Страшные изменения грядут в жизни жителей восьми деревень, относящихся к славному когда-то поместью Гриедонни. Неотвратимо будут свержены в ветошную пропасть покой и стойкость их положения, когда им позволяли мирно трудиться на своей земле, платить власть имущим небольшой оброк, который не умел нахально раздуваться в непосильную дань. Скоро... очень скоро им придется расстаться с прочно вжившимся в души и кровь положением свободных держателей земли, перемены вторгнутся с севера, станет открытой дорога для беды, горя и безумной разрухи ― дождались...
Этому предшествовало несколько трагедий, происшедших на протяжении чуть более полугода в угодьях отдаленных земель графства Рэн. В первую очередь надо огорчатся из-за кончины ведьмы Тизаны, на многие столетия почитавшей своим присутствием эти края. Вот она ― главная дверь, вышибленная смертью, сквозь нее и ворвется страшная катастрофа. Лучше бы по этим землям прокатился опустошительный пожар, или ураган со всей мощью и разрушительностью, последствия оказались бы менее плачевны, чем те, которые повлечет за собой столь знаменательное событие как уход из этого мира могущественной ведьмы. Кто же из всесильных в здравом уме похоронит свои амбиции, сунувшись сюда навести порядок на новый лад, когда еще жива была Тизана, губившей человеческие души, но все-же не позволявшей себе лавиной всепоглощающей изничтожать целые деревни?
Еще ранее смерть явилась и за герцогом Нуари, владельцем этих земель и поместья. Давно он правил, и довольно недурно справлялся с ролью хорошего хозяйственника. Но, как и подобает настоящему герцогу, часто приходилось защищать границы родных угодий от посягательств алчных соседей, да при случае не гнушаться возможностью и самому отхватить кусочек земли, удовлетворяя аппетит уже собственной алчности. Поэтому походы, битвы, и затяжные сражения прочно срослись с обыденностью его бытия, и нечего удивительного в том, что именно в бою смерть к нему и подобралась, позволив раствориться из этого мира в ореоле настоящего героя.
Но простых жителей деревень не взволновало такое событие, никто не огорчился так, чтобы залиться горькими слезами и разрядиться воплями в небо, возглашающих о безотрадной утрате. Убит так убит, так ему и надо, еще один богатей допрыгался ― вот что преобладало в их простых душах: сплошное злорадство. Ох, напрасно они так... гибель хозяина так-же оказалась явным предвестием близкой катастрофы. Поместье и земли отошли к пожилому герцогу Горкаюну ― владыке обширного графства Рэн, и которому окраина пригодилась лишь для одного: чтобы немного умастить чрезмерный воинский пыл северных соседей. Не нужна ему такая земля, слывшая дурной славой, пусть варвары ее забирают, оценят его добрую волю и, быть может, надолго откажутся от частых набегов, суливших множество неприятностей в процветающем графстве.
Так что ждите, злорадствующие люди, милости от варваров, недолго осталось, ворвутся они в ваши дома, ведомые совсем не милосердием, и с легкостью определят вашу долю. Нет нужды долго мучатся в догадках: смерть, рабство, или роль ограбленного изгоя ― вот что уже уготовлено для вас, так что лучше собирайте пожитки и ― в путь, но перед этим обязательно вспомните часто проклинаемую вами ведьму Тизану, уходить от напасти вы будете наверняка с твердым убеждением, что при ней такого бы не произошло.
Не она ли была истинной хозяйкой этой окраины?.. Судя по всему ― да. И не зря никто из ведьм и значимых чародеев не совались сюда, настолько могучие силы клокотали в ее порывистой натуре. Хотя, справедливости ради заметить, множество мелких колдунов, так называемых знахарей и кудесников, она терпела рядом ― пусть цапаются себе жалкие дворняжки, лишь бы не путались под ногами. Эх вы, простой люд, знали бы вы сколько среди вас существует всех этих кудесников и знахарей, изнывающих в своей природе, ужаснулись бы. Эта свора самонадеянно наперебой принялась предъявлять права на владения этими землями, еще до того когда последний вздох Тизаны растворился в угрюмости серых скал. Не отравились бы вы надеждой, уважаемые чародеятели, наверняка скоро найдется тот кто поставит вас на место, олицетворяющее венец всех ваших жалких потуг.
А тебе, Сеятель, вообще угомониться бы, и наслаждаться покоем, а ты все туда же, старый дурень, и раньше то силенок хватало на немногое, а теперь и подавно. Но и тебе, как и другим, нужна необъятная власть, которую надо заполучить во что бы то ни стало, и ты цепляешься за нее, не боясь обжечься, сгораешь в уверенности что ты как никто достоин ее. Мало того, да ты же свято веришь в свою победу над всеми, зная что тебя они бояться, но не ведая что не стоит в старческом воинском пыле заглушать собственный страх. Он первым начнет топить тебя, когда узнаешь у кого на самом деле окажешься на пути при попытке прибрать к рукам наследство Тизаны. Он настолько лихом силен, что не помогут тебе никакие чудодейственные семена ― сгинешь, и он уже близко, жестокий хозяин, способный все быстро расставить по местам в своих новых владениях.
Без грома и молний, не смерчем и не призраком зловещим, могущественный чужак ступает на эти земли, этаким уставшим скитальцем, несущим беду не с севера, а совсем с противоположной стороны. Где-то на юге он хозяйничал до этого, но зачем же ему понадобилось такое угрюмое ведьмино наследие? Что-то вело его, владело сущностью колдовской ― вон какая тягость преобладает в лице, судорожно дергается в многочисленных морщинах вокруг глаз, их никогда не покидала болезненная напряженность. Или непокоренная жажда губить, так просто не прочтешь, если это не последние перед смертью душевное отражение в которое удосужился посмотреть. Да и где же там душа?.. Скорей всего бедняга погибла давно, и то зло, заполонившее пустоты, не могло тихо тлеть в ничтожной тесноте, млело от возможности вспыхнуть лютостью в неведомых просторах. И вот он здесь, человек с болезнью в глазах, настороженно осматривается по сторонам, и совсем не ощущает влияние духа могущественной ведьмы.
Хотя абсолютно грозным он не выглядит ― нерешительность первой норовит проявится в облике, нередко пропуская перед собой банальную неуклюжесть. И виноваты в этом руки, скованные перед собой, ненавистный балласт, навязанный сильнейшим проклятием. Правда, некоторые встречные спешили с опаской сторонится, их воображение трепетало от неизменных ножа или тесака, зажатых в окровавленных руках незнакомца, скрытых от глаз полами двух плащей. Одним словом: худ человек во всех отношениях, и мыслями и видом.
Долговязый, сутулый, он еще из далека походил на нерадивого родственника самой смерти, капюшоны двух плащей цепко сидят на голове, и не всегда понятно который из них сверху ― коричневого цвета или все-таки белого. И, быть может, тени от этих капюшонов и придают ту опасную болезненность глазам, от встречи с которыми тошно. А вот впалый нос, узкие губы и подбородок действительно делали лицо демоническим ― еще одна веская причина для простого человека поскорее убраться с дороги.
