Аверин Александр Александрович : другие произведения.

Поезд до Эдинбурга

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сочельник. На улице стоит трескучий мороз. Обледенелые деревья согнулись под тяжестью прозрачного льда, напоминая причудливые карамельные изделия. Сгорбленные по-стариковски ели то и дело похрустывают ветвями в свете ночных фонарей. Массивные клены застыли в холодных гладких латах и грустно роняют обломанные ветки себе под ноги на жесткую шершавую серо-белую корку из грязи и снега. Покрытые инеем парковые скамейки тихонько притулились под навесом из ветвей возле пустых жестяных урн. И фонари, нехотя одаривающие случайных прохожих своим тусклым светом, молча тянутся по аллеям...
  I
  
  Сочельник. На улице стоит трескучий мороз. Обледенелые деревья согнулись под тяжестью прозрачного льда, напоминая причудливые карамельные изделия. Сгорбленные по-стариковски ели то и дело похрустывают ветвями в свете ночных фонарей. Массивные клены застыли в холодных гладких латах и грустно роняют обломанные ветки себе под ноги на жесткую шершавую серо-белую корку из грязи и снега. Покрытые инеем парковые скамейки тихонько притулились под навесом из ветвей возле пустых жестяных урн. И фонари, нехотя одаривающие случайных прохожих своим тусклым светом, молча тянутся по аллеям сонного парка длинными белесыми леденцами с импровизированной бородой из сосулек. Но стоит выйти из этого пустынного темного царства, как в нос ударяет пряный запах выпечки: корица и ваниль заключили сегодня союз и витают в воздухе, фактически оккупировав все свободное пространство бакалей и булочных.
  
  Из окон льется теплый желто-розовый свет. Бегают дети, ходят прохожие, туда-сюда проезжают экипажи, запряженные вороными лошадьми. Иной раз из трактира к ним наперерез выпрыгивает какой-нибудь хмельной мужичонка в рваном тулупе. И тогда лошади в испуге встают на дыбы. Перепуганные пассажиры вместе со свирепым извозчиком бранят почем зря незадачливую жертву обстоятельств и трактирной «паленой» водки. Возница не упускает случая стегануть пьяницу кнутом, чтобы в другой раз неповадно было. Быть может, шевельнется что-то в мозгу, и на Рождество одним трупом будет меньше. Хотя, сколько не учи – один черт, они гибнут под колесами экипажа. Судьба у них такая. Как ни крути.
  
  Группа молодых парней и девчонок в ярких нарядах ходит по улице колядовать. Их веселое праздничное пение и смешные красные колпаки с белыми помпончиками несут в себе дух праздника: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля», – молодые звонкие голоса разносятся по всей округе. Они заглушают пьяные песенные вопли и другой малоприятный шум. Только «Тра-ля-ля... ля-ля... ля-ля» и ничего больше. И на душе как-то теплее от этого пения. Но это временно. Это пройдет.
  
  Дома ждет запах сургуча и мандаринов, хвои и парафина, традиционный салат «русский Оливье» с майонезом «Провансаль», что отдает уксусом, и мясо по-французски (все с тем же майонезом), коньяк, порезанный тонкими дольками лимон и плитка шоколада в качестве десерта. После будет обжигающий черный чай с двумя ложками сахара и ворох бумаг на письменном столе как завершающий штрих к праздничному ужину. В открытое окно выброшу связку пожелтевших писем, предам огню записки на салфетках и прочее ненужное. И пусть прохожий в лисьем полушубке удивится моему внезапному душевному порыву. Пусть измученная чернилами бумага раскиснет в талом киселе утренних луж и гулко зачавкает под ногами безразличных ранних скитальцев да дворников. Завтра Рождество, а это означает, что миру явят того, кто придет и все поправит. Значит, сегодня можно на миг сойти с ума, выбить ногой дверь скучной, обыденной реальности, погрузиться в сказку и всего на пару минут почувствовать себя Гоголем. А поутру с похмелья дивиться произошедшему.
  
