Жил-был в Красноярске король - никакой не сказочный, а самый настоящий. Он старался не выделяться среди остальных людей: жил, как все остальные, в обыкновенной квартире, имел обыкновенную работу (работал он врачом), а когда подошел пенсионный возраст - вышел на пенсию; бродил по улицам, встречался со знакомыми, заходил в магазины (главным образом, книжные), болтал с продавщицами... И все же стоило взглянуть на него любому встречному, как этот встречный сразу догадывался, что перед ним - король, хотя, может быть, и с несколько архаической, даже сказочной внешностью. Все говорило о том, что это король: крупная стать, лицо с крупными чертами, обрамленное белоснежной кудрявой шевелюрой и такой же белоснежной бородой, а главное - необыкновенное чувство собственного достоинства. Даже, я бы сказал, величие, с которым он всегда держался. Правда, было время, когда он еще не был седым и не носил бороды, но поздний его образ, образ величественного седобородого старца, затмил, у меня, по крайней мере, все его прежние образы.
Было у короля небольшое королевство, состоящее из его подданных. Не подчиненных, подчеркиваю - а именно подданных. Все они жили в Красноярске, причем жили своей жизнью, со своими заботами и хлопотами, а их отношения с сюзереном состояли лишь в признании его своим королем и его законной власти над ними, а также в необыкновенном уважении, даже почтении и любви к нему; ведь известно же, что подданные не просто подчиняются своему королю - а невольно признают за ним его власть, его величие и таинство этого величия, сродни божественному... В то же время сам король, как ему и полагалось, был добр, внимателен и милостив к своим подданным.
А еще была у короля королева, тоже, подстать королю, статная и красивая (причем - отнюдь не седеющая от времени), и, подстать королю, такая же внимательная, милостивая и добрая.
Среди подданных этого королевства, как и полагается, была и своя, приближенная к королю, аристократия (только аристократия не крови, а - духа), и были жившие где-то на периферии этого королевства рядовые подданные, до которых только изредка достигала молва о делах королевства и самого короля.
И был у короля, как и полагается королю, свой небольшой королевский двор, в котором были фавориты и фаворитки, более или менее приближенные к королю, и если случалось какой-нибудь рядовой женщине, ослепленной королевским блеском, приблизиться к королю слишком близко - бдительные фаворитки едкими насмешками быстренько изобличали ее, оттесняли и ставили на место...
Я и сам, пока король был жив, не избежал участи остальных его подданных: безоговорочно признавал за ним его власть надо мной, был по отношению к нему почтителен и чувствовал с его стороны великодушие, доброту и ласковое внимание к моей персоне... Я, конечно же, имею в виду короля красноярских книголюбов, известного красноярского библиофила Ивана Маркеловича Кузнецова (1905-1988).
* * *
Об И. М. Кузнецове как владельце самой крупной в городе домашней библиотеки, в том числе и собрания редких книг, и книг, которые просто-напросто невозможно было найти в публичных библиотеках, слухи дошли до меня еще в середине 60-х г.г. ХХ в., но, будучи регулярным посетителем краевой и городской библиотек и начав понемногу собирать свою библиотеку, надобности в знакомстве с ним я не испытывал. Однако уже к концу 60-х г.г. (я тогда заканчивал заочное отделение Литинститута), почувствовав, что открытых фондов указанных публичных библиотек мне не хватает, я пошел знакомиться с И. М., тем более что моя жена, тоже увлекшись собирательством книг, успела с ним познакомиться и заочно познакомила с ним меня.
Иван Маркелович буквально подавил меня своим многознанием; я чувствовал себя рядом с ним полуграмотным дикарем (самоуверенно до знакомства с ним считая, что, заканчивая второй вуз и получая в нем полновесную программу филологического образования, я все-таки что-то уже знаю). Поэтому я стал бывать у него и брать книги. Однако получалось это не чаще двух-трех раз в год, только по крайней необходимости. Бывать чаще просто не хватало времени: я продолжал, как у нас, строителей, говорилось, работать "от темнадцати до темнадцати"; к тому же, жил я далеко от центра, на Правобережье, а городской транспорт ходил из рук вон плохо, безжалостно воруя время и выматывая нервы... Помню первые, взятые у И. М. книги: то были книги Ницше, Ренана, Фрейда; разумеется, все они были дореволюционных изданий, причем сами эти книги, потрепанные, с пожелтевшими страницами, дореволюционными "ятями", со старинными экслибрисами и факсимильными росписями бывших собственников, манили тайной и обещали несказанное удовольствие от прикосновения к неизведанному...
С начала 80-х г.г., перейдя на литературную работу, я начал бывать у И. М. чаще: стало больше времени, и уровень моих знаний уже позволял теперь общаться с И. М. гораздо свободней; да, видимо, и мой статус в его глазах несколько повысился: у меня вышла одна, потом вторая книжка... Теперь частенько, встречая меня у себя дома, он доставал коньячок; мы выпивали из наперсточных рюмочек под лимонные дольки и общались, причем общение наше порой заходило далеко от книжных тем; я стал получать от общения с ним огромное удовольствие, а от него самого исходило удивительное душевное тепло. Долго не бывая у него, я начинал чувствовать душевный голод - общение с ним насыщало необычайно...
А когда он вместе с семьей и всей своей библиотекой переехал из деревянного особняка по ул. Декабристов в пятикомнатную квартиру панельного дома по ул. Робеспьера - я каждый раз теперь ездил в городском транспорте из дома в центр города мимо его дома, и если задерживался в центре до позднего вечера - то, едучи мимо, обычно поглядывал на окна его квартиры. Длинными осенними и зимними вечерами в них всегда допоздна горел яркий свет и колебались тени; значит там наверняка засиделись гости, пьют чай или что-нибудь покрепче и ведутся милые моему сердцу беседы. И на душе у меня становилось необыкновенно тепло оттого, что в городе есть место, где таким, как ты, всегда рады, где есть с кем перекинуться добрым словом и поговорить о чем-то, не составляющим злобы дня и меркантильных забот.
