Аннотация: Его зовут Симон, а её - Беатриче, и они живут в приюте, оставленные своими родителями и позабытые остальным миром.
Его зовут Симон, а её - Беатриче, хотя это, конечно, не их настоящие имена, а те, которые они сами себе придумали, как и все остальные дети, обитающие в приюте. Родители их бросили, и кто-то, как Симон, не желает о них даже думать, а кто-то, подобно Беатриче, верит, что однажды они вернутся, и с надеждой ожидает встречи, но данных родителями имён не открывают друг другу ни первые, ни вторые, хотя и по разным причинам.
Симон не помнит, почему назвал себя так. Ну, или же помнит, но не собирается никому говорить, как не говорит о себе ничего другого, - вероятнее всего, в какой-то момент он услышал где-то это имя, и оно ему понравилось. Вот и всё.
Беатриче, в отличие от него, не таит своих секретов и с удовольствием рассказывает о них первому встречному - и даже не очень обижается, если они потом становятся известны всему свету. Конечно же, она назвалась Беатриче в честь бессмертной музы Данте, и да, ей очень хотелось, чтобы однажды и её кто-то полюбил точно так - чтобы стихи, и песни в её честь, и подвиги, и бессмертная любовь, увековеченная всей жизнью.
Прекрасной Дамы из неё не получилось - может быть, внешностью не удалась, а, может, и всем остальным тоже... Того, что из-за ограды сиротского приюта вдруг появится принц из другого мира и вдохновится монастырской воспитанницей в скучном коричневом платье, Беатриче, конечно, и не ждала. Но обитатели приюта, с рождения лишённые материнской ласки, влюблялись в своих соседок часто, отчаянно и безнадёжно. Вот только никогда - в неё.
Зеркало давало вполне беспристрастный ответ: слишком приземистая фигура, слишком курносый и длинный нос, кудрявые рыжие волосы, больше похожие на солому, конопатое широковатое лицо... Ей бы больше подошла роль доярки, в лучшем случае - бойкой и весёлой торговки, но уж никак не Прекрасной Дамы. И не принцессы.
Конечно, принцессы вообще редко попадают в монастырские приюты, но у всякой девушки здесь было особенное платье - то, которое ей оставили в качестве "приданого" безвестные родители, или которое она сшила сама, вкладывая в эту работу всю себя. То платье, в котором каждая чувствует себя красавицей, хотя бы даже единственный день в году, когда старшие разрешают своим воспитанникам принарядиться. Было такое и у Беатриче - несколько лет подряд она надевала его, но никто так и не пригласил её танцевать; она всегда оставалась в стороне- и была вынуждена смотреть за своими более счастливыми подругами, изо всех сил улыбаясь, чтобы никто не заподозрил, что ей обидно.
Потом платье стало ей мало.
Беатриче не стала шить себе новое - к чему? Ведь оно всё равно ей не поможет, не сделает её красивой в чужих глазах. В дни танцев она стала приходить в своём обычном коричневом наряде и занимала место сбоку уже безбоязненно - не ожидая, что кто-то её выберет, она больше не испытывала и разочарований. Всё то время, пока её подруги трепетали в ожидании приглашения или же, счастливые, кружились по залу со своими партнёрами, Беатриче вслушивалась в музыку, и это приносило ей настоящее наслаждение. Она улыбалась так же отчаянно, как и прежде; чуточку приукрашенно - потому что, как и прежде, за этой улыбкой скрывалась тоска, но музыку она и в самом деле полюбила.
В свободные от занятий дни она часто появлялась возле дверей церкви, чтобы послушать репетицию органной симфонии. Чистые, сильные и глубокие звуки, как казалось Беатриче, вливались глубоко в неё, чтобы потом унестись в небеса вместе с частицами её души.
Симон обычно кормил в полупустом дворике голубей. Был он нелюдимый, хмурый и настороженный, вечно смотревший как-то искоса, из-под длинных прядей отросшей чёлки, падавшей на глаза. Беатриче была уверена - он ужасно злится на неё за то, что она нарушает его уединение, но пропускать концерт не могла и не желала. Ей и самой хотелось бы остаться в одиночестве, и поначалу она бывала раздражена тем, что Симон не даёт ей такой возможности, но первые же звуки симфонии преображали её. Прислонившись к кирпичной стене, нагретой солнцем, она смотрела в небо и плакала, улыбаясь. Потом поворачивалась к Симону и улыбалась ему тоже - в эти моменты ей хотелось сделать что-нибудь хорошее всему миру.
Тот отвечал хмурым взглядом исподлобья и пятился, однако не уходил. У него, конечно, тоже не было пары - а потом Беатриче вспомнила, что он вообще не появлялся в дни праздников в танцевальном зале. То ли оставил, как она, свои попытки, то ли никогда их и не предпринимал. А, может быть, он просто не умел танцевать...
- Хочешь, научу? - однажды вырвалось у Беатриче, она и сама не вполне поняла, как.
Она ещё ни разу не разговаривала с ним, и это был очень сомнительный повод для того, чтобы завести общение, да и сама она отнюдь не была искусна в танцах, чтобы вызваться кого-то наставлять. Не говоря уж о том, что она даже не пояснила, чему именно собирается учить. Но это произошло как-то само собой... только что отзвучавшая мелодия, как обычно, превратила её в кого-то другого, и Беатриче ещё не успела вернуться в собственное "я".
Симон шарахнулся от неё, как от шаровой молнии.
- ...учителя нашлись, - донеслось до неё его сдавленное бормотание.
На лице его была кривая, мрачная усмешка.
Беатриче вспыхнула и убежала. Пожалуй, хуже было бы только, если бы она сама рискнула пригласить кого-нибудь на танец и получила отказ - но на такое она бы, конечно, не решилась. Ничего более ужасного ей и представиться не могло - с тем, что никто не обращал на неё внимания, она смирилась и даже готова была над этим посмеяться, но быть отвергнутой...
