Аннотация: Заметки о московской окраине и ее обитателях
Дурным чем-то все же от него веет, от этого района. Начиная с типовой застройки по "гениальному" генеральному плану совковых архитекторов. Полуразвалившиеся "хрущевки" перемежаются с не менее уродливыми, но пока еще относительно целыми домами-башнями двадцатилетней давности. Лишь один, построенный лет семь назад - кирпичный - мог бы считаться относительно приличным. Но из-за того, что тянется он аж на полкилометра вдоль железнодорожного полотна, заляпанного гаражами-скворечниками, его просто ниоткуда не увидеть. Хотя заселяется этот громадный домище людьми, по-нашему, вполне состоятельными - квартиры там велики, а квадратный метр обойдется не меньше, чем в 1500 долларов.
Во-вторых, почти всеобщая настороженность и взаимное недоверие жителей. Здесь редко можно встретить человека не истеричного, не готового без всякой причины ляпнуть что-нибудь грубое, хамское. В любой другой толпе такой человек всегда выделяется сразу - здесь нет: это норма. А известные всем кондовые металлические двери, навешанные где только возможно - от подъездов до самых захудалых сараюшек, - конечно, мало от чего могут уберечь, но продолжают размножаться на глазах.
В-третьих грязь, в-четвертых ощущение какого-то устойчивого тлена - и запах, и цвет, и то, по чему ступаешь.
Когда-то, больше тридцати лет тому назад, здесь были сады, переходившие в перелесок. Тринадцатилетними мальчишками мы бегали через них по грибы. Но, прошло время. И вот - все срыто, выкорчевано и построен здесь "город-сад", где на некоторое время оказался я в качестве "местного жителя", "город сад", который меня откровенно и непрестанно ужасает.
Где-то за излучиной одной из автодорог жив до сей поры маленький островок зелени на берегу Яузы. Там, неподалеку от следов давно исчезнувшей усадьбы, стоит старинная церковь, а при ней кладбище, куда я крался когда-то вечерами слушать (и даже смотреть!) соловьев. Или срисовывать и расшифровывать надписи с белокаменных надгробий семнадцатого. Теперь соловьев нет, как нет и надгробий. Потому что кладбище оккупировано "новыми русскими", и куда при этом могли исчезнуть древние камни, можно только догадываться. В церкви, где когда-то возносил молитву удивительный, с ликом библейского пророка архимандрит Сергий, оставшийся в памяти лишь нескольких самых ветхих старух, служит теперь батюшка, что года четыре лет назад был известен в качестве рукопашного бойца, и успешно бил, говорят, смертельным русским боем всех подряд - православных и не слишком.
Вот, наверное, и все, что уцелело здесь из живой земли, которую я любил со времен отрочества. Остальное заковано, залито в бетон, поверх которого скапливается многолетний мусор. Неимоверное количество гоняющих сквозь кварталы автомобилей дополняет всю эту "прелесть". А пронзительные сквозняки, что гуляют вдоль домов в любое время года, разметывают помойки и обживают, отшлифовывают новый ландшафт.
На днях, разговаривая по телефону с одной из подруг моей юности, и вспоминая о тех соловьях и речке, я вдруг услышал: "Ты видел, что там теперь?", и ответил: "Видел. Ходил летом, в жару". Она же не ответила ничего: наверное, видела тоже. И воспоминания о том, каков был этот район, стали теперь только воспоминаниями.
Откровенно говоря, когда намучившиеся со мной друзья сказали, что можно снять тут квартиру, я будто приподнялся над землей. Так много значило для меня имя этого места - Отрадное, к которому когда-то было счастьем припадать. Едем. Выходим из метро, и первое, что захотелось мне сделать, так это закричать во весь голос: "Не верю! Где?!".
Да и, до сих пор, хотя и жил там, и уехал давно оттуда, не верю.
Помню первое прикосновение к нынешнему Отрадному: я поскользнулся на гнилой арбузной корке. Не упал, но поскользнулся, потому что вертел головой, пытаясь найти хоть какой-то знакомый ориентир. Его не было. Вокруг простирался только голый асфальт, да выворачивал глотку тошнотворный запах помойки. Позже я привык к нему, ходя по дорожке от метро до своей унылой башни. Но даже тогда старался представить, что все это не здесь, а, например, в ненавистных Текстильщиках или где-то еще. Но, одно дело неприязнь к месту, которая случается при его посещении, и совсем другое дело там жить.
Подъезды домов, как нетрудно догадаться, не только исполнены зловония, но и щедро расписаны и разрисованы всяческой мерзостью. Нарисованные детской рукой половые органы, спаривающиеся черти, ругательства - все это неизменно присутствует на каждом этаже. Внизу, у почтовых ящиков, постоянно жгут никому не нужные рекламные газеты, потом заливают их водой, отчего запах мусоропровода, разбавленный дымом, приобретает особенный смак. На запасной лестнице испражняются неизвестные, которых уже много лет никому ни разу не удавалось засечь. Их замерзающие зимой "подарки" делают лестницу при сломанном лифте непреодолимой для скользящих по ней старух, а оттаивая, застарелые экскременты устраивают жесткую газовую атаку и против всех, кто попадает в подъезд.
Из окон, кроме самых последних этажей и крыши, можно узреть лишь точно такие же грязно-серые стены напротив, с желтыми вечером и черными под утро окнами. А сверху, с чердака - это до самого горизонта лежащая внизу убитая земля с разбросанными по ней грязными кирпичами таких же убогих строений. Поэтому, остается только небо. Но оно так редко бывает ясным из-за привычного смога, что кажется подвешенным на чем-то прямо над плоскими, обрубленными крышами грубым, серым, не стираным пологом.
Внизу, за кварталами, раньше лежала (и снова раньше!) долина реки. Лет тридцать тому назад там, между водой и ивняком, росли валериана и мелисса, которые незабываемо благоухали вечерами. Смешиваясь с запахом реки и болотца, они навевали какие-то неясные, но на удивление теплые, всплывающие из подсознания воспоминания. Теперь - это пространство перемешанной и ороговевшей грязи и застывшего цемента с выпрямленной, как сломанной, Яузой - строго прямой посередине. В последнее время над речкой разрушили старые бревенчатые мостики, даже тот, что вел к кладбищу. И построили один, который до сих пор приводит в экстаз не только меня: он высокий - метра в полтора, бетонный и без ступеней с обеих сторон. Впервые увидев этого монстра с обрыва противоположного берега, я спросил проходившую мимо бабку: " Мать, а откуда этот мост взялся-то?". Та строго и долго поглядела на меня и ответила: " Так, это мы его заставили сделать, пенсионеры. Чтобы на огороды ходить". "И как, ходите?", - поинтересовался я. "Так, как же по нем иттить-то? Не ходим, на автобусе ездим - до бассейну, а там, уж, пешком".
С того памятного обрыва у открытого зеленого стадиона когда-то, еще лет 12-ти, слетали мы на велосипедах с приделанными к ним крыльями. Одному из нас, мальчишек, не повезло, и он попал в клинику с дыркой в пузе. Правда, потом долго гордился оставшимся после операции шрамом - прямым и жирным от груди до паха.
Извиваясь и разбавляясь речушками - деликатной Чермянкой и сумасшедшей Лихоборкой, Яуза текла на Юго-Запад. О тишине Чермянки и дикости Лихоборки у меня с давних пор остались личные впечатления. Если в первой можно было в полной тишине ловить в корзинки вьюна, то последняя несла нас однажды так, что выворачивала руки. А если вспомнить, что в Лихой бор издавна славился ледяными ключами, то невозможность выбраться на глинистые берега, могла мало радовать в тот момент.
Был, правда, и славный момент, связанный с этой быстрой и холодной речушкой, прорезавшей старую территорию Ботанического сада, когда заведя оставленный на дороге дорожный каток, мы с приятелем съехали в нее и были забраны в милицию за склонность к "терроризму". Попугав немного, нас по молодости быстро отпустили. Но я до сих пор помню внутреннее торжество, когда стальная махина срывается и катит прямо в речку, после которой всегда долго ломило от холода ноги. Мы тогда в общем-то непонятно за что, но мстили ей.
Через квартал от моей нынешней башни есть местный культурный и торговый центр - предназначенный для увеселений кинотеатр и огромный крытый рынок - обильный, дешевый и основательно загаженный, как все вокруг. Магазины и магазинчики с водкой и сигаретами, автостоянка, где можно за несколько минут заработать 20-30 рублей - ну, что надо еще культурному москвичу? Здесь можно купить наркотики и оружие, напиться в дугу в кафе или прямо на улице. Можно как дать, так и получить по физиономии. А можно и остаться где-нибудь между палаток с перышком в спине.
В стороне от стоящих тесными рядами палаток, несколько забегаловок и кафе на любой вкус. Есть дешевые "окна" с подгоревшими чебуреками и кислой капустой. Есть более приличные и даже совсем неплохие заведения, где состоятельного человека угостят блюдами из парного мяса, птицы или рыбы, экзотическими фруктами, изысканными напитками. Автостоянки перед такими заведениями забиты "джипами" и последними моделями "мерседесов". Что же касается дешевых палаток, то те окружены разыскивающими спиртное бомжами и местной крепко пьющей братией - стоящей, ходящей и просто сидящей на ступеньках. Тут пьют, выясняют отношения и отдыхают одновременно.