Позади чужеземца семенит девушка, на лице которой покорность сумела поработить каждую клеточку, только глаза выражением все смешивают в противоречии, то ли слишком сосредоточенны созерцанием спины хозяина, то ли пробуют обмануть весь мир, затаив в глубинах железный характер непредсказуемой девы. А так ― простушка, закутанная в мантию из приличного зеленого покроя, обутая в высокие сапоги из добротной козьей кожи, непокрытая голова... и понятно почему: невозможно спрятать такую большую тугую косу солнечного отлива, та и рада бросаться каждому встречному в глаза, подавая хозяйку с выгодной стороны. Руки путницы тоже не свободны, бережно прижимают к телу корзину, казавшейся громадной на фоне тонкой фигурки. Наверняка, ноша еще и тяжела, но девушка не хнычет, успевает за своим долговязым спутником, едва не налетает на него когда тот неожиданно останавливается.
― Как ты думаешь, Ида, стоит ли нам углубляться далеко, или поговорить с ними здесь?
Голос скрипуч, как та мачта в лихую погоду, казался не его вовсе, а неприятным звуком, случайно занесенным ветерком.
― Как будет угодно, мэтр Гюльфир. Но нужно заметить, здесь неплохая равнина... а солнце в зените.
Девушка говорила правду: солнце зависло над головами и пыжилось, равнина плавно растекалась к далекой узкой полосе, обозначавшей лес, а вокруг полевые цветы, трава и... трава ― ослепительно зеленая и наглая. Ну никак не могут неуклюжие колеса многочисленных телег достаточно примять ее в колеи, чтобы неповадно было путать ноги путников. Но ничего, ничего, скоро тебя здорово притопчет оголтелый люд, стадом убегая от непомерной напасти.
Вскинув голову вверх мэтр прищурился на солнце, ухмыльнулся:
― Отдохни, ― и кивает в сторону: ― вон и деревцо почти рядом.
Чахлый дубок в самом деле приютился неподалеку, манит подобием тени. Полуголые неказистые ветви возвышаются в чистое небо, где носится легкий ветерок совсем не натыкаясь на тучи... вон там они ― на севере, из-за полосы леса выглядывают в образе пышных гор, это он их туда согнал, хулиган этакий. Поначалу казалось горы настоящие, кичатся своей возвышенной красотой. Но неправда, нет там никаких чарующих белоснежных вершин, только угрюмые скалы где-то неподалеку приникли, скорбят по той, чей дух недавно воспарил над ними, уходя в иное бытие.
Послушная Ида направилась к деревцу, мужчина ― дальше по колее. Но вскоре останавливается, позволил себе оглянуться, решительно опускается на землю, застывая в позе отреченного мыслителя. Закрывает глаза, плечи содрогаются в энергичном рывке, и капюшоны тут же слетают с головы, выставляя под лучи солнца выбритый череп. И правильно он поступал, что прятал его от людских глаз, то еще зрелище: череп сам по себе вытянут, словно некие таинственные силы взяли да и расплюснули его, а еще и эти отвратительные шрамы. Точнее сказать, трупные пятна заселились на макушке, алая изодранная плоть никак не хотела заживать, под веселыми бликами солнца представляет из себя отвратительное зрелище.
Из под плащей показались скованные руки, молитвенно поднялись к подбородку. Тонкие губы дрогнули, и сокровенные слова, мол свист кнута, вырвались в атмосферу. Впалая грудь колыхнулась, набрав побольше воздуха и... загремело. Но сначала лихая вспышка синевой пронеслась меж руками, заставив на секунду расцепиться чтобы хлопнуть ладонями как следует.
Затем еще несколько раз прогремело в ясном небе, и еще... но солнцу все нипочем: все пыжится и пыжится. Лес вдалеке передернуло, всколыхнулась серостью полоса, и что-то в гневе ее разорвало, темное облако покоряет небеса.
― Сюда, сюда, мои пакостники, ― довольно проговорил чужеземец, и в следующею секунду с наслаждением хохочет в небо.
Неприятное лицо исказилось еще больше, заполонилось сплошной гримасой смеха, когда облако вдалеке наконец-то приняло обличье растянутой воронки, и уже приближается, с каждой новой секундой возрастая и возрастая в величине. С трудом поднявшись на ноги, он пошатнулся, но в следующею секунду с уверенностью могущественного чародея двигается на встречу своему творению.
Слегка соприкасаясь с землей, смерч совсем не церемонится с буйствующей травой ― безжалостно искореняет и выбрасывает прочь внушительными охапками. Блестит свежим черноземом новоявленная колея, стонет земля в спину необъяснимой стихии, на века красивая равнина заимела такие шрамы, что не только человек будет страшиться проходить рядом, но и простой муравей, забоявшись проклятия, не рискнет пересечь такую гнусную колею.
Вихрь был всего лишь на пол пути от чародея, а уже отчетливо слышался пронзительный писк тысячи тварей, пытающихся переверещать друг друга в неимоверном ужасе. У обычного человека заложило бы в ушах, а Гюльфиру все нипочем: улыбается. И даже чудовищная вонь, исходящая от приблизившейся воронки не может испортить ему настроение.
Всего лишь в нескольких метрах от него та перестает быть бесноватым смерчем, замедляет движение, отчего вереск на секунду затихает, но затем с удвоенной силой возобновляется. И стало ясно: это полчище мерзких крыс сейчас витает в воздухе. По мере того как все затихало, более отчетливее просматривались их серые взмокшие тушки, хрящевые длинные хвосты извиваются в агонии, сцепившимися клубнями мельтешат в круговороте. Вряд ли белки в колесе гоняют с таким остервенением, как эти крысы вокруг оси, но на то оно и колдовство, чтобы позволять себе такие вот выходки.
― Довольно, ― не кричит, шепчет чародей.
Но замедлившийся смерч понимает его, рассыпчатым роем ударяется о землю. Несчастные грызуны этого только и ждали: рванули что есть мочи в сторону леса, громадным веером взбудораживая высоченную траву. И не скажешь теперь с уверенностью: от ужаса или неожиданной радости продолжают изнывать в пронзительном писке. Он еще долго звучал из далека ― мерзкий хор потревоженных тварей.
Но они оставили кое что после себя, так как с неба к ногам чародея свалились два человека, оказывается это их доставил к нему пакостный вихрь. Взбаламученные и потрепанные мужчины не испытывали сейчас мгновения счастья. Кляня весь свет по чем зря поспешили подняться на ноги, засуетились в старании побыстрее отряхнуться от крысиного помета.
― Господа, господа, ― издевается чужеземец, ― вы прекрасно выглядите, что вы...
Только теперь они замечают окутанную плащами долговязую фигуру. И тут же, склонив головы, оседают на колени.
― Узнали, ― удовлетворено проговаривает Гюльфир, не спеша прошелся вокруг них. ― А кто из вас колдун глашатай?
Казалось, глашатаем быть просто обязан этот высохший старец, владелец клочковатой бороды и годами не стриженных ногтей. Но голову поднял молодой.
― Я, ваша милость, ― взволновано прогудел он.
― А старик?
― Старейшина... учитель он наш.
