Я не был близким другом красноярского (а затем - абаканского) художника Владимира Феофановича Капелько (1937-2000) - мы с ним были для этого слишком разными людьми; меня многое в нем не устраивало - даже порой коробило; видимо, и он не чувствовал ко мне большой привязанности. Но - странное дело! - судьба часто сталкивала нас и временами накрепко сводила вместе. Причем странность эта объясняется просто: мы долго жили в одном городе, были сверстниками и имели много общих товарищей и знакомых.
Меня привлекала в нем ярко выраженная талантливость - ведь во всяком таланте всегда есть загадка, тайна, которую очень хочется разгадать. Кроме того, личность его была настолько колоритна и так прочно запала мне в душу, что вскоре после его смерти я написал рассказ "Шедевр" (журнал ДиН, 2004г., N7-8), посвященный его памяти, и главного героя рассказа, пожилого художника, сделал внешне очень похожим на Владимира (хотя сам сюжет рассказа отношения к нему не имеет); а в романе "Ты, тобою, о тебе" (журнал ДиН, 2011г., NN4,5) одного из персонажей второго плана, художника средних лет Коляды, отчасти тоже списал с него. И все же чего-то главного о нем я так и не сумел ухватить ни там, ни там, поэтому взялся написать еще и этот очерк о нем и рассказать в нем о том, что в упомянутые тексты не вошло.
Но прежде чем рассказать о нем как о человеке, необходимо, как мне кажется - чтоб были понятней смысл и подоплека некоторых описанных мною ниже эпизодов его жизни - дать мое понимание его творчества и творческого наследия.
Уроженец Красноярска, он вырос, учился и жил в Красноярске до середины 70-х гг. ХХ века, а затем перебрался на постоянное жительство в Абакан, зимой работал там при Хакасском краеведческом музее, а летом - художником в археологических экспедициях. Через некоторое время он там женился, со временем обзавелся квартирой, большой мастерской, получил звание Заслуженного художника России и с полным правом может называться абаканским жителем и абаканским художником, тем более что постоянной темой его творчества стала Хакасия, ее природа и ее древности. И все же Красноярска он никогда не забывал, постоянно поддерживал творческие связи с красноярскими художниками, устраивал время от времени в Красноярске свои выставки и по-прежнему считал себя красноярцем. Однако всякий значительный художник не может принадлежать одному городу, будь то хоть Абакан, хоть Красноярск.
Его творческое наследие обширно, и состоит оно из двух составных частей. Первая часть - живопись. В этом живописном наследии - множество холстов, запечатлевших разнообразнейшие пейзажи Сибири, от заполярного Таймыра до хакасских степей и полупустынных тувинских степей и гор. Кроме того, он был анималистом - любил писать животных; его пейзажи часто населены северными оленями, лосями, овцами, козами, лошадьми, верблюдами, птицами.
Да что только ни занимало его в живописи!.. Есть среди его картин большой цикл холстов, в которых он упорно искал некий обобщенный образ Азии, причем Азии древней, кочевой, оставившей после себя на бескрайних сибирских пространствах множество памятников в виде наскальных, высеченных на камне рисунков-"писаниц" и надгробных каменных изваяний причудливых очертаний, формой своей напоминающих то животных, то фигуры и лица людей, в то время как сложные рисунки, высеченные на каменных плоскостях этих изваяний, отдаленно напоминают человеческие маски-"личины"...
Посвящал он свое творчество и обнаженной женской натуре, и живописному портрету; достаточно у него и автопортретов. Он охотно писал также "портреты" животных; козлы, петухи, коты на его холстах явно носят индивидуальные черты, являясь при этом символами человеческих характеров... В целом же, будучи твердо стоящим на земле реалистом, он, однако, тянулся в своей живописи и к яркой декоративности, и к символике, и к модернистским приемам - он был художником ищущим, изобретательным, порой даже хулиганствующим, нарушающим всякие нормы живописи.
Одно время, в 70-х г.г. ХХ в., он увлекался экспериментами с природными, "земляными" красками: искал глины разных цветов, сушил их, перетирал на краскотерке с олифой, искал не очень твердые камни разных цветов, толок в ручной ступке в порошок, затем просеивал и тоже растирал с олифой, и писал этими красками картины. Я его спрашивал: зачем ему этот сизифов труд чуть ли не времен каменного века? Помнится, он ответил мне примерно следующее: когда он начал этим заниматься, у него просто не хватало денег на "магазинные" краски, и он пробовал искать их заменители; однако, попробовав писать ими, вдруг увидел, какие удивительные - мягкие, словно в дымке - тона дают натуральные, природные краски; ему это понравилось, и он писал ими или добавлял в "магазинные" много лет, до тех пор, пока, во-первых, не стало хватать времени на это, а, во-вторых, не появились деньги на краски заводские... И ведь в самом деле, если внимательно всмотреться в его живописное творчество - у него есть большой цикл картин именно 70-х гг. ХХ в., отмеченных неярким, даже порой тускловатым колоритом и мягкими, дымчатыми, словно жемчужные, тонами и полутонами.
* * *
Теперь многие его холсты хранятся в художественных музеях разных городов Сибири: в Иркутском художественном музее, например, я видел большую, хорошо подобранную коллекцию добротных пейзажей, написанных им еще в молодости; его картины висят в Норильском, Зеленогорском, Кемеровском, Новосибирском, Абаканском и других сибирских художественных музеях, в частных заграничных собраниях, не говоря уж о большой коллекции Красноярского художественного музея. Большая коллекция его картин осталась у его вдовы в Абакане.
Но всё это - только во-первых. Во-вторых же, кроме живописных полотен, кроме огромного количества художественных поделок из дерева, кости, кожи, которыми он тоже увлекался всю жизнь, он оставил после себя большое и серьезное наследие в виде коллекции из более чем тысячи эстампажей: копий древних наскальных рисунков, собственноручно снятых им с подлинных писаниц, разбросанных по всей Сибири. И едва ли не эта огромная, уникальнейшая коллекция копий писаниц есть ценнейшая часть его художественного наследия, причем наследие это имеет не только духовную ценность, но и - чисто материальную: специалисты уверяют, что стоимость этой коллекции по среднемировым ценам может составить около миллиарда (!) долларов.
Копии, или, точнее, отпечатки древних наскальных писаниц он делал, изобретя собственный метод точного их копирования на тончайшую микалентную ткань; во всяком случае, эта коллекция имеет высокую ценность в научном мире, в том числе и в Западной Европе; о ней знают в Германии, Франции, Швеции, Норвегии; эти копии используют отечественные ученые в своих научных трудах и, наверное, еще долго будут использовать - они стали достоянием науки; выставки с работами из этой коллекции экспонировались и при его жизни, и, уже после его кончины, в Новосибирске, Томске, Алма-Аты, Стокгольме, и везде вызывали неизменный интерес.
Так что по своим масштабам творческое наследие Владимира Капелько принадлежит не только Красноярску или Абакану - оно принадлежит всей Сибири.
* * *
Впрочем, писать о Капелько-художнике можно еще очень много. Но это - прерогатива искусствоведов; мне хотелось бы рассказать о том, что он был за человек: ведь художник органически вырастает из личности; в ней - источники его побед и поражений.
Итак, вырос он в Красноярске и в юном возрасте, как и многие его земляки-красноярцы его возраста в то время, был завзятым "столбистом" (т. е. завсегдатаем Красноярских Столбов и хорошим спортсменом-скалолазом). По тогдашним "столбистским" обычаям каждый уважаемый и уважающий себя столбист носил столбистскую кличку; Владимира звали там по немного измененной фамилии - "Капелей". В доброй этой, ласковой кличке и в самом деле слышатся звуки веселой капели под горячим весенним солнцем.