В общем, все как везде. Но это "как везде", не приложенное к чему-то конкретному, выглядит расплывчато: ну да, как везде. А как это - везде? Наверное, поэтому я и попробовал привязать это "везде" к отдельно взятому району, где оказался и в котором исходил немало задворков, выпил уйму паленой водки со славными местными парнями.
Сорок с небольшим лет назад здесь было еще "ближнее" Подмосковье - самая первая полоса жилья за чертой города до того, как появилась кольцевая дорога. Рядом - бывшая усадьба Свиблово. Уникальная церковь Покрова Божией Матери рядом с тем, что осталось от имения и деревни Медведково. Когда-то чистая Яуза, уйма "ящиков", занимавшихся чем угодно, кроме мирных дел. Ныне здесь Москва. Считается даже, что район этот один из самых чистых, вроде Серебряного Бора или Лосиного острова. Километром южнее стояло еще лет пятнадцать назад таинственное учреждение под кодовым названием "карантин", которое представляло собой многолетние заросли орешника по периметру, за ним клетки с соболями, а дальше колючка с прожекторами и песчаной дорожкой. Как глупы были мы, мальчишки, лазившие раньше за орехами и как вкусны были те орехи!..
Мне трудно не сбиваться время от времени на воспоминания. Но это, может быть и лучше, понятней: то Отрадное осталось в прошлом, а тут - это. И никуда от него не денешься. В нынешнем каменном монстре никакой отрады не осталось в помине. Выстроенный на живом еще теле чудесной в прошлом земли уродливый муравейник, населенный человеками, впечатал в грязь и жителей, и саму жизнь. Она теперь не отличается здесь ни от жизни в Череповце, которую кстати очень напоминает, ни от пребывания где-нибудь в Казахстанских новостройках. Кладбище для живых.
Люди, живущие здесь, отличаются от москвичей других районов так же, как и сами районы друг от друга. Если относительное преобладание интеллигентов на Октябрьском поле или совсем рядом - на Проспекте Мира объясняется тем, что жилые кварталы заселялись там преимущественно инженерно-научной публикой, то обитатели здешних домов - бывшее Подмосковное население и приезжие. Хрущевки заселялись теми, кто жил в бараках, которыми был забит соседний район и теми, кто ютился во множестве деревянных домиков, оставшихся от умерших деревень. В башни попадали те, кого переселяли с других окраин города, где затевалось капитальное строительство. В квартиры умирающих стариков приезжали и прописывались их родственники издалека. Так что, коренных москвичей здесь мало, население разнородно, а сейчас сильно разбавлено мигрантами с юга бывшего СССР, организовавшими бизнес и приобретшими значительную часть жилого фонда.
Район специфичен еще и тем, что осталось много свободных площадей - пустырей и полос вдоль железной дороги, которые заполняются разнообразными складами, мастерскими, приемными пунктами, автоотстойниками, где кипит бурная деятельность вообще непонятно кого. Тут снуют взад-вперед фургоны, ночуют "дальнобойщики" и ютятся в вагончиках и сараях гастарбайтеры из Молдавии, Украины и других бывших республик.
Атмосфера любого городка или района, как известно, в большой мере определяется людьми, которые там живут. То же и здесь. Поэтому, чтобы лучше почувствовать нынешнее Отрадное, я предлагаю познакомиться с некоторыми группами населения и отдельными его представителями.
Малолетки
В этом районе они, как везде, разные и всегда мельтешат на улицах. Это и черно-белая пара проституток лет двенадцати. И коротко стриженные, непьюще-некурящие качки. И явно чистоплотные мальчишки, ведущие умные разговоры или спешащие куда-то, с перекинутыми через плечо спортивными сумками. И не грешащие пешей ходьбой пацаны лет пятнадцати - шестнадцати, рассекающие на дикой скорости дворы и тротуары на своих "аудио", "вольво" или "девятках". И ватага орущих что-то и шатающихся парней, которые беспорядочно бредут гурьбой по и около тротуара или прямо по шоссе. Кстати, это так называемые "беспредельщики". От них, сбивающихся в стаи, можно ждать, чего угодно. Лет до тринадцати они дышат клеем, а позже живут на всевозможных наркотиках, которые обильно запивают пивом. Поэтому для добычи необходимых на покупку зелья немалых средств, эти очаровательные особи грабят квартиры и прохожих или банально воруют в супермаркетах.
Время "беспредельщиков" начинается с наступлением темноты. Однако, бывает и иначе: тройка подобных "детишек" просто для удовольствия избила средь бела дня до полусмерти, живущего неподалеку моего знакомого - старого актера, отобрав у него потертую шапку, десять рублей и паспорт. Поэтому даже у серьезных "деловых" есть неписаный закон: встречаясь с ними при малейшем подозрении на агрессию, бить надо первым. И лучше насмерть.
Пара начинающих малолетних проституток, с которыми я разговорился как-то по дороге от метро, гордо сообщили, что зарабатывают уже по 50 баксов за день. Правда, посетовали на плохую "крышу", которая сама боится связываться с "беспредельщиками", хотя деньги своим бандюкам девчушки платят исправно. "Не знаем, может под кавказцев уйдем, - как-то нерешительно пару раз повторила одна. Там все же солидняк".
Буквально через пару дней с момента моего появления в районе, в пять утра, на тротуаре меня остановил мальчишка лет пятнадцати и вальяжно выдал: "Эй ты, дай десять рублей". Я вежливо осведомился, как ему отвернуть башку - справа налево, или наоборот. Он осадил, но сохраняя форму поинтересовался, отчего же так сразу. Но после напоминания о "волшебном слове", повторил свою просьбу иначе и десятку, разумеется, получил. Позже я познакомился с ним поближе: оказалось, отмороженный, на счету которого давно уже есть колония. Он нагл и глуп, хамлив и закомплексован. Это совершенно особый, невиданный ранее тип малолеток: несмотря на блатную браваду, они страшно боятся боли.
Леша - именно так звали моего отморозка - на мой взгляд, гарантированно несчастное на всю жизнь существо. От одиночества, отсутствия нормальной семьи и даже самых элементарных возможностей хотя бы столкнуться с чем-то иным, он месяцами пьет с двадцати - тридцатилетними парнями и девками, никогда не трезвея, но зверея иной раз, видя того, кто беспомощней и кого можно "помыть". То есть, попросту ограбить, предварительно жестоко избив. Круг интересов этого бедного мальчишки ограничивается поисками спиртного, сдачей ворованного и заслуженным стаканом за это от старших. Но такие, как он, все же редки: он - одиночка в кругу "стариков". Остальные его сверстники сбиваются в стаи и удержать их может только пуля, тогда как этот паренек всегда "под контролем" более зрелых старших, которые иной раз прикроют или удержат от бессмысленного удара "розочкой" в живот какому-нибудь подгулявшему пьянице.
Кавказцы
Здесь на окраине они многочисленны, но вполне мирны. Уйма матерчатых палаточек, стоящих вдоль дорог, где они торгуют в любую погоду всяческой снедью, неплохо выручает местных жителей. Во-первых, гораздо дешевле, чем в магазинах или на рынке, а во-вторых - свежее и вкуснее. Найти можно все, что угодно - мясо, фрукты, овощи, хлеб, вязаные и меховые вещи, обувь, посуду и электроприборы. Сами "работяги" - а это настоящие работяги - на удивление приветливы и сговорчивы, так что можно поторговаться. Даже, пожалуй, нужно, ибо в их глазах, это только придает покупателю респектабельности.
Национальный состав торговцев широк. Можно встретить азербайджанцев и армян, узбеков и индусов, можно и греков. Разговаривая с некоторыми из них, я выяснил, что постепенное уменьшение их агрессивности за последние годы можно объяснить до смешного просто. Рустем - пожилой уже торговец овощами - сказал мне, смеясь: "Так, мы же сначала так боялись вас тут, что ничего понять не могли. Где шпана, где нормальные люди, где менты - ничего не понятно. Все деньги требуют. А мы и сами не миллионеры. Теперь обжились, у многих тут семьи. Научились жить по-вашему. Теперь все лучше стало. Только с нацистами проблемы остались. А сначала нам приходилось совсем туго. Все, конечно, бывает. Но раньше - каждый день, а теперь редко". В следующий раз Рустем пообещал захватить "картинки". Сначала я ничего не понял, но уже через пару дней разглядывал с ним вместе фото его жены, сына, русской невестки и двоих мальчишек - внуков.
От него же мне удалось узнать о технологии их торговли. Две семьи - армяне - играют в округе роль снабженцев-экспедиторов, развозя более, чем в 50 точек разные продукты. Рабочий день начинается у всех в 6 часов и заканчивается после 21, потому что надо вернуть непроданное на склад и сдать вырученные деньги. Для перевозки купили по дешевке пару "ГАЗелей", которых пока хватает. Склад охраняют по очереди, хотя раньше и нанимали сторожей. Но при них все время крали товар - пришлось отказаться.
Немало кавказцев и других южан появилось и в более солидных заведениях. В магазинах и мастерских, ДЭЗах и ателье, парикмахерских и поликлиниках. Надо сказать, что там, где они работают, традиционная пьянка сходит почти на нет. Например, в местном ДЭЗе еще несколько лет назад трезвого слесаря или электрика уже с самого утра найти было практически невозможно, а теперь на месте в полном здравии и разуме не только дежурные, но и мастера, которые благодаря жесткой дисциплине нового инженера Семена, что по настоящему зовется Араик, стали неплохо зарабатывать. В магазинах в качестве редких хамящих реликтов остались лишь немногочисленные пожилые тетки, дорабатывающие до пенсии. Зато в залах всегда есть директор или его зам, если таковые - приезжие. А их много именно на окраинах, где легче и дешевле устроиться с жильем, от которого близко добираться до работы.