― Чему же он вас такому важному учит, небось как правильно стряхивать с себя помет, а? ― съехидничал чужеземец. ― Ну да ладно, встаньте и рассказывайте.
Испуганные люди поспешили подняться с колен. Старейшина видимо решил продолжать молчать, бросил угрюмый взгляд на молодого: мол возглашай, глашатай. А тот не знает с чего начать, переменился с ноги на ногу, руки при этом в замешательстве спрятал за спину, но все же вымолвил:
― Мы и мысли не допускали, что вы можете посетить наши места... Нам нужен новый порядок и мы сплотили усилия для обеспечения равновесия чар, порождающихся в этих местах...
Неудержимый хохот чужака накрыл последние слова:
― Как же, хозяйственники нашлись! Сидели тихо по норам как те крысы трусливые, пока жива была ведьма, боялись нос высунуть, а тут ― хозяева!
Молодой тут же и оробел, залился краской, и наверняка больше всего на свете сейчас возжелал оказаться в одной из таких вот нор. Но старейшина возгорается духом волевым, горделиво встряхнул сивой головой, глаза наливаются решимостью выдержать взгляд могучего чародея.
― А мы на великое и не претендуем, ваша милость, ― прокряхтел он. ― Но и свое знаем, сохраним и защитим, хаосу и колдовскому бесчинству не позволим на века осквернить наши земли.
― Да неужто... А ведьмины скалы уже кто нибудь из вас потрошил, проникал в ее логово?
Но тут уже молодого пошатнуло в страхе, а старик не сразу нашелся что ответить. А когда слова созрели и выплеснулись наружу, то оказались такими же немощными как и их хозяин:
― Да что вы такое говорите... Что вы, ваша милость, вы...
― Даже если бы хотели не смогли бы, ― оживляется глашатай, ― чары Тизаны настолько сильны, что и до сих пор надежно охраняют вход в подземелье.
Гюльфир выразительно фыркает:
― То же мне чары... мусор, пригодный лишь для того чтобы отгонять таких ничтожеств как вы.
И молодой и старейшина вновь покорно потупили глаза.
― Ну да и ладно, ― смягчается чародей, ― верю, что вы и мыслями не посягали порыскать в ведьмином хозяйстве. Ну а как насчет чужаков, кроме меня кто то еще объявлялся здесь?
Мужчины дружно закрутили головами, рискуя повредить шеи, а Гюльфир хмыкает, впалая грудь волнуется от сладострастного вздоха, глаза щурятся на солнце.
― Значит у скал меня не будут ожидать никакие нечаянности, ― проговаривает довольно.
― Не все в наших силах, ваша милость. ― Молодой неуклюже поднимает перед собой руку, мол заслоняясь от испепеляющего взгляда. ― Есть в наших местах изгой, ему ничего не свято в ослепляющей жажде обладать поболее могуществом. И мы пока никак не можем с ним сладить, увы...
― Имя! ― требует Гюльфир, и худые плечи под плащами в решимости приподнимаются.
― Сеятель его величают, и всем известно: он был в дружбе с ведьмой.
Голос глашатая предательски дрогнул, отчего омерзительное настроение чужеземца выросло в разы. Так что он смело позволяет себе сплюнуть под ноги:
― Тьфу ты, шельмы горемычные! Никак они бедные не могут справиться с несчастным стариком. Я то думал он помер давно... ай да Сеятель, ишь стервец куда завернул!
Короткое мгновение в раздумье смотрел поверх голов мужчин, сделав шаг, нависает над ними провидением скорого злосчастия:
― Надеюсь, здесь нет больше никаких безумных изгоев, стремящихся к властвованию? ― И, видя как те снова дружно закрутили головами, вновь плюется на землю:
― Так, дорогие мои хозяйственники, пока я гостем буду прохлаждаться в ваших краях вы будете тихо сидеть по норам, чтобы не путались под ногами ― уничтожу... Всем передайте. А с Сеятелем я разберусь, пора ему на покой, смерть ему его и предоставит!
Пауза, последующая после этих слов, оказалась тем коротким мгновением, в котором можно и внутренне умереть, возродиться, и вновь начать угорать в лавине всепоглощающего страха. Все это и успели прочувствовать несчастные колдуны, и... как же резво и с превеликой охотой повернулись они к лесу, и бросились в путь, когда следующие слова могучего чародея осыпали прохладой их сознание:
― А теперь вон подите, недотепы, свободны!
Ну и пусть бедолаги идут себе, спешат унести ноги, пока тот кто способен с легкостью вызвать в помощники смерч крысиный не передумал. Ну а идти им предстоит долго, нет в их колдовских возможностях той мощи, позволяющей с легкостью преодолевать расстояния. А тем более творить великие дела. Поэтому и рады приобщаться к стае себе подобных, представлять собой часть обширного частокола какой никакой,а все-таки ― силы.
Долго Гюльфир смотрел им в спины, изнывая от желания плюнуть в душу грязным напутствием когда кто нибудь из них обернется. Хоть молодой глашатай, ведь жизненного опыта то, считай, мало. Но ― нет, колдуны оказались стойкими в таких делах, наверняка их души в этот момент вскипали требованием не оглядываться, а покорно смотреть себе под ноги. И спасительный лес все ближе и ближе. Так что пришлось чародею развернуться, и в плохом настроении направиться к чахлому дубку.
Но на пол пути плечи ломает выразительной судорогой, лицо более исказилось приступом всепоглощающей боли. Плащ коричневого цвета сам по себе слетает с тела, ударяется об землю, и вот... уже непонятное существо корчится в траве. Но умудряется обрести вертикальное положение, стоит покачивается над Гюльфиром этаким изогнутым коконом. Капюшон как на человеке откинут назад, ни плеч, ни шеи, зато голова присутствует ― голова годовалого ребенка. Маленькие глазки полны наивности, поражают чистейшей синевой; нос, губки, бело-розовая кожа, и общее выражение беспомощности перед этим ужасным миром.
Ощутимо встряхивая атмосферу, мол запоздалый порыв смерча, кокон расправляется обширными крыльями, обнажая и маленькое тельце, намертво вросшее в плащ.
Ребенок, ох, ребенок, кто же тебя запеленал в такую белоснежную пеленку, так заботливо, с любовью, кто же твоя нянька?.. Наверняка ― сам дьявол, только ему хватит коварности и дерзости поместить тельце годовалого малыша в такую немыслимую тушу демонического хищника. Ему есть чем убивать: не простой узор сейчас гуляет порывистым дыханием по крыльям распахнутого плаща. Это не гипнотизирующая мозаика, а многочисленные острые края угрожающе сверкают под солнцем ― хоровод смерти во всей красе. Да, это можно назвать как угодно: и клыками, ряды которых просто так не сосчитаешь, и утробой, изнывающей от желания душить и кромсать живую плоть, и, что проще всего, абсолютной пастью, которой все по зубам в этом мире.
Получив солидную порцию свежего воздуха, демон вновь собрался в коричневый кокон, подобрался ближе к чародею. Мантия плаща, небольшим огрызком тянувшаяся следом, безжалостно втаптывала траву в землю, будто чудовище имеет вес в две тоны, так что приходится удивляться этому могущественному чужаку, умеющему покорно носить на плечах такую тяжесть.