Со временем эта кличка так приросла к нему, что стала одновременно и именем, и фамилией; так звали его сначала близкие друзья, в глаза и за глаза, а затем стали звать и люди, лично его не знавшие. Этой же кличкой он всегда подписывал свои работы - она очень нравилась ему самому.
Когда мы с ним встречались в застольных компаниях, то при добродушном расположении духа я, расслабившись, тоже звал его "Капелей", однако, не будучи сторонником беззастенчивого запанибратства, при серьезных разговорах все же старался называть его по имени, "Володей", и чувствовал при этом, как он некоторым образом напрягается, как это отчуждает нас и придает общению несколько формальный оттенок. Теперь же, после того как его не стало, вспоминая о нем, мысленно я все же называю его только "Капелей"; эта "кликуха", намертво приросшая к нему, сразу же высекает в моей памяти его зримый образ, вызывая во мне при этом улыбку, хотя, казалось бы, улыбаться нечему: колючий, дерзкий, насмешливый, ёрничавший, куражливый, каким он чаще всего пребывал - он, казалось, мог оставить по себе одни только неприятные воспоминания. Однако прихотливая и избирательная наша память имеет, по крайней мере, одно хорошее свойство: потихоньку стирать неприятные воспоминания о человеке и навсегда закреплять приятные.
* * *
Писать о нем трудно: слишком он был разносторонен как художник, ироничен, ершист и противоречив как человек. Но тем интересней задача - рассказать о нем, именно таком, каким он был. При этом я упорно упоминаю о противоречиях его характера - чтобы он сам и его поступки стали понятней.
Вдова художника Андрея Поздеева Валентина Михайловна вспоминает о том, как юный Володя Капеля, будучи студентом Красноярского художественного училища, впервые появился в их с Андреем Геннадиевичем квартире: то был "очаровательный молодой человек, высокий, тонкий, как тростинка, кудрявый юноша в очках, одновременно и энергичный, и стеснительный"... Вместе с освоением профессии художника в училище он еще писал стихи; главной темой их была природа и Красноярские Столбы. Валентина Михайловна, работавшая тогда учительницей, пригласила его однажды почитать собственные стихи в школьной библиотеке - и юный Володя покорил там всех, слушавших его, своими стихами и свободной, раскованной манерой чтения...
* * *
Того, юного Капелю я знаю только по большому карандашному рисунку Андрея Поздеева, виденному мной в его мастерской (рисунок этот теперь, кажется, утерян): на том рисунке Капеля полулежит на диване, худой, длиннотелый, с огромной кудрявой шевелюрой и с изломанно переплетенными руками и ногами. Кстати, такой тип сложения психологи называют астеническим; людей такого типа, считают они, отличает нервный, мнительный и беспокойный характер, склонный и к меланхолии, и к нервным срывам.
Перед тем, как я основательно познакомился с Капелей, в его жизни успело многое произойти.
Во-первых, с ним случались разные любовные истории, в том числе и скандальные, и весьма драматические... Во-вторых, он переболел туберкулезом, лечился и около полугода жил поэтому в Крыму... Туберкулез - болезнь серьезная; явно обо многом он передумал в это время: темами смерти и прощания с упоительно прекрасной природой незримо пронизаны многие его "крымские" стихи...
Однако, выздоровев, он словно вырвался на волю: он упивается жизнью, сменой мест, много мотается по стране. Вот как он сам рассказывает об этом в предисловии к своей единственной книжке стихов "Лошадь ржала в железную дудку" (Красноярск, изд-во "Кларетианум", 1998 г.): "Извечное любопытство... гоняло меня с красками по всему СССР...", - и далее подробно перечисляет, где успел побывать за свою жизнь: "Чтобы увидеть Монголию - вербуюсь скот гонять из МНР в СССР. Чтобы увидеть курганную степь Хакасии - работаю с археологами... Надо увидеть, откуда начинается река Мана и какие пороги на Подкаменной Тунгуске, и что это за горы Путорана в тундре, какой Арарат и какой Тянь-Шань, и какие города Самарканд, Бухара, Хива, Рига, Владивосток, Ялта, Бахчисарай, и какой античный Херсонес, и какой древний Эребуни. Чтоб увидеть Обь-Енисейский канал, его надо было проплыть на долбленке с реки Кеть в реку Касс, а когда строилась дорога Абакан-Тайшет, надо было перебраться через горы с Минусинских покатей на Манские покатя, и по Мане 10 раз на салике сплавиться. И из Тувы по Енисею до Минусинска на резиновой лодке 3 раза. Чтобы удивиться-порадоваться наскальному искусству древних художников, 20 лет лазаю по скалам Хакасии, Тувы, р.р. Маны, Лены, чтобы хоть в копиях сохранить древнюю картинную галерею..."
Так вот, основательно я познакомился с Капелей в середине 70-х г.г., когда в его жизни многое из этого уже успело произойти, а сам он был взрослым человеком, профессиональным художником и членом Союза художников.
Но замечать его и сталкиваться с ним я начал намного раньше.
Каким же я его увидел тогда?
Во времена нашей молодости мужчины одевались довольно однообразно; в одежде их преобладали черно-серые тона. Однако Капелина одежда даже на этом сером фоне выделялась особенной серостью, потертостью и коротковатостью (да оно и понятно: купить что-либо на его высокий рост, при непомерной-то худобе, в те годы было большой проблемой); однако при этом выглядел он на общем сером фоне довольно заметно (это лишний раз подчеркивает, что все-таки не одежда красит человека).
Осенью, зимой и весной он неизменно носил в те времена серенькое потертое пальтецо, подбитое, как говорится, рыбьим мехом, и из коротковатых рукавов этого пальто торчали его длинные руки, не знавшие никогда рукавиц или перчаток, а потому вечно красные от холода, а темно-русая, пышно-кудрявая его голова, никогда, по-моему, не знавшая расчески, ни в летний зной, ни в зимний снегопад, ни в весенние и осенние холодные дожди ничем не была покрыта - да и мог ли налезть на эту буйную шевелюру какой-нибудь головной убор? А такой предмет, как зонт, он явно презирал как признак старческого или чисто обывательского образа жизни.
На продолговатом лице его со слегка вздернутым широким носом (и с невыбритой, клочковатой растительностью на щеках и подбородке) постоянно сидели очки с крупными стеклами, сквозь которые он смотрел на мир вокруг себя с нагловатым вызовом, всем своим видом и выражением лица подчеркивая полное презрение к собственной внешности.
Однако в его одежде присутствовали два предмета, которые выбивались из этого "серого" стиля: серый же, однако с вкраплением цветных ниток, грубый шерстяной свитер ручной вязки, явно исполненный любящими женскими руками, правда, уже потрепанный и растянутый, и такой же шарф.
Где бы Капеля в те годы ни появлялся - он был не один, а в дружной компании из нескольких сверстников. В этой компании я с годами стал различать, постепенно знакомясь с каждым из них, талантливых, своеобразных красноярских художников Геннадия Горенского, Антона Довнара и Валерия Скворцова (кстати, из них четверых пережил 65-летний рубеж всего один - Г. Горенский). Был еще кто-то, но остальных, как ни напрягаю память, вспомнить не могу.
Будучи заводилой и явным лидером в компании, Капеля по отношению к "чужакам" бывал задирист и хамоват. Впрочем, хамоват и деспотичен он бывал и по отношению к членам своей компании, которая терпеливо сносила его хамство, безоговорочно признавая за ним лидерство. При этом их компания явно "фрондировала" по отношению к организации красноярских художников и, в первую очередь - к ее правлению
На мой взгляд, были две главных причины этой фронды: во-первых, с конца 60-х г.г., а особенно с начала 70-х г.г. ХХ в., город Красноярск начал бурно расти и строиться; при этом на красноярскую организацию художников посыпались крупные денежные заказы на художественное оформление в виде барельефов, мозаик, росписей, керамических и тканых панно, резьбы по дереву и проч. в крупных, вводившихся в строй уникальных зданиях цирка, оперного театра, концертного зала, новых кинотеатров, ресторанов, кафе и т. д.. И, конечно же, львиная доля заказов на художественное оформление оседала в руках "маститых" красноярских художников, скульпторов и "прикладников", объединенных в правление, успевших обзавестись званиями, должностями, "нужными" знакомствами и смотревших на молодых художников как на опасных конкурентов, жаждущих отобрать у них их богатые заказы, а вместе с заказами - и сытную жизнь.