Иной раз приходится слышать сетования некоторых москвичей по поводу засилья "черных", как называют всех без разбора приезжих с юга. Однако, сколько я не обходил бы при оказии магазинов, везде висели объявления: "требуются, требуются..." - продавцы, шоферы, грузчики, бухгалтеры, экспедиторы. Правда, как сказал мне директор одного такого магазинчика: "С ненормальной мордой лица я, конечно, никого не возьму". "С ненормальной", значит с нетрезвой. Так что с уместностью подобной "дискриминации" любому адекватному человеку поспорить будет трудно. Поэтому, возмущения москвичей, особенно не имеющих высокой квалификации, по поводу отсутствия рынка труда, если и оправданы, то только ленью.
Ночь
Она здесь особенно неуютна. Конечно, это не относится к почти светлым летним ночам, когда в одном дворе уютно уживаются и смеющиеся подростки, и почти шепотом переговаривающиеся тетки, и порой философски примолкающие на скамейке нахохлившиеся мужики. Все, как правило, под выпивку. Хотя напиваются редко, расходуя дешевое пойло экономно и не спеша.
В духоте прошлого лета только к вечеру, в общем-то, все и оживали. Опускалось некое подобие прохлады, иссушившее землю светило скрывалось за домами, и голоса людей оживали. За счет того, что и мужики и старики - в основном пенсионеры, двор был обжитым почти целые сутки перерыва. И, когда глаза смертельно уставали от экрана монитора, было так приятно спуститься на полчасика на скамейку, покурить и послушать живую человеческую речь, как всегда колоритную, изобилующую пикантными звучаниями. Так говорят, пожалуй, только в Москве и области.
Собственно, местная речь всегда и везде специфична, что особенно бросается в глаза в дальних поездках. Не так давно я вспомнил отрывистое и полувопросительное сибирское "ну!", когда услышал его внезапно в Москве у ларька "Роспечати". Поджарый дядька бросил его в окошко на какой-то вопрос киоскера, и я не удержался, чтобы не попросить его передать поклон Сибири. Он расхохотался, и сообщил, что уже лет двадцать там не был, а, вот, словечко-то так при нем и осталось.
Такие же достаточно специфические "словечки" живут и в Москве - в толпе, в разговорах всех от мала до велика, в "высоких" кабинетах и среди простолюдинов. Конечно, они не ограничиваются банальными "блинами", принятыми в основном у самых молодых, и несколько раз мне доводилось выслушивать достаточно виртуозные "шедевры", которые по причине их непечатности, привести к сожалению не могу. Они настолько примелькиваются иной раз, что на этом фоне речь чистая просто восторгает. И услышав таковую однажды в ночи, я долго вслушивался в слова двух мирно беседующих старичков, явно из уходящих.
В отличие от ночи летней - зимняя здесь тяжела и неуютна. Иногда об этом - особенно, если чем- то занят - забываешь. Но стоит высунуться на балкон покурить, да и просто подойти к окну, как буквально физически ощущаешь, как она давит. Не помогает даже мороз, который никак не может справиться с сыростью и амбре многочисленных помоек. По асфальту все равно течет что-то неподдающееся замерзанию, а от черных полос вдоль закопанных в грунт теплопроводов сочатся застарелые гнилостные запахи. В пару, струящемся над люками канализационных колодцев греются голуби, а неподалеку, наскакивая друг на друга из-за чьих-то бренных останков оголтело спорят две вороны...
Обитатели двора
Валя
"Нет, вы не подумайте, что я бродяжка, бомжиха какая-нибудь", - женщина повторяла это, наверное, раз в двадцатый. Надо сказать, что выглядела она как раз очень опрятно. Несмотря на возраст - много больше пятидесяти, и явно нелегкий образ жизни, она была одета в приличное, хотя и скромное пальто. Речь не соответствовала привычно гремящим в пакете бутылкам. А руки чисты и ухожены.
Крепкий мороз то и дело заставлял поеживаться, но я и дальше слушал ее с демонстративным интересом, который так помогает откровенности рассказчика. Узнавая постепенно, как в свое время обманули ее племянники, отобравшие квартиру, как живет она сейчас в соседней с молодыми и жесткими родственниками комнате с мужем дворником, как устраивается время от времени на работу, что только и кормит, я видел все более явственно проступающую картинку Валиного житья-бытья в целом, обычного для большинства.
Когда-то, еще в советские времена, она, будучи женщиной, не склонной "зарываться" и умеющей находить язык с самыми разными людьми, получила неплохое образование, а потом и достаточно престижную тогда должность завмага. Одного ее заработка с лихвой хватало и на безбедную жизнь, и на помощь детям, и на содержание мужа, который в те годы не работал - пил. Но с возрастом, уже в начале перестройки, вся эта лафа кончилась. И женщина устроилась в приемный пункт, где, правда, тоже не голодала, но работать приходилось не столько головой, сколько голыми руками. Да и, за четверых.
Дети выросли, появилась первая внучка. Одновременно, выросли и аппетиты молодого поколения в целом. Просто еды и расхожей одежды стало недостаточно, понадобились модные тряпки, автомашина, пришлось купить квартиру для сына, а свою полностью оставить дочери. Расходы на жизнь все увеличивались и вскоре ей одной стали уже не под силу. Да и, беда еще, как известно, одна не приходит: лишившись своей собственной квартиры, Валя лишилась и детей, которых, оказалось, интересовала вовсе не мать, а ее деньги. Почти та же история с мужем, который стал ее крепко поколачивать, срывая, таким образом, злость на новую жизнь и свое бессилие что-либо изменить, потому что делать по сути ничего и не умел.
Новая жизнь придушила и Валю: ведь, работая на ее уровне в новых условиях надо было лишь воровать, а она этому, надо сказать, толком не обучилась. Вот и дожила до комнаты на двоих и случайных, по сути, заработков. Начала попивать. И, хоть старалась придерживаться меры, но болезни, разбавленные водкой все больше давали о себе знать. Поэтому, сейчас она собирается продать один из двух своих домов в области, вложить деньги во второй, оставить мужу московскую квартиру и уехать насовсем в деревню. Благо, с самого детства была приучена к такого рода хозяйству и потому умеет делать все - от стройки, до земледелия и разведения скотины.
А почему бы и нет? Она еще крепка, а отцовская цыганская кровь и природная сметливость - неплохая добавка для Вали, которая несмотря ни на что, все же более жизнерадостна, чем побита жизнью.
Слава-вазелин
Когда-то он был ведущим инженером одного из московских "ящиков". Теперь уже дважды был, потому что и самого-то Славы уже месяц, как нет - он умер от рака с метастазами, который особенно в последний месяц причинял ему нестерпимые мучения. Полагавшиеся в таких случаях лекарства за счет государства в аптеках теперь не дают, и приезжая издалека племянница привозила ему положенное "бесплатное" обезболивающее, за которое тайком от самого больного платила немалые деньги.
Худой, буквально иссохший, в последнее время Слава представлял собой спокойного и доброжелательного человека, всегда говорившего тихим и ровным голосом. Никогда ни на что не раздражался, потому что, как сам поведал однажды, "характер такой". "А что нервничать из-за чьей-то глупости или бессилия. Эти люди, в сущности, и не виноваты, и изменить ничего не могут. Тогда получится, что обижаешься на самого себя и себя же обижаешь", - говорил он потягивая привычную с молодости "беломорину". Мужики во дворе, видимо, принимая такое дело за какую-то обтекаемость, прозвали Славу Вазелином. Я не сразу понял, что он знал об этом. Но, однажды, буквально за неделю до смерти, он позвонил и попросил, если сумею, зайти вечером.
Мы долго сидели за аккуратным по старому столом, и Слава, показывая мне толстые, многолетней давности семейные альбомы, вспоминал, рассказывал о родителях, о своих значительных по старым временам предках - дореволюционных еще офицерах, инженерах, преподавателях. Вспоминал семейные предания, раннее детство и старшего брата, погибшего в войну. Я смотрел на его фото двадцатилетней давности и откровенно не узнавал в стройном широкоплечем человеке, почти атлете, нынешнего едва ходящего Славу, высохшего и сутулого, еле поднимающегося по лестнице до лифта. То, чем он был болен, давно не было для него секретом. Как-то внезапно он сказал в тот вечер: "Знаешь, Михаил, я, ведь, попрощаться тебя попросил придти. Чувствую, что осталось мне несколько дней всего". Слава Богу, что не сделал я тогда глупости и не сказал, что-то, вроде "с чего ты взял?", а просто честно промолчал. Потом мы снова долго говорили, никак не касаясь, будто случайно сказанной им фразы. Зато он заулыбавшись вдруг, спросил, как я думаю, отчего его кличут Вазелином. И рассказал, отчего.
Когда Слава умер, ему было шестьдесят семь. На похороны - таскать гроб - ездили ребята со Славиного двора.