Несколько недель она избегала Симона и думала о том, что его репутация нелюдимого, безрадостного сыча-отшельника вполне заслуженна. Потом они снова встретились во внутреннем дворике часовни. Он, как обычно, кормил голубей и даже удостоил её едва заметного кивка головой, как будто бы ничего не произошло. Беатриче инстинктивно сделала ответное движение и замерла, отведя взгляд. На клумбе цвели пышные розы - смотреть только лишь на их лепестки, позолоченные солнечным сиянием, весь тот час, что звучала органная мелодия, оказалось легко.
Симон с ней не заговаривал, она тоже больше не пыталась.
"Но ведь ему же нравится эта музыка... так?" - думала иногда Беатриче, украдкой рассматривая его худую, сутуловатую фигуру с чересчур длинными руками, которые он явно не знал, куда деть, и держал скрещенными на груди всё то время, что не крошил для голубей булку. Можно было бы подумать, что это от застенчивости, но на стеснительного он совсем не походил... ему просто никто не был нужен, а её присутствие он терпел, не желая вступать в перебранку.
Так была уверена Беатриче, однако когда подошли дни ежегодных праздников, ей вдруг до боли захотелось узнать, где Симон проводит их. Неужто остаётся в полном одиночестве в корпусе для мальчиков, запертый на ключ, и так коротает несколько суток? Ведь даже те, кто не любил танцев, приходили в главное здание, и, как она сама, смотрели на других.
В тот вечер Беатриче выскользнула из зала тотчас, как грянула музыка - никто не мог обратить на неё внимание в этот момент - и пошла в одиночестве по вечернему саду, занесённому опавшими листьями. Подчиняясь необъяснимому порыву, она свернула не на ту тропинку, которая заканчивалась возле корпуса для мальчиков, а на привычную, ведущую к церкви. В такой поздний час там уже никого не могло быть - ни музыкантов, ни певчих, ни Симона, ни даже голубей.
Но из полуоткрытых дверей лилась мелодия.
Всё-таки он был там.
Беатриче неслышно проскользнула на порог и застыла за его спиной. Симон сидел на каменном полу, сильно сгорбившись, и играл... конечно, не на органе - этому он не смог бы научиться самостоятельно, а о своём отношении к учителям он уже сказал. Но на флейте, и мелодия чем-то напоминала ту, которую Беатриче столько раз уже слышала, глядя на цветущие розы во дворе. Пронзительная, печальная, тоскующая, музыка дробилась о каменные своды церкви и никак не могла подняться ввысь; звучание органа настолько глубоко и сильно, что самые мощные стены ему нипочём, но флейте, конечно, не тягаться с ним. Было непонятно, почему Симон выбрал для своего музицирования именно это место... на солнечной лесной поляне его флейте дышалось бы привольнее, а в холодном гулком зале пустой церкви она была едва слышна.
Беатриче хотелось помочь его мелодии взлететь, хотя бы даже сам Симон этого не желал и рассердился на неё. Это было более чем вероятно, но во время звучания музыки она всегда забывала обо всём и поступала лишь так, как велело сердце. Поэтому она подошла ближе, едва сознавая, что делает, и как это может выглядеть со стороны - а со стороны это выглядело смешно и нелепо; хорошо, что никто не видел их. Беатриче чуть взмахивала руками, покачиваясь, как канатоходец, идущий с шестом, и то и дело слабо вздёргивала подбородок.
- Давай же... ну... - шептали её губы. - Ну!..
И казалось, будто её усилия приносят плоды: мелодия становилась всё увереннее и громче. И вдруг оборвалась так резко, как будто с высоты упало что-то хрупкое, стеклянное и вдребезги разбилось. Симон порывисто вскочил на ноги и обернулся; длинные руки его, сжимавшие флейту, дрожали, лицо было перекошено.
Беатриче произнесла последнее слово слишком громко.
Она бежала назад по тёмному саду, едва помня себя. Падающие листья, подхваченные ветром, летели ей в лицо и запутывались в неубранных волосах; из-за острого осеннего запаха едва получалось вдохнуть.
В тот момент она была уверена, что Симон мог бы её убить. Ей было страшно.
Ночь она провела, не в силах сомкнуть глаз; пожелай он и впрямь сделать это, то ничто бы ему не помешало. Они жили на территории одного приюта, подкараулить её удалось бы с лёгкостью... о Симоне ходили самые разные неприятные слухи; Беатриче всегда была уверена, что это обычные сплетни, направленные в сторону того, кто мало общается с другими, но сейчас в груди у неё холодело, и верилось, что всё это - правда, и что есть даже нечто похуже.
Только под самое утро ей удалось забыться тревожным сном, и только лишь яркое солнце, осветившее комнату, сумело разогнать смутные страхи, связанные с Симоном.
Утро было прохладным и солнечным, по-настоящему осенним. В прозрачном воздухе пахло снегом, хотя зима была ещё далеко, и о ней напоминали лишь подмёрзшие лужицы, покрытые тонким слоем льда.
В такое раннее время весь сад был ещё пуст, и церковный орган молчал, но Симон оказался на своём привычном месте. Не произнеся ни слова, он чуть махнул рукой, и Беатриче отправилась за ним, следуя чуть в отдалении. Вместе они взобрались на чердак церкви - Симон, бывавший здесь гораздо чаще, успел, судя по всему, изучить все возможные потайные ходы.
Дощатый пол опасно заскрипел под ногами девушки, и почудилось, будто вся церковь пошатнулась... голубей здесь было видимо-невидимо, и паутины тоже, и какого-то хлама непонятного предназначения. Сквозь прорехи в частично обвалившейся кровле врывалось яркое солнце. Симон остановился возле одной из таких прорех, прикрывая глаза рукой. Казалось, что ему, привыкшему ходить ссутуленным, хотелось, наконец-то, распрямиться, но скат крыши был слишком низок, и именно здесь это было невозможно сделать.
Беатриче стояла рядом, и глядела сверху вниз, с невозможной высоты, на деревья в золотом осеннем убранстве. Солнце поднималось выше, и пламя, охватившее клёны и ясени, разгоралось всё сильнее - трепетало и опадало на ветру. Корочка льда на лужах пошла трещинами, и казалось, что ещё немного, и зазвенят текущие ручьи - будто это и не осень была на дворе, а весна.
Страшно больше не было, только весело и чуть-чуть отчаянно.