В городе было всего несколько таких квартир (для меня, во всяком случае), где до глубокой ночи светились окна, куда можно было прийти вечером просто так, для того, чтобы пообщаться, где хозяева нальют тебе горячего чаю и обогреют своим душевным теплом. И город, благодаря этим светящимся окнам, был для меня живым теплым организмом, частью которого я себя осознавал. Но много этих окон уже погасло, и город для меня теперь словно погружается во тьму и холод, несмотря на массу огромных домов, море огней и нескончаемые потоки ревущих машин...
Помню один забавный случай общения с Иваном Маркеловичем. Я уже знал, что он переехал на ул. Робеспьера, но идти поздравлять его с новосельем не торопился - понимал, что у них там сейчас полно хлопот, не до гостей, так что мешать им пока что не стоит. И тут - телефонный звонок от "Маркелыча":
- Александр Иванович, приезжайте, пожалуйста - мне надо посоветоваться с вами как с инженером-строителем!
Тотчас же собираюсь и еду. Приезжаю, и пока раздеваюсь в прихожей, его жена Нина Максимовна, встречая меня, умоляюще шепчет на ухо:
- Александр Иванович, он задумал все комнаты заставить книжными стеллажами и хочет посоветоваться с вами: выдержит ли пол? Прошу вас: скажите ему, что не выдержит, - а то ведь нам жить негде будет!..
Затем Иван Маркелович повел меня по еще полупустым комнатам, уверенно объясняя, как везде вдоль стен и посередине комнат должны встать стеллажи, стеллажи, стеллажи; только вот у него сомнение: выдержит ли пол и бетонное перекрытие? Я тогда взял бумагу и карандаш, на его глазах нарисовал схемы конструкций этого дома, сделал расчет нагрузок на них со всеми нагрузочными коэффициентами и как дважды два доказал ему, что никакие конструкции не выдержат его многотонных книжных стеллажей. Тогда он, уже не столь уверенно, стал предлагать: а, может, подвести под них какие-нибудь стальные балки? - но балки мною тоже были отвергнуты: ведь сталь, бетон и древесина - материалы плохо совместимые и вместе как правило работают из рук вон плохо!.. Я сейчас уж забыл точно, но, по-моему, стеллажи в их квартире стояли потом только вдоль стен...
* * *
В 1993 г., к 5-летию со дня кончины Ивана Маркеловича, его близкими друзьями была задумана книга воспоминаний о нем. Мне тоже было предложено написать свои воспоминания; но я подумал-подумал и отказался - посчитал, что не настолько хорошо его знаю, чтобы взяться за серьезные воспоминания о нем (и считаю так до сих пор; доказательство этому - вот эти мои воспоминания о нем, уместившиеся всего на трех страничках). К тому же, я знал, что о нем было кому написать: он не просто был знакОм - а водил тесную многолетнюю дружбу со многими писателями, художниками, учеными, страстными книголюбами, что его дом был в Красноярске одним из центров духовной жизни красноярской интеллигенции, что у него осталось много близких ему по духу почитателей и почитательниц, знававших его много-много лет, поэтому недостатка в воспоминаниях не будет... Так оно и вышло: книга "Иван Маркелович Кузнецов, библиофил и человек" (Изд-во Красноярского педуниверситета, 1993) получилась внешне скромной (учитывая тяжелые финансовые обстоятельства того времени), однако - весьма содержательной, с выпукло и достоверно выписанной фигурой героя этой книги.
А поскольку о короле красноярских книголюбов, как я назвал И. М. Кузнецова, написано уже достаточно, а повторять чужие воспоминания не имеет смысла - мне хотелось бы немного рассказать далее еще и о его королевстве: о рядовых его подданных, о незнаменитых красноярских книголюбах.
Надо сказать, что движение массовой библиофилии в городе, как, наверное, и во всей нашей стране, возникло - даже не возникло, а вспыхнуло как-то неожиданно - примерно в середине 60-х г.г.: когда я приехал в Красноярск в 1959 г., то еще свободно покупал в книжных магазинах и у букинистов практически любые интересующие меня книги современной и классической прозы и поэзии и художественные альбомы, - а уже через несколько лет, к середине 60-х г.г., книги начали расхватывать с прилавков, как горячие пирожки; многие кинулись тогда собирать домашние библиотеки; возник ажиотаж вокруг книг, появились книжные спекулянты, взвинчивавшие цены до непомерных размеров; возник подпольный книжный рынок.
Причиной тому, я думаю - целый сгусток этих самых причин: тут и повысившийся образовательный уровень населения, и заметное повышение жизненного уровня народа в эти годы, в результате чего тут же возник дефицит на всевозможные товары, в том числе и на книги; и сознательно создававшийся властями многолетний книжный голод, и политическая "оттепель", в результате которой, с одной стороны, появилась свежая мемуаристика, вызвавшая интерес к еще недавнему прошлому и к запретным ранее темам и личностям, а, с другой стороны, возник всплеск творчества большой плеяды молодых литераторов, возбудивших небывалый ранее интерес к современной поэзии и прозе; тут - и извечная проблема художественной литературы в России, из-за жесточайшей цензуры взваливавшей на себя роль одновременно и учителя, и проповедника, и общественного обвинителя, и судьи, а также философа, социолога и проч. и проч. - всё, как говорится, "в одном флаконе"...
С некоторыми подданными этого прекрасного королевства я был знаком; это были, главным образом, люди интеллигентные, с образованием, и их тяга к книге, к собиранию домашних библиотек и домашнему чтению была вполне естественной - как еда и дыхание.
Но, т. к. я много лет жил на Правобережье, в рабочем районе, то был знаком еще и с небольшой компанией книголюбов, имевших рабочие профессии и живших на Правобережье. Честно говоря, эта компания была даже ближе моей душе - наверное, потому, что сам я был "технарем", более привыкшим к простым и открытым отношениям, нежели отношения в компаниях интеллигентных книголюбов: они меня немного смущали некоторым лукавством, своими сложившимися ритуалами и сложной иерархией отношений...
