Аннотация: "Расскажи мне про мать мою?" - вот вопрос, который юный Иосиф, сын Иакова, хотел бы задать кому-нибудь, да только не знает, кому.
"Расскажи мне про мать мою".
Вот вопрос, который он хотел бы задать кому-нибудь - да только не знает, кому. Не братьям единокровным, точно, потому что именно мать - Иосиф знает - является основанием той пропасти, которая лежит между ним и ими десятью; той пропасти, через которую он с радостью бы перешагнул, перебежал или перелетел, да только они не хотят, и ничего с этим не поделаешь. Кажется, когда-то так было между Лией и Рахилью, только наоборот, и где-то в глубине души своей Иосиф также знает, что это справедливо и происходит в соответствии с величественным законом Того, кого нельзя называть.
Поэтому он не гневается на своих братьев в общем и целом, хотя порою гневается и обижается по пустякам.
Но кому же задать вопрос?
Младший, единоутробный брат Бенони ещё слишком мал, и он сам когда-то задаст такой вопрос, и это именно Иосифу придётся ему отвечать, чтобы Бенони порадовался - так, как не выпало порадоваться самому Иосифу.
Всё-таки, хорошо, что у него есть Бенони - иначе бы он вырос совсем избалованным и безответственным; так он думает порой в ночной тишине под лунным светом, испытывая странное отстранённое чувство - такое, будто он глядит на себя самого глазами другого человека. И этот другой человек, с одной стороны, не может нарадоваться на его юную, цветущую, девичью красоту, а с другой - как будто смотрит на него с ласковой печальной укоризной. "Это ещё не всё, что у тебя есть".
"Я самовлюблён", - думает он в очередной раз со стыдом и болью и прислоняется к глинобитной побеленной стене сарая, закрыв глаза.
Ему пятнадцать, и красота его такова, что любая из девушек в селениях нет-нет да роняла кувшин с водой, засмотревшись и провожая его восхищённым взглядом. А уж если он улыбается в ответ... а Иосиф всегда улыбается - просто не может иначе, даже несмотря на то, что напоминает себе: нельзя так, и улыбку мою принимают за надежду. Ему приятно это внимание, что уж и говорить, хотя при этом совершенно не тянет к тому, чем - он это знает - занимаются, и с большой охотой, с девушками братья.
-- Они меня не волнуют, - смеётся он, позволяя братьям вдоволь насмешничать на эту тему. Не только потому, что это и вправду так, но и потому, что душою Иосиф чувствует: слишком уж недалеко та грань, за которой смутное недовольство братьев тем, что ему, Иосифу, досталось слишком много, перерастёт во что-то большее. И эта мысль, или, точнее, ощущение, внушает ему безотчётный ужас.
Поэтому он старается не брать всех тех даров, которые жизнь преподносит ему один за другим, не идти в те объятия, которые счастье и беззаботность, казалось бы, распахивают перед ним, говоря: иди же, всё здесь приготовлено лишь для тебя одного.
"Иди ко мне".
Он улыбается каждой встреченной девушке, и ему приятны их взгляды, но ни одна из них не приближалась к нему на расстояние вытянутой руки, и не приблизится. Ни одна не станет его женой, не родит ему сыновей - он так решил. Пусть то будет - братьям. Нельзя брать от жизни слишком много, даже если она сама предлагает это; душою Иосиф знает, что это тот же закон, который управляет всеми явлениями в мире. Кто сколько взял, столько же и отдаст.
Если б братья чувствовали это так же отчётливо, как и он, то уж, верно, не испытывали бы недовольства тем, что он богато одарен милостями судьбы...
- Неужто ты совсем никем не прельщён, Иосиф? - насмешничают они.
- Конечно, прельщён. Собой, - отвечает невозмутимо и позволяет им хохотать.
Только лишь в ночной тишине под лунным светом он закрывает лицо руками и думает о том, насколько это правда. Мысль причиняет жгучий нестерпимый стыд. Но он действительно любит любоваться своей красотою - ничуть не меньше чужих девушек... Он не упускает возможности поглядеть на своё лицо, отражающееся в воде колодца, подолгу рассматривает свои руки - тонкие запястья, унизанные браслетами, изящные кисти, длинные пальцы.
Когда братья дразнят его тем, что он похож на девушку, он только поддерживает игру и начинает одеваться, почти как девушка, зная: там, где есть простор для насмешек, нет повода для чего-то худшего. Смех над собой он легко потерпит, а отец прощает любимому сыну абсолютно всё, даже и женское платье. Девушкам же в селениях он в таком виде нравится даже больше, к вящему изумлению братьев, предпочитающих подчёркивать свою мужественность и силу.
Лучше б уж это было не так, лучше б уж он и впрямь родился женщиной, как ни горька бывает их судьба.
Дочерью Иакова...
Увы, благоволения своей старшей сестры Дины Иосиф также не сыскал - да и как иначе, если он, юноша, красивее её, единственной женщины среди отпрысков Иакова? Всё потому, что в нём течёт кровь красавицы Рахили, а в них - кровь невзрачной Лии...