Ромка
Жизнерадостный и никогда не умолкающий Ромка запил сразу после того, как его бросила жена - за полгода до того, как его убили. Если кто-то захотел бы определить одним словом всю его натуру - характер, образ мыслей, поведение, то точнее всего было бы слово "безвредный". Не просыхая ни днем, ни ночью, он умудрялся ни с кем не ссориться и не ввязываться в пьяные разборки. Каким-то чудом Ромка сутками продолжал все время куда-то идти, с кем-то громко разговаривать, делать почти детские комплименты знакомым и незнакомым девушкам, вызывая неизменно веселую реакцию с их стороны. Наверное, это были остатки недюжинного еще недавно здоровья и столь же здорового образа жизни. Потому что все свои три с небольшим десятка лет он провел в командировках, ездя работать то на Север, то в Казахстан, то на Дальний Восток, то еще куда-нибудь в том же роде. Специалист широкого профиля, как это часто у нас бывает, Ромка водил всевозможные автомобили, участвовал в геологоразведочных партиях, строил, варил, ловил, искал. Иными словами, делал все, чтобы прежде всего побольше заработать: чувствовал себя от этого настоящим мужиком.
Впрочем, он и был таким, хотя давно уже этого и не замечал. Наверное, поэтому его любили старухи и старики, пережившие войну и разруху, хлебнувшие, что называется, лиха. Они с удовольствием просиживали с Ромкой часами на скамейке, где он поддерживал душевные разговоры и всегда приносил им какой-нибудь гостинец.
После ухода жены Ромка остался жить в одной квартире с отцом - довольно мрачным типом и откровенным мизантропом. Когда сын возвращался домой и тихо всхлипывал в комнате о своей Таньке, которую, как видно, горячо любил, трезвый и столь же здоровый физически отец бил его, чем попало - то ли от несдерживаемой досады, то ли просто в силу потребностей натуры. Наутро, часам к пяти, Ромка появлялся на улице со следами новых побоев, на которые, никогда не обращал внимания. И для первого же встречного, выгуливающего собаку знакомого, у него была приготовлена какая-нибудь жизнерадостная байка, за которую Ромке доставалось на похмелку. Похмележ его, в свою очередь, затягивался до глубокой ночи и заканчивался, в зависимости от погоды, на улице, в подъезде или в комнате, где его часто снова ждало отцовское "назидание".
После последней экзекуции, результатом которой стала довольно серьезная травма головы и сотрясение мозга, Ромку наутро кто-то вдобавок жестоко избил, и он умер в луже собственной крови на кафельном полу кафе, не дождавшись "скорой".
Вадим
Если вы можете представить себе такое невероятное сочетание, как невозможно толстый человек, который при всей трудности, предполагаемой этим не слишком комфортным состоянием, абсолютно неагрессивен, а напротив жизнерадостен, весел и приветлив, то это будет отдаленное представление о Вадиме. Лучше всего говорит о нем его смех - почти юношеский, чистый и добрый. Насколько трудно ему даже ходить, видно невооруженным глазом, когда он, направляясь в магазинчик напротив, пересекает стометровую полянку, останавливаясь через каждые несколько шагов. По роду работы он эксперт-электрик и достаточно зажиточен - один содержит семью, где всегда полный достаток. Разумеется, очень "не любит" выпить, но при его массе какой-либо эффект от водки бывает заметен крайне редко.
Его все любят и, что называется, уважают не только за то, что он всегда выручит трясущегося похмельного бедолагу, но и просто чисто по-человечески. Это очень симптоматично - относиться с уважением к тем, кто не подведет и всегда даст дельный совет, что называется в самую точку. Сидя в летнюю, невыносимую московскую духоту на скамейке в садике, Вадим время от времени запускал руку в стоящую рядом набитую продуктами и многочисленными таблицами сумку. Часто испытывая желание чего-то перекусить, он не мог удержаться. А заодно с ним, перекусывали и те, кто оказывался рядом. Ну, а где перекусить, там и выпить, конечно. Поэтому, к тому времени, когда окончательно темнело, стоящий поодаль мусорный ящик был до верху забит пустой стеклотарой и пластиковыми упаковками из-под всяческой ветчины и колбасы. При этом Вадим не переставал разговаривать сразу со всеми, и каждый чувствовал, что его слышат и обращаются именно к нему.
Единственное, что раздражало его, пожалуй, это ночующие на чердаке окончательно опустившиеся бичи и нюхающие клей малолетки. Не полагаясь на коммунальщиков, он сам постоянно забивал наглухо ведущую туда дверь, но ее неизменно выламывали, что приводило Вадима в уныние. Живя на последнем этаже, он снова слушал над потолком очередной "полтергейст" и намечал через день-два новую кампанию по возне с проходом на чердак.
По праздникам Вадим часто "банкует", угощая мужиков в беседке, и оставаясь при этом по обыкновению трезвым. А уходя домой, оставляет особо неимущим денег "на продолжение", которых, впрочем, хватает ненадолго и подвыпившая компания приступает к поиску выхода "где взять". Вадим здесь уже не поможет, ибо его просьба ни звонить, ни тем паче, заходить к нему, чтится свято: дома - жена.
Юрка-шофер
Несмотря на физическую крепость и абсолютное нежелание устраиваться на работу из-за непрерывной пьянки, Юрка наиболее частый собеседник Вадима, относящегося к нему буквально по отечески: кормит. Если Вадим и что-то скажет иной раз, то только: "Эх, Юрка, Юрка... Взял бы я тебя шофером к себе, но сам понимаешь - не могу". При этом никогда не заденет, потому что надеется, что тот тормознет. А водитель Юрка действительно классный. Еще бы! Сначала дальнобойщик, а потом лет пятнадцать в таксопарке. Иными словами, технику и вождение знает, как свои пять пальцев. И с людьми всегда договорится. Тем более, что не наглый, и мужик крепкий. Когда Юрка не с Вадимом, то обитает в своей прокуренной комнате, сидит там, что называется, мышкой, потому что в соседней комнате живет дочь - девица крутая: коль что не так, то скандал обеспечен. Юрка же скандалов на дух не переносит, тем более, что неизбывное чувство вины из-за пьянок не оставляет ему при этом никаких аргументов. Замучившись сидеть, рано или поздно он идет во двор в надежде встретить Вадима и страшно радуется, когда тот звонит и приглашает сам.
Вот Юрка сидит с осовевшей доброй физиономией под припекающим солнцем и увлеченно рассказывает о том, что случалось с ним когда-то. Все вежливо слушают, хотя и далеко не в первый раз. У пьющей братии так принято, потому что вежливость здесь всегда подчеркнута.
Мишка-вахтер
Мишка из тех, кто не смотря на, казалось бы, полную "засаду" по жизни, карабкается куда-то изо всех сил. Еще совсем молодым он заполучил травму позвоночника, после которой появились серьезные проблемы с ногами: ходит он со скоростью жука, прилагая при этом огромные усилия. Установленная инвалидность смущает его не на шутку: ведь, из-за этого он никак не может устроиться на приличную работу и подрабатывает в нескольких местах вахтером. У инвалида Мишки есть жена и подрастают дети, что редкость для России в наши дни - стариков и немощных принято, как минимум бросать на произвол судьбы, всячески избавляясь от них, загоняя в какой-нибудь клоповник.
Надо сказать, что работа его считается в этом районе достаточно опасной из-за агрессивной обкуренной и заколотой молодежи, которая часто избирает подъезды для своих ночных оргий. Милиция на звонки о помощи в подобных ситуациях реагирует далеко не всегда, и тогда рассчитывать приходится только на себя. От входа в подъезд Мишку отделяет только фанерная стенка и стекло, поэтому когда вваливается часа в 3 ночи толпа неуправляемых из-за наркотиков переростков, то он рискует получить и пулю. Но с работы не уходит, ибо деваться больше некуда.
Рассказывая о сыновьях, он непременно теплеет - они у него, как видно, ребята славные. Понимая, как трудно родителям, стараются учиться и поскорей устраивать себе какую-то карьеру, позволяющую облегчить жизнь "старикам". Один - математик, другой, младший, вероятно, станет инженером-физиком. Сидя в своей каптерке, Мишка почти всегда что-то читает, а забитая книгами полка за его спиной свидетельствует о вполне адекватных вкусах: какие-то стихи, детективная классика, несколько толстых журналов и актуальные еженедельники.
Свою мечту вылечиться он считает несбыточной. "Это сколько же денег надо, - говорит он. Я за пять лет, даже если есть ничего не буду, столько все равно не заработаю". Увы, это верно. Однако, надежд на то, что все удастся изменить к лучшему, Мишка не теряет.
Хусаин
У маленького, со стальными мускулами и вечно улыбающегося Хусаина, есть еще одно имя. Русское - Коля. Так уж повелось у представителей наших национальных меньшинств. Коля-Хусаин славится тем, что нет проблемы, которую он не решил бы с удивительной легкостью. Достать стройматериалы для него то же самое, что "отовариться" в первом попавшемся магазине, ни имея при этом ни денег, ни знакомства. Никогда не отказывающего в помощи, его зовут в районе на все свадьбы и поминки, потому что личность он известная и пользовались когда-либо его услугами немало людей. Знакомые, это все встреченные на тротуаре, от мала до велика, кроме может быть приезжих. Хотя расположенный неподалеку рынок, кишащий таковыми, тоже полон его знакомых из самых разных уголков страны. Хусаин не чурается никого, ни пьяниц, с которыми может поддать в кустах, ни вредных старух, что расплываются в подобии улыбок после его приветствия, ни обладателей шикарных "мерседесов", отвечающих ему так же. Он мало рассказывает о своей семье, хотя все знают, что жена у Хусаина "милейшая баба", которая никогда не скандалит и что время от времени он пропадает дома на две-три недели именно из-за нее.
