Сразу оговорюсь: герой этого очерка - человек, который, по мере того как я с ним знакомился, все более и более походил на мой идеал русского человека, каким я его себе представлял.
Но странная ситуация вышла с этим идеалом: я с детства - и уж, во всяком случае, с юности - составил себе образ идеального человека, но в жизни с ним не сталкивался, встречая при этом отдельные черты его в разных людях.
Должен вот по какому поводу еще оговориться: ведь у каждого русского человека - свой идеал. Только откуда он берется в нашем воображении?.. Не знаю; тут может быть много ответов. Но у каждого человека - непременно свой идеальный герой; у одного это сказочный Иванушка-"дурачок", который на самом деле вовсе и не дурачок, а изворотливый хитрован, умеющий притвориться дурачком и при этом обвести вокруг пальца и попа, и богача, и царя, и саму нечистую силу. В свою пользу, разумеется. У другого - это незлобивый, покорный судьбе простак, готовый попасться на удочку любого проходимца (такой тип облюбован нашей "деревенской" прозой 60-х - 70-х г.г. ХХ в., а наиболее характерный герой этой прозы - Иван Африканович из повести В. Белова "Привычное дело").
У третьего - это тип, подобный легендарному Степану Разину, разбойному и разгульному атаману, которому все равно кого грабить и убивать: персидских ли - или своих же, русских купцов. Сколько писателей и поэтов не избежало соблазна полюбоваться лихим Стенькой Разиным и подобными ему атаманами! Преогромную библиотеку можно составить из этих писаний, начиная с "Песен о Стеньке Разине" А. С. Пушкина, который, кажется, первым (не считая народных песен и сказаний) воспользовался сюжетом о погубленной Стенькой царевне:
...Подхватил персидскую царевну,
В волны бросил красную девицу,
Волге-матушке ею поклонился.
А недавно я прочитал большую поэму одного нынешнего поэта, в главного героя которой автор с большой любовью вложил, по-моему, собственный идеал русского человека, причем герой этот - пьюха, балагур, драчун и бабник.
Но все эти типы героев мне чужды. А последний так и вовсе отвратителен.
* * *
Своего идеального героя я, наконец, встретил воочию только на пятьдесят восьмом году жизни. Это был рослый, богатырского сложения светловолосый блондин, и внешне, и душевно привлекательный, располагающий к себе, с повадками сдержанного, спокойного человека, сознающего свою силу. И при этом - человек всесторонне талантливый, простой, скромный, умный собеседник, ни физической силой, ни талантами, ни разумностью своей не кичащийся.
А нашел я его в нашей районной библиотеке Академгородка (им. А. Блока), в которую частенько наведываюсь.
Силами энергичных сотрудниц библиотеки там устраиваются время от времени выставки местных профессиональных и самодеятельных художников, которые я, пользуясь случаем, внимательно просматриваю. И вот однажды (было это, по-моему, в 1995 г.) мой сосед по дому Зорий Яковлевич Яхнин пригласил меня сходить туда на открытие очередной выставки. Я, естественно, спросил, что за художник выставляется, и он ответил, что сам толком его не знает - недавно познакомился; понял только, что он прекрасный человек. В устах З. Я. это была высшая похвала всякого художника; так что мы отправились туда вместе.
Выставка оказалась обильной и занятной. Висела там и масляная пейзажная живопись, и акварели, и карандашные рисунки, и работы, обозначенные как книжная графика, причем почти во всех названиях пейзажных картин и рисунков фигурировали названия красноярских рек и речек: Енисея, Подкаменной Тунгуски, Белого Июса, Маны, Качи, Сисима, - и я с интересом всю ее осмотрел.
Масляная живопись была там слишком яркой - любительской. А вот книжная графика и карандашные рисунки - композиционно завершенные, с твердыми точными линиями, выполненные уверенной рукой, иногда даже щеголеватые - удивили меня добротным профессионализмом.
Художником оказался неизвестный мне Владимир Андреевич Головин.
Зорий Яковлевич, немного знакомый с ним, познакомил с ним и меня, а уж разговориться с художником пришлось мне самому, благо посетителей на открытии было немного, в то время как сам он, по всему видать, человек открытый и словоохотливый, легко шел на контакт.
Мы поговорили немного о живописи, о графике, о названиях его картин, по которым, как я пошутил, можно изучать географию края, как-то необыкновенно быстро нашли общий язык и уже минут через двадцать чувствовали себя товарищами по духу... Я и не подозревал в тот вечер, что ему уже семьдесят шесть, что он старше меня почти на двадцать лет, и вел себя с ним, как со сверстником. Да его и невозможно было назвать не то что стариком - а даже пожилым: настолько он был подтянут, бодр, быстр и легок в ответах на вопросы.