В этот момент лицо ребенка принимает выражение отнюдь не невинное: две морщинки струнами заиграли на лбу, взгляд приобрел остроту лукавства, губы сомкнулись в мысленном напряжении.
― Зря отпустил ты их, хозяин. Хоть одного но надо было оставить здесь воронам для забавы, чтобы знали.
Голос демона оказался слабым но хриплым, таким не заговорит никто из людей, не то что годовой ребенок, жуть...
― Успеешь, успеешь еще поживиться, Альвир, ― устало проговаривает чародей, ― ты погуляй пока здесь, разомни косточки.
― Угу, разомнет он... кого нибудь сейчас поймает в поле и ка-ак начнет разминать!
Эти слова были произнесены голосом уже старческим и ехидным, зазвучавшим из-за спины Гюльфира. И не было нужды тому оборачиваться чтобы взглянуть на второго демона. Оставшийся белый плащ вздыбился на спине, заставив пошатнуться, подобие рук легли на плечи, словно нечистый нашел себе хорошую опору. И вот оживший плащ крутанулся вокруг худого тела, сомкнулся змеиными кольцами, а седая голова выныривает из-за плеча. Но в следующую секунду демон раскрутился так, что траву неподалеку растрепало, а сам стремительным миражом слетает с тела хозяина, оставив его с голым торсом.
И теперь: миленький старичок стоит напротив чародея, хитренько посматривает на него снизу. Весь такой седой и беленький, будто попал под россыпь муки, даже порезы морщин засорились неестественной белизной. Улыбка щербатая и кривая, глаза прищурены, но бегающие огоньки беснуются в них, если это не проклятый белесый цвет создает такое впечатление, так что хитрый демон, хитрый. Косы растрепанные и густые, не смотря на преклонный вид, будто представляют собой одно целое с одеянием, облегающим тщедушное тело. Словно в спешке кто-то набросил на него белую плащаницу, а сильный ветер поспешил приобщиться в ранге отменного помощника.
Никак иначе ― истинный призрак старика сейчас стоит в колее: босые ступни неправдоподобно большие, хорошо заметно как крючковатые пальцы нервно теребят землю, мол испытывают невыносимый зуд, руки ― пустые, но под мышкой красуется огромная наковальня.
Именно она: тяжелейшая сталь с рыжеватым отливом, двурогая тварь, способная перебодать любого быка, имелась бы сила в руках. Так что это удивительный всего, что старичок с такой легкостью держит ее под мышкой, нужен по крайней мере богатырь чтобы снести ее в иное место, уповая при этом на силу обеих рук.
Но старичок то дряхлый на самом деле, вряд ли он поднимет иную наковальню, да и любой молот ему не под силу. А пусть ка попробует простой булыжник прибрать к рукам с дороги ― лишь людей насмешит. Хотя не стоит так уж и забавляться над ним, он с легкостью может уронить хохмачу на ногу, а то и на голову, свою наковальню. Вот такой вот парадокс его демонической природы, так что если смеяться над ним, то осторожно, ткнув пальцем в его сторону поскорее убирайтесь с дороги, пока над головой не пролетела двурогая тварь.
На его слова ребенок-демон среагировал громким фырканьем, надменно разворачивается к лесу. Линии скрещенных рук выразительно выступили на коконе, губки обзавелись капризной дрожью, а глаза, вознесенные к небу, наполнились пленкой слезливости и святейшим терпением.
― Фыркает он мне тут, ― запричитал старик, ― поди и в правду прогуляйся, видишь хозяин уставший, а солнце в зените, чего застыл, нечисть скукоженная!
И сам же, отослав Гюльфиру заискивающую улыбку, удаляется подальше, в сторону леса. Гусиный неторопливый шаг выглядит до нельзя смешным, но попробуй ка наступи ему на ногу, увидишь что будет.
На мгновение детское личико Альвира вновь приобретает лукавое выражение, и он в азарте встрепенулся. Крылья жуткого плаща ушли назад, пропуская вперед непомерно выпуклую грудь, сложенную из клыков изнывающей утробы. Сам слегка приседает в охотничьем порыве, и стали видны когтистые лапы, запросто способные отправить тело в прыжок. Но демон побежал, стремительно и без лишней неуклюжести. Обгоняя старичка вероломно налетает на него, и оба они кубарем катятся в траву.
Старческий крик, дикий вереск, глупая возня, и парящая в небе наковальня, брошенная в сторону обидчика ― все это ушло мимо сознания чародея. Он в этот момент наслаждается свободными руками, двигая ими словно птица вновь заимевшая крылья. Затем, усталый и поникший, направляется к чахлому деревцу, уже на пол пути ловя себя на мысли, что отчетливо слышит голос равнины: шелест травы, пение птиц, гомон кузнечиков, да и дребезжание насекомой мелочи волшебной музыкой врывается в сознание, освободившееся от непомерной тяжести.
Подойдя к дубку, устало садится возле девушки, руки с жадностью хватают хлеб и мясо со скатерти, стелившейся по траве, спешно запихивают все это в рот. Сам давится при этом, мол битый пес дорвавшийся до помойной косточки. А заботливая Ида уже достала из корзины большой кувшин. Лакая из него ладонями исцеляющую мазь, не жалея втирает в спину изголодавшегося хозяина.
― Не так шибко, мэтр... Они еще не скоро нагуляются, а так можно и поперхнуться.
Гюльфир в ответ лишь промычал невразумительное, поспешно тянется за следующим куском. Ох, какое жалкое зрелище он представляет собой в этот момент: сгорбленный худобокий человек, трупные язвы на котором рассыпались не только по голому черепу, но и по плечам и всей спине. Явно это следы от ношения демонических плащей, и если бы не чудодейственная мазь из кувшина было бы так худо, что и вообразить страшно. Разве скажешь, что перед тобой сейчас могущественный чародей... да засмеют же, и тебя и его.
Но не до смеха Иде. Кто знает, какая нелегкая доля заставила стать спутницей того, которого она сейчас истинно жалела, и в этом проявляла волшебство настоящей женщины. А такой нет разницы кто перед ней, хоть колдун, хоть обычный путник, если все время с ним, прикипевшая не только разумом, но и сердцем. Сейчас она истинно недоумевает: что, или кто заставляет этого человека так истязать себя и других? Догадывается, что это жажда власти, но не понимает зачем же ее так много надо.
И теперь они здесь, в чужом краю, пришли за амулетом недавно умершей всесильной ведьмы. Ох, ну и зачем же он ему, неужели не хватает того могущества которое уже есть, и с которым можно сокрушить кого угодно?
Она выбрала правильный момент, дождалась пока Гюльфир усмирит голод, с полузакрытыми глазами обопрется о чахлое деревцо, спросила об этом.
Целую минуту чародей молчал. Ему бы в пору отмахнуться, мол чего лезешь в мои великие колдовские дела, деваха... Но ― нет, уважение и привязанность к девушке теплится в словах:
― Знала бы ты, милая, как я ненавижу эти силы свои могучие. Сама понимаешь, какую цену пришлось заплатить. До смерти придется таскать на спине своих демонов, или я им хозяин, либо раб для них... а умереть хочется каждый день.