  
  
  Завтра мороз сойдет на нет. Деревья на короткое время освободятся от оков, воспрянут духом, вознесут свои ветви к небу да поплачут украдкой над потерянными вечером конечностями.
  
  Очнется ото сна удушливый кашель с кровью. Легкие словно наполнятся ватой. Тело разобьет ломота, и мягкая прохладная слабость пригвоздит налившуюся тяжестью голову к подушке. Крепкий растворимый кофе из далекой Японии (с красной этикеткой на банке) исправит положение. Ледяная вода ободряюще польется из крана в белоснежную раковину. В обшарпанной ванной будет по-зимнему холодно. Придется звонить управдому, чтобы тот шел пинать ногами спящего кочегара Василия, которому как всегда плохо «после вчерашнего». И весь дом, в который раз, будет скидываться ему на опохмел, состоящий из литра водки и незатейливой закуски: черного засохшего хлеба, печеной картошки и двух луковиц среднего размера. От недостатка тепла люди становятся излишне мягкими и податливыми, как пластилин. Тем более что замену Василию найти можно, но всем станет только хуже. Иной кочегар с бодуна и дом спалить может, а этот – проверенный десятилетием безупречной работы. Так что для хорошего человека ничего не жалко. Лишь бы дом был цел.
  
  Я буду стоять на лестнице вместе с другими жильцами. Вместе с ними буду дышать плесневым прогорклым воздухом.
  
  
  
  Вот моя рука опускает в шапку управдома заветные гроши. Он как всегда мрачен и неразговорчив. На нем надета кожаная тужурка, рваные мятые полосатые брюки и кирзовые сапоги. Не хватает только нагана на поясе. А так бравый революционер. За его спиной неловко мнутся его помощники – местная шпана, корчащая из себя таких же бравых революционеров, но, по сути, они уголовники и быдло. От всех разит прокисшими щами и сыростью. Глядя на них, в горле встает жесткий солоноватый ком. Хочется зайтись кашлем. Очень хочется, но чувство собственного достоинства не позволяет этого сделать. Греховная гордыня не позволяет проявить тщедушной слабости. Нет, только не при них. Нельзя. Ни в коем случае! Лучше мучительная смерть, чем наглые кривые ухмылки и напускное сострадание. Чем жалость, такая вот безысходная, что возникает к бродячим собакам, одиноким котятам и пенсионерам из далекой губернии.
  
  В кармане заблудился окровавленный липкий платок. Хочется курить и кашлять. Еще хочется вывернуть наизнанку легкие и почистить их от скопившейся в глубинах пыли. Не судьба.
  
  Еще пара минут бесполезной болтовни: заготовленные фразы, лицемерные улыбки, натужный смех, неуместный сарказм, чопорные леди в полуобморочном состоянии и вечно лающие мелкие шавки у них на руках – бессмысленные, трусливые, нежизнеспособные существа – очередная малопонятная дань моде. Интеллигент-неврастеник и сосед пропойца сошлись в споре на грани поножовщины. Суматоха. Шум. Кого-то спускают с лестницы. Слышно, как человеческое тело ударяется о мраморный пол.
  
  Но я уже далеко от этого безумия. Меня от него отделяет входная дверь. Я стою, прижавшись к ней спиной. Мою спину пронизывает холод. И кашель рвется наружу вместе с бурыми сгустками крови. Следом идет желтоватая слизь. Колючая боль разрывает желудок. Прихожая кружится вокруг меня, смазанная, она играет разноцветными красками. Сознание покидает меня. А дальше час или два беспамятства, жар, озноб, легкие судороги по всему телу, бессвязный поток бреда и крика. На это давно перестали обращать вниманиие. Даже в стенку давно никто не стучит, потому что знают – бесполезно.
  
  В следующий миг дрожащие руки сжимают фарфоровую чашку с синим цветочным орнаментом. Горечь во рту. Преодолевшая границы тошнота. Улыбчивое лицо Карла. Его добрые глаза и такая родная отеческая улыбка, как у Фрэнка Синатры. И кашель...
  