Кроме того, рабочие-книжники вызывали у меня особенное уважение, если учесть неимоверные трудности их индивидуального приобщения к книге и собиранию библиотек, как-то: недостаток образования, домашнюю тесноту, полное непонимание окружающих, удаленность от хороших книжных магазинов, книжный дефицит, когда на приобретение нужной книги часто тратилось неимоверно много времени, усилий и денежных средств; да, в конце концов, и опасность со стороны "органов", которой подвергал себя всякий книголюб, проявлявший излишний интерес к книгам.
Меня очень удивляло в те годы: почему советскую власть и ее "органы" так страшат знание, читающие люди и многие-многие книги, которые она запрещала и чтение которых жестоко преследовала? Удивляло также, что огромное большинство людей, меня окружавших (во всяком случае, пока я работал строителем), живет с абсолютным нежеланием знать больше, чем позволено властью - а позволено было знать очень немного. И еще больше удивляло, что среди массы этих людей всегда находились пытливые одиночки с необыкновенной жаждой знаний. Именно эти одиночки меня и привлекали к себе (может, оттого, что я сам был одним из них?)...
В той компании рабочих-книжников тоже была своя иерархия. Так, негласным лидером у них считался некий Виктор Иванович Лапко, аппаратчик (т. е. рабочий, обсуживающий сложное оборудование) с завода искусственного волокна.
С ним я встретился лишь однажды и удостоверяю: по-моему, в жизни не встречал более начитанного, более критически и аналитически мыслящего человека, чем он. Наше общение усложнялось тем, что он имел тесное жилье, посменную работу и был очень осторожен, поэтому общались мы на улице, часа три прогуливаясь темным осенним вечером под мелким дождичком, и - при непременном присутствии человека, который нас свел - т. е. свидетеля, готового, на всякий случай, подтвердить, что ничего лишнего не говорилось. К сожалению, эта встреча не привела к сближению - мешали все те же, перечисленные выше, обстоятельства...
Судьбе было угодно, что тесней всего я общался с двумя рабочими-книжниками из этой компании, с И. Ф. Михайлецом и Г. И. Аличенко. О них мне бы и хотелось рассказать поподробней.
И. Ф. Михайлец
Иван Филиппович Михайлец за все время жизни в Красноярске несколько раз менял место работы и место жительства, но чем бы он ни занимался и где бы ни жил - всегда в его квартире и в его жизни много места занимали книги. Он прочитал их великое множество и интересовался всем на свете. Хоть он и продолжает до сих пор много читать - однако круг своих интересов он сознательно сузил: теперь его интересуют, главным образом, история России и история социализма; еще он занят тем, что пишет и издает отдельными книжками свои самодеятельные стихи и рассказы. Издает он их за собственные деньги; при этом, зная, что он не силен в экономике, его безжалостно обирают издатели и всевозможные добровольные редакторы и посредники.
Мы с ним до сих пор продолжаем изредка встречаться, поэтому я попросил его самого рассказать о себе как о книголюбе и привожу здесь его рассказ, правда - с небольшими сокращениями, опустив также собственные наводящие вопросы.
* * *
"Книгами я заинтересовался, когда еще в школу не ходил, а старший брат уже учился и любил читать. Мы жили в Баганском районе Новосибирской области. Жили бедно; нас было трое братьев; мать работала в колхозе, а отца убили на фронте; жил с нами еще дед. Библиотеки в деревне не было, поэтому мы с братом собирали тряпки, кости, железо, добывали сусличьи шкурки и сдавали все это заготовителю, а вместо денег бралиу него книжки. Вечерами брат читал их нам вслух при керосиновой лампе. Или пересказывал.
В восемь лет я пошел в школу, научился, наконец, читать и сам втянулся в чтение. Хотячитать времени почти не было: в десять лет я уже подрабатывал в колхозе, а с двенадцати у меня - постоянный трудовой стаж: в пятом классе меня выгнали из школы и я пошел работать в колхоз.
А как выгнали? Мы с братом ходили в школу в одних и тех же пимах истарой маминой телогрейке, пропахшей навозом, только он - в первую смену, а я - во вторую. И вот, как сейчас помню, 5 марта он сбежал из школы, пришел домой раньше обычного и говорит: "Иди в школу, там митинг будет: Сталин умер", - и отдает мне свои пимы и телогрейку. Я надел их ипошел. Захожу в школу и в коридоре упираюсь прямо в строй; а перед строем стоит директриса, читает что-то про смерть Сталина, и все плачут.
Я, чтобы не стоять с ними и не плакать, прошмыгнул за спинами в свой класс - а там как раз дежурная, Галька Моргунова, уборку делала. Я, как всегда, телогрейку забросил на вешалку, сумку швырнул на парту - а Галька мне: "Чего расшвырялся? Сталин умер, а ты тут!.. Иди в строй становись, а то учительнице доложу!" А я ей сгоряча заявляю: "Ну и черт с ним, что умер - теперь людям легче жить будет!" - дело в том, что дед наш говорил нам: когда Сталин умрет, будут большие перемены - может, даже людям легче житьстанет... Галька мне тогда: "Все равно учительнице скажу!"
Я понадеялся, что она не будет ябедничать - а она доложила. Учительница (между прочим, моя двоюродная тетка!), как услышала это - давай меня бить, прямо в классе. Я выскочил из школы в одной рубашке - а зима еще была - и прибежал домой.
На следующий день приходят милиционер с учительницей. Допрашивают меня: кто научил? - составляют протокол и уводят в сельсовет. Из сельсовета меня увозят в райцентр, а из райцентра - в Новосибирск. Потом опять возвращают в райцентр, держат в чулане, есть дают только раз в день. Продержали так с полмесяца, выводят и говорят: "Вали отсюда!"...
А между темиз школы меня исключили, и пошел я работать в колхоз. Дали мне должность - пасти телят-молодняк на откорме, и все время, пока я пас - брал с собой книги и читал запойно: гляну на стадо - и опять в книгу.
В 1954 году - мне четырнадцать исполнилось - началась целинная кампания. Меня послали работать на тракторе - а я уже умел управлять им и в тракторах немного разбирался - и четыре года отбарабанил трактористом. Иной раз сутками работать приходилось - пахать или комбайн таскать. Причем осенью 1956 года, в шестнадцать, мне вручили медаль "За освоение целины".