А когда открытие выставки состоялось, он пригласил близких друзей и знакомых (их оказалось человек шесть) к себе домой - "отметить событие". В числе приглашенных оказались и мы с Зорием Яковлевичем. Впрочем, я начал, было, отказываться, но Владимир Андреевич был так настойчив, что мне оставалось лишь принять приглашение.
* * *
И вот мы в его квартире.
Супруга его, Клавдия Андреевна, или как ее представил хозяин: "Моя дорогая Клавочка", - никакого удивления перед столь большой компанией не выказала - значит, к гостям в этом доме привыкли.
Сразу также стало понятно, что здесь живет художник: все стены довольно просторной квартиры увешаны его картинами и рисунками. "Мастерской нет, хранилища тоже нет, - сетовал хозяин. - Приходится, как только написал картину, тут же вешать ее по стену".
И пока мы, гости, рассматривали его домашнюю экспозицию, сам хозяин, засучив рукава, вместе с хозяйкой принялся готовить стол, а когда стол был готов - царственным жестом пригласил всех за стол.
Тут надо добавить, что в доме царил Владимир Андреевич. Супруга его, невысокого роста, скромная и немногословная Клавдия Андреевна (она была заметно моложе его) предпочитала держаться в тени своего царственного супруга, доверяя ему роль гостеприимного хозяина, при этом постоянно поглядывая на него откровенно влюбленными глазами, так что чувствовалось, что семья живет в полном согласии и любви.
Стол, за который нас пригласили, тоже стоит описания, хотя бы краткого. Он был изобилен, он просто ломился от яств. Чувствовалось, что хозяева и сами любят охотно и со вкусом поесть, и гостей угостить. И хотя яства на том столе были простыми: рыба, копченая и соленая, жареное мясо, грибы, овощные блюда, а увенчивал стол графин настойки розового цвета (насколько помнится, она была на малине), - всё это оказалось божественно вкусным. А причина, как выяснилось во время застольного разговора, крылась в том, что почти все, что стояло на столе, было добыто и затем приготовлено самими хозяевами, причем - в четыре руки: рыба собственноручно выловлена в реках, грибы собраны в лесу, овощи выращены на своем огороде, а настойка своего приготовления настояна на своих же садовых ягодах, - причем хозяин уточнил, что в отношении рыбной ловли, например, хозяйке везет в рыбалке даже больше, чем ему самому, старому рыболову. А когда я, человек новый здесь (остальные, как я понял, здесь уже бывали), поинтересовался: какой сорт водки хозяин берет для приготовления настойки, поскольку очень уж она хороша? - он не без гордости ответил:
- Обижаете, Александр Иванович! Боже меня упаси покупать магазинную водку - я доверяю только самогонке своего приготовления!
- Но я не чувствую характерного самогонного привкуса!
- И не почувствуете, потому что я делаю двойную перегонку и двойную очистку! - торжествующе поведал он...
Потом я не раз бывал у них и едва ли не каждый раз попадал в подобные застолья (пока Владимир Андреевич был здоров). И даже когда приходил один - меня неизменно пытались затащить за стол, накормить (если даже я не был голоден) и угостить прекрасными настоечками ("nак разговор легче идет!" - оправдывался Владимир Андреевич), и я соглашался - настолько я бывал подкуплен радушием хлебосольных хозяев, просто обожавших радовать и угощать гостей.
* * *
По мере того, как я в дальнейшем знакомился с ним ближе - мне открывались все новые детали его личности и его жизни. Причем открывались не сразу; он, как и большинство его сверстников, проживших большую и многосложную жизнь, не очень-то любил открываться и рассказывать о себе, а уж тем более хвастать - эти детали прорывались лишь в случайных фразах и кратких оговорках.
Уже поначалу я понял, что его занятие живописью - это любимое хобби, домашнее увлечение, которому он хоть и отдавал дань всю жизнь, но по-настоящему занялся им (поскольку занятие это требует много времени), лишь выйдя на пенсию.
А ведь то большое собрание его живописи, которое я видел у него дома и на выставках, оказалось лишь малой частью сделанного. Уже после его смерти я узнал, что часть своих картин он продавал (занятие живописью - удовольствие дорогостоящее; особенно дорогим оно было в 90-е г.г., и надо было хотя бы компенсировать затраты); что множество картин он раздарил; так, например, более 30 своих работ он подарил только Туруханску: местному детсаду, средней школе, администрации, - в Туруханске он часто бывал, так как консультировал местный совхоз, и никогда не ездил туда с пустыми руками.
