...из записок Петра Денисовича Полтавцева - капитана шестого отдельного пехотного батальона второй Туркестанской армии...
Шестой год войны для меня проходил очень тяжело. И не потому, что тогда шли какие-то особенно кровопролитные бои, не потому, что мои нервы были уже на пределе, просто я запутался. Я потерял врага!
Все эти солдаты армии противника, которые в каждую секунду норовят прострелить мне голову или проткнуть грудь штыком, все они невинны по отношению ко мне, ибо не ведают что творят. Они метятся не в меня, а в тот образ, который им создали военные пропагандисты. А все эти политические руководители, промывающие мозги солдатам? Опять же метятся не в меня, но в идею, которую я олицетворяю - враждебную им, противоречащую интересам их страны идею. Но я не идея! Я человек! Набольшие воротилы войны об этом не знают, может быть, смутно догадываются, когда встречают на улице солдатских матерей и вдов. Я для них не человек, а только шахматная фигура. Они метят в фигуру, не в человека, господь им судья. Почему же столько пуль летит в мою сторону, и столько штыков целят в мой живот? Видно, на то воля провидения. Но что нужно от меня провидению? Если бы оно захотело меня убить, то давно бы уже это сделало. Зачем судьба кидает меня в пекло, заставляет кровь вскипать, и одновременно отбирает у меня образ врага? Куда мне проливать клокочущую в груди ярость? Есть только один ответ: необходимо найти новый образ врага, который удовлетворит требования моего воспаленного сознания, и подарит моему существованию на войне какой-то смысл. Двадцатого октября одна тысяча девятьсот двадцатого года я его нашел.
***************** ******************
УТРО
Он был одет в белый приталенный костюм с серебряными пуговицами, английские лаковые башмаки, а на голове его сидела надвинутая на затылок, дурацкого вида соломенная шляпа. Сложно было представить себе наряд более неуместный и несвоевременный. Я невольно поморщился, представив на мгновение, на кого будет похож этот человек через несколько часов. Пустыня не жалует франтов.
Солдаты, проходящие мимо, отпускали плоские шуточки в адрес господина в белом, на что тот старался никоим образом не реагировать, только трость его с каждым шагом все резче и глубже впивалась в рыхлую землю, наваленную по обе стороны окопа, вдоль которого он прогуливался.
"Питерский повеса, не иначе"-- , думал я, внимательно наблюдая за неспешным передвижением нового человека по расположению моей военной части: " На манер Пьера Безухова, приехал постигать суть войны, наблюдая за сражением, только его мне и не хватало, не ровен час, обернется английским шпионом, вскочит на коня и умчится к позициям противника. Столичные интеллигенты схожи, точно братья. Надо будет приставить к нему казачка на всякий случай. Пускай понаблюдает, все спокойнее будет".
Будто почувствовав недружелюбные мысли, господин в белом внезапно сменил праздный шаг на деловой, и уверенно направился ко мне.
Мы представились друг другу. Его звали Яков Мариенгоф, он служил в Петерсбурге при министерстве культуры в чине коллежского асессора и имел поручение от СТОЛИЧНЫХ ВЕДОМОСТЕЙ написать очерк о буднях фронта, так сказать, глазами не военного корреспондента, но человека сугубо штатского. Мы разговорились о новостях светской жизни столицы, и Мариенгоф показался мне чрезвычайно приятным собеседником. Его тон поначалу был опасливый, он явно смущался своего праздного вида, но я никоим образом не намекал ему на неуместность его присутствия на линии фронта, и через несколько минут нашего разговора Яков осмелел, и стал вести себя уже абсолютно непринужденно, и болтал без умолку. Его беспечная болтовня несколько усыпила мою бдительность, и я даже проникся к нему некоторой симпатией. Через несколько минут беседы я сослался на дела, требующие моего сиюминутного внимания, и мы раскланялись. Казачка для наблюдения я все же к нему приставил.