В 1958 году я подался в училище механизации в городе Купино - учиться на тракториста. Никто меня не посылал - взял да поехал.
В училище тоже много читал - там хорошая библиотека была. Кстати, там я впервые взялся читать труды Ленина, Сталина и всех ленинских и сталинских политиков - меня интересовала история построения социализма: почему в стране такая разруха, нищета, голод, в то время как у нас столько земли, столько хлеба собираем?.. Эти "почему" я задавал себе всегда, всю жизнь, потому и прочитал множество книг, и все понемногу откладывались в голове.
Кстати, учился я там только на пятерки. Одновременно занялся спортом: борьба, бокс, парашютный спорт; три прыжка совершил; правда, третий сделал неудачно: лодыжку сломал, - и до самой армии потом хромал.
Училище закончил хорошо; дали мне диплом тракториста широкого профиля и направили в деревню. Правда, с той деревней неудачно сложилось: долгоманежили, не давали работы по специальности; но в конце концов комбайн все же дали. Осень я отработал, а в ноябре меня забирают в армию.
Полк, куда я попал, строил аэродром, причем строительство - секретное: все аэродромное обслуживание спрятано в горе. В полку тоже оказалась большая библиотека, много старых, даже дореволюционных книг. Там я, к примеру, прочитал всего Льва Толстого - сытинского издания! Вообще, читал ужасно много - даже в нарядах: у меня за пазухой постоянно была книжка.
Из-за них меня хотели однажды отлупить. Там, в военном городке, была кочегарка, и в ней собирались отъявленные хулиганы из солдат: чефирили, водочку попивали, ходили в столовую и забирали себе мясо из общего котла. Кто-то на них настучал, а показали на меня: дескать, слишком умный, книжки читает, - ну и пришли ночьюменя бить;человек пятнадцать. Но я уже физически накачанный был,да еще там успел позаниматься борьбой и боксом, и ростом не обижен. Одним словом, человек десять сумел повалить; одному голову проломил, другому напильник в живот воткнул. Но и мне, правда, досталось: так дали чем-то по балде, что сразу отключился... Драку в роте сумели замять; командир роты (боевой офицер; никаких наград, кроме боевых, не признавал и уважал людей за стойкость), чтобы меня на время спрятать, отправляет меня на одиночный пост - охранять аэродром. Я там соорудил себе будку и жил в ней сам по себе. Даже спал там.
Потом случайно выяснилось, что я владею электросваркой; меня направляют в отдел главного механика варить арматуру, и до конца службы я работалсварщиком, причем неплохо овладел и электродуговой, и газовой сваркой - сложные конструкции, трубы варил.
В общем, три года в армииотмотал. Куда теперь? Дома, в деревне - нищета, брат пьет. Я намерился жить в городе: меня многое интересовало, хотелось культурного общения; может, даже - продолжить образование. И поехал я по комсомольской путевке в Красноярск, на строительство Большой Химии: в 1962 году начал трудиться в тресте "Красноярскпромхимстрой", на строительстве шинного завода, сначала - в строительной бригаде, потом перешел сварщиком в ОГМ; а там меня постоянно посылалисо сварочным аппаратом по объектам: то на химкомбинат "Енисей", то на ЦБК, то на "Сибэлектросталь"...
Надо сказать, что с рабочим коллективом ОГМ у меня отношения не сложились: у них же в свободное время или карты, или домино, или водка, а у меня -книга в руках. Причемсуббота была тогда укороченнымрабочимднем, и я приходил утром с большим рюкзаком, чтобы сразу после работы рвать на автобус - на Столбы стал ходить. Их это раздражало, и однажды в обед они мне устроили подлянку - я и не заметил, как: не уходил я далеко от своего сварочного аппарата - линули в мой кислородный шланг бензинчику. После обеда я приступаю к работе: открываю кислородный баллон, зажигаю горелку; шланг вспыхивает, обливает менявсего бензином, и я загораюсь, как факел. Правда, я еще успел закрыть кислородный баллон, а то бы весь цех ОГМ разнесло в куски - вместе со всеми нами.
Меня с обгорелыми руками и животом увозят в ожоговый центр и больше месяца там лечат. А вернулся на работу - мне отказались оплатить больничный лист: всю вину свалили на меня самого. Я тогда бросаю на стол заявление и ухожу на "Красмаш",тоже- сварщиком.
Год там прокантовался и опять ушел - не понравилось мне за колючей проволокой работать: если в обед уйду в скверикпочитать книгу - тут же нарисуется какой-нибудь начальник и делает мне втык: "Почему находишься в зеленой зоне? А ну иди отсюда!". Штрафовать начали.
Уволился, перешел в трест "Красноярскжилстрой" и проработал там восемнадцать лет - сварщиком в бригаде. Сколько объектов построено! Без счету...
Помню, строили гостиницу "Октябрьская" на месте конюшен в бывшей усадьбе Крутовских; когда их взломали - там были лошадиные ясли, полностью заваленные старыми книгами, и наши рабочие начали топить ими котлы с битумом. А я в это время вел сварку на другом объекте. Когда мне сказали про книги - я сейчас женоги в руки и помчался туда; но много книг уже сожгли. И все же я успел: книг двадцать, наверное, спас; часть себе оставил, а остальные раздал друзьям-книголюбам; они были так довольны, так благодарили! А когда я показал им те, что оставил себе - так они зубами щелкали от зависти!
Был я тогда холостой, жил в общежитии, в комнате на двоих. С напарником повезло: парень был спокойный, и я его увлек в чтение. Потом он женился, ушел жить к жене, а выписываться из общежития пока что не стал - чтобы им быстрее квартиру дали. Я за него платил и жил один в свое удовольствие. У меня уже приличная библиотека выросла...