Рука девушки метнулась к его голове, гладит утешительно, а может просто поправляет целительную мазь, скатывающеюся с выбритого черепа. А Гюльфир добавляет с поникшим видом:
― Не хочу чтобы моего сына ожидала такая же участь.
― Разве у вас есть сын?
― Нет пока, но он скоро родится, вот поверь мне... но сначала заполучим ведьмин амулет.
― Да что же это за амулет такой, в чем его сила?
На мгновение неприглядное лицо его посетила улыбка, хотя и не приукрасила жуткий облик, но многое успела сказать о своем хозяине ― ведь дремлет же в глубинах внутреннего мира иная суть, не обросшая еще жестокостью. А может быть просто это мечта зашевелилась, рассыпая вокруг сладостный дурман, заставив чародея на некоторое время превратиться в словоохотливого выпивоху:
― Сила... Никто не знает от куда он возник и когда, колокольчик такой себе маленький, сотворенный из обычной руды. Но ты себе представить не сможешь, какими он способностями наделен.
Когда-то и Тизана родилась обычным ребенком, в котором если и тлели какие-то задатки, то воплощали собой сущую безделицу, позволяющую в дальнейшем коротать дни в положении обычной знахарки или ворожеи. Но все изменилось на крестинах. Много люду тогда явилось, семья то знатная была, и теперь никто правдиво не молвит, кто же на самом деле прицепил колокольчик на колыбель ребенка. Да и к чему все это, и чем Тизана заслужила такое ― тоже неведомо никому.
Дни проходили, а колокольчик старался в деянии. И никто не смел снять его с колыбели, так как из побрякушек только он способен успокоить капризный плач, запросто вызвать неугомонный смех. Вместе со всем этим он наполнял ребенка нечто особенным: под его мелодичный звон вливались в девочку таинственные силы, скапливаясь непомерным могуществом. И не долго пришлось ждать родителям: представляю, какой ужас и отчаяние окутали их той памятной ночью, когда в их комнату, неистово звеня колокольчиком, вплыла по воздуху любимая дочурка. А затем, бесовски заливаясь смехом, выпорхнула в ночь сквозь окно, единственное распахнутое в доме.
Многие потом говорили, что видели парящего в ночном небе ребенка, да и трудно было не заметить из-за бойкого звона. Мол парил он в сторону громадных скал, а дорогу показывал неизвестный всадник, все время поддерживающий скакуна, чтобы годовалая спутница не отставала. Я то думаю, что всадник и есть тот щедрый гость на крестинах, повесивший на колыбель волшебную безделушку, и он добросовестно привел будущую могучую ведьму в ее новый гранитный дом.
Замолчав, Гюльфир поднимается на ноги. Да так стремительно, что заслушавшаяся Ида в страхе отпрянула, хватаясь за кувшин. Но чародей лишь успокаивающее усмехнулся, проговаривает сокровенно:
― Я часто видел его во сне: маленький и серенький такой, сделанный из неблагородной стали... а язычок у него в форме полумесяца, и звучит как самая прекрасная лунная песня. Так вот, я повешу его над колыбелью сына, пусть позванивает. И станет сын могучее меня, при этом не придется платить непомерную цену...что нибудь да человеческое останется.
И девушка понимает: может это и есть смысл его жизни, никто и ничто не способны остановить его на пути к этому амулету. А решительный чародей уже заходил вокруг чахлого деревца, вид его безумен, страшен и комичен... Но не смейтесь, небеса, пока он в гневе снова не порвал вас крысиным смерчем, вон ведь ― глаза девицы полны неподдельным страхом, а она лучше всех знает его.
― И будет малыш качаться в колыбели, а силы все вливаются и вливаются в него... дзынь-дзынь, дзынь-дзынь...
Он еще несколько раз обходит деревцо, весело оглашая звучание колокольчика, вскидывал вверх руку, изображая потряхивание. А демоны уже давно стояли рядом и издевательски скалились: и старичок с наковальней под мышкой, и младенец в жутком туловище,которому это удавалось получше чем седовласому коротышке.
*****
Величиной он превосходит медведя ― намного превосходит, вряд ли такого огромного любителя меда сыщешь на всем белом свете. Черная густая шерсть прокатывается по бокам от малейшего вздоха, что и говорить о тех случаях когда зверя одолевала повальная ярость ― сама ощетинившаяся тьма взрывалась на мощном туловище, беснуясь в синеватых отблесках. И что из того что на широчайшей груди красуется в гордом одиночестве белое пятно, напоминающее лунный серп, ему вряд ли удалось добавить достаточно светлого в его жуткий облик.
Несомненно, в первую очередь в глаза бросается морда, она и без оскала достаточно страшна, чтобы заставить человека оцепенеть в предвестии смерти. Это волку необходимо обнажать клыки чтобы к глазам выступили веером глубокие морщины, а ему для этого не надо и просыпаться. Другое дело когда сам беснуется: рык стократным эхом разрывал лесную атмосферу, массивная удлиненная морда вмиг превращалась в заполоняющую все пространство пасть, и засверкает тогда тошнотной белизной обилие клыков, никогда не знавших покоя из-за всепоглощающего зуда. Они так или иначе в кого-то вонзятся, с легкостью разломают кости.
А если рядом не окажется живой плоти, пострадают как и всегда ― деревья, много их таких в лесу, покалеченных гневом, отметины на них впечатляют глубиной. Глаза пусты демонической теменью, только еле различимые серые зрачки вдруг да и обнаружат себя, уставившись на вас, но и их тогда стремительно разрывают красные прожилки, это ярость уже воспламеняются от одного лишь вашего вида ― молитесь.
Уши зверя необычные, как будто раньше были большими, но кто-то обрезал их, оставив подобие двух неровных треугольников. И, по всему видать, края их окованы полосками блестящего металла, но каким никакой вам кузнец не скажет ― попробуй ка найди такого, чтобы подошел бы и проверил. Зато длинный хвост залихватски вертится по сторонам, ловко отлаживая движения громадной туши, оказался обделенным со стороны шерсти, ну очень коротким покровом она его обволакивает, делая похожим на огромную оглоблю. И не хочется случайно угодить под ее виляние, даже если оно лишено злого умысла. Лапы безусловно массивны, с добротным когтистым отпечатком, самый опытный следопыт не поверит увиденному... и беда настигнет его, когда решится бросится вдогонку дерзким шутникам. Словом, едва ли сыщется на земле еще одно такое существо, как этот пес из преисподней, такого никак не назовешь другом человека.
А ведь совсем недавно он был всего лишь безобидным щенком, дворняжкой, которую без зазрения совести выбросили в лесу. Но к счастью, или на беду, подобрала его могущественная ведьма, позволив заселиться в своем скалистом логове. Тизана много тогда времени проводила с несмышленышем, хоть таким образом бросая вызов могильному одиночеству. Нельзя сказать, что она привязалась к этому жалкому существу, и что гранитное сердце дрогнуло от участия, но... что было то было, может это близость смерти кусалась влиянием, и рассудок первым принялся сдавать позиции.