Итак, его занятия живописью - это любительство. Но откуда профессионализм в графике? На этот вопрос он в свое время ответил мне сам: к 1939 г., т. е. в 20 лет, когда его призвали в армию, он успел закончить лишь первый курс Свердловского художественного училища на отделении книжной графики и никогда больше этому не учился. Зато в течение 7 лет, пока служил в армии и воевал на фронте, он не расставался с карандашом и бумагой, и когда, демобилизовавшись в 1946 году, приехал в Москву поступать в художественный институт и предъявил сотни своих рисунков - там не поверили, что их выполнил он: на таком высоком уровне они были сделаны, - так что ему пришлось рисовать в присутствии специалистов, чтобы доказать свое умение. И он был немедленно принят.
Но в гуманитарных вузах тех лет не платили стипендий и не давали общежитий, так что Владимир Андреевич, промаявшись недели две в скитаниях по московским вокзалам, с горечью отказался от юношеской мечты о художественном образовании. Он уехал в Пермь, к родственникам, и поступил там в сельскохозяйственный институт. А, закончив его, стал ученым зоотехником и был им всю жизнь, постоянно повышая свою квалификацию, защитив сначала кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию...
Однако зачатки образования в области книжной графики он продолжал развивать в себе сам в течение всей последующей жизни. Куда бы судьба его потом ни забрасывала: в Пермь ли (пока учился), в Тюмень или Красноярск - всюду он шел в местные издательства, брал заказы на художественное оформление книг и выполнял эти заказы - для отдыха, для собственного удовольствия и из глубокой потребности души в соприкосновении с чем-то высоким и прекрасным. И, в последнюю очередь, для дополнительного заработка, конечно. Причем занимался этим только в свободное от основной работы время, т. е., главным образом, ночами... Интересно, что именно ему досталось в Перми художественное оформление первых книжек Виктора Астафьева, тогда еще никому не известного молодого писателя.
Поначалу он оформлял чужие книги, а потом - и свои собственные, будь то детские сказки, стихи или проза, созданием которых, кстати, он тоже занимался всю жизнь для отдыха и собственного удовольствия - и тоже в свободное от основной работы время.
И к концу жизни его оказалось, что художественно оформил он ни мало ни много - более 160 книг. Целая библиотека! Так что со стороны Владимира Андреевича - это маленький подвиг на великом пути духовного подвижничества. Или, если угодно, просто подвижничества, потому что на Руси испокон века всякое подвижничество всегда являлось деянием духовным, требующим большого напряжения душевных сил человека (ведь понятие "духовное деяние" совсем не обязательно имеет религиозный смысл).
* * *
Своей военной службой и фронтовыми подвигами (или - фронтовой работой, как он называл ее сам) он никогда не хвастался, а разговорился об этом при мне лишь однажды, и то - по моим расспросам, после того, как я увидел его посвященные войне рисунки. Без пафоса, но с мельчайшими подробностями, которые необычайно глубоко врезаются в память, когда человек бывает занят смертельно опасным делом, он рассказал о том, как "работал" на войне артиллерийским разведчиком, засекая на карте вражеские огневые объекты для уничтожения артиллерийским огнем, о своих ранениях и тяжелой контузии во время взрыва тяжелого вражеского снаряда (причем при взрыве его засыпало землей так, что из кучи вывороченной земли торчала лишь одна его нога, обутая в сапог; по этому сапогу его и нашел, и откопал товарищ, которого Владимир Андреевич сам, в свою очередь, спас однажды от смерти; через 19 лет после войны Владимир Андреевич отыскал его и был трогательно дружен с ним до кончины этого товарища).
Обо всем же остальном в его семилетней военной и фронтовой деятельности мне пришлось узнать лишь из документов, оставшихся после его кончины: анкет, наградных листов (на четырнадцать боевых наград) и его собственных воспоминаний под названием "О себе - сам" (объемом в 251 страницу).
Об этих воспоминаниях стоит рассказать отдельно.
В начале их он спокойным и дотошным языком документалиста рассказывает о своей многочисленной родне, о детстве, о школьных годах. Однако самая яркая и объемистая часть воспоминаний - описание военной и фронтовой жизни: службы в артиллерийской части на Дальнем Востоке, на границе с Манчжурией, оккупированной тогда японцами, а затем - участия в Великой Отечественной войне, начиная с Орловско-Курской дуги в 1943 г..