К полудню подготовили Большую Берту. Моя часть стояла в пятнадцати верстах к северу от Хивы, в которой засели войска вице-короля Индии лорда Крюгера, и заданием моего батальона было охранять Берту во время бомбардировки города. Мои солдаты засели в трех линиях окопных траншей, расположенных полукругом, аккурат друг за другом, выпуклой стороной на позиции англичан. В сердцевине этих полукружий тупиком обрывалось железнодорожное полотно, и на последних метрах полотна поставили платформу с Большой Бертой. В подкрепление к моему батальону также подвезли двенадцать станковых пулеметов и три батареи двухдюймовых орудий. Тыл перегородили мешками с песком и на скорую руку опоясали всю позицию одним рядом колючей проволоки для сдерживания кавалерийской атаки. Смысл бомбардировки Хивы заключался в следующем: ослабить укрепленные позиции англичан и выманить их высокомобильные части на себя. На подступах к нашим укреплениям в лоб, противника бы встретил шквальный огонь из всех орудий. Если бы англичане предприняли обходной маневр и зашли в наш менее защищенный тыл ( что, несомненно, является очень заманчивой перспективой для них), то из засады их бы атаковали две казачьи сотни Есаула Стадникова, которые ждали сигнала к атаке двумя верстами севернее у коракамышского колодца, скрытые от посторонних глаз барханом. Но главной военной хитростью было следующее: платформа, на которой располагалась Берта, была тщательно укрыта брезентом, ровно как и бронепоезд, отцепленный от платформы и отведенный от нее на расстояние отдачи при залпе крупповской гаубицы. Со стороны все выглядело так, будто Берта установлена на земле, а позади нее расположился шатер военного госпиталя, а вовсе не бронепоезд. Добрая сотня метров железнодорожного полотна также была укрыта брезентом и присыпана песком, а тупиковая плита перенесена на место, где кончаются видимые глазом рельсы. Наши дезинформаторы донесли в штаб вице-короля, что Берта установлена стационарно, и англичане были уверены, что решительный штурм русско-немецких позиций позволит им отбить у нас легендарное оружие. В разгар штурма англичанами наших позиций, передовые полки армии генерала от инфантерии Брусилова ворвались бы в ослабленную Хиву с северо-востока. Днем раньше была совершена фальш-переброска брусиловских частей на наши позиции. Теперь англичане полагали, что солдаты моего шестого отдельного батальона, -- это брусиловцы. В случае, если моему батальону придется особенно тяжко, мы должны были снять маскировку с железнодорожных путей и выпустить бронепоезд с Большой Бертой из укрепленных позиций на север. Я попытался представить себе наше расположение с высоты птичьего полета. Это должно было прекрасно: четырехсотдвадцатимиллиметровая красавица-гаубица - любимое дитя промышленников союзных армий, гроза англичан Большая Берта, в окружении нескольких десятков орудий малой артиллерии, более тысячи солдат и множества минометов и пулеметов, правильными линиями обрамляющих королеву-пушку. Бриллиант войны в достойной оправе! Вот только когда запахнет жареным, бриллиант вынут, а оправа останется в пекле. Когда вспоминаю, что получил приказ выполнять роль мяса, хочется курить.
******************** **********************
ВЕЧЕР
Алое зарево над позицией моего батальона никак не давало вечеру обратиться в ночь. Укрепления, которые еще утром казались неприступными, были объяты пламенем, которое, подобно ритуальному костру обращало в прах останки моих храбрых солдат. Есаул Стадников вынес меня раненого на крупе своей лошади к коракамышскому колодцу. Хорунжий Стадникова Матвей Леско спас перепуганного, похожего на опаленного воробья, но невредимого Мариенгофа. После уничтожения моего батальона англичане не стали утруждать себя преследованием немногих уцелевших, а вместо этого поспешили обратно в Хиву, восточную стену которой осадили брусиловцы. Я не понимал, что произошло. В час дня к нам прискакал офицер из штаба с письмом от Брусилова. В три часа дня, согласно приказу, изложенному в письме Берта начала бомбардировку Хивы. Крупповская гаубица успела произвести девять залпов, прежде чем прогремел взрыв, и Большой Берты не стало, как не стало в тот же момент и половины моих людей.