"Может, он меня поцелует?" - гадала Беатриче, дрожа от переполнявшей её радости. Радостным было и это утро, и голуби, курлыкавшие вокруг неё, и сияющая осень, и даже предчувствие зимы, разлитое в воздухе. Зима, верно, будет снежной, хрустальной... и деревья в инее, будто в кружевах.
Прежде Беатриче не думала о Симоне так, но теперь ей хотелось, чтобы он это сделал.
Конечно же, многие девочки в приюте уже целовались... у некоторых бывало и большее. Беатриче было понятно, что уж ей-то подобное не светит, раз уж её даже на танец никто не пригласил за все годы, и рассказы подруг о запретном "большем" она слушала с тем же чувством, с каким смотрела на пары, кружащиеся в танцевальном зале. Это не для неё, не стоит и мечтать.
И вот... вдруг?
Конечно, Симон, не был тем, о ком с завистью станут перешёптываться другие воспитанницы, да и рассказать о нём она никому не сможет, но, право же, разве это имеет хоть какое-нибудь значение...
Беатриче ждала, готовая ответить радостной улыбкой на любую его реплику или хотя бы поворот головы, но он так и продолжал смотреть в прореху, казалось, позабыв обо всём. Неряшливо встрёпанные чёрные волосы закрывали пол-лица, не позволяя увидеть глаза, но Беатриче словно чувствовала его взгляд - рассеянный, устремлённый вдаль.
Солнечный луч скользил по его длинному тёмно-зелёному свитеру - полз по рукаву осторожно, словно опасаясь, что его сейчас спугнут или погонят прочь. Беатриче хотелось накрыть этот луч ладонью, чтобы поймать его и не позволить убежать.
Симон не поцеловал её.
По прошествии какого-то времени он просто развернулся и пошёл прочь, как прежде, не сказав ни слова. Беатриче бросилась за ним, проглатывая разочарование. Потревоженные голуби громко курлыкали и встряхивали крыльями; солнце уже прошло половину неба и начинало клониться к горизонту - они провели на чердаке полдня.
Впоследствии они ещё не раз приходили туда, и ничего между ними так и не произошло, даже простого разговора. В конце концов, Беатриче перестала ждать, как когда-то перестала ждать приглашения на танец, и решила брать с собой книгу. Всё то время, пока Симон неподвижно стоял возле обвалившейся кровли, глядя на мир с высоты, она сидела неподалёку на козлах, болтая ногами, и погружалась в чарующий мир средневековья. Нет, Прекрасной Дамой ей всё-таки не стать - даже для Симона; ну что ж, тогда она хотя бы почитает про них.
Симон молчал, никак не комментируя её поведение, но однажды принёс с собой флейту. Мелодия осваивалась в непривычной для неё обстановке... трепетная, пугливая, робкая. И всё же здесь, на пыльном чердаке, ей чувствовалось лучше, нежели внизу, в каменном зале - так, по крайней мере, казалось Беатриче. Она улыбалась, не отрывая взгляда от книги.
Музыка оказалась прекрасным аккомпанементом для баталий, разворачивавшихся на страницах - столкновений на поле брани, любовных сражений, и той битвы, которая извечно происходит в душе человека... Картины вставали перед глазами Беатриче как будто наяву. Но однажды она поймала себя на том, что они не имеют ничего общего с тем, что она в тот момент читала.
Симон, вероятно, позабыл о её присутствии - да и немудрено, ведь она теперь точно так же, как он, молчала - и начал говорить о себе. Да, это, несомненно, был его собственный горький плач, рассказанный флейте. Тревожная, измученная мелодия металась по пыльному чердаку, пугая голубей, и больно ударяясь о стены.
"Нет, я так не могу!" - пронеслось в голове Беатриче и, вскочив на ноги, она подбежала к прорехе в кровле. Расшатав одну и без того неплотно подогнанных досок, она вырвала её и с силой швырнула вниз; яркое солнце хлынуло в образовавшийся проём.
"Лети!" - хотелось крикнуть Беатриче мелодии, не находившей выхода.
Но музыка, как и следовало ожидать, прекратилась.
Повернувшись к Симону, Беатриче вновь увидела перекошенное лицо, но на этот раз не испугалась.
- Уйди отсюда, - сказал он негромко, однако в этом тихом голосе чудилось больше бешенства, нежели в самых яростных криках воспитательниц. - Немедленно.
"Ну и прекрасно!" - подумала Беатриче.
Вслух она ничего не сказала, однако ответила напоследок самым гневным взглядом, на который только была способна, искренне понадеявшись, что он опалит его, как огнём. Но Симон уже вновь стоял к ней спиной, застыв в своей неподвижной позе возле кровли. Брошенная флейта валялась на полу, в пыли и голубином помёте - как будто бы произошедшее каким-то образом её испортило, и хозяин больше не желал к ней притрагиваться.
Несколько мгновений Беатриче боролась с желанием схватить флейту и забрать её себе, раз уж Симон решил от неё отказаться из-за такого пустячного повода. Потом развернулась и начала спускаться с чердака.
До самого конца зимы они больше не виделись.
Однако потом, когда солнце с каждым днём начало припекать всё сильнее, и звенящая капель стала всё чаще напоминать о плачущей мелодии, Беатриче поняла, что не может больше обижаться. Снова подниматься к Симону на чердак она не стала - подумала, что он вряд ли желал её там видеть - однако пришла на прежнее место встречи: во внутренний дворик церкви. Все последние месяцы она слушала лишь флейту Симона - сначала на чердаке, а потом в воспоминаниях, и почти позабыла о том, как звучит орган; заново услышать его было странно, и больно, и заставило её затрепетать.
Органная симфония была всё той же - такой глубокой и сильной, что могла бы пробить хоть купол небес, преграждающий полёт к солнцу, хоть сопротивление тела, не позволяющего звукам проникать прямо в сердце. Беатриче окунулась в неё, словно в море, позволила мелодии подхватить себя и нести далеко и высоко.
Когда музыка кончилась, Беатриче вновь очнулась в своём мире, в залитом солнце дворике - одна. Симона здесь не было, только голуби важно расхаживали по дорожкам, пересечённым ручьями и лужицами тающего снега.
Он не появился ни на следующий день, ни после.