А ведь она, Дина, могла бы быть ему вместо матери, которой ему так не хватает.
"Расскажи мне про мать мою?"
"Говорят, её тоже называли прекрасной"...
Долгими днями, проведёнными под жарким палящим солнцем, или в тени раскидистых платанов, Иосиф, время от времени пересчитывая своих овец, придумывает истории о матери, которые он расскажет своему брату Вениамину, когда тот подрастёт и начнёт просить о том же самом.
Он объяснит Бенони, что нельзя подходить с этим вопросом к отцу, который до сих пор не может преодолеть горечь утраты, нельзя бередить его раны только лишь ради того, чтобы утолить собственную жажду...
Он расскажет ему сам - всё то, что Бенони захочется услышать так, как хочется сейчас слышать ему, Иосифу.
Целыми днями пасти овец - не слишком затруднительное занятие, и Иосиф знает, что этим его братья также недовольны. Он не уверен, что у него получилось бы что-нибудь другое, но попробовал бы, чтобы в очередной раз заглушить этот смутный рокот сдерживаемого гнева, который всегда висит меж ними, подобно дымной завесе. Если бы не мать.
Когда он бродит в одиночестве со своими овцами, выискивая наилучшее место для пастбища, когда сидит, прислонившись к шершавой, нагретой солнцем коре широкого ствола, истории приходят ему на ум сами собой, что редко случается в окружении других людей. В окружении братьев в особенности, хотя он не может сказать, что ему не нравится находиться рядом с ними...
"Кто расскажет о ней Бенони, если не я?" - оправдывается Иосиф перед собой, зная, конечно, слабость подобного объяснения.
Ему просто нравится пасти овец - кудрявых, тёплых, мирных (и невыносимо глядеть на их заклание). Нравится бродить по обожжённой солнцем равнине, отыскивая зелёные уголки - идти быстро, опираясь на деревянный посох, чувствуя, как прикасаются к коже полы прохладных развевающихся одежд, так что во всём теле ощущается какая-то особенная лёгкость, будто ещё совсем немного - и взлетишь.
Нравится придумывать истории.
Иосиф никому о них не рассказывает - хватит с него уже и "вещих" снов, наделавших переполох во всей семье. Очередной дар и без того одарённого Иосифа, который привёл в восторг обожающего его отца - уж конечно, только его одного.
Сам он эти свои сны ненавидит и дорого бы отдал, чтобы их не было - лучше бы вместо них к нему хотя бы единственный раз пришла во сне мать. Но не рассказывать о снах Иосиф не может, даже чтобы обезопасить себя от растущего недовольства братьев, потому что где-то в глубине души своей знает: это не то, что послано Тем, кого нельзя называть, ему одному. Сны его мудры, даже если пока что он сам не в состоянии до конца истолковать эту мудрость... Поэтому он должен говорить о них, дабы кто-то, более мудрый, чем он сам, мог услышать и извлечь из этого какую-то пользу.
В отличие от снов, истории, которые Иосиф придумывает - только лишь для него одного. И для брата Бенони.
Ему нравится бродить с ним по окрестностям, взявшись за руки; только лишь с младшим братом он чувствует себя в безопасности, свободным, Иосифом. Ему не приходится старательно выдумывать новые поводы для насмешек над самим собой, не приходится опасаться лишнего очарованного взгляда, брошенного в его сторону, и бояться улыбнуться в ответ.
Иосифу нравится видеть восхищение в глазах младшего брата, свободное и от недовольства, которое неизменно сопровождает старших, и от того особенного чувства, с которым глядят на него девушки. Для него, Бенони, он ещё не превратился в того, кто незаслуженно получил от судьбы слишком много милостей.
И не превратится после, Иосиф это знает. В Бенони тоже течёт кровь Рахили.
Вениамин, послуживший невольной причиной смерти их общей матери, вовсе лишён любви отца, но зато он любим Иосифом. Где-то в глубине своей души последний знает, что одно уравновешивает другое - а, значит, великий закон продолжает исполняться, всё справедливо и правильно. Или, может быть, он сам неосознанно служит орудием этого закона, восполняя Бенони то, чего его лишил отец.
Так или иначе, но они двое есть друг у друга - в большей степени, чем кто-либо иной.
Хорошо бы это никогда не закончилось.
Верно, Иосиф слишком много думает обо всём этом, так что в один из дней ему, задремавшему в тени цветущих тамарисков, снится сон.
В этом сне он видит своего любимого брата Бенони, но не пухлощёкого мальчика, как сейчас, а молодого мужчину лет двадцати семи или даже больше. В том, что это именно Вениамин, нет сомнений: слишком уж он похож на самого Иосифа чертами лица. Но черты эти, увы, не нежные и не девичьи, да и ведёт себя брат подчёркнуто грубовато. Чёрные волосы его завязаны в хвост, небрежно подколотый на затылке, лицо загорело и обветрено, и даже во дворце он старается делать вид, будто ничто его не удивляет и не восхищает.
Сердце Иосифа болезненно сжимается от этого зрелища.