Ноон получил квартиру и выписался; на его место пришел новый сосед, журналист из многотиражки. Вроде бы, ничего мужик, но - безалаберныйдо невозможности, и выпивоха, к тому же: уйдет, неделями где-то пропадает. И вдруг я спохватился: книги моистали исчезать. Хотя многие у меня в общежитии брали ихчитать - я не жалел, давал, а потом свои книги находил у букинистов.Что делать - люди такие: надо на бутылку - взял у меня книгу и продал! А уже бум на них начался, доставать их стало тяжело. Правда, я к тому времени уже знакомствазавел с продавщицами, с завотделами книжными - они много чего продавалимне из-под прилавка. Само собой, приходилось их за это "благодарить". П многие книги покупал из-под полы на черном рынке. Правда,и зарабатывалхорошо... Читал я тогда много, особенно - исторической и философской литературы, теоретиков социализма: Томаса Мора, Кампанеллу, Бабефа, "Капитал" Маркса, - и видел все вранье нашей власти. Сколько же они врали - везде, во всем!
Но не забывал и спортом заниматься. Одно время увлекся альпинизмом, ходил в горы. Три вершины покорил, в том числе- семитысячник, "пик Коммунизма". Но попал под лавину, и кости мои крепко помяло; пришлось отказаться от альпинизма; увлекся Столбами, стал туда постоянно ходить. У нас там была своя компания, и я в ней верховодил. Много у меня было подростков; или родители приводили, или сам на Столбах подбирал; смотрю, новичок ходит, озирается, не знает, куда идти и что делать, - значит, мой; яему тогда: давай, притыкайся к нам!
Ребята, в целом-то, были хорошие; многие из них потом экономистами, врачами, преподавателями в институтах стали. Занимались мы и скалолазанием, и спелеологией; построили на Столбах свою избу "Медею" (ее потом, в 1983 году, лесники сожгли).
Пока ребята, еще пацанами, ходили ко мне, я всегда требовал приносить дневники, и если там были двойки - применяли обычное столбистское наказание: галошей - по голой заднице, - причем команда сама решала, сколько дать: пять, десять "горячих", - а на следующей неделе снова принести дневник. Помогало... Все красноярские пещеры также с ними облазил: и Торгашинскую, иОрешную, и Кубинскую на Бирюсе (мы сами ее так назвали, когда Фидель Кастро в Красноярск приезжал).
Потом я серьезную травму на Столбах получил: упал со Столба и в нескольких местах сломал ногу; принесли меня в город на носилках. С тех пор нога стала болеть, и лазить перестал. Но в избу ходил, занимался с ребятами.
Тем временем я женился. Мне уже тридцатникшел, а тут деваха, вроде бы, подходящая: отделочница на стройке, работы не боится. Погулял я с ней; забеременела; ну и расписались по-тихому.
Пошел просить в тресте квартиру. Между прочим, управляющий трестом Виктор Исаакович Боровик со мнойвсегда за ручку здоровался - так я прямо к нему и пошел. Он мне говорит: дадим тебе пока комнату в бараке, в Черемушках, но скоро барак снесут, и ты тогда получишь хорошую квартиру. Я поверил, заселился - и прожили мы там четыре с лишним года.
Естественно, дети пошли, потом теща появилась:она - женщина в возрасте, одинокая, и всё по общежитиям скитается -отчего ж не приютить? И вот все, впятером - в одной комнате.
Теснота неимоверная, а хочется и отдохнуть, и почитать после работы; да я еще ифотографией занимался, и стал записывать кое-что для себя на память. А тут теща над ухом зудит: ее просто бесило, что я книги читаю. Я тогда взялся и выкопал под комнатой подвал, размером с комнату же. Грунт выносил ведрами; потом пол деревянный в подвалепостелил, стены и потолок оббил деревянной рейкой, чисто покрасил, свет провел, сделал полки, стол, лежанку. У меня там и книги были, и фотолаборатория;и читал там, иногда ночи напролет; фотографией занимался, писал. Даже спал...
* * *
Примерно в 1977 году сидели как-то днем бригадой в бригадном вагончике, обедали, и двое рабочих заспорили насчет смерти Маяковского и Есенина - и просят меня, чтобы я разрешил их спор. Только позже я понял: то была провокация, - потом уже узнал, что не только в каждой организации, а в каждой бригаде был свой стукачок. А тогда без всякой задней мысли начал им рассказывать и про Маяковского, и про Есенина, и что у власти против них много чего накопилось, и об их смертях, а заодно выдал бригаде все, что думал о Ленине, о Сталине, о коммунистах, о том, что они ввергли Россию и русский народ в немыслимые беды. Ну, поговорили и разошлись по рабочим местам. А на третий день меня взяли.
Хотя, может, совсем и не из-за этого взяли - многие мои товарищи знали уже, что я достаю и читаю самиздатовские книги и зарубежные издания на русском языке, а потом делюсь прочитанным; и о своем подвале кое-кому рассказал без всякой задней мысли - как было не похвастаться!
Забрали меня прямо с работы - я тогда на строительстве гостиницы "Турист" работал, врезку водопровода в колодце варил. Увезли в КГБ, причем одновременно с этим приехали ко мне домой, сделали обыск; расковыряли всю обшивку стен и пол в подвале - что-то искали. Забрали мои записи, мои стихи и несколько книг, в том числе книгу Конквиста "Большой террор", а также английское издание "Доктора Живаго", фотокопию "Архипелага ГУЛАГ", зарубежный журнал со статьей Мельгунова о Сталине... Все это я потом потихоньку снова достал. Жаль только записей - так и канули. А подвал тот еще и затопили водой.
Продержали меня там с утра до глубокой ночи. Сняли с меня допрос, потом заставили писать объяснительную, причем не давали ни есть, ни пить: "Вот напишешь, тогда поешь!"Правда, к вечеру сводили в свою столовую; немножко чего-то поел... Кстати, они про меня там уже всё знали и всё припомнили: и что я в двенадцать лет про Сталина говорил, и что в армии на политзанятиях спорил с замполитом, говорил про нищету в деревне, про кукурузу, про Хрущева... Во время допроса в кабинет заходил генерал - посмотреть на меня - а я ему и говорю: "Если вы занимаетесь такими малограмотными рабочими, как я - что же дальше-то будет?.."