Есаул собственноручно обработал мою искалеченную руку, от его двух сотен казаков осталось не более двух дюжин человек и еще меньше лошадей. Стадников не опасался ночного визита английской кавалерии, но на всякий случай выставил караул. Мариенгоф был подавлен и не смотрел в мою сторону. Я не мог уснуть, мое взбудораженное сознание было до крайней степени возмущено случившимся. Уцелевшие после взрыва гаубицы солдаты оказали героическое сопротивление атаковавшей их со всех сторон английской кавалерии, но силы были не равны. Ворвавшиеся с тыла в центр укрепления конные части уэльских аристократов орудовали саблями как заправские мясники разделочными ножами: куски плоти летели в их красные, не переносящие загара лица, отчего уже поймавшие кураж воины впадали в настоящее боевое безумие. Сеча была поистине страшной. Взрыв гаубицы стал причиной нашего поражения. Кто взорвал Берту? Ответ пришел в середине ночи. Казак, которого я приставил наблюдать за Мариенгофом подошел к колодцу раненый пеший и безоружный.
Казак рассказал, что в момент взрыва Большой Берты его кантузило, и большую часть боя он провалялся в полузасыпанном окопе без чувств. Непосредственно перед взрывом он увидел, как Мариенгоф зажег дорожку горючей жидкости, которую мастерски расплескал у всех на глазах от ящика со снарядами до ближайшего окопа, в котором и укрылся. Этот франт умудрился учинить целый клоунский номер, положив фляжку с водой в футляр на своем бедре открытым горлом вниз, и с видом рассеянного недотепы прошелся от ящиков со снарядами до безопасного укрытия, опорожнив между тем всю флягу. Никому и в голову не пришло, что та жидкость была вовсе не вода! Возможно ли себе представить, что этот тщедушный штатский решил разыграть свой странный вид и смешное поведение как козырь? Он даже футляр предварительно отладил так, чтобы спирт вытекал из перевернутой фляжки так, чтобы не обмочить ногу. Впрочем, пожалуй, такое могло случиться только в русских войсках.
После всего услышанного, я поднялся с места, на котором лежал, и неспешно поплелся к Мариенгофу (не знаю, надеялся ли он на то, что все свидетели его преступления погибли, или ему была безразлична собственная участь, но он явно никуда не собирался бежать).
**************** ****************
Я наконец-то нашел истинного врага. Наверное, он питал такие же чувства ко мне, как я к нему. Мариенгоф не был английским шпионом, в противном случае он отправился бы в Хиву вместе с англичанами сразу после моего разгрома. Он был русским дворянином. Я с удивлением обнаружил, что у меня не чешутся руки сию секунду придушить его, что я слишком долго искал его, и не могу избавить от него землю до тех пор, пока не познаю его. Мариенгоф был как всегда словоохотлив. Мы очень долго беседовали...
Коллежский асессор Яков Мариенгоф очень любил наше отечество. В детстве родители отдали маленького Якова в духовную семинарию при Покровском соборе. Мальчик недоучился, но вынес из святой обители бесконечную любовь к людям и жажду нести благо в мир не словом, но делом. В университетские годы Яков, несмотря на свои немецкие корни, примкнул к обществу славянофилов, но и там пробыл недолго, сделав для себя вывод, что концепция любого национального формирования чрезвычайно узка и однобока, и может быть успешной только в ущерб другой, ей же подобной концепции. В юноше зрел матерый космополит, свободный от предрассудков местечкового мышления, воспринимающий человечество в целом, и не признающий границ, разделяющих это человечество. В том числе не признающий и государственных границ. Сразу после окончания университета Яков отправился в Австрию, где побывал на лекциях Фридриха Ратцеля, которые произвели на молодого человека неизгладимое впечатление, и побудили к радикальному образу мысли. Геополитические теории Ратцеля убедили Якова в том, что Германия и Австро-Венгрия являются союзниками России лишь на короткий период времени. В дальнейшем же пути этих государств разойдутся, причем настолько, что большая война будет неизбежна. Осознавая свое бессилие в сложившейся ситуации, Яков стал анализировать, а в какой же исторический момент произошла та роковая ошибка, навсегда изменившая ход исторических событий. Это должна была быть такая ошибка, не случись которой, воссоединенная вновь Бисмарком хищная и амбициозная Германия, опоздавшая с колониальными завоеваниями и жаждавшая новых территорий, не объединилась бы с Россией, а поубавила свои аппетиты благодаря той же России. И Яков нашел, как он полагал, эту ошибку. Успешный исход восстания декабристов 1825 