К сожалению, воспоминания эти Владимир Андреевич не успел дописать - они обрываются на полуфразе, заканчиваясь апрелем 1945 г.. Но даже тот материал, что имеется в наличии, я прочитал дважды, причем оба раза - с неубывающим интересом: настолько хороши эти воспоминания, особенно военные, написанные сочным, образным и при этом емким и лаконичным языком; всё, им описанное, он видит масштабно и в то же время - с четкими деталями; краткие характеристики многочисленных людей, упомянутых им, настолько умны и точны, что каждого видишь воочию: всё это - типажи, и типажи яркие. Так что, судя по рукописи, он обладал еще и заметным литературным дарованием, а сама рукопись достойна опубликования как еще один литературный документ, посвященный Великой Отечественной войне...
Надо сказать, что благодаря двум годам службы перед войной он прошел саму войну высокопрофессиональным воином-артиллеристом, последовательно пройдя все ступеньки солдатской иерархической лесенки: сначала рядовым, потом сержантом, старшиной, и в конце войны - младшим лейтенантом.
И - еще об одной детали его армейской жизни: имея прекрасные физические данные, в довоенное время он активно занимался в армии спортом: волейболом, гимнастикой, лыжами, штангой, - причем успел выполнить нормативы мастера спорта по штанге. Подтвердить это спортивное звание ему помешало начало войны, однако отличная спортивная подготовка многократно выручала его на фронте: помогала переносить фронтовые тяготы, выполнять самые сложные задания, которые ему поручали командиры, надеясь на его силу и выносливость, выручать самого себя и фронтовых друзей, легче выздоравливать после ранений и контузии, а после войны - еще и прожить долгую и плодотворную жизнь.
Знаю, что спортсмены очень дорожат своими достижениями и спортивными званиями. Помню, как Владимир Андреевич немного сожалел о том, что не смог после войны подтвердить звание мастера спорта: этому помешало ранение в обе ноги, - однако тренировками с двухпудовой гирей он занимался потом всю жизнь, лет до семидесяти.
* * *
А ведь все это - помимо его основной профессии, профессии ученого зоотехника, как он ее называл.
Я знал, что он доктор сельскохозяйственных наук и профессор, что работал он попеременно в Красноярске, в Тюмени, снова в Красноярске, но почему так много мотался по свету и чем конкретно занимался - об этом он со мной, по-моему, так ни разу и не заговорил, из скромности, видимо - считая, что мне, горожанину и профессиональному литератору, это неинтересно; так что конкретику его профессии и тайны его метаний мне пришлось устанавливать только после его кончины, просматривая архивы. И вот что удалось установить (не без помощи его вдовы, Клавдии Андреевны).
Несмотря на то, что выбрал он себе для пожизненного служения такую сугубо мирную профессию, далекую, казалось бы, и от политики, и от жесткой конкуренции, как сельскохозяйственная наука - на самом-то деле на этом пути он претерпел много перипетий, отравивших ему столько дней жизни и не однажды вдребезги ломавших ее!..
По отзывам людей, хорошо знавших о его деловых и человеческих качествах, для своего окружения он всегда был открытым, отзывчивым и дружелюбным - одним словом, человеком с душой нараспашку:. При этом, где бы ни работал - он открывал выставки своих картин и рисунков, оформлял стенгазеты, постоянно писал к праздникам шуточные стихотворные посвящения и поздравления. И, где бы он ни работал, окружающие неизменно любили его. В то же самое время был он человеком твердым и принципиальным, когда дело касалось отстаивания своих взглядов или неприятия всяческих безобразий и темных делишек, открыто выступал против них и потому постоянно раздражал начальство...
В пятидесятых годах ХХ в. для усиления научной базы Красноярского сельхозинститута (КСХИ) в Красноярск прибыл "десант" (как тогда любили выражаться, используя военные термины) в виде большой группы молодых ученых из Тимирязевской академии (Москва), из Воронежского и Молотовского сельхозвузов; эти молодые ученые в дальнейшем составили ядро профессорско- преподавательского коллектива КСХИ.
Вместе с ними в КСХИ в 1956 г. приехал и Владимир Головин, закончив к тому времени Молотовский (в дальнейшем Пермский) сельхозинститут, а также аспирантуру (там же) и защитив кандидатскую диссертацию. Он стал заведовать в КСХИ кафедрой частной зоотехнии и генетики, причем преподавал труднейшую, совершенно новую по тем временам дисциплину - генетику (после того, как с нее был снят запрет как с "реакционной буржуазной науки").
Будучи завкафедрой, он вместе с группой единомышленников подготовил сборник рекомендаций по развитию животноводства в Красноярском крае. Основное внимание в них было уделено разведению крупного рогатого скота как основе мясомолочного животноводства. Разработаны рекомендации были на научной основе, с учетом климата и практически неисчерпаемой кормовой базы подтаежной зоны Красноярья.