  – Пей, пей. Тебе вредно так вот.
  
  – А тебе? Выпей и ты глоток этого зелья, а я на тебя посмотрю.
  
  – Нет, спасибо. Я воздержусь.
  
  – Почему же?
  
  – Ну как... Все лучшее – детям.
  
  – Детям?
  
  – Ага.
  
  – Это я-то ребенок?
  
  – Ну а кто же? Так глупо отключиться и даже не закрыть дверь на щеколду. Вот это как?
  
  – Иди к черту. И это травяное пойло возьми с собой... И горите оба в аду. А лучше гори ты один в этом травяном вареве. Ненавижу!
  
   – Спасибо за добрые слова, Ольга Йозефовна Штернберг. Ты само добродушие. Не бойся, вместе гореть будем. Я прослежу.
  
  – Меня убивают в тебе две вещи, Карл. Первое – твое жизнерадостное настроение, даже когда кажется, что вот оно все...
  
  – А второе?
  
  – Твоя сияющая улыбка голливудской звезды. Ненавижу...
  
  – Ну-ну. Улыбайся – это всех раздражает. Даже тебя. Это стимулирует, знаешь ли.
  
  – Ты тарантул с лицом ангела.
  
  – Я знаю. Ладно, вставай. Попьем чаю?
  
  – Лучше водки.
  
  – Никакой водки. Чай!
  
  
  
  С этими словами Карл подхватил меня как пушинку и на руках понес на кухню. Грубо усадил за стол и принялся нагло хозяйничать, словно он у себя дома.
  
  На нем надет строгий черный костюм. Седые волосы, еще сохранившие у корней признаки жгучего брюнета, аккуратно зализаны назад. Немного бледное меланхоличное лицо отставного придворного, закрученные усики и неизменная бородка, подернутая сединой. Он не меняется. Сколько себя помню, он выглядит именно так. Кажется, у него нет возраста. На вид ему лет тридцать, а сколько на самом деле – знает только он и Создатель. Уж десять лет как знакомы, а я все не решаюсь спросить про возраст. Все равно наверняка отшутится. Я его хорошо знаю. Даже лучше чем себя. Чертов дамский угодник.
  
  – О чем думаешь?
  
  – О Вселенной.
  
  – Лучше б о материале для завтрашней статьи подумала. Вообще, как у нас со сплетнями? Апельсинов на коне? Лененид Коршенов все так же агитирует и печатает заметки о недалеком прошлом? А может быть, наш самодержец обзавелся злобным близнецом? Ничего от меня не таи! И мяса побольше! Например, промышляет ли графиня Аволакич каннибализмом до сих пор? Страдает ли писатель Осокин приступами извращенного садизма? Подорожает ли водка? Правда ли, что вчера в соседней подворотне трое рюмочных товарищей съели дворника? Пойдет ли Мармышкин на второй срок? Расстрелян ли декабрист Ходовский с товарищем? А? Я тебя спрашиваю? Ты у нас пресса или чахоточная барышня в припадке?
  
  – И то, и другое. Ты готовил чай? Вот и готовь!
  
  – С материалом не густо? Понимаю. А как у нас с личной жизнью?
  
  – Иди-ка ты, сын мой, со своим травяным варевом. И по контексту слова сам подбери. Хорошо? Мне так паршиво, что мысли в голове путаются. А тут ты пристал со своими сплетнями.
  
  – Кстати, с Рождеством!
  
  – Ах, да. Я и забыла. Ну-с, кажется, кто-то обещал праздничный ужин? И?
  
  – Обещал – будет.
  
  – Или опять на горизонте возникла симпатичная юбка?
  
  – Оль, ты за кого меня принимаешь?
  
  – Седина в бороду...
  
  – И как только не стыдно?
  
  – А тебе не стыдно за каждой юбкой волочиться?
  