И лишь только в июне они вновь увиделись. В начале лета, которое в этом году выдалось довольно поздним, но всё-таки наступило, и деревья зацвели как будто разом - яблоневые лепестки летели с небес бесконечным белоснежным дождём. Солнце светило разве что не круглыми сутками; лилово-жёлтые ирисы купались в золотом сиянии. Но прекраснее всех цветов была, конечно, сирень: ветви, тяжёлые от соцветий, клонились к подоконнику, и по утрам Беатриче просыпалась в комнате, напоенной сладким ароматом.
В один из таких дней, жарких и солнечных, когда все окна были распахнуты настежь, она услыхала знакомую мелодию, идя по коридору - но на этот раз в новом исполнении. Музыка неслась из танцевального зала, пустовавшего большую часть года - было странно увидеть его совершенно пустым, без праздничного убранства.
Только жёлто-коричневые ромбы, которыми был расчерчен пол, лёгкие белые занавески, развевавшиеся от прикосновений ветра, и человек в дальнем углу, игравший на фортепиано.
Беатриче, конечно, сразу его узнала, хотя он выглядел по-новому: место извечного длинного, вытянувшегося свитера заняла рубашка в красно-синюю клетку, правда, тоже слегка ему великоватая; вечно растрёпанные волосы были приглажены и зачёсаны назад.
Симон продолжал играть, хотя не мог не услышать её шагов. Беатриче подошла поближе и встала за его спиной.
Впервые у неё была возможность хорошо разглядеть его руки: ладонь была широковата, да и пальцы тоже - не такие, какие должны быть у пианиста, но играл он отменно. Беатриче пришло в голову, что его руки похожи на её.
Он доиграл всю мелодию до конца, а после подождал несколько мгновений, пока след прозвучавшей музыки истаивал в воздухе, и только лишь потом обернулся.
Её ждало новое потрясение: глаза у него оказались такого же цвета, как у неё, сейчас ярко-зелёные от солнечного света. Без своей чёлки, теперь зачёсанной назад, с высоким, открытым лбом, он казался совсем другим - гораздо менее мрачным, и более юным.
Они ничего друг другу не сказали.
Симон повернулся и вновь начал играть; Беатриче поняла, что ей стоит сходить за своей книгой, потому что всё будет так, как прежде - только теперь здесь. Она выбрала на этот раз другой роман - про любовь, мучительную для обоих, про связь, звенящую, как струна арфы...
"Любовь ли у нас? - растерянно думала Беатриче, сидя позади Симона на скамейке, и изредка поднимая взгляд от страницы, когда сквозь раскрытое окно влетал очередной лепесток или оторвавшийся от ветки лист. - И кто играет на той струне, что натянута между нами? Должно быть, кто-то там есть... Я бы хотела, чтобы из нас получилась красивая мелодия. Возвышающая душу..."
Солнце светило так ярко, что было больно глазам.
Симон однажды прекратил играть так резко, что Беатриче вздрогнула, и книга чуть не выпала у неё из рук.
- Ненавижу их, - сказал он, не оборачиваясь.
Больше он ничего не добавил, но и без того было понятно, о ком он: о своих родителях, бросивших его здесь. Беатриче вдруг пришла в голову нелепая мысль: а вдруг у них были одни и те же? Руки и цвет глаз...
Вряд ли это было возможно на самом деле, ведь во всём остальном они были абсолютно не похожи. Но всё же Беатриче тщательно подбирала слова.
- Как ты можешь знать, какие у них были причины? - сказала она осторожно. - Нельзя судить так строго, не понимая всего. А что если они сделали так, чтобы было лучше для тебя? Ведь и такое возможно. И даже если нет...
Она не договорила: Симон вскочил с места и бросился вон из зала. Беатриче знала, что делает ему больно, и всё же не могла не сказать того, что сказала. На этот раз она сама не разозлилась и не обиделась, только почувствовала печаль, дымкой заволакивающую глаза. Переждав подступившие к глазам слёзы, она вернулась к книге и продолжила читать. До самого вечера она оставалась в танцевальном зале - всё то время, которое Симон провёл бы с ней, если бы не ушёл.
И только вернувшись в свою комнату и привычно подойдя к окну, чтобы вдохнуть запах цветущей сирени, вдруг остро почувствовала, что между ними произошло.
"Опять поссорились! - с отчаянием подумала Беатриче, сползая вниз по стене. - И что теперь, снова несколько месяцев порознь?"
Теперь ей было ясно, что Симон не очень-то отходчив и, разумеется, не придёт больше в танцевальный зал. Всё повторится: до тех пор, пока они не встретятся в каком-то новом месте. Когда это произойдёт? Ну, теперь уже, наверное, ближе к зиме...
Этим летом Беатриче становилась совершеннолетней, и, значит, осенние праздники были в чём-то особенными для неё. Другие девушки, достигшие этого возраста, появлялись в танцевальном зале, наряженными во всё самое лучшее, что у них было, и Беатриче вдруг тоже решила сшить себе новое платье. Шансов на то, что Симон изменит своему принципу и, появившись на празднике, увидит её в нём, практически не было - да ещё и теперь, после ссоры. Но она всё-таки захотела сделать это и заказала себе ткань - нежно-зелёную, как майская листва. Шить Беатриче умела хорошо и, разобравшись с покроем довольно быстро, взялась ещё и за вышивку - у неё было время даже на непростой рисунок.
По вечерам, держа на коленях прохладную, шёлковую ткань, и изредка вжимаясь в нём лицом, она вспоминала тот день, когда впервые услышала флейту Симона и ей показалась, будто она очутилась на лесной поляне...
Она вышивала золотыми нитями по зелёной ткани, и получившийся рисунок напоминал узоры, которые создаёт игра солнечных лучей среди тенистой листвы.
В один из вечеров Беатриче вдруг вскочила на ноги и выбежала в сад. Стоял уже конец июня, и сирень повсюду отцвела, но на одном из кустов каким-то удивительным образом сохранялись цветы.
- Прости меня! - сказала Беатриче деревцу, обламывая ветви. - Всего лишь несколько штук. Я уверена, что ты поймёшь меня...