Во-вторых, в те же самые годы сквозь мертвечину уже набивших оскомину жестких стандартов соцреализма начали было активно пробиваться ростки новых мыслей, идей и приемов в искусстве, инициаторами которых были, опять же, молодые художники, в том числе и красноярские - но их работы упорно никуда не пропускали сквозь сита "худсоветов" и "выставкомов", в которых правили бал всё те же "маститые" художники из правления, ограничиваясь оскорбительными нотациями по отношению к работам молодых художников: "безыдейность", "мелкотемье", "не осмыслили", "не дотянули", "не доработали"...
Что же было делать молодым и при этом голодным художникам, жаждавшим работать, а вместе с тем и зарабатывать на холсты, на краски и на жизнь?
Конечно, они всё равно находили заработок... Знаю, что Капелина компания занималась в те годы реставрацией фасадов краеведческого музея с фресками на темы древнеегипетских мотивов в технике сграффито, расписывала фасады жилых домов на Свободном проспекте, принимала участие в оформлении интерьеров гостиницы "Красноярск" и ресторана "Казачья застава" (впоследствии сгоревшего) на Караульной горе, недалеко от нынешней часовни св. Параскевы... Но все это были лишь приработки, "шабашки", чтобы не умереть с голоду. А неудовлетворенность оставалась. Поэтому, наверное, компания часто предавалась старинной молодецкой забаве - пьянству.
Пили по любому поводу: оттого что заработали деньги на "шабашке", оттого что живописи их "никто не понимает", оттого что у кого-то из них взяли, наконец, на выставку картину - или, наоборот, не взяли; пили от неблагополучия в семьях, в то время как неблагополучие исходило именно от пьянства; пили по принципу: кто больше выпьет и кто больше накуролесит "по пьяни"... Насчет "покуролесить" Капеля в своей компании превосходил всех.
Как страшно они тогда пили! По много дней подряд - теряя человеческий облик, сжигая собственные силы и здоровье, топя свои мысли и идеи в "белобрысой" (так звалась в их компании водка) или в "румяной" (всякого рода дешевые суррогатные вина), превращая серьезные разговоры об искусстве в пустое "каляканье", в бессмысленный пьяный бред. Причем это не было неизлечимым алкоголизмом: порознь, особенно когда была серьезная, напряженная работа, каждый из них мог по несколько месяцев не вспоминать об алкоголе, но стоило закончить работу и собраться вместе - все начиналось снова; не от бедности ли это было их собственной душевной и духовной жизни?..
В те годы существовала такая емкая характеристика человека, как "моральный облик"; при приеме в творческие организации "моральному облику" кандидатов придавалось порой больше значения, чем творческим способностям, причем этой характеристикой с "моральным обликом" иногда злоупотребляли, если человека не хотели принимать туда по какой-то иной причине (скажем, из-за политической неблагонадежности - или из-за приверженности модернистским приемам, что расценивалось в те годы как одно и то же).
Знаю, что Капелю долго мурыжили с приемом в Союз художников из-за его "морального облика". Но в данном случае эта характеристика была к месту: "моральный облик" его в те годы был просто аморален - Капеля будто нарочно, наперекор всему, нарушал всякие моральные нормы: много и часто пил, вечно ходил, как бомж, в старой, грязной, провонявшей одежде - он был грязнее всех в своей компании, из-за чего его частенько задерживала милиция, испрашивая документы и устанавливая его личность; он хамил всем вокруг и вечно нарывался на неприятности и скандалы; он приставал к девушкам и женщинам и при этом соблазнил не одну, безжалостно разрушая собственную семью, уводя женщин из чужих семей, а девушек - от влюбленных парней, причем без особой надобности - чтобы только произвести впечатление на своих приятелей, похвастаться перед ними очередной победой, а затем бесцеремонно бросить соблазненную... При этом надо отдать должное его умению находить какие-то особенные душевные струны в женщинах, легко устанавливать с ними контакт и увлекать их за собой, несмотря на свою непрезентабельную внешность. Конечно же, имело значение и то, что он - художник, что он писал стихи и хорошо при этом их читал.
Но тут я больше поражался женщинам и девушкам, их доверчивости, слепоте и неразборчивости: их просто гипнотизировала бесцеремонная нестандартность его поведения...
* * *
Постепенно "фронда" дружной Капелиной компании по отношению к "начальникам" местного Союза художников переросла в так никогда и не преодоленное недоверие, даже ненависть к своему "начальству" - Капелина компания постоянно придумывала "начальникам" всякие каверзы; те платили ей той же монетой. Последствия этого печальны... Мы знаем блестящие примеры из истории искусств, когда дружные усилия тесных содружеств художников-единомышленников обогащали искусство новыми идеями, меняли лицо искусства; Капелина же компания со временем просто развалилась: одни умерли сравнительно молодыми, другие, чтобы как-то выжить, отошли от компании, третьи бросили всё и уехали из Красноярска навсегда...
Помню один Капелин рассказ о такой "каверзе"; уже обосновавшись в Абакане, он наезжал время от времени в Красноярск, жил в нем неделями и в один из таких приездов при встрече рассказал мне следующее: будто бы как раз в тот его приезд в красноярском Доме художников должно было состояться юбилейное чествование одного из "маститых". Капеля, еще оставаясь тогда членом Красноярского отделения Союза художников, в тот приезд зашел туда и узнал о чествовании, однако приглашен на это чествование не был. Но он все равно туда пришел, только - точно рассчитав время: после официального начала, когда уже провели торжественную часть, а затем сели за большой банкетный стол, успели провозгласить пару заздравных тостов и, соответственно, выпить под них и закусить. Он прошел в банкетный зал и очень вежливо попросил разрешения посидеть за банкетным столом; успевшие выпить и закусить участники банкета, в том числе и сам чествуемый, уже будучи в "подпитии", радушно встретили его и благодушно разрешили ему это: "О-о, Капеля, привет! Извини, что не пригласили - мы не знали, что ты в Красноярске! Конечно же, проходи, садись!" Капеля прошел к столу, скромно сел в уголок, выслушал очередной тост, выпил за здоровье именинника, а затем встал и предложил: "А можно и мне тост провозгласить?" - "Да, конечно! Скажи, Капеля!" - ответили ему дружно.
Тогда он взял большую, тяжелую бутылку вина (раньше они были очень тяжелыми), размахнулся и изо всей силы пустил ее, как гранату, вдоль стола; естественно, всех, кто был за столом, осыпало осколками разбитого стекла, брызгами вина, водки, салатов; поднялся визг, крик, галдеж; многие, шарахаясь от страха и грохота посуды, попадали со стульев на пол...
А закончил свой рассказ Капеля так: "Я хотел быстро смыться, пока они не очухались, но они меня все равно поймали и долго били..."
Эту историю я больше ни от кого из наших художников не слышал. Может быть, Капеля ее придумал? Но даже если он ее придумал - все равно, рассказывая ее мне (да, наверное, и не мне одному), он испытывал огромное удовольствие, сродни садистскому, оттого что хотя бы мысленно совершил свой "подвиг" мести "им", своим начальственным недругам и прочим собратьям по кисти.
А, может быть, история эта и в самом деле имела место, только никто из бывших там художников не стал никому рассказывать о ней, не желая признаваться в том, что схлопотал от Капели столь унизительное оскорбление?
* * *
Но я знавал Капелю и другим.