В два часа ночи меня, наконец,выпустили и велели явиться в девять утра для продолжения беседы. Да еще пригрозили, что если опоздаю или не приду - мне же хуже будет. Ну, и что делатьпосреди ночи? Транспорт не ходит, денег на такси нет. Пошел я через весь город пешком, а по пути ещезашел к троим товарищам-книголюбам - предупредить, что меня допрашивали. В пять утра пришел домой, а к девяти опять поехал туда. Немного, правда, опоздал.
Теперь допрашивали меня следователь-капитан и еще один, в штатском. Между прочим, следователь-капитан, который допрашивал, говорит мне: "Нам известно, что ты заходил к товарищам, и к первому, и ко второму, и к третьему. Только чего их предупреждать - мы их давно уже допросили!.."
И тут меня такое зло взяло: довезти меня до дома средств у них, видите ли, нет, а следить за каждым мои шагом - сколько угодно!.. - и попёр я на них: начал там выступать; тогда тот, что сзади был, как даст мне чем-то твердым между лопаток! Я, вроде бы, и не слабый - а сразу отключился. Правда, когда пришел в себя - отвезли домой.
Потом, когда вспоминал об этом - оторопь брала; а рассказать никому ничего нельзя: кругом стукачи мерещились. Да я и заметил: с тех пор за мной постоянно велась слежка.
А подвал я восстановил и пользовался им, пока наш барак не снесли и мне не дали квартиру.
Получаю я квартиру, большую, четырехкомнатную. И тут моя супруга мне - как колуном по голове: "Ты мне осточертел со своими книгами! Катись отсюда, и ублюдков своих забирай - они мне не нужны: я еще раз попробую себе жизнь устроить!"... Это она, значит, ждала, пока мы квартиру получим, чтобы сказать мне это!.. Япопытался замять скандал: ну как это расходиться, когда маленькие дети в семье? И что мне делать одному, с двумя-то пацанами на руках? Где я найду другую женщину? Кто взвалит на себя такую обузу?.. Но она - ни в какую: развод, и всё! А сама между тем слух кругом разносит, что я ее, будто бы, истязаю и чуть ли не голую из дома выгоняю. А тут еще теща масла в огонь поливает... Ладно, думаю тогда, пошла ты... - сам пацанов воспитаю!
Разошлись, разменяли квартиру. Мне отошла двухкомнатная. Район ужасный, пьянь кругом. Квартира на втором этаже, а на первом, подо мной - мастерская; оттуда - вонь, гарь, стук, скрежет чуть ли не круглые сутки.
Причем мне же работать надо, а пацаны предоставлены сами себе. Хотя я всю свою жизнь им посвящал; как свободный день - так в поле, в лес их таскаю, на речку, на Столбы, каждую травинку, каждую птичку, каждый цветок им показываю.
Были, конечно, женщины. Но крутанутся, посмотрят, как я маюсь, и - хвост трубой: зачем им мои заботы?
Ох, и долго я маялся со своими пацанами, пока не нашлась, наконец, героическая женщина, моя Таня, которую не сменяю на сотню других..."
* * *
Теперь все это, как говорится - дела давно минувших дней.
Надо сказать, что из всей компании рабочих-книжников судьба Ивана Филипповича Михайлеца сложилась наиболее благополучно... Дело тут, наверное, еще и в том, что, кроме всех названных выше занятий и серьезного отношения к жизни, он, будучи классным сварщиком и работая на стройке, в свободное время подрабатывал тем, что выправлял кузова разбитых вдрызг легковых автомашин частникам, хорошо на этом подрабатывал, и, по крайней мере, его никогда не мучили, как других, материальные проблемы. А в трудные перестроечные времена он оставил навсегда стройку и занялся "бизнесом": ремонтом частных легковых автомашин в собственном гараже при гаражном кооперативе, привлекши к этому занятию обоих сыновей, к тому времени уже выросших.
На этом поприще кто его только ни обирал: и местные-то "паханы", и чиновники, и местные начальники, - но, имея в помощь себе лишь единственное достояние: несокрушимую силу духа, - он, несмотря ни на что, выстоял.
Теперь у него там - трехэтажная мастерская; дело самостоятельно ведут сыновья (в собственности у них уже и свои машины, и собственные квартиры), а сам Иван Филиппович, пользуясь своим солидным возрастом и заслуженным статусом пенсионера, сидит дома, в обществе любимой супруги Татьяны Викторовны, посреди своей любимой библиотеки, пишет книги и все их посвящает своей дорогой супруге. На счету у него - несколько небольших стихотворных сборничков, а при последней нашей встрече он подарил мне сразу два сборника рассказов: "Гаражные истории" и "Житейские занозы", - в которых отражен опыт всей его многотрудной жизни. Некоторые из рассказов необыкновенно поэтичны по точно выраженному им собственному ощущению окружающей его жизни и природы, а также - по описаниям страстно любимых им Красноярских Столбов, красота которых спасала его в трудные времена.
Г. И. Аличенко
Второй рабочий-книжник, про которого мне хочется рассказать - это Геннадий Иововоич Аличенко, которого из-за сложности произношения имени-отчества чаще всего звали "Ген Ивыч", или уж совсем просто - "Ивыч".
К сожалению, переехав в другой район, я постепенно потерял с ним связь, поэтому коротко расскажу лишь то, что помню о нем, да восстановлю коротенькую зашифрованную запись в моей записной книжке одного разговора с ним.
Мне очень нравилось с ним общаться. Был этот невысокий, мягкий, спокойный, рассудительный человек немного постарше меня, с тихим голосом, с хорошей, правильной речью (хотя окончил он, по-моему, всего лишь семилетку); правда, когда он увлекался разговором и переставал следить за своей речью, в нее встревали вкрапления просторечий, вроде: "иха" или "ихний" вместо "их", "знатьё-то бы" вместо "знать бы"...