Но рекомендации эти противоречили очередной грандиозной кампании, начатой Хрущевым и затем доведенной КПСС до абсурда: все внимание, вместе с кукурузой, уделить развитию свиноводства и птицеводства. То была "революционная", т. е. слепая и бездумная, попытка копирования американского опыта.
Для коммуниста Головина (кстати говоря, вступившего в партию на фронте) как инициатора и составителя рекомендаций вся эта история с рекомендациями обернулась партийным "разносом", обвинением в "расхождении с линией партии" и строгим партийным выговором "с занесением в учетную карточку". Неизбежно за этим последовал уход Владимира Андреевича из КСХИ. Он нашел работу в пединституте, но - не по своей профессии, которой к тому времени он успел отдать столько сил и столько лет: надо было просто зарабатывать на жизнь и кормить семью...
А что же партийная кампания с кукурузой и свиноводством?
Кукуруза, как известно, на большей части российских просторов не выросла, не созрела и не дала ожидаемых кормов для свиноводства и птицеводства. Не было и тех миллионов тонн фуражного зерна, необходимых для развития свиноводства, так что и само свиноводство не дало стране ожидаемых результатов. В то же самое время был нанесен неисчислимый урон поголовью племенного, мясного, дойного скота, который пускали под нож. А катастрофический мясной дефицит в стране так и не был полностью восполнен до самой Перестройки, несмотря на возраставшие с каждым годом закупки импортного мяса.
Через два года, когда все это прояснилось, строгий выговор с Владимира Андреевича тихонько и, разумеется, не извинившись, сняли.
В 1961 г., чтобы, наконец, начать снова трудиться по специальности, он уезжает из Красноярска в Тюмень, работает там в местном сельхозинституте: заведует кафедрой кормления и разведения сельскохозяйственных животных. Ютится вместе с семьей в двухэтажном бараке-общежитии, зато - серьезная и увлекательная работа под названием "Формирование молочного стада юга Тюменской области". А если точнее - он работает над созданием и улучшением породы молочного скота для Западной Сибири. Защищает на этом материале докторскую диссертацию с названием "Хозяйственные и биологические особенности красного степного скота Тюменской области и пути его племенного совершенствования".
Я читал протокол защиты этой диссертации. Защита прошла успешно: при тайном голосовании из 25 членов ученого совета всего один проголосовал против, - что случается крайне редко в ученой среде. В постановляющей части протокола отмечено: "Автором впервые и всесторонне изучены хозяйственные и биологические особенности красного степного скота в Тюменской области, в самой северной зоне его разведения... Материалы диссертации опубликованы в 28 работах и широко апробированы".
Это было, наверное, самое плодотворное время его основной деятельности: он объехал все совхозы, все молочно-товарные фермы Тюменской области; он создавал племенные хозяйства, давал множество конкретных практических рекомендаций хозяйствам. Удои молока в Тюменской области за время его работы там (т. е. при его активном участии) выросли с 2,5 до 3,5 тыс. литров в год на корову; так что область не знала недостатка в молоке, как многие другие регионы.
При этом он занимался не одним только молочным животноводством. Городское руководство Тюмени предложило ему разработать основы местного кролиководства, и он взялся за дело основательно: съездив за границу и изучив зарубежный опыт, создал экспериментальную ферму на строго научной основе, с разработкой собственных рекомендаций, и ферма стала высокорентабельной, полностью обеспечив потребности Тюмени в кроличьем мясе и кроличьем мехе.
Только вот рекомендации эти никого в стране больше не заинтересовали; но ведь это уже не его вина.
Однако, как уже было сказано, всякая активная деятельность неизбежно вызывает у бездельников и у имитаторов деятельности зависть, раздражение и угрозу собственному благополучию. Нашлись такие недоброжелатели Головина и в Тюменском сельхозинституте: они, эти недоброжелатели, как огня боялись - и небезосновательно! - что Владимир Андреевич станет ректором института. А метод борьбы недоброжелателей против активных людей в советские времена был хорошо обкатан и всемерно поощряем: собирался "компромат" и отправлялся в "нужные инстанции". Результаты действия "компромата" как правило были безотказными.
Собранный на Владимира Андреевича "компромат" был представлен и в областные партийные органы, и в ВАК (высшую аттестационную комиссию по утверждению ученых званий). Так что звание доктора наук ему было "зарезано", и, кроме того, ему в очередной раз пришлось покинуть институт.
Было это в 1971 году... Куда ехать? Выбор снова пал на Сибирь, на небольшой поселок Солянка в Рыбинском районе Красноярского края - там находился тогда Красноярский научно-исследовательский институт сельского хозяйства (НИИСХ). Владимир Андреевич предложил институту свои услуги, и его с удовольствием пригласили туда на должность заведующего отделом. Тотчас же выделили квартиру (этот жест в те годы недвусмысленно обозначал, что организация принимает специалиста с огромным желанием).