Переехав в Абакан, он много лет продолжал удерживать за собой мастерскую в Красноярске, закрыв ее на ключ и наказав соседям-художникам, хозяевам таких же мастерских, посматривать за ней. Однако беспокойство за нее заставляло его по несколько раз в год приезжать и проверять ее состояние.
Кстати, о причинах его переезда в Абакан... Думаю, что он попросту сбежал из Красноярска, чтобы как-то изменить свою жизнь, чувствуя, что загнал ее здесь в глухой тупик. Хотя мотивы переезда были чисто житейские...
А беспокоился он о своей красноярской мастерской потому, что на рубеже 70 - 80-х г.г. ХХ в. по Красноярску прокатилась волна грабежей таких мастерских; видимо, какая-то компания грабителей, специализировавшаяся на художественных мастерских, хорошо знала, что художники любят собирать старинные иконы, старинные вещи и книги, в том числе и рукописные; все это входило тогда в моду и начинало быстро дорожать.
В это же самое время, в 1980 г., у меня были проблемы с жильем; мы с Капелей случайно столкнулись в мастерской у А. Поздеева и быстро сговорились, что я поживу некоторое время в его мастерской. Ему, правда, очень не хотелось пускать в свою святая святых меня, чужака, хоть и знакомого, и не замеченного ни в каких пороках; однако страх перед возможным грабежом в нем пересилил, и он согласился пустить меня. Я прожил в его мастерской около двух лет и не жалею об этом. Правда, устроиться в ней, хотя бы с минимальными удобствами, поначалу стоило мне больших трудов, хотя она располагалась в полуподвале жилого дома и имела все коммунальные блага - до того она была запущена, грязна, захламлена и полна крыс. Но, убрав грязь, расчистив хлам, найдя для каждой вещи ее место и расправившись с крысами, я недурно там, в конце концов, устроился...
Причем, как я потом понял, боялся Капеля за свою мастерскую не зря - там действительно оказалось несколько весьма ценных коллекций: по природе своей он был страстным коллекционером, хотя и безалаберным.
Правда, старинных фолиантов я у него там не видел (может, он их мне просто не показал?), но я нашел там, например, огромное собрание монографий и альбомов по искусству всех времен и народов. Я сам когда-то увлекался собиранием подобных книг, знал, как трудно и накладно было их в те годы собирать, и уже видел на своем веку прекрасные частные собрания их, однако Капелина коллекция не уступала лучшим из таких собраний.
Казалось бы, собрать коллекцию бутылок с этикетками из-под алкоголя (которая тоже у него была), ему, человеку пьющему, не составляло труда. Но там были и редкие бутылки, в том числе и иностранные. Где ему, пившему лишь дешевые водку и портвейн, их было взять, в нашей-то глубинке? - а ведь он где-то их доставал и постоянно прибавлял к своей коллекции!
А чего стоит коллекция рогов, увиденная мною в той мастерской - кажется, единственная в своем роде? В больших плетеных корзинах там лежали рога (некоторые - вместе с черепами) всех имеющихся в Сибири рогатых животных: домашних (коров, быков, баранов, коз) и диких (лосей, северных оленей, маралов, диких баранов-архаров, диких коз, косуль, кабарги).
Кроме того, в его мастерской стояло несколько тяжелых старинных сундуков, окованных железными полосами и запертых на амбарные замки, и мне бы так и не узнать, что там хранится, но когда я предупредил его, что уезжаю из мастерской, он, приехав, чтобы, так сказать, провести ревизию, пригласил научную сотрудницу из музея сделать опись содержимого. Из двух огромных сундуков они вытащили и расставили по всей мастерской иконы. Иконы были самые разнообразные: и крохотные, и - метровой высоты; были и печатные, начала ХХ века, и - академического письма конца ХIХ в., но были и - ручной работы ХIХ и ХVIII в.в., даже конца ХУII в., причем разных школ: Московской, Строгановской, Сибирской; были там и списки знаменитых икон Богоматери и Николая-угодника, и многофигурные композиции, выполненные прекрасным мАстерским письмом в ярких, не утративших своей чистоты и блеска красках; были и шедевры примитива, написанные сибирскими народными умельцами с помощью тусклых земляных красок (не эти ли народные примитивы подвигли его самого на поиски собственных рецептов земляных красок и использование их в собственном творчестве?)...
В двух следующих сундуках хранились старинные кружева и вышивки на мужских рубахах, женских блузах, полотенцах, и вообще коллекция старинной одежды. Всё лежало навалом, и научная сотрудница пеняла Капеле за ужасное их хранение. А я, поразившись такому разнообразию его коллекций, удивленно спрашивал его: где ты все это взял? "Собрал по деревням", - скупо отвечал он. Я, было, усомнился в том, что такое можно собрать в нынешних деревнях, и он опять скупо ответил: "Если хорошо поискать - то всё можно найти"...
Часть всего этого добра (самого ценного, в том числе и часть икон) научная сотрудница отобрала и вместе с Капелей отвезла в музей, а часть так и осталась в сундуках. Что сталось с оставшейся частью, неизвестно...
* * *
Да, он был страстным коллекционером, хотя лишь немногие знают об этом, потому что он эту свою страсть не афишировал - она шла вразрез с тем образом чуждого всякому накопительству художника-бессребреника, который он вокруг себя культивировал. А ведь, как ни крути, всякая коллекция - это, во-первых, определенная, причем часто большая, материальная ценность, а во-вторых - результат педантичного, скрупулезного собирательства и, как его ни называй, все же - накопительства. Хотя чаще всего люди занимаются коллекционированием не поэтому. В первую очередь, они, конечно, любят те вещи, которые собирают и держат возле себя, любят страстно и самозабвенно, а сами эти вещи, в свою очередь, создают некую теплую ауру вокруг собирателя и греют его душу.
Была у Капели и небольшая коллекция работ его товарищей, художников его круга...
Я думал, что художники, которых он относил к "начальству", в творческом отношении чужды ему и совершенно его не интересуют. Но однажды - это было посреди лета в конце 70-х г.г. - мы с ним, случайно встретившись, стояли на лестничной площадке верхнего этажа в Доме художника и разговаривали. Там как раз шел ремонт, и все полы, чтобы не залить известью, ремонтные рабочие застелили старыми газетами и прочим бумажным хламом. Метрах в пяти от нас среди этого бумажного хлама валялся какой-то синий листок; вдруг Капеля заинтересовался им, подошел, поднял его, вернулся ко мне и стал внимательно его рассматривать. То была акварель на куске ватмана альбомного размера, изображавшая зимний еловый лес в густых синих сумерках. Однако была она покрыта пылью, слегка забрызгана известью, и, кроме того, с краю на ней отпечатался рубчатый след от чьего-то сапога.
- Слушай, а ведь это Тойвина акварель! - удивленно сказал он. - Чего он ее выбросил? Прекрасная работа! - и, к моему немалому удивлению, он вынул свой носовой платок (сомнительной, правда, свежести) и, прислонив рисунок к стене, начал бережно стирать с него пыль, капли извести и рубчатый след.
А удивился я потому, что Тойво Васильевич Ряннель числился в те годы в рядах "маститых": был членом правления, членом худсовета, а, кроме того - официальным живописцем, писавшим на заказ многометровые полотна с самосвалами чуть ли не в натуральную величину (иногда, будучи "под мухой", Т. В. любил прихвастнуть, что самосвалы на его полотнах стОят дороже настоящих!), и вся Капелина компания дружно презирала его как "купленного мазилу". Но она же знала и ценила Т. В. Ряннеля как тонкого, лиричного, лучшего в Красноярске мастера-акварелиста. Так что Капеля, оттерев от пыли ряннелевскую синюю акварель, выбрал тут же, среди вороха старой бумаги, газету почище, завернул в нее акварель трубочкой и ушел, бережно держа трубочку в руке.
