того, действовать от имени Императрицы, что выглядело совсем уж глупо: следовало, пользуясь возможностью, свергнуть эту слабовольную и нерешительную девушку и занять её место, а не дружить с ней, выполняя её капризы.
Так, по крайней мере, считали все в роде Санья.
В какой-то момент действия Ооны, унижавшие гордость семьи, которую она сама же и восстановила в каждом, стали настолько непопулярными, что она чуть было не потеряла свою власть в качестве главы рода. Но именно в то время разразилась война с одной из наиболее влиятельных семей в Астанисе - Фэнье.
Самые решительные члены рода Санья давно уже настаивали на том, чтобы Оона развязала эту войну и положила конец владычеству Фэнье в центральных провинциях, однако та как будто бы колебалась, опасаясь более сильного противника.