Но встречались мы редко, случайно сталкиваясь то в книжном магазине, то в квартире одной интеллигентной семьи в центре города, где иногда собиралась небольшая компания книголюбов, отмечая праздники и дни рождения: он тянулся к этой компании, ему нравилось там бывать. И когда мы сталкивались с ним в той компании, то обычно садились рядом и тихонько, чтобы никому не мешать, говорили на интересные обоим темы - главным образом, конечно, о новых или старых книгах, о прочитанном, о мыслях, пришедших после чтения...
Читал он много, в том числе и современную художественную литературу, но главной его любовью была литература античная: древнегреческая и древнеримская, - причем не только художественная: читал он - в переводах, разумеется - и ораторские, и исторические, и философские трактаты. Он хорошо ориентировался в этой литературе, восхищался ее разнообразием, лаконичностью стиля, мастерством, которого она достигла во многих своих образцах, обилием мыслей, которые она возбуждала при современном ее прочтении.
- Они, - говаривал он про античных авторов, - еще не научились словоблудить; в текстах у них нет мякины слов, а только отборное зерно мыслей. С тех пор люди явно разучились писать... - Да зачем же они, - говорил он теперь про современных поэтов, писателей, философов, - исписывают эти миллионы страниц, когда все уже давно написано и объяснено? Ну зачем они мучают себя, читателей, бумагу? Да скажите же хоть что-то новенькое!.. Сплошь занимаются плагиатом, пользуются тем, что никто ничего не знает! А тем, кто читает всю эту нынешнюю литературную дребедень, просто лень копнуть чуть-чуть, найти и прочитать старое - жуют жвачку, которую им подсунут!.. Марксисты свою диалектику даже не у Гегеля - у Платона украли! Даже в Евангелии - и то много плагиата: у Аристотеля, у Плотина, у того же Платона о боге, о вечной душе, о благе любви почти всё уже было сказано!..
Однажды я ходил к Ген Ивычу домой (до его дома было от меня всего минут двадцать ходьбы), чтобы взять какую-то книгу; но мне было интересно еще и взглянуть на его библиотеку.
Он жил с семьей (жена и два сына-подростка) в стандартной двухкомнатной квартире панельного дома (я жил тогда точно в такой же); все четыре стены его гостиной (т. е. большой комнаты) занимали полки с книгами, за исключением небольшой ниши, в которой стояла диван-кровать. Полки были и над диван-кроватью, и над дверьми, и в прихожей; так что книги создавали в квартире большую тесноту; но, по-моему, семья мирилась с этим - во всяком случае, от самого Ген Ивыча жалоб на домашних по поводу непонимания его книжной страсти я не слышал.
* * *
Через несколько лет после того, как я уехал с Правобережья и мы с Ивычем стали встречаться еще реже - до меня дошла весть, что с ним случилась большая неприятность: его "забирали" в КГБ, там, видимо, основательно запугали, потребовали от него сведений обо всех знакомых ему книголюбах - и он, будто бы, все эти сведения дал, а потом, когда его отпустили, обошел всех, о ком дал сведения (и, в первую очередь, компанию, к которой тяготел), предупредил на всякий случай, что дал на них показания, и горько покаялся перед ними. Но те его не простили: изгнали из всех своих сообществ и объявили ему бойкот, в результате чего Ген Ивыч впал в тяжелейшую депрессию.
Товарищи, в свою очередь, предупредили меня, что он мог и обо мне дать какие-то сведения, поскольку я тоже с ним общался.
Да, действительно, та компания, в которой мы встречались, имела связи со столичными диссидентами, доставала и давала читать самиздатовскую литературу; и мне в руки эта литература тоже иногда попадала. Мы все, конечно, осторожничали, но панического страха перед КГБ я все же не испытывал.
Да, иногда "они" выдергивали к себе то одного, то другого книголюба, вели допросы, собирали сведения. Потом в местных газетах появлялись убогие, грубо состряпанные фельетоны о местных "чернокнижкниках"; интересно только было: кто их писал? Во всяком случае, авторы всегда прятались под псевдонимами...
Одни из побывавших "там" были напуганы; другие относились к тем, кто работает "там", с презрением и насмешкой; но, по-моему, при этом никто из красноярцев-книголюбов в 70-х г.г. не был осужден и посажен за чтение запретной литературы.
А панического страха я не испытывал, наверное, потому, что привык понемногу почитывать "самиздат", еще учась в Литинституте, а по окончании его мы, несколько бывших сокурсников, продолжали переписываться, обмениваться "самиздатом" и делиться проблемами, и среди нас бытовало мнение, что слежка за книжниками - и за писателями тоже! - является для кэгэбистов скучной, рутинной повседневной обязанностью, что надо быть осторожным, оставлять для них как можно меньше следов и при этом хорошо знать законы и свои права - но бояться их не стоит, ибо, когда их боятся, они наглеют.
Кстати, когда я стал профессиональным литератором и начал регулярно посещать мероприятия Красноярской писательской организации, то обратил внимание на тихого худенького человека в сереньком костюме с сереньким же галстуком, постоянно посещавшего все до единого мероприятия; и когда я поинтересовался, кто это такой - мне ответили, что это капитан КГБ, официально прикрепленный к писательской организации. А через некоторое время он сам изъявил желание встретиться со мной "для взаимного знакомства".
Естественно, я был вынужден согласиться, однако в начале встречи принял, было, агрессивно-оборонительную позицию. Но он оказался человеком очень выдержанным, игнорирующим мою позицию, и попытался спокойно объяснить мне, что ценит свободу творчества и не собирается мелочно нас всех опекать - наоборот, готов защищать нас от всяких "провокаций" (при этом я не преминул про себя усмехнуться) и что бояться его совсем не стоит: он сам пишет стихи - поэтому его и направили на столь неперспективное "направление", на котором лавров себе не сыщешь; что он хорошо знает наше творчество, любит и уважает нас всех и хотел бы лишь посильно нам помогать... Расстались мы мирно и при дальнейших встречах вежливо здоровались; но, слава Богу, от дальнейшего интереса ко мне с его стороны судьба меня миловала...
* * *
Что же касается Ген Ивыча, то, когда я узнал, что он в тяжелейшем моральном состоянии - мне захотелось с ним встретиться и как-то приободрить.