* * *
Своей компанией они когда-то построили дачный дом на станции Минино (в сорока минутах езды на электричке от Красноярска). Я был однажды в том доме и хочу описать его, потому что он имел примечательный вид и резко выделялся среди стандартных дачных домиков - тем более что, по слухам, он теперь обветшал и, возможно, в скором времени совсем развалится.
Дом был двухэтажный, срубленный из бревен, причем - срубленный кое-как, отчего имел вид несколько кривобокий, чем-то напоминая сказочную избу на курьих ножках. Сказочность дому придавала и изгородь, сделанная не из стандартного штакетника, как остальные изгороди вокруг - а составленная из выкорчеванных пней, повернутых в сторону улицы торчащими корнями, что придавало дому такой вид, будто дом ощетинился... Второй этаж дома имел балкон, опоясывающий дом вокруг, а наверху, на коньке крыши, расположился железный кованый журавль, взмахнувший крыльями, чтобы взлететь в небо (работы мастера художественной ковки Владимира Гейко, тоже члена Капелиной компании, к сожалению, рано умершего)...
Я уже говорил, что в конце 60-х - начале 70-х г.г. ХХ в. шла интенсивная реконструкция центра Красноярска. При этом, естественно, шли под снос целые кварталы старинной городской застройки, среди которой было множество кирпичных и деревянных особняков, украшенных башенками, флюгерами, резными оконными наличниками, карнизными фризами, узорчатыми коваными водосливными воронками, коваными же решетками балконов и козырьками над входами... Отдельные энтузиасты пытались противостоять этому разрушению старого центра - предлагали, например, оставить один квартал старой застройки нетронутым и свезти в него все самые красивые деревянные особняки города, - но от этих энтузиастов просто отмахивались, как от назойливых мух; им удалось отстоять от уничтожения лишь несколько особняков, которые стоят и поныне...
Каково же было мое удивление, когда на фасадах того дачного дома в Минино я увидел спасенные от уничтожения старинные резные наличники и кованые водосливные воронки! А внутри дома меня рассмешила Капелина лежанка в большой комнате на втором этаже, поистине сказочно-царская: над лежанкой стоял своего рода балдахин, собранный из элементов крыльца от какого-то старинного особняка: витиеватые, будто скрученные из лиан, почерневшие от времени деревянные колонны - и на них водружен деревянный же треугольный фронтон с затейливой резьбой!
* * *
К сожалению, мне никогда не случалось видеть Капелю в работе; однако его товарищи-художники, работавшие вместе с ним, рассказывали, что работал он точно так же, как и жил - страстно, увлеченно, запойно. Видимо, в первую очередь именно это, а не то, как вел он себя в застольях, заставляло его товарищей заражаться (и заряжаться) его энергией и отдавать ему лидерство.
Будучи молодыми и влюбленными в природу своего края, каждое лето они, сговорившись, уезжали вдвоем-втроем на этюды в самые разные точки края: на Таймыр, в Эвенкию, в Саянскую тайгу, в Хакасию, в Туву. Все необходимое для походной жизни и работы: спальники, теплую одежду, краски, бумагу, картоны, этюдники, продукты питания, необходимую посуду, - набивали в огромные, чуть не рост человека, "абалаковские" рюкзаки и несли на себе.
Художник Антон Аркадьевич Довнар в последние годы своей жизни, уже больной, вспоминая молодость, жаловался мне: "Я надорвал свое сердце, путешествуя вдвоем с Капелей: ведь он, как лось все равно, идет и идет - без всякой устали. Ложились поздно, вставали рано, и всё вперед, вперед - искать новые ландшафты, места, виды. Найдем, остановимся часа на три - напишем очередной этюд, разожжем костер, попьем чайку - и опять вперед! Спина болит, ноги гудят - а ему хоть бы что: ему всё дальше, все вперед надо. Я ему говорю: "Я не могу идти дальше, я устал!" - а он жестокий был, когда работал: никакой жалости ни к себе, ни к другим, - говорит мне: "Хорошо, оставайся, а я пойду дальше". А как одному оставаться? И я шел за ним. Сам он надорвался, и меня надорвал: после этих поездок у меня сердце болеть стало".
* * *
К концу 1992 г. экономический обвал в стране достиг такой степени, что нас всех, творческих работников, не имевших постоянных доходов, довел до нищеты, и мы искали заработков в самых немыслимых местах. Одно время я устроился пекарем в коммерческом ООО "Зерновой хлеб"; ценность этой работы была для меня в том, что смена длилась 12 часов, с 8 вечера до 8 утра, причем - через день, так что практически все мои дни были свободными. Однако за несколько месяцев мои напарники, профессиональные пекари (или пекарши), успели замучить меня тем, что пили ночами или приходили с глубокого похмелья, или вообще не выходили на работу, так что мне, довольно быстро освоившему это ремесло, часто приходилось отдуваться в ночных сменах одному... Встретив как-то красноярского художника Виталия Янова, который сидел в то время без денег, я предложил ему пойти ко мне в напарники; он согласился, и уже следующим вечером мы работали с ним вместе.
А еще через некоторое время посреди дня я столкнулся на улице с Капелей, приехавшим из Абакана. Разговорились, и когда я сказал ему, что работаю вместе с Виталием в пекарне, он очень этим заинтересовался:
- А можно прийти, посмотреть и написАть этюды? - загорелся он. - Давно мечтал пописАть свежий хлеб...
Конечно же, мы тотчас сговорились - этим вечером как раз была наша с Виталием смена; я начертил Капеле на бумаге точный план, как нас найти, и мы расстались, чтобы вечером встретиться.
Капеля пришел, как обещал. Но пришел не один, а с А. Довнаром (соблазнив и его тоже писать свежий хлеб), оба - с альбомами, карандашами, акварелью, да еще и с бутылкой водки, причем оба - уже "поддатые". Расположились в углу рабочего помещения, за нашим обеденным столом - добавить "по маленькой" и понаблюдать за нами, одновременно раскрыв свои альбомы и взявшись, было, за карандаши. А мы с Виталием, включив оборудование, начали готовить к выпечке первый замес, одновременно уговаривая Капелю с Антоном не торопиться с водкой, т. к. часа через полтора они будут иметь возможность закусывать свежайшим душистым хлебом.
Надо сказать, что наш процесс хлебопечения был довольно механизирован и увязан в единый конвейер. Однако, несмотря на механизацию, в процессе этом полно было и тяжелого ручного труда; да если еще учесть, что всё надо делать быстро и внимательно (иначе тесто или перекиснет, или подгорит), что в помещении жарко и влажно от включенных печей и тепловых шкафов - так что в процессе работы приходилось скидывать с себя белые куртки и колпаки и работать голыми по пояс, в поту, который тек с нас ручьями (часто - прямо в тесто).
Как только мы с Виталием, подготовившись, начали во всё ускоряющемся темпе перерабатывать очередной замес, Капеля, открыв от удивления рот, стал так внимательно следить за нашими движениями, что забыл и про водку, и про альбом с карандашами. Наверное, мы с Виталием казались ему кем-то вроде чертей в аду: полуголые, потные, мечущиеся в довольно мрачном помещении с плохим освещением, посреди гудящих, скрежещущих стальных механизмов странных очертаний, среди пышущих жаром электрических шкафов и печей... Как зачарованный, он встал из-за стола, подошел к нам ближе, всмотрелся... и вдруг захохотал. Он хохотал, как полоумный - дико, истерично, швырнув на пол свой альбом, хватаясь руками то за голову, то за живот и выкрикивая:
- Что вы делаете! Это же издевательство над хлебом! Это же кошмар, это черт знает, что такое!
- А ты думал, мы в русской печи будем его печь, каждую булку лопатой подавать? - не выдержал я - дал волю сарказму.
- Не надо мне вашего хлеба! Он у меня теперь в рот не полезет!.. - безнадежно махнув рукой и ссутулившись, он резко повернулся, ушел, снова сел за обеденный стол и принялся за водку, о чем-то горячо теперь споря с Антоном...