  – Неа.
  
  – И ведь никакая холера тебя не берет.
  
  – Я держу себя в тонусе. В отличие от тебя. Пьешь, куришь, кашляешь кровью, а потом валяешься в прихожей, как мешок картошки. А тебе всего двадцать девять!
  
  – А тебе сколько? Ну?
  
  – Мне вечно восемнадцать. А так, я стар... я очень стар... я очень-очень стар. Старенький я. Вот и прожигаю остатки жизни в кабаках да домах терпимости с Жоржеттами и Жанеттами. Мне можно. А ты вперед меня в могилу лезешь. Ну, и где уважение к моим сединам? Где? Я тебя спрашиваю?!
  
  – А кто не пьет? Покажи!
  
  – Не пьют только покойники. Они в глубокой завязке от всего. Даже от жизни. На их костях археологи танцуют pogo-dance [1] и закладывают за воротник с ловкостью балалаечника на свадьбе. А вот с огненной водой ты поосторожнее... Здоровье у тебя не такое крепкое.
  
  – А как иначе жить в этом террариуме?
  
  – С улыбкой! – Карл улыбнулся своей фирменной улыбкой.
  
  – Скрой с глаз этот ужас. Тошнит.
  
  – Тебя тошнит совсем от другого.
  
  – «Другого» найдешь в шкафу. Его скелет мне достался от Апельсинова.
  
  – Вот! Пошел жир! Дальше! Еще! Давай-давай! – С чайником в руках Карл резко развернулся и с ловкостью мартовского кота прыгнул на стул. Развернув его на сто восемьдесят градусов, он уселся, опершись свободной рукой на спинку стула и положив свой подбородок на тыльную сторону ладони.
  
  – Чаю?
  
  С этими словами он отсалютовал мне чайником.
  
  – Погоди, я чашки достану...
  
  – Не-не-не! Пара прыжков по кухне – и вот уже на столе аккуратно разложено печенье, пара конфет, чашки с чаем, серебряный портсигар и зажигалка. – Так, курить мы не будем.
  
  С этими словами он достал свернутую в трубочку десятидолларовую купюру. С ловкостью уличного мага он извлек из нагрудного кармана пластиковую карту Handwerker Card [2] и прямоугольное зеркальце, бережно завернутое в носовой платок. Портсигар раскрылся, и оттуда посыпался подозрительный белый порошок.
  
  – Ты опять за старое?
  
  – Это «подарок» от моего братца бездаря. Не пропадать же добру? Я ж его, дурака, спасаю от этой отравы. Да мне памятник ставить надо!
  
  – И молоко бесплатно.
  
  – И его!
  
  – Делай свое мерзкое дело. Не хочу на это смотреть.
  
  – Ну и не смотри. У нас вся свободная журналистика на это сквозь пальцы смотрит.
  
  – У нас вся свободная журналистика сидит на этом! Где ты видел либерального журналиста без этой гадости?
  
  – В морге. Лет эдак двадцать назад. Правда, его застрелили... Вот недавно твоему коллеге пальцы сломали, голову проломили, а после покарали... хм... жестоко и цинично. Гречкина. Помнишь такого?
  
  – Да, помню. После этого показательного избиения все стали как шелковые. Ходят по струнке, как гусары – с высоко поднятой головой. Ну и?
  
  – Как?! Ты не слышала обличающую речь Лененида?! Ох он и расстарался. Читал по бумажке, как диктор с нашего радио. Пыхтел, сопел и исходил всем, чем только мог.
  
  – А то! Шкура-то не казенная. Вдруг когда-нибудь сам окажется на месте Гречкина? Так хоть поблажку сделают за выслугу перед почтенной публикой.
  
  – Будешь?
  
  – Нет, я лучше чайком...
  
  – Как хочешь.
  
  Пауза. Дальше все уже понятно. Излишне говорить о вреде веществ полусинтетического происхождения. Бессмысленны разговоры о вреде здоровью, расшатанной нервной системе и разрушенном мозге. [3]
  
  – И не страшно?
  