Я знал, что он работает мотористом компрессорной станции на асбошиферном заводе, а я в это время, работая в ДСК, часто ездил по строительным объектам, разбросанным по всему городу, и имел возможность заехать к нему на работу. Я заехал, разыскал его там, и он был очень мне рад.
Потом, выкраивая час-полтора, я заезжал к нему поболтать не однажды, и всякий раз - не без удовольствия, тем более, что он, сидя целые смены в полном одиночестве, тоже бывал неизменно рад моим визитам.
Мне нравилась сама атмосфера, в которой он работал; компрессорная станция сжатого воздуха находилась в отдельном здании, и всё там сверкало почти стерильной чистотой: на цементном полу - ни пылинки; все трубопроводы и агрегаты выкрашены в яркие - желтые, синие, зеленые, красные - цвета; в чистые окна бьет яркое солнце; потолок - белый, а все четыре стены расписаны фресками, на которых - таежные виды и силуэты красноярских Столбов.
Сам Ген Ивыч посреди этой компрессорной станции обретался в небольшом служебном помещении из легких застекленных перегородок, за которыми гул двух довольно крупных агрегатов был приглушен; в служебном помещении его стоял стол с телефоном, на стене - полочки с рабочими журналами, служебными инструкциями и, конечно же - с художественной литературой; были там и стул, и тумбочка с электроплиткой, чайником и необходимой обеденной посудой, и даже, кажется, горшечные цветы. И еще там был старый диванчик. На него меня усаживал Ген Ивыч, наливал мне чаю, и мы начинали беседу.
Помню, первым делом я восхитился условиями, в которых он работает: "Смотрите, как хорошо о вас начальство заботится!" - на что он ответил мне не без гордости:
- Эти условия я сам себе создал за много лет; начальство меня только ругало за это. Правда, теперь премирует за культуру производства и хвастается перед всеми: какие они молодцы... Когда я сюда пришел, грязи было по колено, все залито машинным маслом, по углам - кучи железа, потолок - черный, свет сквозь окна почти не проходил, и будочки этой тоже не было. Сначала я вытащил весь хлам, потом вымыл окна, побелил потолок. С полами я возился почти год, пока отмыл и отчистил. Причем сменщику моему было всё это - до фонаря.
- А фрески на стенах? Тоже сам?
- Не совсем. Загрунтовал стены, потом пригласил нашего художника-дизайнера, молодого парня - он мне сделал рисунки по стенам. А раскрашивал, да, сам. Причем из красок были только зеленая, синяя и желтая; остальные искал, бегал по магазинам, покупал за свои...
Естественно, я спросил его и о кэгэбэшных "делах", и он чуть не со слезами в глазах жаловался мне, как его там стращали и принуждали к признаниям:
- Да, я, видно, слабый человек - не сумел выстоять, испугался. Хотя за свои книги, за общение с людьми готов терпеть всё что угодно - хоть на Колыму идти! Это одна моя радость: книги и товарищи, - но у меня же двое сыновей-подростков! Оба мечтают после школы идти в военные училища, и я не могу, я не имею права перечеркивать им будущее - они ж меня проклянут потом!..
Далее, уже выплеснув свои тяжелые переживания и немного успокоившись, он признавался мне:
- Вот выучу, выведу в люди своих оболтусов - и ни одного дня не останусь в городе! Как он мне осточертел со всей его злостью, толкотней, с дрязгами, с погоней за вещами, за деньгами!.. Как я понимаю свифтовского Гулливера, когда он понял, что лошади умнее людей, что люди - это всего лишь одетые обезьяны, йэху!
- Так а куда вы денетесь от людей? - спрашивал я.
- Уеду на самый юг края, в Курагинский район, в горы! Там хороший климат, тишина, людей мало. Поступлю пасечником, или сам пасеку заведу. Я уже и литературу по пчеловодству изучаю. Будут у меня только пчелы и книги. Да и книги - не все. Куда их там все - летом же некогда будет читать!
- Денег нужно много: дом купить, пасеку завести, - замечал я на это.
- А я уже все продумал! - отвечал он. - Рядом с моей дачей, на косогоре, есть заброшенный участок - хочу его взять. С председателем садоводства я уже говорил - он согласен; надо только ему в лапу дать - тоже ведь йэху! Как они меня, эти йэху, достают!.. Осенью продам свою дачу и возьмусь возделать этот участок, а через пять лет и его тоже можно будет продать - так что денег наскребу. Ну, и продам библиотеку, оставлю только самые-самые нужные...
- И какие именно возьмете? - поинтересовался я.
- Платона, конечно. Марка Аврелия. Сенеку. "Анналы" Тацита... Вот сравните описания императоров у Светония - и у Тацита: у Светония что ни император, то непременно божественный, а Тацит срывает с них красивые одежды, судит их и клеймит!.. "Опыты" Монтеня, конечно, взять. Ну, еще с десяток...
- А кого из современных взяли бы? - допытываюсь я.
- Да ну их к черту! Не насыщают! Только разжигают жажду знать все больше и больше - а зачем? Пусть поучатся писать у древних! Помните, как мы про "Люй-ши" говорили?..
Конечно же, я помнил; когда-то мы вместе с ним восхищались тем, как был написан древнекитайский трактат "Люй-ши" (III в. до н.э.): главный советник одного из древних китайских императоров собрал при дворе около тысячи ученых и мудрецов со всего Китая и велел каждому все свои познания изложить в тексте объемом не более тысячи слов. Затем эти тексты вывешивались на городской стене, и каждый, кто найдет в тексте хоть одно лишнее слово, получал за это золотую монету. Золотую монету за каждое вычеркнутое слово! Затем тексты были сведены в один трактат... А потом тысячи лет эти трактаты читали, изучали и помнили. Так что не худо бы, в самом деле, современным авторам в чем-то поучиться у древних...
- Ну, а в гости пригласите на свою пасеку? - спрашивал я Ген Ивыча, и он горячо отвечал мне:
- Конечно же! Обязательно! Будем есть медовые соты, запивать винцом, слушать гудение пчел и беседовать, беседовать, беседовать...