Слава-усы
С тех пор, как у него погиб в Ростове-на-Дону возвращавшийся из Чечни приемный сын, на столе у Славы стоит фото этого двадцатилетнего парня. Мать, ссылаясь на народное суеверие, что мертвых вспоминать вредно - будут приходить, предпочла сына забыть. Слава же далек от всего этого, и выпив сто граммов - больше нельзя - язва, вспоминая о сыне, прячет глаза, потому что начинают слезиться. Уйдя недавно на пенсию, Слава, как сам говорит, сдал. Поэтому, снова собирается вернуться на старую работу, благо все время зовут. А трудился он шефом транспортного цеха на заводе - должность инженерская. Видимо, поэтому он до сих пор непременно одет с иголочки, в зеркального блеска ботинках, и вежливо категоричен. Гуляя иной раз с внуком, Слава держится с особым достоинством. Он успешно управляет мелким отпрыском, не повышая голоса, чего никогда не удается бабке. Остальное же время смотрит телевизор или прогуливается с мужиками, явно играя роль существенного "авторитета", слово которого всегда последнее.
Саша-художник
Добрая бородища, над которой острым смехом сияют прищуренные на солнце веселые глаза. Он хороший мастер и способен днями и ночами работать, не покладая рук. Но сейчас мы сидим с ним на солнцепеке и пьем из пластикового стаканчика на двоих теплую гадкую водку, закусывая эту мерзость кислыми яблоками прямо с дерева. Потому что у нас - разговор. Беседа забивает и жару, и хмель, ибо нам обоим интересно.
Терпеливая Сашина жена - тоже художница. Работают вместе, прерываясь иногда для того, чтобы выгулять четырех здоровенных псов, которым выделена отдельная комната. Всех их Саша подобрал на улице, отмыл и приютил дома потому, что иной ситуации просто невозможно себе представить. Он добр. Как говорят иногда по-русски, душевен. Это сквозит во всем - в манере говорить и склонять голову, в стиле мышления и доброй скромной усмешке в усы, в могучих, но деликатных руках, в неизменной внимательности к каждому.
Едва познакомившись, мы как-то потянулись друг к другу. Нашлась уйма общего, непошлого и влекущего от грязи в сторону. Рассказывая что-то о своем детстве, я видел, насколько чисто он понимает меня. А слушая его воспоминания о том же и всяческих иных приключениях, я буквально обретал способность видеть его глазами.
Ни разу я не замечал, чтобы Саша кому-либо нагрубил или даже просто повысил голос. Запивая, он становится еще деликатней. А потом надолго затворяется дома и работает, сколько есть сил. Правда, остается забота выводить собак. Но он умудряется делать это незаметно, ранним утром или совсем поздно вечером.
Заказчики у него есть всегда. Но, пользуясь Сашиной добротой, они часто обманывают его, и дорого продают его работы за границу, оплачивая труд гораздо дешевле, нежели он стоит. Разумеется, сам он прекрасно понимает, что на нем зарабатывают гораздо больше, чем получает он сам, но, как и всякий великодушный человек, об этом нисколько не переживает. Отдавая себе отчет в том, что действительно талантлив, Саша может себе такое позволить.
А работы и в самом деле чудесны. Когда-то Саша учился в Федоскино и, поэтому, его "профиль" - именно федоскинская миниатюра. Лаковая, масляная, темперная. Пишет он плотски, материально и чувственно. И все персонажи, которые живут в его работах, едят, пьют и размножаются вполне конкретно и чувственно. Быть может в этом часть его популярности, но только часть, ибо они и сами по себе мастерские.
Есть у Саши одна очень примечательная черта. Слушая собеседника, иногда он как бы уходит в себя. Исчезает взгляд, расплывается мимика и он сам весь превращается во внимание. Проходит минута - и вот он, снова здесь. Но минута прошедшая не пропала. Это слышно хотя бы из реплики: "Ах, вот оно что. Ну, да и внезапной странной реакции через пару дней, когда просто ссылку на чьи-то разумные слова, Саша осознает пережитым.
Дядя Ваня
Он очень основателен, этот дядя Ваня. Не смотря на поразительно детский взгляд светло-голубых глаз. Он давно пенсионер, и дядей его кличут все - в том числе и те, кому за шестьдесят. Крепко сбитый и всегда аккуратно, как привычно его поколению одетый, он одинаково любим и стариками, и юными отморозками, которые в его присутствии не позволяют особого шума.
Сидя дома, дядя Ваня смотрит по телевизору исключительно "культурные" передачи или "про природу", глубоко презирая всяческую "политику" и остросюжетные видео-поделки. Его постоянные поползновения ставить дома по старинке брагу, исподтишка пресекаются женой, которая дожидается фазы полной готовности традиционного российского напитка, и... выливает таковой в унитаз. Тогда дядя Ваня смиренно ставит новый баллон, и ждет следующего раза, заготавливая загодя сахар и хлеб. Он неприхотлив и всегда спокоен. Зайдя как-то ко мне попить чайку, он был страшно растроган, увидев хорошие книги и альбомы по истории и натурализму, после чего стал звать меня по отчеству.
Жизненного опыта дяде Ване не занимать. После войны, которая застала его уже вполне оформившимся юношей и, к счастью, прошла для него без единого ранения, он не стал устраиваться на "чистую" работу, а рванул по стопам отца - стал шоферить. Это устраивало всех: и его, от природы не пробивного, и семью - из-за довольно солидного по тем временам заработка. Колеса заводили его на Байконур, на БАМ. Ездил в дальние рейсы, в которые ему безоговорочно доверяли самые ценные грузы: ведь, не пил, как водилось это среди шоферской братии. Так и проработал почти всю жизнь, получил квартиру, вышел на пенсию, но теперь скучает. Вот и выходит во двор - хоть с ребятами побазарить.
Дядя Ваня настоящий бессребреник: если получает пенсию, то рад угостить всех, кого встретит. Выливается это, конечно, в то, что через пару дней от полученных денег не остается ничего. Но его сие не особенно заботит, потому что любому приятно его поддержать. А на сто граммов и надо-то всего ничего.
Вова-трубач
Вообще-то, он не трубач, а тромбонист, да еще и военный. Но склонная к упрощениям и не ведающая, что такое тромбон, дворовая братия для краткости и по причине легкого нахождения в словаре понятного всем названия "трубач", так и окрестила этого молодого парня.
Вова, как и полагается российскому а, говорят, и любому духовику, периодически срывается до упора. Как объясняют сами духовики, это делается инстинктивно, чтобы понизить внутричерепное давление, которое исправно подскакивает из-за физически тяжелого процесса извлечения звука из "дудки" - так ласково называют любой духовой инструмент профессионалы независимо от того, что он собой представляет на самом деле. Интересно, что выпившего с перспективой продолжать еще некоторое время трубача, легко вычислить по тому, что он сразу меняет форменные брюки на цивильные. Что тому причиной, сказать трудно. То ли нежелание нарваться на группу военного патруля, которым придется доказывать, что не сбежал из части, а принятие спиртного полагается по специальности, то ли военная привычка не светить форму при сомнительных обстоятельствах.
Вовина жена, несмотря на то, что попала несколько лет в аварию и получила серьезные повреждения, приведшие к пластической операции, остается неизменно обаятельной и женственной. А дочь, усердное воспитание которой делится между женой и живущей с ними вместе бабушкой, несмотря на свои четырнадцать лет выглядит вполне состоявшейся личностью. По крайней мере, что бы трубач не предпринимал, он делает все с оглядкой на обеих.
Дед
Его так и называют - "дед". Когда он проносится мимо, не здороваясь и даже не глядя в сторону остальных мужиков. Первое, что я услышал о нем от покойного Славы, было: "Никогда к нему не подходи". "А что такое?". "Да, сволочь он". Так и осталось для меня тайной, отчего же "дед" - определонно сволочь. Равно, как соответствующее "сволочному" мое первое интуитивное о нем впечатление: несущаяся по дорожке бритая физиономия над когда-то крупным и жилистым телом, старательно отворачивающаяся от всей честной братии. Только много позже я случайно услышал, как странно однажды переговаривались старухи, провожая его синхронным взглядом: "Эх, сколько ж крови то на ем... Да, чего говорить".
"Профессор"
Мне так и не удалось запомнить его имени, в чем виноват, наверное, сам. Потому что в первый же день знакомства, наглотавшись его самохвальной болтовни, я ляпнул: "Болтун ты, братишка". Позже, поняв, что человек просто болен, извинился. Но дело было уже сделано. И маленький пузатый мужичок с черными усами и неизменным портфелем в руках так и остался для меня закрытым, раздраженным и надутым. Хотя, встретив его однажды вечером возвращающимся из гостей, я удостоился своеобразного признания в виде фразы о том, что "мы-то с вами понимаем, что кругом почти одно быдло". Я снова оказался непонятливым и попытался перевести разговор в русло человеколюбия, что заставило его смотреть на меня с явным сожалением.