  – Чего?
  
  – Что мозги вытекут от этой дряни.
  
  – Страшно. Но, как говориться, все мы ходим под Богом. Кстати, напротив главного храма недавно открыли очередной дом терпимости. Ничего святого в людях! Вот он их и не берет к себе. На кой ляд ему эти гулящие, пропойные и деклассированные элементы отечественного гламура? – Рано или поздно...
  
  – Вот тогда и поговорим.
  
  – С кем?
  
  – С моим душеприказчиком. Я даже разрешаю тебе плюнуть на мою могилу.
  
  – Десять против одного, что ты первым плюнешь на мою могилу.
  
  – Пари?
  
  – Пари.
  
  – Я не спорю с народом и женщинами. Так что извини.
  
  – А с кем споришь?
  
  – Более ни с кем.
  
  – А раньше?
  
  – Раньше с алкоголичкой Эллой спорил. В молодости. Ну, та дрянная бездарная писака постбальзаковского возраста. Да с ее подругами – морфинистками, кокаинщицами, и прочим сбродом. В общем, с элитой спорил я.
  
  – Они же женщины!
  
  – Они уже давно не женщины.
  
  – А кто? Мужчины?
  
  – Они же вашего Василия перепьют. И мозг у них давно в кашу превратился. Ты только вчитайся в их бредни! И это они называют «женским» романом! «Легкая литература»! Каковы? А?
  
  – Тебе не нравятся очень любовные романы?
  
  – Романы нравятся. Очень любовные – тоже.
  
  – Так в чем же дело?
  
  – В дозах их «вдохновения». Я бы давно издох, а они еще книжки при этом пишут!
  
  – У них просто очень богатый внутренний мир.
  
  – На пару миллионов долларов...
  
  – Что?
  
  – Внутренний мир. Обогатили они его за эти годы разной гадостью типа той, что в портсигаре.
  
  – Тебя это волнует? У нас каждый второй такой. А в независимой прессе – каждый первый. И писатели устремились за ними. Вон уже черновики принялись публиковать один за другим.
  
  – Один парень как-то сдал редактору ворох разрозненных записок. Даже на салфетках и туалетной бумаге. Его вся наша интеллигенция до сих пор перечитывает. Какая книга вышла!
  
  – Так это у них в Америке. У нас не дотягивают.
  
  – А как же Василий Окненякул?
  
  – Косноязычный бред доморощенного фельдшера.
  
  – Ты не права. Он неплохо пишет.
  
  – Не плохо, а очень плохо. Трехгрошовые романы и я писать могу.
  
  – И где они?
  
  – В помойке.
  
  – Где та помойка?
  
  – В моем подсознании. Что ты пристал ко мне? У меня непереносимость отечественных бумагомарателей местного пошиба. Один написал слезливую истории о том, как какой-то шизофреник старушку топором порешил, а после на этой почве сошел с ума и прикончил еще полгорода в извращенной форме. А потом жандармы его распяли на главной площади. И все кончилось массовым жертвоприношением парнокопытных животных на улицах Москвы. И это финал? Это финал?!
  
  – Это очень хороший финал.
  
  – А вот эти вот бредни о патруле? «Потупив взор, мы крутим руль. Берегись маньяк – ночной патруль!». И конца не видно этому многотомнику.
  
  – А что по этому поводу думает Лев Николаевич?
  
  – А Лев Николаевич на даче устроил пасеку. У него очень правильные пчелы делают очень правильный мед. Так что ему не до современной литературы. Ну, ты понял, да?
  
  – Пчелы... И этот туда же. Эпидемия. – Дай ты старику отдохнуть от жизни мирской.
  
  – Но пчелы...
  
  – Адаптация пчел – дело сложное и хлопотное. Тебе не понять.[4]
  
  – Да не так уж я и стар.
  
  – Ты как вино.
  
  – С годами все кислее?
  