С охапкой сирени она бросилась через весь сад к стоявшему поодаль корпусу для мальчиков. Где находится комната Симона, она уже успела выяснить, хотя и не думала, что когда-нибудь ей придёт в голову его там навестить. То, что он вряд ли этому обрадуется, не вызывало у неё сомнений, но сейчас она едва сознавала, что делает - хотя и не было нигде слышно музыки, заставлявшей её забывать обо всём.
Сердце у Беатриче замерло лишь на мгновение, перед тем, как она дёрнула дверь и переступила через порог.
Симон сидел в дальнем углу комнаты на корточках, склонившись над чем-то... она не сумела разглядеть, над чем, так как он сразу же вскочил и загородил это собой. Судя по его виду, разозлился он не так сильно, как она ожидала - скорее, был очень удивлён. Комната у него была небольшая, но довольно захламлённая - немудрено, что ему было уютно на чердаке церкви.
- Вот! - объявила Беатриче, солнечно улыбаясь, и вывалила охапку сирени ему на кровать, потому что у неё уже не было сил держать огромный букет в руках, а вазы в обиталище Симона заметно не было. - Это тебе.
Он облизнул потрескавшиеся губы.
- Зачем? - спросил довольно хмуро.
Очевидно, ему хотелось добавить что-нибудь вроде "цветы - это только для девчонок", но он промолчал. Беатриче было весело. Она опустилась на постель рядом с наломанными ветвями и прилегла, опираясь локтем на подушку.
Наверное, будь это кто-нибудь другой, а не Симон, подобный жест выглядел бы недвусмысленным приглашением к действию, но Беатриче была уверена, что он даже прикоснуться к ней побоится, не то что... это.
Хотя полноте, да нравилась ли она ему вообще?!
Может, и нет; может, ему всего лишь было приятно играть в её присутствии музыку.
- Затем, что я дарю тебе кусочек лета, - объяснила она вслух. - Сохрани его в своём сердце, и доставай иногда, когда начнётся осень с темнотой и дождями. Я надеюсь, что он придаст тебе сил.
Произвели ли впечатление её слова, узнать не удалось - Симон знакомым образом повернулся к ней вполоборота, и вновь упавшая на глаза чёлка скрыла его лицо. Да, причёска у него была прежней, и потрёпанный тёмно-зелёный свитер вернулся на своё законное место, но Беатриче это не очень расстроило - в конце концов, таким он выглядел даже более привычным... родным.
Поулыбавшись спине Симона ещё какое-то время, она тихонько вышла из комнаты.
На следующий день ноги сами собой понесли её в танцевальный зал. Не то чтобы она всерьёз ждала, что он будет там - во всяком случае, уговорила себя, что совершенно не расстроится, если этого не произойдёт.
Но он там был.
Беатриче выдохнула, осторожно прикрывая за собой двери.
- И не жарко тебе в свитере? - спросила она весело. - Ты, Симон, прямо как ёлка! Зимой и летом одним цветом.
Он кинул в её сторону испепеляющий взгляд. Видимо, очень не любил шутки по поводу своего внешнего облика. Но Беатриче-то давно привыкла смеяться над своим...
Погрустнев, она опустилась на привычную скамейку. Он не ушёл, однако и играть в этот день не стал. Так они и сидели почти до вечера - молча, ничего не делая; ведь и Беатриче в этот раз позабыла взять с собой книгу.
Потом так же молча разошлись в разные стороны.
Вечером Беатриче долго сидела над своим шитьём, держа в опущенной руке иглу и не чувствуя в себе сил воткнуть её в золотисто-зелёную ткань. На следующий день ей совсем не хотелось куда-либо идти, но она преодолела себя и с чувством беспричинной злости бросилась в танцевальный зал.
Симон уже был там, видимо, с утра, и она ворвалась в разгар мелодии - торжествующе-отчаянной. Он так долбил по клавишам, что было удивительно, как это фортепиано до сих пор цело. Но Беатриче совсем не хотелось зажать уши.
- Как здорово! - крикнула она изо всех сил, чтобы он её услышал. - Ты знаешь, именно торжественности мне, наверное, и не хватало в твоей музыке.
Он с силой ударил кулаком по клавишам, прекращая играть, но раздавшийся при этом звук выглядел как продолжение мелодии.
- Я не могу ничего изменить в своей музыке, - сказал Симон некоторое время спустя. - Она рождается сама.
- Я знаю, - заметила Беатриче, хотя она никогда не пробовала ни на чём играть и подозревала, что у неё вообще не было слуха.
Некоторое время спустя Симон вновь опустил руки на клавиши фортепиано. Получившаяся мелодия оказалась спокойной, негромкой... После утренней встряски погрузиться в неё было приятно, как в волны озера.
И будто подчиняясь воле музыки, за окном начал накрапывать дождь. Капли тихо барабанили по крыше, падали с карнизов, подоконников и ветвей деревьев, разбиваясь о кирпичи, которыми были выложены аллеи; собирались внутри венчиков цветов, скатывались с ярких лепестков тигровых лилий, дрожали на склонившемся к земле листе ландыша.
Июль выдался настолько же дождливым, насколько солнечным был июнь. Летом занятий в приютской школе не было, и Симон с Беатриче почти каждый день проводили в танцевальном зале. Музыка его теперь всё чаще была задумчивой и неторопливой, как будто в такт бесконечному дождю, прохлада и свежесть которого вливались в распахнутое окно.
В один из дней Беатриче решилась принести в зал своё шитьё. Ей хотелось, чтобы Симон впервые увидел её в новом платье в дни праздников, но так как он целыми часами сидел за фортепиано, не поворачиваясь к ней лицом, то она рассудила, что может безбоязненно взять с собой свою работу. И так оно и произошло: Симон играл, сидя к ней спиной, а она продолжала без спешки вышивать золотой узор на зелёном фоне.
В августе ливни, наконец, прекратились, но стало ясно, что весь запас летних дней, который был уготован природой для этого года, пришёлся на долю июня - теперь же воздух дышал совершенно осенней прохладой, и яркие закаты, разливавшиеся каждый вечер над далёким лесом, всё яснее говорили о стремительно укорачивавшемся дне.