Занятия "профессора" в большой степени неопределенны, хотя время от времени он пишет в районную малотиражку краткие и раздраженные заметки. По этой причине некоторые местные мужики считают его особо грамотным и ругают иногда "журналистом". Оно неудивительно, потому что проходящий через двор, он слышен издалека и не преминет подойти к тому, кто окажется на пути, дабы громко рассказать, как все-таки все вокруг гнусно и какие все скоты.
Вероятно, покажется странным, что здесь почти нет упоминаний о женщинах. Быть может это оттого, что над Отрадным висит в воздухе еще старый московский барачный дух, где женщины и мужики, как в любой деревне всегда немного особняком. Поэтому, о женщинах мало. Но они все же есть.
Одна такая, Люба, недавно куда-то исчезла. Еще совсем молодая - самое большее лет тридцати, и по-восточному красивая, она печально почти все время молча сидела на скамеечке, вспоминая изредка, как у нее отобрали дочерей. Люба больна, верно, после стресса из-за смерти матери. У нее красивые карие, но погасшие глаза. Но такая она одна, потому что остальные женщины демонстративно практичны и постоянно заняты всевозможной возней - с детьми, с сумками, с собственными мужьями, которые упорно не отзываются на ор, призывающий их домой.
Правда, с одной из моих соседок разговор оказался неожиданным.
Детдом
Выйдя ночью на зимнюю улицу, встретил я жену моего соседа, которая, будучи в чувствах расстроенных, попросила покурить с ней пару минут и посадить ее на авто - надо ехать к кому-то, кто неожиданно заболел. Я вижу эту молодую миниатюрную женщину часто, почитай, через день да каждый день. Но, глядя на ее энергичную собранность и трепетное отношение к детям, никогда догадываться не мог о том, как поиграла ею судьба. Оля М. - сирота, детдомовка, понюхавшая и бросаемых корок, и насилия, что нередко для заведений подобного профиля, рассказывала мне через пару дней после ночной сигареты о себе. О несчастных родителях-алкоголиках. О московской школе-интернате Љ 52, из которой была вынуждена не раз бежать уже в 5 классе, чтобы ее не "поставили на конвейер" старшие пацаны или сотрудники милиции. Об отце, смерть которого она тяжело переживает до сего дня и матери, что больна нашей дикой "национальной болезнью".
Обреченная с раннего детства вариться даже не в собственном соку, а в разбавленном пороками "человеческом материале" среди таких же маленьких и несчастных садистов-ровесников, она все же сумела сама выстроить свою жизнь.
Сейчас ей около тридцати лет, и старые кошмары давно в прошлом, все наладилась. Двое детей - славная девочка и живой, как вьюн мальчишка. Муж - скорый на мысль, острый парень и мастер на все руки - от электроники до автомобилей. Как часто бывает у таких пар, он любит ее, а она - его. Кажется, чего бы еще желать? Правда, от общих для всех бед - мужнина периодического пьянства, множества мелких трудностей и неудач при всем, казалось бы, усердии избежать их, никуда не денешься. Она понимает это. И вспоминая о первой своей встрече с мужем, не скрывает, как помогли он и его друзья, выдернув ее из той среды, где она гибла. Она говорит, что из тех, кто окружал тогда, лишь отдельных людей можно было считать поистине чудесным исключением на фоне большинства равнодушных или напротив навязчивых "стариков". Когда-то моей собеседнице - тогда еще совсем маленькой девочке, посчастливилось встретить подобных, и она назвала некую Ирину Иосифовну, что встала за нее грудью, когда узнала, что девочку пытаются принуждать оказывать сексуальные услуги с 12-13 лет. Женщина была завучем того самого интерната Љ 52. Но такая оказалась только одна.
В прошлом году мне довелось поездить по губернским городам одного отдаленного региона России, где ни один из встречавшихся мне детей - от совсем младенцев лет 4-5 до мальчиков и девочек лет 13-15, ни разу не миновал, ни меня, ни иного прохожего, чтобы не попросить у него денег или "чего-нибудь вообще". Никому, по сути, не нужные, такие дети просто выживают, как брошенные животные. Это - где-то там далеко, где почти всеобщая нищета - никакая не новость, а скорее норма. А здесь?
Здесь, где министерство образования получает, конечно не космические, но все же немалые суммы государственных дотаций на содержание своих учреждений, тратит их на что угодно, только не по назначению. Какая разница, кто отдан в их руки, если дети эти не свои кровные, а так, "шелупонь какая-то", как характеризовала мне своих питомцев некая профессиональная "педагогиня" со стажем. Конечно, есть у нас и настоящие, талантливые учителя, но в основном "кладези мудрости и ласки" по Макаренко, все же более смахивают на глубоко закомплексованных существ с явным уклоном в мизантропию и садизм. О подобных экземплярах, которые путают детей с котятами - за котят, впрочем, надо бы тоже уши и шкурку драть - и вспоминала моя неожиданная собеседница.
Перед тем, как нам удалось поговорить, Оля написала на листке бумаги некоторые подробности происходившего с ней в детстве и оставить соседям на случай, если не удастся изловить меня "живьем". Вот выдержки из этой записки, которые я оставляю без редактирования, сохраняя стилистику и грамматику:
"...Всем это было известно, кроме меня. Я не знала до последнего дня, что со мной собираются делать, и уже делают. Родителей лишили родительских прав, когда я училась в школе, маленькая была, в четвертом классе. И меня не ставили в известность... я ничего не понимала... заходит на уроке русского языка классная руководительница, говорит "собирай вещи". Следом историк заходит, мужчина. Они меня взяли за рукав, и просто увезли неизвестно куда. Я не понимала, куда и зачем меня отправляют. (...) Так я попала в ад. Меня привезли и повели по коридорам. Потом оставили сидеть в большом холле. Дядька, который был главным, зашел к директору. А я сидела на скамейке. Пришла воспитательница, сказала "ну, ты, пошли" и повела меня на место. Нет, в самом детдоме меня не били. Просто проверяли на прочность, могу я за себя постоять, или нет. (...) Оказавшись там, я с одиннадцати лет уже знала, что такое выживание. За четыре года, что я провела в этом учреждении, я поняла очень многое, даже слишком: что хорошо и что плохо, как вести себя в разных, чаще всего, острых ситуациях. Четыре года показались мне не абсолютно адом, удалось пройти все, сумев каким-то чудом не упасть до самого дна. Конечно, было тяжело во всех отношениях. Но оттого, что я была вполне энергичной и, может быть, чуть сообразительней других, с детьми, которые были в такой же ситуации, как я, мы жили более-менее мирно. Настоящим адом - я знаю, что говорю - я называю отношения в детдоме между взрослыми и детьми. Я видела происходившее с другими детьми и делала, насколько могла, свои выводы. Отношение к ним, особенно самым маленьким, было, порой, мало сказать страшными. Их оставляли сутками без еды. За плохое поведение и их и тех, что постарше, отправляли в психиатрическую больницу, считая, что мы должны срочно пройти курс лечения за то, что сбегали из этой тюрьмы или грубили взрослым, которые над нами издевались. А им можно было унижать нас, бить. Это и называлось воспитанием".
Эта женщина показалась мне явлением в своем роде уникальным для этого района. Она мало общается с соседями, занимаясь в основном домом и детьми, умудряясь, в то же время работать где-то неподалеку. Скромно, но аккуратно одетая, она вроде бы и не слышна, но привлекает внимание какой-то несвойственной остальным способностью к традиционному материнству. Может, ее старание и умение в отношении своих детей, это своеобразная компенсация за собственное детство?
Старухи
Большинство же других женщин, которые всегда на виду, это старухи. Независимо от преклонного возраста они очень разные, что заметно, правда, когда приглядываешься внимательней. Мои собственные соседки, например, две поразительно неодинаковые бабули. Одна, вероятно, из бывших служащих - спокойная и "взвешенная", хотя не без склонности к интриге. Однако, с ней можно разговаривать по-человечески. Вторая же - откровенная ведьма в халате. Когда-то она работала в спецмедуправлении хозяйственницей, что оставило свою невыводимую печать. Поэтому, вероятно, она вообще ни с кем, кроме своей дочурки - ее полного подобия - не могла общаться нормально. Во всяком случае, ни разу не доводилось услышать ее человеческий тембр.
Бабка одинока. Разведена и дочь. Может быть, это тоже имеет большое значение. А может быть, ее откровенно дурной характер - явление болезненное и возрастное, какой-нибудь истерический синдром. Но иногда приходит мысль, что в старости, когда человек возвращается к по-детски непосредственным реакциям, в нем всплывают его и собственные жизненные благоприобретения, влияние среды, из которой он вышел - от семейной до любой иной. А, если учесть, что наша совковая атмосфера всегда была насыщена лицемерием и маразмом, то этим легко объяснить и такое широко распространенное явление, как хамство.
Дворовая баба Дуня, невзирая на свои 91 год, даст фору любой боевой тетке. Вот уж кто, не смотря на показную иногда воинственность, далека от такого хамства. Она проработала всю жизнь на транспорте и язык ее остер, как бритва. Да и, соображает она при этом быстро и ясно. Собирая бутылки в качестве прибавки к мизерной пенсии, баба Дуня, как и большинство ее коллег, шаркает весь день по окрестностям и не пропускает ни одной знакомой. Ее громкая речь слышна издалека. Но, что интересно, при всей ее демонстративной громогласности, у бабы Дуни ярко выражен индивидуальный подход к людям. С одними она и матерком присыплет, припомнив во всю анапскую какой-нибудь яркий эпизод из их биографии. С другими обменяется всевозможными сплетнями. С третьими побеседует о политике или "за жизнь" на вполне адекватном языке. Плохо видя, она узнает по голосам неимоверное количество людей - детей, мужиков и парней, старух, годящихся ей в дочери. Обладая неимоверной памятью, познакомившись с кем-либо однажды, она, как говорят, узнает его через годы.