В 1976 году НИИСХ перевели в Красноярск: где же еще заниматься сельским хозяйством, как не в огромном городе, вблизи от краевого начальства?.. Вместе с институтом переезжает в Красноярск и Владимир Андреевич.
Он продолжает активно работать над созданием новых пород мясомолочного скота в масштабах всей Сибири, много ездит по ней, дает рекомендации, читает лекции, пишет и публикует научные труды (всего им опубликовано 94 научных статьи и 3 монографии). Но возраст уже неумолимо клонится к пенсионному. И в 1979 году он выходит на пенсию, чтобы полностью посвятить себя художественному творчеству: рисованию, писанию картин, стихов, прозы, детских книжек.
Его вдова так рассказывает об этом периоде его жизни: "Он продолжал неимоверно много работать, причем не только днем, но и ночью, и почти не спал: ляжем спать вместе; ночью просыпаюсь - а его уже нет: уже работает в своем кабинете: пишет или рисует. Ему очень хотелось успеть сделать все, что он задумал"...
* * *
Одним словом, когда я познакомился с ним основательней, то понял, что передо мной - настоящий, без подделки, русский интеллигент, т. е. человек образованный, накопивший в себе достойный уровень культуры, всю жизнь несущий на себе крест духовного подвижничества (всегда уважаемого на Руси и несущего на себе ореол святости), и при этом - человек скромный, обаятельный, имеющий обостренное чувство собственного достоинства и непримиримый ко всяческой подлости и предательству. Но для меня долгое время было загадкой: где, как, в какой среде такой человек мог родиться, вырасти, сформироваться?
Я смог выяснить это, опять же, только после его смерти, просматривая его архивы, "личные дела" и его мемуарные записи "О себе - сам".
И вот что я выяснил: родился он в глухой деревне Шейн-Майдан (на территории нынешней Мордовии), в огромной крестьянской и при этом страшно бедной семье, где было семеро детей (а потом появился и восьмой).
Он пишет, например, о том, как отец его, отделившись вместе со своей семьей от родителей, "направлял все силы на то, чтобы выбиться из нужды. Работал на своем клочке земли, как лошадь, от зари до зари. Сумел завести коровенку и даже лошаденку".
Причем отец его вышел из патриархальной семьи, в которой царствовала тяжелая, гнетущая атмосфера: "Все вопросы жизни и (буквально!) смерти членов семьи решал единолично глава семьи - дед Панфил. Не только принимать участие в обсуждении каких-либо вопросов, но и разговаривать в его присутствии о чем бы то ни было домочадцы не имели права... Малейшее возражение деду влекло немедленную физическую расправу".
Владимир Андреевич подробно описывает, как семья питалась, что и когда ела: "От того времени в моей памяти сохранилось, с каким аппетитом мы из огромной деревянной миски хлебали всей семьей "мурцовку". Мурцовка - незатейливое блюдо, состоящее из холодной воды, щепотки соли, ложки растительного масла, мелко накрошенного репчатого лука и крупно накрошенного хлеба... Первую ложку черпал отец, что служило началом трапезы... Провинившийся получал хлесткий удар деревянной ложкой по лбу от главы семьи. Никаких разговоров за столом не допускалось. Молчали даже взрослые; наказания производились тоже молча... В нашей семье эти правила все-таки были менее строгими, чем в других семьях Шейн-Майдана...".
При этом, кстати, Владимир Андреевич пишет о том, что все мужчины в их роду (несмотря на скудное питание), были очень сильными физически: так, дед Панфил ломал подковы и совершал другие чудеса, - а о своем отце вспоминает следующее: "Отец (за одну провинность - А. А.) легонько сунул мне кулак под ребро. Я потерял сознание... Мне было тогда 15 лет... Второй раз отец стукнул меня щелчком пальца в лоб, мимоходом. Мне показалось, что в меня выстрелили. На лбу вспухла багровая шишка, и одним глазом я две недели ничего не видел".
В другом месте рукописи он пишет о своих братьях и сестре Марии: "Силой отличались или отличаются все мои братья; даже Мария носила мешки по центнеру с легкостью, которой завидовали мужики"...
В 1927 г. их семья и еще нескольких семей из их деревни как "плановые переселенцы" выехали в Сибирь. После долгих мытарств и длительного голода на грани жизни и смерти прижились, наконец, в деревне Локшино Ужурского района Красноярского края. Так Владимир Андреевич, когда ему было 8 лет, впервые встретился с Сибирью, с Красноярским краем, который стал для него потом, через много лет, второй родиной.