Последним подарком уходящего августа были яблоки, сладкие, глянцево-алые - Беатриче набрала во фруктовом саду целую корзину и, принеся их с собой в танцевальный зал, положила в большое блюдо на стол, который стоял на полпути между ней и Симоном. Что ему, что ей достаточно было, никуда не глядя, протянуть руку, чтобы взять спелое яблоко.
Неделю спустя она закончила вышивать и принялась украшать почти готовое платье крохотными нежно-белыми цветами. За окном цвели сентябрьские астры, и с пронзительными криками улетали на юг птицы.
"Придёшь ли ты, Симон?" - подумала Беатриче, впервые надевая своё платье в одиночестве перед зеркалом. Красавицей оно её не сделало, но она надеялась, что Симон, хоть и не смотрел толком в её сторону, всё-таки успел разглядеть, что она ей никогда и не была, а вот усилия, вложенные в работу, оценит.
Время осенних праздников подошло незаметно, и странно было увидеть ставший уже привычным танцевальный зал настолько другим: залитым многочисленными огнями ламп, наполненным разодетыми людьми. Окна были завешены тяжёлыми, бархатными, тёмно-синими портьерами.
Беатриче шла, едва дыша: знала, что многие взгляды прикованы к ней. И не потому, что она ослепляла своей красотой, а потому, что все предыдущие годы являлась на праздник в обычном платье, и такая перемена, конечно, должна была вызвать всеобщее любопытство. О ней ещё долго будут сплетничать теперь...
Она остро почувствовала, что выглядит смешной. Толстоватая дурнушка, разрядившаяся в шикарное платье принцессы... Прочие девушки, разумеется, решат, что она влюбилась, и будут гадать, в кого. Неужто у некрасивой Беатриче появился поклонник?
Пока что, однако, никто не решался приставать с расспросами: закадычной подруги у Беатриче не было, тем более, в последний год, когда она отдалилась от всех, а соседки по комнате волновались о собственной судьбе: пригласят их на танец или нет?
Беатриче ждала до самого последнего момента, напряжённо вглядываясь в толпу мальчиков, стоявших по другую сторону от прохода. Потом ей стало ясно: Симон всё-таки не придёт.
От горького разочарования внутри что-то вспыхнуло.
И когда мальчики начали подходить к смущённым девушкам, она сама бросилась наперерез им - к самому красивому из них, Александру. Принцесса из потустороннего мира, далекого от монастырских реалий, конечно, не бросила бы в его сторону заинтересованного взгляда, но для воспитанниц приюта, именно он, с его золотистыми кудрями, пронзительным взглядом ярко-синих глаз и уверенностью в себе, был пределом мечтаний.
Беатриче протянула ему руку, приглашая на танец, и увидела, как изумлённо вытягивается красивое лицо.
Она сознавала, как всё это выглядит со стороны: "серая мышка" влюбилась в главного красавца школы, нарядилась в роскошное платье и даже решилась на то, чтобы подойти к нему сама. Пока что все, включая Александра, просто поражены этим событием, но потом будут долго обсуждать случившееся и посмеиваться за её спиной.
Юноша явно пытался найти какой-то тактичный предлог для того, чтобы отказать своей неожиданной поклоннице: если бы он согласился, то по приюту пронёсся бы новый слух - что, если у него и впрямь тайный роман с дурнушкой? Потом, помявшись, он просто бросился в сторону к другой девушке.
Беатриче осталась на "половине" мальчиков одна. В голове у неё гудело, свет бесчисленных ламп, отражённый зеркалами, ослеплял. Ей казалось, что весь мир вертится у неё перед глазами многоцветным калейдоскопом. Как ей удалось дождаться того момента, когда начались танцы, отвлекшие всеобщее внимание от неё, она не понимала сама.
В свою комнату Беатриче вернулась уже за полночь и, сорвав с себя платье, в первое мгновение хотела изорвать его в клочья. Потом швырнула его на постель и, упав лицом в золотисто-зелёный шёлковый ворох, зарыдала.
Неделю спустя, проходя по коридору мимо зала, которому вновь предстояло пустовать в течение двенадцати месяцев, и услышав звуки фортепианной мелодии, в первое мгновение Беатриче не поверила.
"Он, что, полагает, что я снова приду, и мы будем продолжать в том же духе ещё год?!" - с гневом и изумлением подумала она.
Однако совладать с собой всё-таки не смогла и бросилась в зал.
Замерев на пороге, она стояла и тяжело дышала, глядя в спину Симона, который сидел на своём привычном месте и играл спокойную, немного сумеречную мелодию. Ярость постепенно затихала в ней, уступая место печали.
"Он ведь, наверное, не знал, что я жду его там, - подумала Беатриче. - Он даже не видел, что я шью платье. Хотя мог бы и посмотреть..."
Она затворила двери и прошла на своё привычное место на скамейку. Опустившись на неё, сцепила руки в замок, обхватив колени, и долго смотрела в пол неподвижным взглядом.
Никто не был виноват в её обманутых ожиданиях и мечте, которая так и не сбылась... но так, как прежде, продолжаться уже не могло. Листья за окном падали и падали, устилая землю разноцветным ковром и обнажая ветви деревьев.
- Знаешь, Симон, я ведь теперь совершеннолетняя, - тихо заметила Беатриче немного погодя.
Тот ничего не ответил и не перестал играть, однако пальцы на клавишах фортепиано чуть дрогнули, и это отразилось на мелодии.
- Знаю, что многие продолжают жить здесь и повзрослев, - продолжала Беатриче. - Занятие им находится. И... может, это был бы неплохой вариант и для меня, я ведь толком ничего не умею делать. Жить не умею, что самое главное. Но мне всё же хотелось бы иначе.
На этот раз руки у Симона не дрожали, наоборот, он играл уверенно и громко, как будто желая сделать вид, что ничего не слышит.
- Я уйду.
Симон не переставал играть, словно ему и впрямь было абсолютно всё равно, что она говорит, но Беатриче уже немного научилась понимать его жесты, и неестественно выпрямленная спина подсказывала ей, что он вовсе не равнодушен.
Поразмыслив, она решила оставить его наедине с самим собой. Пусть он подумает над её словами... и, может быть, поймёт, почему она поступает так, почему это кажется ей лучшим решением.