Еще одна замечательная старуха неизменно встречается мне в лифте в самую несусветную рань, и среди ночи. При ней всегда маленькая внимательная собачка, которая точно так же, как ее хозяйка, лучится доброжелательностью и внимает моим вежливым им обеим комплиментам. Речь у бабушки на редкость правильна, поэтому мои несколько старомодные обороты, к которым я невольно обращаюсь, явно вызывают симпатию. Мы часто и церемонно раскланиваемся даже издалека, если выпадает встретиться на улице.
Большинство же бабулек, разумеется, менее ярки. Это, как правило, тихие и беззащитные существа, живущие в затворе и выходящие лишь за хлебом, за пенсией, да к подруге чаю попить. Их видно издалека, но, они обладают удивительным свойством оставаться совершенно незамеченными даже в крошечном магазинчике: и ходят-то, будто по стеночке. Эти "Божьи одуванчики" общаются только с себе подобными, и всегда стараются загодя уступить дорогу любому встречному, будь то взрослый или подросток.
Старухи опустившиеся здесь тоже не редкость. "Пасутся" они не в жилых кварталах, а либо у метро, либо вокруг рынка - там легко найти выпить или украсть что-либо съедобное или полезное. Как правило, живут они где-то поблизости, но исходящий от них видовой запах давно не мытого хомо сапиенса, выдает степень внутренней разрухи. Их нередко можно увидеть валяющимися в грязи в невменяемом состоянии из-за всевозможной выпитой дряни - от технического спирта до жидкости для чистки окон. Однако, как говорят старожилы, они помнят некоторых из них точно такими же уже пару десятков лет.
Бомжи
Их законная вотчина - подвалы, чердаки и люки теплотрасс. Съехавшиеся в Москву со всей страны, потерявшие на родине, как правило, все, они тоже облюбовывают окраины, где милиция совсем не обращает на них внимания. Так спокойней. Тем более, что разыскать пищу и выпивку здесь не трудней, чем в центре, но гораздо трудней, чем, например, на вокзалах. Зимой всегда найдется теплое место для ночлега, а придет весна - можно будет готовиться в дорогу. Может быть, в родные края.
Таких бедолаг здесь много. Пропахшие насквозь, чем только можно, днем они собираются в группы по 2 - 5 человек и занимаются добычей пропитания на вечер. А ближе к ночи идут в обжитые уже места, где иной раз к неудовольствию местных жителей пытаются готовить еду на разжигаемых тут же кострах. Случаются от этого и пожары, но виновники, как правило, успевают удрать вовремя, что в общем-то тоже чревато: можно замерзнуть или нарваться на обкурившихся малолеток, которые способны забить до смерти. Поэтому путешественники поневоле стараются иметь для своей дислокации пару запасных точек или просят "плеснуть кипяточку" в палатках, где в ночную смену работает немало сердобольных приезжих.
Есть бомжи, приехавшие целыми семьями - в основном из Средней Азии. Это беженцы от нищеты или войны, и их основная цель - банальное нищенство. Того, что им удается добыть здесь, хватает на год вполне сносной жизни на родине. Однако, их сезон - лето, и на зиму остаются здесь лишь те из них, кому удается найти пригодное жилье.
Московских и подмосковных бомжей, вероятно, не меньше, чем приезжих. Чаще это старики, по каким-либо причинам лишившиеся жилья и совершенно беспомощные. Иной раз им удается либо переночевать, либо просто привести себя в порядок у друзей. Но в основном они стремятся попасть в ночлежку или дом престарелых, где могли бы иметь свой угол. Наличие паспорта создает таким беднягам некоторое удобство, потому что даже попадая в милицию, они быстро отпускаются по причине отсутствия формального "предлога для задержания".
Конечно же, все эти категории встречаются и в нашем районе, и мне удалось побеседовать с их представителями кроме, быть может, собирающих милостыню таджиков, которые вообще избегают общаться с русским - только просят денег. Остальные же при доброжелательном подходе вполне коммуникабельны и откровенны. Но всех бомжей объединяет общее чувство безысходности. Надеяться на государство или бросивших их детей бессмысленно. Сил на то, чтобы начать какую-то новую жизнь, нет. Поэтому, рассчитывать остается только на милость тех, кто не пройдет мимо.
"МИНУТКА"
Декабрьским вечером мы шли от метро с приехавшим ко мне приятелем из Польши, бывшим военным, а теперь репортером. Бедный Яцек шарахался от каждой тени, а стаи собак - наших привычных разнокалиберных "кабысдохов", молча выворачивающих откуда-то прямо на дорогу, периодически приводили его в состояние ступора. Наконец, после того, как мы выбрались на прямой, освещенный ночными фонарями путь вдоль длинного дома, он спросил меня: "А там что, волки были?". Я не сумел удержаться и подтвердил, что да, волки. А медведи - они вон там, справа, вон видишь, там света нет вообще. "Ты ж пОляк, Яц! Какие на хрен волки тут! Вон - волкИ, у "Минутки" стоят. Только подойди - так, уйдешь без штанов...". У ночного кафе, в это время, маячили тени бессменных страдающих "стрелков". Заранее подсчитав, во что обойдется нам угощение пяти-семи человек, которые были видны издалека, я потащил упирающегося приятеля в сторону светившейся в темноте стеклянной витрины.
Надо сказать, что посещение этой "рыгаловки" Яцека несколько расслабило. Ночные алкаши, это особый вид: миролюбивые и прекрасно понимающие друг друга ребята, почти все из "бывших" - инженеры, художники, старые актеры или музыканты. Спившиеся и безденежные, но не потерявшие некоей светлой внутренней струнки, эти люди способны быть очень чуткими к чужой боли. Мне и самому не раз приходилось убеждаться в этом, подходя к магазинчику в состоянии, когда "колбасит" и единственной заботой остается только более-менее ровно дойти до стакана спасительного яда. Тебя "срисовывают" издалека и, не спрашивая, молча наливают. После чего минут пять не трогают, а потом спрашивают: "Ну, как, получше?" И, не ожидая ответа, капают еще чуть-чуть.
Яцек до сих пор подобного нигде не видел. Поэтому, будучи, как большинство поляков далеко не дурак выпить, оценил это сразу и по достоинству. Присев напротив здорового парня с побелевшим от дурноты лицом, он не донимал того расспросами, а налил ему водки и, как заправский московский "алконавт", вежливо отвернулся в сторону, дабы не мешать. Таким образом, настроение моему другу портила только периодически орущая буфетчица, которую по его выражению, он, будучи хозяином подобного заведения, в первый же день выгнал бы на улицу.
"Минутка", конечно, выручает не только абстинентов, но и всех, кому срочно потребовалось что-то перекусить среди ночи. У ее ступенек часто тормозят автомобили, из которых выскакивают то озабоченные отцы, возвращающиеся домой без гостинца, то разнокалиберные мамаши, забывшие прикупить хлеба или какой-нибудь еще снеди. Однако, основной контингент, это все же страждущие разного возраста и социального положения, которые могут и пригубить прямо здесь, и взять с собой.
Конечно, не ускользает от внимания, что почти в каждом абзаце в той или иной степени присутствует запах спиртного. Даже там, где говорится об отдельных людях, жизнь буквально каждого связана с водкой. А куда же деваются трезвенники-то? Ответ прост: они, увы, большей частью серы и незаметны. Это люди, отворачивающиеся, когда обращаешься к ним с каким-то элементарным вопросом на улице. Смотрящие друг на друга только мельком и исподлобья, нахватывающие огромные сумки неопознанных товаров и исчезающие потом в безразмерных квартирах. Живое слово, готовность помочь даже в мелочи исходит, как правило, от людей пьющих. И это не оправдание пьянства, а просто факт, которого не будет отрицать ни один внимательный россиянин. Факт, которого не умаляет ни существования элитных клубов, где могут общаться люди одного круга, ни тем более узких компаний из двух-трех дружащих семей. Количество принципиальных трезвенников так ничтожно на общем фоне, что этим можно и пренебречь.
Конечно, буквально всенародное российское пьянство - большая беда. Но это еще и факт, которого нельзя отрицать. Споры о том, в чем его причина - в безобразии или болезни, сегодня отошли в прошлое. Есть добрейшие больные-алкоголики, как и крайне нечистоплотные трезвенники - одно другому не мешает. Однако нельзя считать, что этот недуг взялся как бы из воздуха. Его развитию помогало все: ощущение бесконечно нарастающего чувства несправедливости, бессовестное отношение друг к другу самых близких людей, безысходная беспомощность перед какой-то неминуемой долей. Этот недуг - не болезнь отдельных мужчин или женщин. Это вековая болезнь всей страны, всей России. И основные мучения людей заключаются вовсе не в боли похмелья, которые, конечно, тоже не сахар, а в безысходности бытия, которую очень ненадолго можно как бы присыпать стаканом. Само собой, никто не ищет этому оправдания. Но и расплата за все одновременна с бедой. И еще: мне знакомы лишь единицы непьющих людей на фоне сотен пьющих. И только пятеро из этих непьющих - порядочны.