Через полтора часа я в толстых суконных рукавицах вытряхивал последние испекшиеся буханки из пышущих жаром тяжелых блок-форм (мы специально выдержали их в печи подольше, чтоб буханки выглядели румянее и поджаристей), а Виталий старательно раскладывал их на накрытом белой тканью алюминиевом столе так, чтобы они лежали в художественном беспорядке и выглядели как можно живописнее, и соблазнял Капелю:
- Ты подойди, посмотри, Капеля, как красиво они лежат! - но тот даже не смотрел в нашу сторону.
Закончив, наконец, очередной рабочий цикл, мы с Виталием сели к ним за стол - отдохнуть и попить чайку, вывалив на стол несколько душистых, еще теплых буханок... Бутылка водки была уже пуста, а Капеля, в безнадежно испорченном настроении, нудно изводил Довнара (Антон незадолго перед этим получил звание Заслуженного работника культуры):
- Ну, какой ты Заслуженный деятель? Скажи: чем ты лучше других художников? Кому ты задницы лизал?.. - и всё в том же духе, с небольшими вариациями.
На бедного Антона, крупного, широкоплечего мужчину, жалко было смотреть - Капеля, со своим безнадежно испорченным настроением, довел его до того, что Антон, чуть не плача, оправдывался:
- Да не лизал я никому ничего! Знаю, Капеля: ты как художник лучше меня - но мне дали "Заслуженного" не как художнику, а как преподавателю!..
И сколько мы с Виталием ни упрашивали Капелю попробовать свежего хлеба, он так и не прикоснулся к нему. Они с Довнаром поднялись и, едва попрощавшись с нами, пошли прочь - явно для того, чтобы добавить где-нибудь по пути и завершить, наконец, свой спор... Жаль только: так и не состоялись у них тогда - ни у того, ни у другого - натюрморты с хлебом.
* * *
При таком вот строптивом и скандальном характере Капеля совершенно не умел ни торговаться относительно работы, ни брать сколько-нибудь достойную плату за свой труд... Помню, где-то в середине 80-х г.г. я был в Абакане и зашел в его мастерскую. Он как раз закончил огромную работу: оформление Хакасского областного краеведческого музея, - и повел меня показать ее.
Оформление музея понравилось мне необыкновенно: высокие стены холла он расписал фресками в виде стилизаций под древние наскальные писаницы, а на полу соорудил имитацию под древний курган: пологий холм, засеянный мелкой зеленой травкой, - и на нем живописно расставлены древние каменные стелы, монументальные и явно очень тяжелые.
Он рассказывал, как "корячился" там вместе с большой группой старшеклассников, втаскивая эти стелы с улицы и расставляя здесь. При этом я, уже прекрасно зная о его полном неумении договариваться об оплате, поинтересовался: сколько же он получил за всю эту работу? - и он ответил: в течение года ему платили по сто сорок рублей в месяц, оформив слесарем-сантехником, - а я прикинул: любой уважающий себя красноярский, а тем более московский, художник взял бы за такую работу раз в десять больше, да еще бы выдвинул эту работу на какую-нибудь серьезную премию и обязательно бы эту премию "пробил" и получил.
* * *
Женитьба Капели в Абакане на научной сотруднице Хакасского краеведческого музея Эре Антоновне Севастьяновой и вся их последующая совместная семейная жизнь имела для Капели огромнейшее значение: культурное влияние Эры Антоновны на него трудно переоценить.
Ради этого стоит рассказать немного о ней самой.
На мой взгляд, жизнь ее в Абакане - это жизнь настоящей подвижницы. Теперь, когда Капели, ее мужа, уже нет на свете, она, став пенсионеркой, занимается пропагандой его творческого наследия, организуя по всей Сибири (в том числе и у нас в Красноярске) выставки его творчества и его копий с писаниц,
А когда Эра Антоновна работала в музее - то исполняла свою работу так, что была своего рода легендой Абакана.
Имея университетское образование, она исполняла в Хакасском краеведческом музее скромную должность рядового научного сотрудника. Всего в музее было 13 научных сотрудников, и 12 из них занимались советской историей Хакасии, причем устроены были на эти должности женщины, как правило, без соответствующего образования, чаще всего "по блату" - как на легкую и непыльную работу, на которой нечего делать; Э. А. Севастьянова же, единственная из них, занималась там всей историей Хакасии, от доисторических времен до начала ХХ века. Мало того, в ее обязанности научного сотрудника входили также учет и охрана доисторических памятников, расположенных на всей территории Хакасии - а их в Хакасии несметное количество: каменные стелы, наскальные рисунки, еще не раскопанные и не исследованные древние курганы, - мало таких мест на земном шаре, где бы земля была так густо насыщена памятниками... Кроме того, летом в Хакасию приезжало множество археологических экспедиций из разных концов страны, и ей нужно было проверять и согласовывать их формальные разрешения на раскопки и вести контроль за этими раскопками.
Да если еще учесть, что в 60-70-80-х г.г. ХХ века в Хакасии бурно развивалось промышленное, сельское, жилищное, дорожное, дачное строительство - естественно, все это вместе угрожало смести с лица земли еще не исследованные древние хакасские памятники. Особенно активны строители были летом, и все лето Эра Антоновна еще и моталась по Хакасии, защищая и спасая памятники, бранясь со строителями, а когда у нее не хватало на это собственных сил, врывалась, минуя заслоны из бдительных секретарш, в кабинеты крупных областных строительных начальников, секретарей обкома партии или председателя облисполкома, прося у них помощи, устраивая им скандалы и буквально тряся их "за грудки"... А когда и это не помогало, она ложилась на очередной древний курган перед самым ковшом экскаватора, защищая его собственным телом: "только через мой труп!" - и могла пролежать там с утра до ночи под обжигающим степным летним солнцем.
А когда какой-нибудь областной бонза отхватывал себе изрядный кусок земли под дачу и первым делом обносил его забором, а вторым - загонял туда бульдозер, чтобы сгрести в сторону оказавшийся на его участке курган, Эра Антоновна, уже не в силах помешать этому, тайком приводила на участок целую команду верных ей школьников-искателей, и они вручную перебирали сгребённую в сторону землю, отыскивая в ней глиняные черепки, кости, древние бронзовые мечи, ножи и украшения...
Вот такую беспокойную жену нашел себе Капеля в Абакане. И, естественно, набирался рядом с ней серьезных исторических знаний...
Я сам, увлеченный в свое время древней историей, одно лето жил в Ширинском районе Хакасии, на берегу реки Белый Июс, в экспедиции Новосибирского института истории Сибирского отделения Академии наук, которой руководил В. Е. Ларичев, тогда д. ист. н. (ныне член-корр. РАН). То было незабываемое лето: оно принесло мне столько впечатлений, столько познаний!.. Они заставили меня взяться за книги по древней истории Хакасии и Сибири вообще, и все-таки многие вопросы оставались для меня неясными.
В частности, я никак не мог докопаться: чем конкретно отличались многочисленные древние культуры, сменявшие одна другую на территории Хакасии в течение тысячелетий; что за люди, что за племена это были, откуда они являлись, куда девались потом?.. И однажды, встретившись с Капелей, в очередной раз приехавшим в Красноярск, я задал ему все эти вопросы - задал, скорее, из озорного желания проверить: насколько глубоко он знает историю Хакасии? - не очень-то надеясь получить серьезные, исчерпывающие ответы - откуда ему знать это настолько глубоко?