На следующее утро она поднялась спозаранку и сразу же пошла в танцевальный зал, уверенная, что ей какое-то время придётся дожидаться Симона в одиночестве. Однако тот встал ещё раньше и уже был там.
Встретившая Беатриче мелодия показалась ей вызовом, хоть и была почти такой же, как прежде - а, может быть, именно поэтому.
"Ничего не изменилось, - как будто бы говорил ей Симон. - А если изменилось, то я не желаю этого замечать".
"Тогда мне придётся говорить обо всём прямо!" - мысленно ответила она.
- Симон, хоть ты и не желаешь слушать то, что я тебе говорю, я скажу, - произнесла Беатриче, заходя в зал. - Может, я и впрямь тебе совершенно безразлична, и для тебя не будет иметь значения, если я исчезну, но если это всё-таки не так, не обижайся на меня и не обвиняй. Я собираюсь уйти не потому, что сбегаю от тебя, а потому, что не хочу всю жизнь прожить так. У тебя есть хотя бы музыка, а у меня... я хочу найти что-то своё. Там.
Симон с силой захлопнул крышку фортепиано.
- Что тебе здесь спокойно не живётся! - рассерженно сказал он. - Как будто бы кто-то снаружи тебя ждёт! Ты там никому не нужна, как и любой отсюда! Вспомни о тех, кто бросил нас! Если уж для них мы не имели никакого значения, то чего ты собралась ждать от других?!
Это была самая длинная реплика из всех, что Симон когда-либо к ней обращал, и Беатриче, конечно, втайне надеялась, что его слова - когда он, наконец, начнёт с ней разговаривать - будут совсем другими. Но всё случилось так, как случилось.
- Нет, я уйду! - ответила она упрямо. - Я хочу понять, что за мир ждёт меня снаружи. Я хочу научиться в нём жить. Я попытаюсь разыскать моих родителей. Я хочу понять, кто я такая. Если ты хочешь остаться здесь, то милости прошу, я не собираюсь тебя уговаривать.
Симон молчал, только ссутулился ещё сильнее и низко наклонил голову.
Беатриче пришло в голову, что он, наверное, всё-таки видел в ней Прекрасную Даму - хотя бы отчасти. А теперь созданный образ вдребезги разбивался от более близкого соприкосновения с реальностью. Она была совсем не такой, как он себе представлял, глядя на неё только искоса. Но ей не хотелось больше поддерживать эту иллюзию, пусть в чём-то приятную для обоих.
- Я уйду, - повторила она чуть мягче. - Да ведь я и не нужна тебе совсем.
Наверное, ей хотелось, чтобы он что-то на это возразил, но Симон, как и следовало ожидать, ничего не ответил.
Солнечные лучи свободно лились в высокие стрельчатые окна и мягко ложились на ковёр - оранжевые, золотые, багряные, слишком похожие на закатные, хотя было ещё раннее утро. Беатриче всегда чувствовала себя неуютно именно в такие, предвечерние часы; она развернулась и вышла из залы, аккуратно притворив за собой мозаичные двери.
На дворе тихо падал первый снег, засыпая не до конца облетевшие деревья.
Когда Беатриче прошла уже половину аллеи, ведущей к её корпусу, голос Симона, выбежавшего на крыльцо, всё-таки нагнал её.
- Каким образом ты собралась их найти?! - кричал он. - Ты разве знаешь о них хоть что-то? Ни имён, ни званий, ни обстоятельств жизни! Ты даже своего настоящего имени не знаешь!
Она остановилась, но не обернулась.
- Я верю, что если всё сделаю правильно, то жизнь сама приведёт меня к ним.
Подождав немного, Беатриче вновь пошла вперёд, но Симон её не догнал.
Органная симфония вернула ей душевное равновесие... стоя с непокрытой головой и подставив лицо небу, ловя губами падающие снежинки и глубоко вдыхая морозный воздух, Беатриче чувствовала себя так, как будто к ней возвращалось что-то, давно потерянное. Она опять позабыла о музыке органа, почти на полгода, но та была всё такой же, как прежде, и, как прежде, откликалась в её душе. Музыка вливалась в неё вместе с тягучей, мучительной, животворной болью.
И хоть на дворе была зима, и вся природа увядала и засыпала, Беатриче чувствовала себя, наоборот, возрождающейся к жизни.
Простояв во внутреннем дворике церкви почти до вечера, она вернулась в свою комнату и написала Симону записку.
"Через неделю приходи, пожалуйста, туда, где мы провели предыдущую зиму, и захвати с собой флейту" - гласила та.
Беатриче не пошла к Симону сама: попросила кого-то из мальчиков передать письмо. Это грозило новыми слухами и сплетнями о ней, а ведь по школе до сих пор ходили предыдущие - об её поступке во время праздников и предполагаемой влюблённости в Александра. Но ей было всё равно.
Достигнув совершеннолетия, она больше не обязана была надевать монастырское платье, а имела право выбирать одежду по своему вкусу, даже если бы осталась здесь. Прежде Беатриче не могла решить, что бы ей хотелось носить, но теперь попросила для себя мужской наряд. На неё посмотрели довольно косо, но ничего не сказали: в конце концов, она собиралась уходить, а там, во внешнем мире, как будто бы давно всё изменилось, и мужчины вели себя как женщины, а женщины - как мужчины, и никто не видел в этом ничего особенного.
Здесь, в приюте, это не приветствовалось - да, собственно, и в голову даже никому не приходило.
Но, пожалуй, Беатриче такой костюм шёл куда больше, чем пышное шёлковое платье. Глядя на своё отражение в зеркале, она думала, что делать с волосами. Когда-то давно, когда она решила, что не подходит на роль принцессы, она уже обрезала их. Потом, решив, что не в волосах дело, снова отрастила длинные.
Теперь она туго скрутила их на затылке, решив, что разберётся потом.
Ночь накануне встречи с Симоном она почти не спала, прижимая к себе наряд, сшитый для праздника. Ей казалось, что она слышит и чувствует шелест листвы, нагретой весенним солнцем - не хватало только мелодии флейты. Всё-таки ей хотелось, чтобы Симон увидел это платье.
Когда Беатриче поднялась на чердак, он уже был там, как и прежде - почти всегда он приходил раньше неё.