Вот и сейчас - смотрю в окно и вижу знакомых мужиков, выходящих затаренными из магазинчика. Знаю, что стоит только выйти из подъезда, как через пять минут можно почувствовать прилив блаженного тепла и забыть на пару часов обо всем дурном, свалившемся на тебя за последние годы. Но стараюсь делать подобное реже, хотя бессилие, как известно, способно успешно пересиливать силу.
МАГАЗИНЧИКИ
Первый из них такой маленький, что взгляд в нем в одну сторону позволяет увидеть сразу все прилавки, хотя и расположены они вдоль трех разных стен. Это один из тех самых магазинчиков, которым посчастливилось обрести конкретных хозяев. Я вспоминаю о нем потому, что в нем продемонстрирован полный набор типов нынешних продавцов. Старающаяся быть категоричной, но женственная и скорая Леночка. Красивая грузинка с печальными глазами. Некая бесшумная дама из бывших интеллигентов. И Леночкина сменщица, Нинка, здоровенная бабище, матерящаяся на каждом шагу. Эдакий зверь в юбке. Однако, все они становятся одинаково усердны и вежливы, стоит только появиться в зале Хозяину.
В магазинчике всегда есть все - от молока до селедки. Все свежо и первосортно, что трудно было раньше себе представить. Магазинчик рассчитан на один жилой квартал, поэтому все здесь друг друга знают. Здесь по утрам можно было услышать самые свежие новости о том, как арестовали Мавроди, точные подробности выступления Саддама, размере будущего повышения квартплаты. Было странно оттого, насколько эти новости оказывались позже верными.
Второй магазинчик - круглосуточный филиал "Минутки". Собственно, и не магазинчик, а малюсенький прилавочек с окошком прямо на улицу. По странной логике, почти над входом в него сверху приклепано изображение Георгия Победоносца, имеющего мало отношения к спиртному. Но торгуют тут в основном именно этим продуктом весьма сомнительного качества, оставляющим после высыхания толстый слой чего-то, похожего на керосин. Стоит такое "удовольствие" раза в два -три дешевле, чем все остальное, но основная масса его почитателей может позволить себе только это.
После употребления такой смеси, без срочной очистки организма обойтись почти нельзя. Эффект представляет собой неуемное желание продолжать питие до бесконечности, временную потерю памяти и дикие мученья от похмелья, которые без срочной адсорбции крови вынесет далеко не каждый. Появилось это зелье в середине 90-х годов в подпольном производстве и успешно производится по сей день. Вероятно, этим объясняется непрерывное пьянство и смертность от него сегодня, которых раньше не наблюдалось.
Пытаясь выяснить, кто производит сей "эликсир", я добрался до довольно высокого уровня "контролеров", где все усилия разбились о потолок. Оказывается, что это - тайна даже для начальников управлений и их замов, которые не рискуют задавать подобных вопросов собственному начальству. Так что водка "за тридцать три" (меньше доллара), которую можно купить в любое время суток под флагом известного святого, имеет, похоже, поистине "небесных" покровителей. Справиться с подобным боле десяти лет не сумела ни одна законодательная или правительственная программа.
МИЛИЦИЯ
О ее присутствии в этом районе сказать почти нечего. Ярко раскрашенные автомобили представителей охраны порядка не задерживаясь проносятся мимо уличных драк, время от времени притормаживая у магазинов. Основное их "гнездо" - рынок, где сотрудники службы охраны правопорядка ведут неспешные беседы с торговцами, после чего покидают плацдарм с чувством удовлетворения и увесистыми свертками.
Пеших постовых, кроме редко появляющихся чернорубашечников-муниципалов, практически не видно. Окна в местном отделении загораются редко, и его основная функция сводится, вероятно, к работе паспортного стола, перед входом в который по определенным дням долго парится очередь.
АВТОРИТЕТЫ
Есть, есть здесь и они. Чаще это приезжие "деловые", имеющие полукриминальный бизнес, связанный с перевозками продуктов и поставками спиртного. Их легко отличить по шикарным автомашинам и изысканным одеяниям "от Кутюр". У них хорошие манеры, и появляются они, как правило, ненадолго в ресторанчике у метро для переговоров или проверок своих подопечных. Тогда можно наблюдать, как в ресторанчик один за другим ныряют местные дельцы и вылетают оттуда через пять минут - довольные или расстроенные. Спустя час все бывает закончено, и с крылечка спускается приезжий меценат в изящном темном пальто до пят, ныряет в услужливо распахнутую дверь автомобиля, который тут же плавно отчаливает, и набирая скорость, уносится по автостраде.
Кроме приезжих заглядывают в ресторанчик и авторитеты российского происхождения. Они, в отличие от своих южных коллег, не столь изящны и шумны. Сначала из джипа, подчалившего к ресторанному крыльцу, высыпают три-пять крепких молодых людей и стремительно бросаются ко входу. Через минуту подъезжает "вольво" или "мерс", из которого переговариваясь по сотовым телефонам, выныривают еще пара юношей. После чего из двери показывается солидный плотный дядя и, закурив, медленно оглядывает площадь. Затем гаркнув на кого-нибудь из подчиненных, лениво и чуть покачиваясь продвигается к ступенькам, засунув руки в карманы.
К этим "контролерам" посетители заявляются не поодиночке, а небольшими группами. Выходят они явно крепко навеселе, громко и беззастенчиво матерясь, смеясь и разбредаясь по разным концам площади, где их поджидает личный транспорт. Это "команды" торговцев автомобилями, лицензиями, депутатским расположением, медикаментами, наркотиками и оружием. Их статус теперь несравненно выше, чем у приезжих, особенно, если учесть механизмы коррупции с правоохранительными органами. Поэтому они "могут себе позволить" засиживаться в кабаках чуть ли не до утра, а потом пропадать на несколько суток в банях и бардаках, оттягиваясь после перенесенной нагрузки: "крыша"-то есть.
Преступность давно уже плавно перетекла в область экономики. Это заметно на всех уровнях, и, может быть, не только закономерно, но и неплохо. Ведь, одно дело справляться с проблемами при помощи цифр, законодательства или административного шантажа, и совсем другое - исключительно посредством автоматов. Поэтому, не удивительно то, что даже между поставщиками продовольствия и линейными отделениями милиции видно гораздо больше проявлений взаимоуважения и понимания, чем попыток оказать давление друг на друга. А злостное хулиганство и бессмысленное насилие становится все в большей степени прерогативой малолетних беспредельщиков.
От автора:
...Я взялся за краткое и только предварительное описание мира, в котором выпало жить, по той простой причине, что мы часто с самого детства безвозвратно теряем способность объективно его воспринимать. Точнее, ощущаем его единственно данным, не отдавая себе отчета в том, насколько может он быть нами же изуродован. В то время, как реально - мир, где мы родились и, скорее всего, закончим свои дни - разнообразный и многоплановый, цветной и звучащий, а не немой и черно-белый.
Не имея претензий на что-то большее, я всего лишь делал наброски с натуры, которую постоянно задевал рукавом или на которую наталкивался собственным лбом. Эти воспоминания - конкретные люди, дома и автомобили, железные двери и кодовые замки подъездов, господствующие в мрачном небе стаи ворон и помоечные голуби, радостно гадящие где ни попадя - картинки не столько для моих современников, хотя и их могли бы чем-то позабавить, сколько для тех, кому, дай Бог, никогда не удастся увидеть нашу жизнь, которая сегодня именно такова.
***
Обрыдло все. И стало больно
За жизнь, горящую, как пух,
Как было раньше мне обидно за старух,
Которые грешат привольно.
Окно провалено во тьму,
И к свету больше не пробиться.
И ничему, уж, не случиться,
Чтобы прорезать черноту.
Ты, безотрадное Отрадное,
Мне стало склепом и жильем,
Где я не вижу даже дом -
Пустой, холодный и неладный.
Примечание:
Акаш, алконавт - пьющий человек, алкоголик.
Банковать - покупать что-либо на всех, а также обязанность разливать всем спиртное.
Базарить, перетирать - обсуждать что-либо.
Безбашенный, обезбашенныйй - потерявший способность соображать.
Беспредельщики, отморозки, отмороженные - совсем молодые люди, от которых можно ожидать всего, что угодно.
Засада - полный неуспех в чем-либо.
Затаренный - человек, приобретший водку.
Кабысдох - название любого беспородного пса.
Кавказцы-"работяги" - в основном крестьяне, мигранты из Закавказья, зарабатывающие на жизнь самой неквалифицированной работой.
Колбасит - трясет с похмелья.
Контролеры (при торговле спиртным) - это бандиты, представители поставщиков и сотрудники органов МВД.
Паленая водка - продукт, содержащий вместо спирта, нечто неопознанное, но придающее напитку крепости.
"Поставить на конвейер" - изнасиловать группой.
Розочка - горлышко разбитой бутылки с торчащими из него, острыми, как бритва стеклянными лучами.
Рыгаловка - низкопробная дешевая забегаловка, где в котлете легко может оказаться шуруп. К подобным относится и "Минутка"
"Ящик", "карантин" - в советское время - закрытая зона с охраняемым секретным предприятием.