Так или иначе, но долго она носилась ветреной пакостницей с поглотившей воображение идеей, не ленилась в деяниях колдовских и... скоро бедная дворняжка превратилась в нечто такое, что лучше бы никогда не видеть простому смертному. Приметив в нем тяготение к завыванию, по поводу и без повода, ведьма не переставала поощрять такое умение, вслушивалась в это излияние темперамента с особым удовольствием. И когда окрепший Жиловыл завыл так, что и дрожь пробежалась по скалам, позволяя камням осыпаться мелким дождем, она тут же вторила ему громогласным хохотом, в восторге взъерошивая шерсть на загривке.
Особенно Тизана хорошо потрудилась над злобой для своего питомца, обложила щенячье сердце дьявольским огнем, вот теперь оно и возгорается после каждого удара жгучим желанием мстить всему миру. Все и все в нем были чужды его непостижимой природе, смерть и есть наилучшим приветствием любому существу оказавшегося у него на пути. И только одно не сможет никогда изничтожить такая чудовищная злоба, это любовь и преданность к жестокой хозяйке. Успело щенячье сердце спрятать эти чувства в глубокий закоулок прежде чем выгореть и закалиться в яростных порывах.
Были и счастливые дни в жизни у Жиловыла. Тогда Тизана часто брала его с собой, в непрерывном стремлении творить зло там, где ступает ее нога. Не было числа тем несчастным, оказавшимся на пути хозяйки и громадного пса: если некоторые успевали лишиться разума, то ненадолго, смерть их тут же и подгребала, ни один не остался калекой. Растерзанные человеческие тела у многих отбивали желание заходить в лес, будь то надобность запастись дровами или просто сократить дорогу к городу. Смешно вспоминать о смелости многочисленных охотников, возжелавших извести со свету дьявольское отродье, их гибель понукала жителей восьми деревень покрепче закрывать ставни на окнах, и много времени проводить в молитвах. Ну и пусть благодарят небеса, что Жиловыл никогда не покидал обширные леса, которые считал своими и знал получше природных обитателей. Счастливые тогда для него были дни, счастливые...
Как приятна в воспоминаниях та картина, когда ведьма в сумасшедшем порыве озорной молнией носилась в воздухе меж густыми лиственными исполинами, и заливалась звонким срывающимся хохотом, возвещая любимца о своем прибывании. И тогда громадное чудовище, ломая густой кустарник, большими скачками неслось вперед. Язык высунут от восторга, сам едва ли не лаял, а когда уже настигал Тизану, та и испарялась в серебристой вспышке... но вскоре отзывалась смехом из другого лесного уголка. А когда Жиловыл начинал сердиться и рычать, в порыве клокотавшей злобы, налетала на него вероломным призраком и умудрялась перекинуть на спину. Вот тогда он бесновался так бесновался: взревев так, что вздрагивал лес, стремительно вскакивал на мощные лапы, адски щетинится, и в порыве всепоглощающей ярости, ясное дело, бросался на ближайшие деревья.
А еще та ночь, когда Тизана натравила его на волков, жалких хищников в сравнении с ним... Визжа от восторга на весь лес, ведьма носилась над местом расправы, любовалась навыками Жиловыла. Ведь в мгновение ока расправился со всей стаей, и уже последние были настигнуты, пусть себе изведутся в унизительных визгах! Он окунал ноздри в их кровь, удирающую из раздавленных тел, и вскидывал голову вверх, наслаждаясь еще и поощряющим смехом. А окровавленная пасть тотчас раскрывалась в довольном оскале, когда взгляд хозяйки встретился с его демоническими зрачками. И вот уже тогда, среди растерзанных и растоптанных волков, Жиловыл садился на землю, подымал страшную голову, и зычным пронизывающим воем обращался к луне. Словно не хотел обманывать нетерпеливое ожидание небесной путницы, и заполнял ее песней, обещанную погибшей стаей.
Но нехорошие изменения сумели ковырнуть его существование. Или он надоел Тизане, или ее взволновали более важные дела, а пришлось ему смириться с скромной ролью стражника гранитного логова. Она перестала брать с собой своего воспитанника, но всегда чувствовала из далека преданный взгляд, стремившийся уловить на горизонте очертания возвращающейся домой хозяйки. И это сумело смутить бессердечную ведьму, поэтому вскоре за Жиловылом на долгие месяцы закрепилась иная миссия. Его разлучили с луной, он перестал ее видеть, но не прекращал к ней взвывать, так как все равно чувствовал ее, багровую, из глубокого подземелья.
Тизана посадила его на привязь в той самой пещере где держала несчастных пленников. Цепь сотворила надежную, мощные звена годны и искры выбивать из каменного пола, а длинна оказалось достаточной, чтобы Жиловыл мог не только подобраться к воде для утоления жажды, морда почти дотягивалась противоположной стены, не хватало лишь самую малость. Собственно, для этого и было брошено через узенький ручеек подобие маленького трапа, сотворенного из дубовых бревнышек, но брошенных с коварной целью. Как раз трап и приводил свирепого зверя к центру гранитной глади, которую выразительно обозначали яркие факела и неуспевающие никак проржаветь кандалы.
Все верно, злоба и свирепость в Жиловыле нуждались в разгуле бесовщины, иначе хандра подпортит великолепное чудовище. И когда появлялся новый человек в кандалах, Тизана незамедлительно свистала своему питомцу, тут же уютно устраивалась на валунах, наслаждаясь зрелищем. И вот, он выскакивал из темного уголка пещеры, с рычанием набрасывался на жертву. Но рассчитанная цепь не позволяла, разумеется, в мгновение ока растерзать несчастного, и тогда ярость вспыхивала в нем необузданным пожарищем, обрушиваясь так же и на ненавистную привязь. Ох, как же не свезло тому пленнику, которого не вычеркнул из жизни разрыв сердца сразу же после этого. Истинный ад бушевал перед глазами: прочная цепь удерживала чудовище, но пасть жадно щелкала перед лицом всего лишь на расстоянии вытянутого локтя. Он старался закрывать глаза, но не мог, сознание не велело, хотя само в ужасе металось в голове словно птица в пылающей клетке.
Нестерпимо долго чудовище рвалось к жертве, терзая ее рассудок близостью, но никак не могло добиться своего. Бросалось на цепь, ломая об железо клыки, но с еще большей яростью рвалось вперед, ведь так сладок запах человеческого страха ― он сам потопал в безумии от такого веяния. Когда сходил с помоста, адская шерсть продолжала прокачиваться по широкой спине, разбиваясь об загривок фиолетовым отливом, а глаза так и не успевали полностью избавляться от нитевидной красноты. Сделает шаг, другой, но неизменно рычал в изнемогающей злобе, в стремительном развороте вновь бросался на человека, заставляя того дергаться в конвульсиях. Цепь чудовища при этом уже не звенела вовсе, а обманчиво трещала, как бы обещая в следующее мгновение обязательно порваться. И многие несчастные мечтали об этом, но напрасно, ведьма знала невероятную мощь своего пса, и создала в самом деле заколдованную привязь.