года! Признаться, я не ожидал, что Мариенгоф копнет так глубоко. По мнению Якова, успех революции и принятие конституции определили весь дальнейший образ мысли русской интеллигенции. А главное, что образ мысли стал слабее. Добровольно подчинившаяся государственной цензуре, мысль русского интеллигента перестала выполнять свою основную функцию - стоять в оппозиции к власти. И мысль стала хилеть на казенных харчах, а власть постепенно вернула себе обличие, каковое имело во времена царствования Александра Первого, а интеллигенция, подарив крепостным свободу, сама стала походить на рабов. Добровольных рабов! Дальше, хуже: Балканская война 1878 года позволила России укрепить свои геополитические позиции в европе, что, конечно, не понравилось Англии и Франции, возможный удар которых согласилась взять на себя наша новая союзница - Германия. Разумеется в обмен на часть балканских территорий и равную с Россией долю с пошлин, взимаемых с торговых судов при прохождении Босфора. Вот здесь то и таится корень зла! Германия не остановится на достигнутом, и, рано или поздно, ее пушки повернутся в сторону России, которая помогла ее укрепить. Так считал Мариенгоф, и причиной все нарастающей опасности со стороны Германии считал, прежде всего, слабую русскую интеллигенцию. Ведь, во времена Александра Первого лучшие люди страны мечтали о конституции и преклонялись перед теми, кто ею обладал. Кумиром, объектом почитания была, безусловно, Великобритания. Декабристы победили, конституция была принята, крепостное право отменили, и необходимость в кумире отпала, и больше некому и незачем было вести Россию к союзу с туманным альбионом. Не с далекой ли Англией пришлось делить Босфор в случае союза с ними? Не в союзе ли с ними мы бы поставили на место набирающую силы Германию? Не позволил бы союз с Британией мирно поделить сферы влияния в азии? Только сильная, закаленная в окопах оппозиции интеллигенция, не потерявшая уважения к британским братьям, могла бы привести Россию к долговременному союзу с англичанами, и, таким образом, отвратила бы нас от катастрофы. А что мы имеем сейчас? Коррумпированный парламент, союз с Германией и Австрией, который противопоставил Россию всему миру, и мировая война, которая идет уже шестой год! Россия стала мировым агрессором, и вкупе со своими подельниками готова поставить на колени весь мир. Так думал Яков Мариенгоф. Его откровение не нашло отклика в моей душе, а на вопрос о том, какое к этому всему имеет отношение учиненный им взрыв он ответил не сразу. Вспять историю повернуть невозможно, согласился он со мной, и английские пушки смотрят в нашу сторону, и нам необходимо защищать наше отечество, если конечно мы его любим. Но по обе стороны линии фронта находятся обыкновенные люди, не разбойники-убийцы, а солдаты, которые идут в бой скорее не из-за абстрактной ненависти к врагу, а из солидарности с товарищем. Тем не менее, это их выбор, ибо они смирились со своим положением людей военных. А на войне убивают. Но нельзя вовлекать в войну людей гражданских. Не взорви Мариенгоф Берту, в любом случае, так или иначе, погибло бы примерно такое же количество солдат, и не все ли равно чьих солдат? Все они люди военные. А в Хиве, помимо войск вице-короля Индии лорда Крюгера, находилось более двадцати тысяч человек мирного населения. Не взорви Яков Берту, погибло бы больше ни в чем не повинных гражданских, нежели солдат.
Так думал Яков Мариенгоф. Он совершенно не надеялся на то, что я его пойму, правда, как мне показалось, ему было важно, чтобы я его выслушал до конца. А мне было важно знать, как мыслит мой враг.
Я помог Якову подняться (хотя из нас двоих был ранен именно я), и мы побрели к колодцу испить воды. За время ночной беседы Мариенгоф успел привязаться ко мне и смотрел на меня честным наивным, немного виноватым взглядом. Я старался никоим образом не выказывать своего отношения к нему. Казалось сперва, что я скрываю от него свою ненависть, но уже у колодца я поймал себя на мысли, что совершенно спокоен. Ненависть, ярость, свирепая боевая злость - эти чувства не для врагов, а для нас самих, они помогают чувствовать себя живым даже тогда, когда все вокруг говорит о том, что ты умер. Знакомство с Мариенгофом научило меня этому. Яков пил из ведра жадно, как в последний раз. В этом ведре я его и утопил. На душе было спокойно - я познал врага, теперь нужно было только немножко поспать, ведь утром предстояло много дел: надо было воссоединиться с Брусиловым, похлопотать о захоронении моих солдат, и приступить к обсуждению новой бомбардировки Хивы.