Было около полудня, яркое солнце вливалось сквозь все прорехи в крыше и мелкие трещины в досках. Хоть Симон и стоял, на этот раз повернувшись к ней, разглядеть выражение его лица не представлялось возможным - всё тонуло в солнечном свете. Но, может быть, это было и к лучшему.
Беатриче шла, прижимая к груди платье, и вслушивалась в скрип досок под своими ногами.
Ей показалось, что пришлось проделать большое расстояние, но, наконец, он был совсем рядом; правда, не шелохнулся.
Она обняла его, уткнувшись лицом в грудь, и крепко зажмурилась: так было проще сказать то, что она хотела. Прежде они даже не дотрагивались друг до друга ни разу, да и сейчас Симон не сделал такой попытки, но Беатриче крепко сцепила руки за его спиной.
- Симон, побудь сегодня... один разок... побудь моей Прекрасной Дамой, - прошептала она хрипло. - Я принесла платье для тебя.
Он не шевельнулся, однако чуть вздрогнул. Впрочем, она слышала, как колотится его сердце, и этого было достаточно.
- ...с ума сошла, - наконец, донёсся до Беатриче чуть сдавленный голос.
- Почему нет? - улыбнулась она, всё ещё не открывая глаз. - Ведь никто же не увидит. Здесь только ты и я. Я никому не расскажу, обещаю. Или ты не веришь мне?
Он промолчал, но Беатриче, чуть отстранившись, уже разворачивала свой светло-зелёный свёрток. Не встретив достаточного сопротивления, она накинула платье на голову Симона. Прохладный шёлк заструился поверх потрёпанного шерстяного свитера. Ей пришлось самостоятельно вдевать руки Симона в рукава - тот был словно ватный.
- С ума сошла, - повторил он, но без особого выражения в голосе.
- Ты похож на цветущий куст, Симон! - засмеялась Беатриче. - Ещё немного, и прилетят бабочки, привлечённые твоим цветением.
Только потом она подумала, что этой своей шуткой могла всё разрушить, но он был, видимо, слишком оглушён и растерян, чтобы воспринять это как насмешку.
Пока такая идея не пришла ему в голову, Беатриче побыстрее вновь прижалась к нему - и ощущать гладкость своего шёлка так было гораздо приятнее, нежели лежать в постели, уткнувшись в него лицом.
Она взяла руку Симона и поцеловала её, а потом прижала ладонью к своей щеке. Что-то рвалось наружу из груди; может быть, мелодия, но она-то не умела играть ни на одном из музыкальных инструментов.
Крепко обхватив Симона, Беатриче медленно сползла вниз и растянулась на полу, уткнувшись лицом в его ноги. Платье её, конечно, было для него слишком коротко, так что теперь его шёлковый подол щекотал ей лоб. Ей было смешно и больно.
А он так и стоял, точно окаменев.
- Понимаешь, почему я не могу ненавидеть своих родителей? - проговорила она. - Потому что, произведя меня на свет, они подарили мне дни, когда я могу чувствовать себя вот так.
Он всё-таки сделал слабую попытку поднять её на ноги, и Беатриче не стала сопротивляться.
Несколько мгновений они были так близко, что казалось, ещё немного - и губы всё-таки соприкоснутся.
- Не могу я, - прошептал Симон измученно.
- Может, и хорошо, что не можешь, - ответила Беатриче. - Вдруг мы и впрямь брат с сестрой? Я постараюсь разузнать.
Они сели на пол. Беатриче положила голову ему на колени; он всё-таки коснулся её дрожащей рукой. Время летело стремительно - казалось, всего несколько мгновений прошло, а снаружи уже был вечер. Сквозь прореху светили яркие звёзды.
- Что ты хочешь... чтобы я для тебя сделал? - спросил Симон.
- Что должна делать Прекрасная Дама? - отвечала она, смеясь. - Просто - быть. Чтобы рыцарь знал, чьё имя произносить, когда он отправляется в бой. Но вообще, помимо этого, ты можешь иногда надевать моё платье и играть музыку... в платье или без, не так уж важно. Я услышу её, будь уверен.
Он достал флейту и поднёс её к губам.
- Как нежно, - улыбнулась Беатриче.
- Я там тебе цветок принёс, - пробормотал Симон, доиграв. - Только он уже завял, наверное.
Она отыскала на полу подарок.
- Ромашка! - изумилась. - В такое время года! Где ты умудрился её достать?!
И заложила ему за ухо, отведя пряди волос.
- Теперь точно как цветущий куст, - удовлетворённо усмехнулась она.
Он не рассердился.
Где-то вдалеке часы пробили полночь.
- Иди... поздно уже, - сказал Симон как-то потерянно. - Я тут останусь.
И она ушла.
Но напоследок оглянулась: он сидел на полу в её нежно-зелёном платье, украшенном золотым узором и крохотными тряпичными цветами; сидел, расправив складки, и внимательно рассматривал вышивку на подоле. Звёздный свет, вливаясь в прорехи, скользил по его фигуре, окружая её мерцающим ореолом.
...Её зовут Беатриче, но это, конечно, не настоящее её имя. Впрочем, знакомые понятия не имеют о том, что у неё есть какое-то другое, равно как и о её прошлом, о котором она по какой-то причине предпочитает не распространяться. У неё есть друзья и работа, которая ей нравится - всё, как у всех. В свободное время она учится рисовать: говорит, что давно уже видит перед глазами картину, изображающую лесную фею на солнечной поляне. Особенно же хорошо ей представляется зелёное платье.
Ей нравится гулять в лесу и в парке, а иногда и просто по городу - чаще всего в одиночестве. Но когда друзья гуляют вместе с ней, то замечают иногда, как она останавливается и вглядывается в мимо проходящих людей, точно кого-то ищет.
А больше всего она любит органные симфонии - ради того, чтобы послушать их, она иногда ходит в церковь, хотя в нынешние времена это не очень-то популярно. И вот тогда, когда музыка звучит особенно громко и окрыляющее, так, что сердце рвётся из груди, и становится трудно дышать, Беатриче всегда поднимает лицо к небу, и ей кажется, что в многоголосую симфонию вот-вот должна вплестись нежная мелодия флейты.