Мы с ним просидели тогда часа четыре. Я лишь задавал ему попутные вопросы - почти все время говорил он, фактически читая мне многочасовую научную лекцию, стараясь как можно полнее ответить на мои вопросы. Он охарактеризовал мне каждую из восьми культур, последовательно сменивших одна другую на территории нынешней Хакасии, от древнейшей Афанасьевской - и до культуры средневековых кыргызов, в том числе рассказал про скифов, про гуннов, про загадочные племена "окуневцев" с их культурой, странно похожей на культуру Полинезии, про "андронов" с их загадочной приверженностью к изображению свастик, - довольно подробно характеризуя установленное наукой время появления и исчезновения каждой культуры с точностью до тысячелетий или даже столетий, перечисляя отличительные особенности их захоронений, типы надмогильных памятников и рисунков на них, типы керамической или бронзовой посуды и орнамента на ней, типы оружия, характерные черты наскальных рисунков, примерные типы одежды и нательных украшений в каждой культуре, даже типы конской сбруи и бронзовых украшений этой сбруи, даже типы человеческих черепов и скелетов - то европеоидов, то монголоидов, то палеоазиатов, то вдруг - негроидов... Причем рассказывал он это все с таким вдохновением и такими подробностями, будто сам, своими глазами видел, как, истирая в пыль цветущие степи, движутся эти людские потоки вместе со стадами лошадей, быков, овец; видел, как они одеты, как живут, сражаются, хоронят своих мертвецов и уходят, растворяясь в тысячелетиях... Рассказывая про все это, он схематически зарисовывал и кратко записывал всё на листах бумаги фиолетовым карандашом, случайно оказавшимся тогда в его руке. Эти пожелтевшие листы с фиолетовыми рисунками и каракулями до сих пор хранятся у меня, и я иногда заглядываю в них, как в самый надежный справочник...
Когда он рассказывал о "царских" курганах и о том, как люди в древности имели обычай вместе с вождями хоронить их жен, ближайших слуг, лошадей, я, возмущенный дикостью древних народов, помнится, сказал:
- Ужас, сколько нелепых смертей, сколько бессмысленной крови лилось на похоронах! - и, помнится, он резонно возразил мне на это:
- Нам просто трудно понять их психику. Я думаю, никакого ужаса не было: жены и слуги не мыслили себя без своего господина. Да и куда им было деться без него? Они сами с радостью шли на смерть - у них ни тени сомнения не было, что после смерти они обязательно снова будут со своим господином...
Надо сказать, он был довольно косноязычен и, чтобы скрыть косноязычие, особенно на людях, начинал нарочно коверкать язык под "простонародный" - то есть, попросту, паясничать: говорил, например, "лисапет", "илистричество", "лимений", или, объясняя что-нибудь, добавлял, нелепо размахивая руками: "вот такая вот кочерга получается"... Однако во время той лекции наедине со мной язык его был довольно чист и правилен; мне оставалось лишь восхищаться его познаниями, и, конечно же, я, к его удовольствию, не преминул это сделать. При этом мое восхищение было искренним и заслуживающим того.
* * *
Однажды в начале лета, уже в самом конце 80-х годов (то есть когда времена были еще вполне советскими, но уже перестроечными), я в течение недели был по делам в Минусинске, а по завершении дел, в пятницу, по пути домой, решил заехать в Абакан, чтобы навестить Капелю - давно не виделись.
Описание деталей самой встречи опускаю; скажу только, что выпивали "по маленькой" в его мастерской и рассказывали о новостях: я - о красноярских, он - об абаканских (новостей тогда было много)... И тут он приглашает меня на следующий день поехать вместе с ним на хакасский национальный праздник "Тун-пайрам"; праздник должен был состояться в долине реки Аскиз, недалеко от поселка Аскиз. Это далековато от Абакана - километрах в ста. Почему там? Потому, объяснил мне Капеля, что именно там примерный географический центр Хакасии, и именно там - средоточие хакасских археологических памятников. И оказия поехать была: в Абакане как раз гастролировал Вильнюсский русский драмтеатр, труппе выделили автобус съездить на праздник; Капелю в театре хорошо знали, и он сумел договориться, чтобы захватили его... Надо ли говорить, что я без всяких раздумий согласился поехать с ним и остался в его мастерской ночевать?..
И вот в девять утра автобус отъезжает от здания театра. Капелю из уважения, как аксакала, сажают на первое сиденье; рядом с ним, соответственно, располагаюсь я. Осматриваюсь; с нами едет человек двадцать, причем большинство - разновозрастные дамы, от юных до пожилых; все они милы на вид и хорошо, со вкусом одеты; все они (я имею в виду дам) расселись на сиденьях парами и тихо, интеллигентно между собой воркуют, кто на русском, кто на литовском языках. А на самых задних сиденьях расположилась кучка молодых людей, явно самоуверенных и нагловатых; чувствовалось, что это столичные хлыщи (Вильнюс ведь как-никак столица!), глядящие на Абакан и на "аборигенов" с величайшим презрением как на убогую провинцию, в которую их занесло только по недоразумению. Они без конца острили, явно соревнуясь друг с другом и стараясь вызвать внимание дам, и ржали над собственными остротами, как молодые кони.
А у Капели, прямо скажем, вид был отнюдь не блестящий - тем более "после вчерашнего": серый, неимоверно мятый пиджачок его с закрученными лацканами сидел на его худом длинном теле, как на вешалке, и, как всегда, из коротковатых рукавов торчали длинные руки, которые болтались, как на шарнирах; лицо его, преждевременно постаревшее, уже было к тому времени иссечено множеством мельчайших морщин; когда-то пышная, а теперь полуседая и поредевшая, шевелюра его и такая же бороденка торчали клоками... И я чувствовал, что он, вместе со своим несколько нелепым видом, попался на зуб молодым людям на задних сиденьях: они поглядывали в нашу сторону, о чем-то шептались и едва не падали с сидений от хохота, явно потешаясь над Капелей...
А он, как только выехали из Абакана и дорога пошла по Койбальской степи на юго-запад, стал, повернувшись ко мне вполоборота, показывая руками то налево, то направо, рассказывать мне обо всех достопримечательностях, мимо которых ехали. Дорога взбодрила его, а достопримечательностей было так много, что он говорил почти непрерывно - Хакасия лежала перед ним, как раскрытая книга, и он читал по ней без запинки!
Минут через десять две женщины, что сидели позади нас, перестав болтать, вслушались в Капелин рассказ и даже стали о чем-то переспрашивать его. А надо сказать, что он во все времена был весьма чуток к женскому вниманию по отношению к его персоне; это их внимание его просто окрылило: его речь стала гораздо вдохновенней и правильней, чем когда он говорил мне одному - он уже рассказывал и им тоже!
К нему стали прислушиваться с других сидений; послышался заинтересованный женский шепоток: "Кто это?", "Кто это?" - и через некоторое время уже все женщины перестали болтать и шушукаться, вслушиваясь в его речь.
То, о чем рассказывал Капеля, было для них неведомой экзотикой, и они, завороженные ею, почтительно внимали Капеле и, подчиняясь его указующему персту, дружно, как по команде, поворачивали головы то налево, то направо.
С задних сидений некоторое время еще продолжали долетать смешки и говор молодых людей, но они стали тише. А потом, потеряв всякое внимание к ним со стороны женщин, молодые люди умолкли вовсе. Я специально оглянулся, чтобы посмотреть на них: они, словно школьники на уроке, уже с серьезным вниманием слушали Капелю и тоже поворачивали головы налево и направо!..
Капеля говорил непрерывно в течение двух часов, причем местами это была речь поэтическая, с высоким патетическим накалом: он не просто рассказывал о древностях, что раскинулись вокруг, воздвигнутые на могильных курганах, запечатленные в наскальных рисунках или лежащие закопанными в земле, - он рассказывал о богатейшей истории региона, о множестве еще не раскрытых загадок, которые хранит эта земля, о племенах, живших здесь когда-то и разошедшихся во все концы мира: на запад, в Европу, на юг, в Среднюю и Переднюю Азию, на восток, в Америку, - и давших затем жизнь целым цивилизациям!.. Кто-то задавал вопросы о гуннах, о скифах - и он добросовестно и исчерпывающе рассказывал им и о гуннах, и о скифах...