Он знает, почему всё произошло именно так: оставшийся в одиночестве, воспитанный братьями - а отца у него и раньше не было - Вениамин отрёкся от всего того, что было в нём от Рахили, или же позабыл про это.
Никто тут не виноват, но как пережить это, как смириться с тем, что ощущается как самое ужасное в мире надругательство?
"Ничего, я смогу", - думает Иосиф после нескольких мгновений отчаяния.
Собравшись с силами, он спускается к нему по широкой лестнице - спускается так же легко и быстро, как в дни своей юности, и точно так же развевается его свежая, полотняная одежда, прохладно прикасаясь к телу и напоминая о счастливых днях, проведённых в земле хананейской...
Тяжёл только широкий пояс, украшенный драгоценностями.
Наконец-то ему удалось найти время и место, чтобы поговорить с братом наедине.
В груди слишком тесно от переполнивших её чувств - больше боли, но также и горькой нежности - и всё, что Иосифу удаётся сделать, так это провести ладонью по щеке брата. Руки у него остались теми же самыми, мягкими и нежными; руками их общей матери.
Но Вениамин, отпрянув, глядит на него настороженно и с недоверием. Все его чувства слишком легко прочитать по взгляду: что замыслил этот уже не юный, женоподобный египетский наместник, ему неведомо, но вряд ли что-то хорошее; с другой стороны, действия его, быть может, являются простым обычаем в этой дурной стране, и нелепо протестовать сразу же, не разобравшись.
Иосифу вновь приходится преодолевать себя.
- Милый Бенони, - ласково обращается он к нему. - Ты разве ж не узнал меня в этом наряде?..
Во взгляде брата появляется изумление - как египетский господин умудрился выведать его детское прозвание? - но ничего, кроме этого.
И могущественному египетскому наместнику, Иосифу, остаётся только смириться.
Он знает о том, что и сам напрочь забыл свою мать, Рахиль, несмотря на то, что она умерла, когда он был в уже достаточно разумном возрасте.
Остался только один вопрос, который он неизменно задаёт самому себе, потому что больше некому - Рахиль жива только в нём одном, в его неувядающей с годами красоте, принесшей ему славу и прозвище Прекрасного.
"Расскажи мне про мать мою?"
Но он ничего о ней не помнит.
Значит, и то, что Бенони точно так же позабыл его, Иосифа, справедливо - вот так вот действует великий, управляющий миром закон, в котором он, не щадя своих сил, уже который год наставляет венценосного Сына Ра.
Улыбнувшись напоследок - скорее бессознательно, так как эта привычка осталась с ним - он отходит в сторону и замирает в тени резных колонн. Там, за стеной, находятся и остальные десять братьев, и душою он тянется к ним, жаждет их ласковых объятий, как когда-то в юности, но вынужден молчать. Они же скользят по нему равнодушными взглядами и ничего не замечают, хотя он по-прежнему так же красив, как и тогда, когда эта красота служила к их вящему неудовольствию.
В садах зацветает тамариск, нежно-розовый и вечно юный.
Иосиф просыпается с бешено колотящимся сердцем. Голова у него гудит, как после удара, хотя сон был донельзя ясным - как всегда, когда...
Но "вещих" снов ему уже давно не снилось, и он старательно убеждает себя в том, что на этот раз всё дело в историях, которыми он окончательно запутал собственную голову. В самом деле, как бы подобное могло сбыться? Никак.
Однако вид повзрослевшего Вениамина, пусть даже ненастоящего, оставляет в его душе неизгладимый след - источник тянущей, горькой боли. Эту рану хочется смазать соком из свежих листьев сабура, заглушить боль хоть как-то, но ничего не получается.
Иосиф пытается понять самого себя - отчего это, далеко не самое страшное из видений, стало источником такой сильной муки?
И находит только один ответ: несправедливость. Где-то в глубине своей души Иосиф ощущает словно бы весы, и каждое явление жизни, ложась на них, уравновешивается чем-то другим; оттого-то он так верит и в великий благой закон, и в Того, кого нельзя называть.
Но тому, что он видел, не находится равноценного явления.
Пусть бы Вениамин забыл его, Иосифа, но как он мог отречься от Рахили, их матери?
"Всё это потому, что я не рассказал ему о ней".
И Иосиф принимается с удвоенной силой сочинять свои истории про неё, черпая вдохновение повсюду: в бисерно-белом цветении тамарисков, в стройности вечнозелёных кипарисов, в ало-золотом полуденном зное, ложащемся на равнину, как покрывало - на лицо и плечи невесты, в мягкости лунного света, ласкающем уставшую за день землю тихими и нежными прикосновениями, в своих овцах, белых и чёрных, но более всего - в себе самом.
Пусть это и самолюбование, но он подолгу рассматривает своё отражение, наклоняясь над водой колодца или же реки: ровный овал лица в обрамлении чёрных, рассыпавшихся по плечам кудрей, тёмные глаза, такие же бездонные, как ночное небо, бледно-розовые, как цветы тамариска, губы. И ему кажется: то не его отражение, а сама Рахиль глядит на него из глубины вод с печалью и лаской и хочет протянуть руку, чтобы погладить его по щеке.