Думаете к утру он успокаивался? Где там ему, лежал в темном уголке, не отводя глаз от жертвы, и стоило той отбросить тень в незначительном шевелении, как снова пещерное раздолье разрывалось рыком, и Жиловыл бросался в атаку, вновь цепь обманчиво трещала. На этом снова все кончалось. Но ничего, зато он знал как обычный человек может быстро терять облик, в стремительной старости прощался с рассудком, умирал, но уже без души ― вышибленная и растерзанная она оставалась в пещере. И может быть это над ее ошметками тогда витал траурный вой Жиловыла, тяжелым эхом прорываясь наружу.
Но все это в прошлом, умерла ведьма Тизана, и все перевернулось с ног на голову. Давно у смерти не было такой крупной добычи, впору и отдых устроить себе, но... алчная старуха, алчная. Жиловыл не мог видеть, как хозяйка покорно предавалась вечному забвению, но внезапная боль от невыносимой утраты находит в нем душу и цепляется ненасытной пастью. Вскочив на лапы, он залаял ― хрипло и неуклюже, потому что уже давно разучился это делать. Затем словно взбесившийся заметался по пещере, натыкаясь мощными боками о стены, и понадобилось некоторое время прежде чем угомонился, рухнул на живот и заскулил.
А факела на стене неожиданно качает взбесившимся пламенем. Пришел конец их вечности, и в считанные секунды превратились они в отвратительные огарки, обещая в скором времени затухнуть окончательно. И время в подземелье остановилось, несмотря на совестливые день и ночь, прилежно сменяющих друг друга наверху.
Жиловыл то и делал, что сидел напротив стены, где обычно по прихоти ведьмы раскрывалась расщелина, и напрасно уповал на чудо, сколько не скули, но не войдет сейчас сюда хозяйка, и уже никогда ласково не взъерошит шерсть на загривке. На седьмую ночь хандры он все же сходит с места, негаданно вздрагивает, но не от слабости, вызванной голодом, а из-за луны, которую чувствует над собой. Но не стал зверь делиться с ней горем, поникший подходит к лежбищу, падает с ног. Глаза закрываются, а решимость тлеет в преданном собачьем сердце больше не вспыхивать жизнью. Но он не умрет, не сгорит не умеючи в чудовищном горе, тяжелая дремота покорила демонического пса, и успела удержать в плену достаточное время. Его с лихвой хватило чтобы сознание зверя в спеси успело сбросить с себя щемящую пелену и высечь в душе бойкие искры.
Жиловыл очнулся, и сразу же бросает взгляд на стену, в которой по прежнему отсутствовал выход. Издав сердитое рычание вскакивает на лапы и подбегает к застывшему ручейку. Судорожно и долго утоляет жажду, так, что шерсть в истомной дрожи пробегает по широчайшей спине. И прежде чем успевает оторвать морду от воды, колоссальный голод уже во всю взвывал в пустом брюхе, и требует, требует, требует... Уронив слюну, облизывает нос, и кровожадный взгляд устремляется на противоположную стену и... уши железными оковами едва не стукнулись друг об дружку от неожиданной радости. Вот она пища, вот она плоть, надежно закованная в кандалы! И самое дивное в том, что хотя и с трудом, но держится пока человек на этом свете, жизнь в нем сейчас с родни этим двум факелам над головой, такой же самый ничтожный огарок. Но жив, мерзавец, жив! Хотя долго не чувствовал воду на устах, не говоря уже о еде.
Но сразу же нужно заметить: последний пленник ведьмы оказался необычным. Совсем недавно он был знатным вассалом, большой фигурой в поместье Гриедонни. Этакий богатырь с властными манерами, мечта всех местных девушек, и неисчерпаемая радость для прагматичной матери. Ну а теперь ― жалкое сломленное существо, с костлявым складом фигуры, волосы уже не красовались в изящной шевелюре, а поникли в абсолютной седине и растрепанности. Да, человек был силен духом, но заточение и Жиловыл сломали его, довели к порогу, но смерть почему-то медлит. Висит сейчас в кандалах жалкое подобие человека, свесив голову бормочет в бреду, и, наверняка, мать, посмотрев на него в этот момент, ужаснулась бы ― не узнает она в этом безумном старике своего сына, не узнает.
А когда-то она им гордилась больше чем все остальные матери вместе взятые. Сотворила из него кристальный идеал мужчины, и сама же отдала на растерзание ведьме! А все началось с гибели герцога Нуари, уже тогда злой рок облюбовал новую добычу, а вассал ничего и не почувствовал. Не сумел он с соратниками уберечь своего сеньора от смерти на поле боя, постоянно чувствовал вину за это, вернувшись домой сидел в стенах угрюмым затворником. А когда пришло время езжать и кланяться новому владельцу земель, наотрез отказался, хотя и знал, что может лишиться имения.
Он никогда не был в ладах с герцогом Горкаюном, а теперь и подавно желал скорее подохнуть этому проклятому старикашке. Напрасны были ежедневные уговоры матери одуматься, никакие доводы не помогали, и последние слова, обращенные к ней, убеждали: лучше перебраться жить в простую деревенскую избу, чем заискивать перед новым покровителем. Сел на коня и помчался в деревню, где, по слухам, его уже давно дожидалась любимая. Тут то мать в сердцах и прокляла его, а ведьма Тизана воспользовалась своим правом.
Избранница и вправду оказалась красавицей: изящный стан, истинные манеры скромницы, лицом не налюбуешься, хоть смотри и восхищайся целыми днями. Не девица а ангел, понятно почему ей удалось заполучить храброе сердце вассала. Но не стоит спешить ей завидовать, бедная девчонка, лучше бы любовь обошла ее стороной, но поздно... уже давно висит она на суку старой сосны, а на шее ведьмина петля. Сама Тизана тогда долго стояла у дерева, с восторгом примеряя образ загубленной девицы. Ее довольный смех звонкостью лихой носился меж густыми ветвями, ненадолго отгоняя воронье, а ангельское личико перекашивал грубой неестественностью хищный оскал.
Словом, он нашел свою любимую, и после разлуки она показалась ему еще красивей и желанней, какая-то новая искорка зажглась в ее образе, покоряя его сердце уже окончательно. А когда, после жгучего поцелуя, рассудок принял на веру, что в объятиях на самом деле безобразная старуха, седина уже украсила безрассудную голову. Ну и душа завопила во всю мощь, поняв что ее губят, стыд и ярость вспыхивают в нем, но сознание в следующее мгновение отчего-то гаснет, убаюкивается издевательским ведьминым хохотом.
Очнется он уже в кандалах, чувствует спиной холод гранитной стены, открыв глаза жмурится от бликов больших факелов, тяжелый стон вырывается из груди. И сразу же сумрак впереди взрывается неожиданностью ― это Жиловыл с дьявольским рыком бросается на него, стервенеет от невозможности вогнать в плоть зудящие клыки. Но нет, пленник отнюдь не походил на предыдущих, не орет от ужаса и не сжимается от напасти, а глаза не отображают панический бег души. Так с ходу безумие не смогло подобраться к жертве. Видя перед собой дьявольское отродье, пасть которого щелкала едва ли не у самого лица, человек взрывается в гневных ругательствах, мускулы на руках жутко напряглись, стараясь высвободится из оков. Гнев бушует в глазах, порождая лишь одно желание: сцепиться с чудовищем и дать выход собственной злобе, прежде чем оказаться растерзанным.