Но вот, наконец, автобус привез нас на место: перед нами лежала зеленая долина Аскиза, амфитеатром поднимаясь к горам вокруг, так что получилось нечто вроде огромной, в несколько километров длиной, чаши естественного стадиона. Кое-где среди долины из зеленой травы дыбились древние каменные стелы, усиливая живописность пространства. В долине уже начинался праздник: стояли белые юрты и торговые палатки, вился голубой дымок от костров и походных кухонь, виднелись там и сям всадники и всадницы в ярких национальных костюмах; в одном месте парни в национальной одежде занимались борьбой, в другом - поднимали гири; было полным-полно людей, съехавшихся в легковых машинах и автобусах не только со всей Хакасии, но, как мне потом сказали, и из Красноярска, из Ачинска, из соседней Кемеровской области... И когда мы вышли из своего автобуса, то женщины, ехавшие с нами, никак не хотели отпускать Капелю от себя - так и шли, окружив его плотным кольцом, очарованные им, ожидая от него новых рассказов, и у него, шедшего впереди, был вид победителя; а молодые люди, что так хохотали в автобусе поначалу, скромненько плелись сзади...
* * *
В последний раз я виделся с ним в 1997 году: он приехал в Красноярск устроить юбилейную выставку.
К своим 60 годам он стал философом и подобрел к людям. И рассказал мне такую историю про себя.
В начале 90-х годов, когда начался развал экономики в стране, первыми это почувствовали жители маленьких таежных деревень: деревни вымирали подчистую: ни работы, ни товаров в магазинах, - так что оставшиеся жители бросали или продавали за бесценок дома и уезжали к родственникам, поближе к городам... И вот Капеля купил по дешевке (кажется, за 500 тех еще, советских, рублей, правда, к тому времени уже подешевевших) просторный бревенчатый дом для летнего семейного отдыха в такой вот умирающей деревне Верхнеусинское, в горах Западного Саяна, на берегу таежной реки Ус, протекающей почти на границе с Тувой. Это очень далеко от Абакана, километрах в 200 от него на юг; зимой, по снегу, туда не проехать, зато летом - прекрасный теплый климат, идеально чистый воздух, чистейшая вода в реке, горы, тайга, еще почти не тронутая деятельностью человека... Он даже толковал про какую-то "особую космическую зону" в тех местах.
По мере того, как деревня вымирала и уезжали последние ее жители, он, сам живя впроголодь, скупал все дома подряд, давая за них по 200-300 рублей, то есть по тогдашней цене чуть ли не килограмма колбасы. А когда уехала последняя семья, еще и выкупил (тоже по дешевке) здание деревянной школы, так что, в конце концов, оказался владельцем целой деревни!
И что же он стал делать с этим богатством?.. В первую очередь, он начал создавать в здании опустевшей школы музей, стаскивая туда со всей деревни сохранившиеся предметы старого крестьянского быта. А деревню задумал превратить в творческую колонию, чтобы приглашать туда на лето писателей, поэтов, художников, музыкантов, композиторов из Абакана и Красноярска, мечтая, что когда-нибудь в будущем они будут съезжаться туда со всей Сибири.
Вот такой грандиозный план он задумал. Звал и меня, прельщая неописуемой красотой тех мест. Но как было ехать в такую даль в ту пору, когда меня мучили безденежье и все связанные с этим бытовые заботы?.. Да я и не особенно верил в исполнение его мечты, но, чтобы его не разочаровывать, внимательно выслушал этот план, не возражая ни единым словом - я видел, как искренне верит он в то, что писатели и поэты, художники и музыканты непременно соберутся вместе, когда их позовут, и что они не собираются только потому, что их никто не зовет и нет достойного места, где бы можно было собраться.
Не знаю точно, но, по-моему, никто на его зов туда так и не приехал. Представляю, как велико было его разочарование... Лопнула еще одна мечта о духовном братстве людей творческого труда, которую Капеля задумал осуществить в глухой сибирской тайге под конец своей жизни, всего за несколько лет до кончины.
* * *
Кроме живописного наследия и огромной коллекции копий сибирских писаниц(которые сам он называл древней картинной галереей), он оставил после себя еще одно наследие - поэтическое. Причем поэзия его, будучи иногда самодеятельной, "неученой" по форме, на самом деле умна, красочна, даже феерична, и порой достигает огромного душевного и эмоционального напряжения по содержанию. Смею думать, что, несмотря на небольшой объем ее, она достойна занять свое место в истории поэтической культуры Красноярья.
Хотелось бы надеяться, что кто-нибудь когда-нибудь соберет под одной обложкой и издаст все его стихотворения. Думаю, что, вкупе с его живописью, эта книга была бы необычайно красочна и имела бы успех у читателей.
* * *
После кончины В. Капелько все его художественное наследие, оставшееся в его абаканской мастерской, по слухам, было выброшено оттуда на улицу, несмотря на протестные письма красноярской интеллигенции, посланные в адрес абаканских властей, и вдова Владимира Эра Антоновна Севастьянова до сих пор не может найти этому наследию постоянного пристанища, кое-как растолкав его по разным местам: частью - в своей квартире, частью - в подвернувшихся под руку помещениях и даже сараях, причем, естественно - без надлежащих условий хранения и без надежды на то, что все эти богатства могут быть сохранены в течение долгого времени.
И все же, несмотря на это, только благодаря неимоверным усилиям Эры Антоновны (которые, с моей точки зрения, есть настоящий духовный подвиг, который она совершает, несмотря на возраст, на нездоровье, а порой - на равнодушие и даже противодействие окружающих), Капелины картины и эстампажи древних сибирских петроглифов (каменных писаниц) начали вторую жизнь, может, даже более счастливую, чем при его жизни: с 2000-ного года состоялось уже более 50 выставок его работ в Москве, Петербурге и многих, многих сибирских, и не только сибирских, городах (в том числе неоднократно они бывали и в Красноярске)...
* * *
В марте 2010 г. мне довелось быть в Москве, и совершенно случайно я попал на открытие грандиозной международной (с участием стран СНГ и Балтии) выставки графики ХХ века в залах Выставочного центра Союза художников России на Крымском валу. Выставка была размещена на трех этажах (из четырех) преогромнейшего здания; в том числе весь первый этаж (т. е. огромный вестибюль) заняла, открывая и предваряя эту выставку, экспозиция из одних только Капелиных эстампажей под общим названием "Чистое эхо веков - петроглифы древней Сибири". По-моему, это был единственный художник, представлявший на той выставке Сибирь.
Капелина экспозиция была прекрасно оформлена: тут же, на не занятых участках стен, под воспроизводимый с диска щебет степных жаворонков, проецировались виды сибирских степных и горных ландшафтов, висели крупные планшеты с фотографиями и текстами, подробно рассказывающими о жизненном пути художника, а на одном из планшетов красовался двухметровый, хорошо оформленный фотопортрет самого Капели, бородатого, не ахти как причесанного, и при этом - внимательно-сосредоточенно вглядывающегося в зрителя поверх очков...
Там же я встретил и саму Эру Антоновну, торопливо рассказавшую мне перед открытием, сколько сил стоила ей и эта экспозиция тоже, несмотря на то, что устроители выставки очень ей помогли.
Была пятница, четыре часа дня; на открытие выставки шел огромный поток из сотен, если не тысяч, людей. То были, разумеется, столичные зрители, но среди них, как я понял позднее, много было и участников этой выставки, художников, и молодых, и маститых, и вовсе знаменитых, стареньких и седовласых. Съехавшись на выставку со всего необъятного пространства СНГ, изо всех столиц, они шли, с интересом поглядывая на капелины работы и на капелин портрет, и создавалось впечатление, что сам Капеля принимал этот представительный праздничный парад.