Вот как он описывает свои первые впечатления от Сибири тех лет: "Нас поражало богатство местных жителей. Дома - добротные по сравнению с нашими, "майдановскими". В каждом дворе - две-три лошади и две-три коровы. А у самых богатых - по 25-30 коров!"
А вот как и с какими перебоями формировалось в детстве и юности образование будущего профессора, доктора сельскохозяйственных наук: в деревне Локшино Владимир в возрасте 9 лет впервые пошел в школу.
Кстати, он описывает одно увлечение, неожиданно появившееся у него примерно в это же время: "Еще до поступления в школу у меня появилось страстное увлечение. Я не расставался с глиной и лепил из нее человечков, животных, птиц, чем вызывал восхищение взрослых. А с первых дней поступления в школу стал рисовать. Рисовать мог ночи напролет, если бы не вмешательство старших".
Закончив четыре класса, он вместе с двумя братьями и сестрой попадает в школу так называемого "совхозуча" (нечто вроде ФЗО). Вот как он описывает учебу в ней: "В школе мы все имели отличную успеваемость. Здесь, кроме общего образования, учащиеся получали специальности токарей, слесарей и т.д.".
Однако, по словам автора воспоминаний, "школа совхозуча не сделала ни одного выпуска: ее расформировали. Видимо, школы такого типа себя не оправдали". А сам он после ее расформирования оказался в Ачинске, на подготовительном отделении педтехникума.
Но в 1834 году, в период паспортизации населения, с семьей, в которую только-только приходит относительное благополучие, случается беда: с родины, из Шейн-Майдана присылают "справку", согласно которой их семья, будто бы, является кулацкой. Отцу, имевшему к тому времени "солидную" должность счетовода Крутоярского зерносовхоза, в категорической форме предложено в трехдневный срок выехать вместе со всей семьей (в которой восемь детских душ!) на родину, в Шейн-Майдан. И семья, распродав за полцены все свое имущество, двинулась в обратный путь, на родину.
Вернулись. Жили в каких-то сараях.
Справка на самом деле оказалась "липой": ее прислал в отместку былой соперник отца на любовном поприще, став к тому времени секретарем сельсовета и заимев в своем распоряжении печать. "Липа" была разоблачена, а ее составитель осужден на тюремный срок. Но семья Головиных на многие годы была ввергнута в страшную нищету: "Жили мы главным образом подаянием, - пишет Владимир Андреевич. - Все пообносились и снова обулись в лапти, хотя к тому времени более половины жителей Майдана их не носили совсем". И снова начались мытарства семьи в поисках работы для отца, только теперь уже - по городам, городишкам и рудникам Чувашии и Урала.
Наконец, семья основательно осела в поселке Полевском Свердловской области. Там пятнадцатилетний Владимир, закончив, наконец, седьмой класс и получив документ об окончании неполной средней школы, поступил работать на завод молотобойцем и одновременно - в вечернюю школу, описав потом эту учебу так: "Восьмой, девятый и десятый классы я окончил в вечерней школе. Каждый из учителей прочил мне будущее по своей дисциплине. Литератор Вознесенский считал, что я должен быть непременно литератором; математик Тарин (он же - и директор школы) полагал, что я врожденный математик. Когда он бывал занят как директор, то поручал мне проведение уроков математики в классе, в котором я учился... По окончании вечерней школы (кстати, в этой школе я, кроме учебы, вел еще и уроки черчения; предмет считался важным, так как большинство учеников вечерней школы работало на заводе и чертежная грамота была им далеко не лишней) я поступил в Свердловское художественное училище и вскоре же, в 1939 году, призван в ряды Красной Армии".
Ну, а о дальнейшем его образовании, об учебе его в Пермском сельхозинституте, куда он поступил в 1946 году, после семилетней военной службы, в том числе и участия в Великой Отечественной войне, мы уже рассказали выше.
* * *
Итак, я увидел в нем современного русского интеллигента. И даже выяснил, из каких народных глубин он вышел, и каких неимоверных усилий ему стоило получить образование и приобщиться к культуре.
Но все же что это такое - русский интеллигент, интеллигентность? Родовой ли это - или социальный признак? Или это продукт воспитания и образования?
Пользуясь случаем, смею немного порассуждать на эту тему, обратившись за помощью к русским классикам, знавшим толк в сем предмете..
Нынче много пишут и спорят о таком явлении, как чеховский интеллигент. Но, опять же, что это такое - чеховский интеллигент?