Больше чем когда либо Жиловыл с мольбой вглядывался в глаза хозяйке, когда появлялась она в пещере, умоляя срубить с него ненавистную цепь и позволить ему наконец-то загрызть наглого человечишку. А тот до того осмелел, мерзавец, что замечая рядом ведьму постоянно грозился задушить ее, или сжечь на костре. Но недолго так продолжалось. Все же, сломалась воля под натиском того ужаса что творился перед глазами, и первый его вопль о пощаде оказался до того сладок для Жиловыла, что заставил замереть перед человеком на несколько секунд. Но все-же взрывается в оглушающем рычании, в нем теперь чувствуются и восторженные нотки. Ну а Тизану, после этого, пленник отныне молил о пощаде, был готов расстаться с душой ради глотка воды, правду говоря ― уже утратил право называться человеком.
Однажды, когда вассал находился в забытьи, а Жиловыл в спокойствии лежал в своем углу, ведьма появляется в пещере в полюбившемся образе. Красавица, которую боготворил несчастный, неспеша направляется к противоположной стене. Распущенны сейчас не только ее волосы, но и нравы, так как девица оказалась обнаженной: кокетливая улыбка играет на ангельском лице, глаза под властью сияния задора. Усеянная бликами ярких факелов она шагает по холодному граниту босыми ногами, и дрожь не пробегает по молодой красивой коже. Услыхав приветливое рычание Жиловыла, поворачивается к нему, рука откидывает прядь волос, а задорный смех истинной молодости музыкой проносится по пещере.
Очнувшийся пленник смотрит на нее, но не смет верить глазам, а стук вздыбленного сердца улавливает даже эхо, гудит ударами в дальних уголках. Совсем не стесняясь наготы, девица ступает на мосток и подходит вплотную. Улыбается, и с нежностью в глазах проводит рукой по щеке седого старика.
― Помнишь меня, любимый? ― шепчет она, и в следующий миг делает шаг назад, уже пытливо всматриваясь в загоревшиеся глаза.
Вассал вздрагивает в кандалах, и прежде чем непослушные сухие губы успевают прошептать 'Да', глаза порождают слезы, а вот горло сумело воспроизвести лишь хриплое рыдание.
― Ты любишь меня? ― не унималась проказница, и проводя руками по обнаженному телу с ноткой каприза добавляет: ― Или я для тебя не хороша?
― Хороша... ― эхом шепчет несчастный, с мольбой глядя на прекрасный образ.
Сразу же красавица заходится в хрипоте старческого смеха, рассеивается в мираже. И уже навеянное зеркало в порывах сквозняка колышется напротив, кривизна его причудливо уходит в потолок. И теперь: да это же его отражение так плачевно смотрит в упор ― вон какие глаза таращатся в безумии, словно нащупывают в нем остатки души для безжалостного истребления. Но не успевает пленник в отчаянии зажмуриться, как Жиловыл уже тут как тут заместо растворившегося зеркала, вновь страшная пасть так пугающе близко. От неожиданности несчастный бьется затылком о стену, забвение вновь давит его объятиями.
Но немыслимая жажда, в первую очередь, возвращает человека в жуткую реальность. Простонав, отчаянно мотает головой, отрекаясь от навязчивого журчания ручейка, хотел вновь погрузиться в забытье, но Тизана не позволяет это сделать.
И ничего он не мог с собой поделать ― смотрел. А нагая девица уже сидит на спине чудовища, и неторопливо взлохмачивает ему шерсть. Ангельски улыбаясь, сверкающими глазищами смотрит на пленника, и губы шевелятся в неслышном выразительном повторе: 'Милый, милый, милый.' Жиловыл же покорно лежит напротив мостка, серые зрачки беснуются кровавыми нитями, и не на секунду не упускают из виду жертву, зубастая пасть скалится издевкой, сам не шевелится, боясь потревожить хозяйку.
― Ведьма... ― хрипит еле слышно пленник, и лицо передергивает судорогой, возгорается в последней вспышке гнева: ― Чтоб ты в огне горела долго, проклятая, подохни, подохни, подохни!
И красавица заплакала. Закрыв лицо руками всхлипывает, горестно вздрагивая телом, а слезы и в самом деле дивным блеском катятся по щекам и между тонкими пальцами. Но в следующее мгновение грудь перестает волноваться, тело неестественно выгибается дугой, а руки с растопыренными пальцами устремляются вверх. Мерзкий оскал искажает лицо, смех глушит пространство, но химеричное свечение захватывает образ девицы, и растворяется, унося с собой добычу. Ну а Жиловыл уже возле пленника, вновь демонстрирует обилие клыков.
Но теперь, кажется, пленник перестал обращать на чудовище внимание, словно ад превратился для него в будничное явление. Беспечно уронил голову на грудь, и легкое забытье тут же накрывает его саваном. И не умирает, отчего-то капризная смерть не спешит, а он с каждым новым днем закалялся в безумии все больше и больше. И хотя муки по прежнему продолжают стервенеть, но теперь о них не выразишься как о бушующем пламени, скорее как о пепелище, над которым продолжают вздыматься столбы едкого дыма.
Все же, он пережил ведьму, пережил. А чудовище, пришибленное утратой, теперь в свою очередь перестало его замечать. Мало того, обезумевший вассал как будто знал о его горе, постоянно издевательски хрипит в своем хохоте с противоположной стены. Однажды даже взвыл душераздирающе на потолок, но неконтролируемое сознание вдруг да сделает скачок, и теперь он уже трясется в плаче, а крупные слезы блестят на впалых щеках. Затем снова роняет голову на грудь, забвение отгораживает его от этого жуткого мира, хотя это уже давно должна была бы сделать смерть.
Сейчас, когда горе зверя притупилось, а голод напротив ― достиг вершины своих притязаний, пленнику не было нужды привлекать к себе внимание шевелением. Покосившись на ненавистную привязь, Жиловыл крадучись направляется к нему, с каждым шагом глаза пополняются кровожадностью, а клыки обнажились, роняя целые клоки слюны. Ну и вот оно, чудище из преисподней, стоит на мостке, широко раскрыв пасть, судорожно напрягши шею тянется к опущенной голове прикованного. Огромная цепь натягивается до предела, превратившись в зудящую струну неслыханного инструмента, даже сквозь густую шерсть выступают мышцы в запредельном напряжении, морда искаженна, в глазах стремительно наращивается свирепость, но... вот он уже начинает хрипеть, а дотянуться клыками до жертвы все равно не может.
Почувствовав зловонное дыхание смерти, вассал резко откидывает голову, затуманенный взгляд цепляется за оскаленную пасть, и в следующею секунду заходится в истерическом хохоте, гремя кандалами. Громоподобный рев был ему ответом, и вновь чудовище, не таясь, рывками бросается на жертву. Но цепь прочна, и хотя обманчиво трещала, на этот раз это обстоятельство больше всего убивало сущность Жиловыла ― дьявольски голодного существа.