Я был слепым и глухим от рождения, но не немым. Я не слышал чужой речи, я не знал, что это такое, но однажды нечто внутри начало переполнять меня, и я, в ужасных мучениях, пытался совершить что-то. Я не слышал звуков собственного голоса, не понимал, что то, что я делаю, называется "говорить", и лишь некое ощущение спокойствия и правильности, гармоничного изнеможения, охватывающего тело, было моим учителем. Постепенно мне стало легче делать это, изливать то, что было внутри - и, наверное, моя речь, первоначально напоминавшая лишь припадочное мычание, стала более плавной и естественной.
Помню первые дни, когда родители начали выносить меня из дома - я был в ужасе, не понимая, что происходит, но и радостно взволнован тоже, ведь мир вокруг меня так стремительно менялся. Позже я мало-помалу привык к этому, научился прислушиваться - внутренним существом, ведь настоящих звуков я различить не мог - и понимать, что мы попали в какое-то новое место. Я мог чувствовать запахи, ароматы, моей кожи могли касаться прохладный ветер или морские брызги. Но я никогда не знал, надолго ли это: отправились ли мы на короткую прогулку или же, может быть, уезжаем в долгое путешествие. Думаю, что родители разговаривали со мной - им хотелось рассказать мне о мире, описать прекрасное произведение искусства или величественное здание, где мы оказывались. И я отвечал им. Случилось ли хоть однажды, что мой ответ выглядел истинным ответом, как будто я впрямь их слышал? Должно быть, родители тогда очень радовались...
Они начали учить меня ходить. Поначалу я был напуган и растерян, я больше не чувствовал поддерживавших меня рук, и ничто вокруг меня не менялось - а ведь я уже привык к тому, что лёгкий ветер овевает моё лицо, когда быстро идущий отец несёт меня на руках, и без этого мне казалось, что я начинаю задыхаться. Пришлось мне учиться овладевать собственным телом, хотя оно было чудовищно непослушным, и то, как медленно я ходил - как медленно теперь что-то менялось вокруг меня - приводило меня в отчаяние. Когда у меня стало получаться лучше, отец снова стал брать меня на руки - но только иногда и ненадолго. К тому времени я уже стал понимать, что происходит, и хотя мне, конечно, гораздо больше нравилось, если он нёс меня, я со смирением принимал тот момент, когда он вновь ставил меня на ноги, и терпеливо шёл дальше сам.
Поначалу борьба с собственным телом и попытки разгадать, что происходит вокруг меня, занимали все мои мысли, и о чём-то - о ком-то - другом я вовсе не задумывался. Позже смутный стыд стал охватывать меня, когда в глубине души брезжило понимание: родителям всё это ничуть не легче, чем мне, и какой подвиг терпения, самоотверженности, веры и любви нужен для того, чтобы заботиться о подобном ребёнке... Я мечтал отплатить им за этот подвиг, но дальше пламенных мечт дело не шло, потому что я плохо представлял, что мог бы сделать. Всё же, я учился прислушиваться к их дыханию, к прикосновениям, чтобы по этим признакам отгадать тон их речи, их вопросов, с которыми они обращались ко мне. И отвечать так, чтобы доставить им радость, совпав с их звучанием, а не только чтобы выразить самое себя. Хотя и последнее осталось - мне часто стыдно за это... Может быть, повзрослев, я легче одолею эту привычку.
Но то, что осталось, чему я научился: слышать ласковые голоса родителей, слышать радостное звучание мира. Я пытался описать их из тех темноты и тишины, в которых я жил, и я верил, что эта капля помощи пригодится в великой задаче постигнуть новые грани мира, которая поставлена перед всеми нами - и перед такими, как я, и перед такими, как мои родители. Поэтому, я не рвусь к тому, чтобы быстрее прозреть и начать слышать по-настоящему. Но верю, что однажды это произойдёт.