Ведь преогромное большинство персонажей в пьесах, повестях и рассказах А. П. Чехова - люди хоть и "порядочные", и "воспитанные". т.е. происходящие из российского интеллигентного сословия, но посмотрите, сколько среди этих персонажей пустых и нелепых болтунов, фразеров, бездельников, слюнтяев, нытиков, людей неумных, пошлых, эгоистичных, людей с неопрятными мыслями, с неумением ни работать как следует, ни устроить жизнь, свою и своих ближних... И Чехов или откровенно насмешничает, или тонко иронизирует над ними, или, если они ему симпатичны, всего лишь добродушно, едва-едва заметно над ними посмеивается, или вовсе печалится.
И смешны мне бывают современные кино- и театральные режиссеры, которые не желают (или не могут?) внимательно прочесть чеховских текстов, но при этом норовят взгромоздить всех его персонажей на котурны и сделать из них "настоящих чеховских интеллигентов". На самом-то деле истинный интеллигент среди обилия обыденных чеховских персонажей - явление редчайшее, а самый интеллигентный герой чеховских текстов - по-моему, сам автор, А. П. Чехов.
Л. Н. Толстой, будучи аристократично-интеллигентнейшим человеком своего времени, сумел создать в своих произведениях высочайшие образцы истинно русских дворян-интеллигентов разных типов: Андрея Болконского, Пьера Безухова, Дмитрия Нехлюдова, Федю Протасова...
Известно, что был Лев Николаевич необычайно наблюдательным психологом и строгим моралистом. В своих "Дневниках", которые велись им в течение шестидесяти с лишним лет, он упоминает о встречах с тысячами людей, с которыми сталкивала его жизнь, по преимуществу - принадлежавшими к российской интеллигенции; многим из них он дает краткие, в два-три слова, но весьма проницательные характеристики, чаще всего - критические. И, по-моему, лишь трижды или четырежды за все шестьдесят с лишним лет он дает своим визави пусть краткие, но высокие оценки. Вот одна из них: "Третьего дня был настоящий интеллигент..." (запись от 6 января 1909 г.). И кто же был этот настоящий интеллигент? Это был известный в то время российский ученый-филолог и мыслитель Михаил Осипович Гершензон (1869-1925).
Причем в этих же самых "Дневниках" меня когда-то поразила одна запись, касающаяся собственной семьи Л. Толстого. К сожалению, эту запись я пока что не отыскал среди огромного, более чем тысячестраничного текста, чтобы процитировать здесь дословно, поэтому передаю ее своими словами: в один из дней, когда он работал в своем яснополянском кабинете, ему слышно было через открытую дверь, как в столовой обедают его взрослые дети, их жены, мужья, гости, - одним словом, большая компания молодых людей; и Лев Николаевич тут же с возмущением вписал в свой "Дневник" примерно следующее: тридцать здоровых молодых бездельников и бездельниц в течение трех часов сидят, едят, пьют, болтают, рассказывают пошлые анекдоты, хохочут, ни вчера, ни сегодня не ударивши палец о палец...
А ведь в столовой сидели его взрослые дети, родившиеся в его же собственной весьма обеспеченной семье (произведения Л. Н. Толстого приносили ему и его семье миллионные доходы); эти дети получили хорошее воспитание и имели, между прочим, как и сам Л. Н. Толстой, графские титулы... Так что, выходит, интеллигентность в понимании наших классиков не имеет ни национального, ни социального признака, ни признака хорошего воспитания и образования - а имеет нечто другое
Мне кажется, что это "другое" - некая сумма индивидуальных (врожденных ли, или воспитанных в человеке) качеств: неиссякаемую жажду знания, волю к творческому труду и самосовершенствованию, обостренное чувство сострадания и справедливости, а также чувство вкуса, красоты, потребность в искренности и неистребимое желание приносить пользу, сострадать и помогать ближнему... В общем, что-то вроде этого.
В быту часто называют интеллигентными приятных в общении людей. Однако, сдается мне, понятие "интеллигент" - намного шире, чем просто приятность в общении. Впрочем, интеллигентом, в полном значении этого слова, может быть любой: рабочий ли, крестьянин, человек, занятый интеллектуальным или чиновным трудом, или военной профессией - главное, чтобы в нем были в тех или иных пропорциях перечисленные мною чуть выше качества.
Однако, как я понимаю, носить и совершенствовать в себе все эти качества сразу - великий и бесконечный труд. Поэтому, видимо, настоящие интеллигенты и встречаются (точно так же, как и встречались раньше) необычайно редко. Во всяком случае, я едва ли смогу назвать три-четыре таких человека, встреченных мною в жизни. Об одном таком мне и хотелось рассказать поподробней в этом очерке.