  – Нет, с годами расцветаешь, как вкусовой букет какого-нибудь Chablis.
  
  – О Франция! О парижанки!
  
  Карл мечтательно уставился в потолок.
  
  – Так, с материалом у нас что?
  
  – Ты опять завел старую пластинку?
  
  – Мне-то все равно, а тебе влетит. Вот увидишь!
  
  – А давай позвоним Апельсинову и Коршенову?
  
  – И что мы им скажем?
  
  – Пригласим на марш.
  
  – И?
  
  – Обоих. В одно и то же время и место.
  
  – Они же убьют друг друга. Чего стоит лозунг Коршенова: «Moscow for all»! [5]
  
  – А чего стоит лозунг Апельсинова: «Niggaz for all! Collect and share»! [6]
  
  – Мне кажется, они оба наркоманы...
  
  – А мне не кажется – я знаю.
  
  – И эти люди...
  
  – Да, эти люди вершат судьбы толпы, да, эти люди крутят народом, разжигая братоубийственную. А чем им еще себя занять? Алкоголем? Скучно. А так хоть повод есть. К тому же под любое резонансное убийство всегда можно организовать шествие. А там хоть трава не расти. Убивай, жги, грабь – все одно всех в кутузку.
  
  – И дубиной по башке.
  
  – И по почкам.
  
  – И по печени...
  
  – По всей конституции.
  
  – Им себя не жалко?
  
  – А зарплату отрабатывать кто будет? Я вот тоже недаром свой хлеб ем. Думаешь, приятно писать обо всех этих светских львах и львицах во главе с этим любителем niggaz? Наверное, считаешь, мне нравится копаться во всем этом?
  
  – Зачем ты пошла в журналистику тогда?
  
  – Любопытство сгубило кошку.
  
  – И не только кошку. Гречкина вот сгубила.
  
  – И меня губит.
  
  – Тебя чахотка губит, алкоголь и сигареты.
  
  – Мне уже все равно.
  
  – А...
  
  Неожиданно в прихожей раздался телефонный звонок.
  
  – Я сейчас.
  
  Карл молча проводил меня взглядом.
  
  
  
  В прихожей телефон разрывался от трелей. И кому неймется в этот выходной праздничный день?
  
  Делать нечего – сняла трубку.
  
  – Алло?
  
  – Привет, Оленька, солнце мое. Это я – твой начальник. Помнишь меня?
  
  – Вениамин Николаевич, Вы ли это?
  
  – Я, голубушка. У меня для тебя пренеприятное известие. У нас минус один госпиталь. [7]
  
  – Как?
  
  – А вот так.
  
  – Когда?
  
  – А шут его знает. Ты же знаешь, что у них там полный бардак и безвластие.
  
  – Кто?
  
  – Граф.
  
  – Граф?
  
  – Тот самый. В общем, убит. Генерал Ермолаев тяжело ранен. Кто с кем воюет – непонятно. [8]
  
  – А я тут причем?
  
  – А ты у нас поедешь... Куда ты у нас поедешь? Правильно! Никуда! Сиди дома, и даже думать не смей высовывать нос на улицу.
  
  – Почему?
  
  – Ты у нас как? С мозгами или без? У нас же народные волнения с завтрашнего дня. Марши, шествия, демонстрации. Коршенов звонил. Говорит, что митинг проведет.
  
  – А Апельсинов?
  
  – Какой Апельсинов? Ты что? Это вчерашний день. Вот Лененид... Короче, с завтрашнего дня все полосы мы занимаем под народный праведный гнев. И не спорь! Твоя светская хроника на ближайшую неделю никому не сдалась. Тут происходят вещи посерьезней. Крестьяне бастуют – толпами ходят. Ты где живешь?
  
  – В Москве.
  
  – А, в Москве. Да, Москва не Россия, но нужно же быть в курсе событий! Жандармы тушат отдаленные губернии, гнев народный унимают, а ты?
  
  – Что я?
  
  – Апельсинов, Апельсинов, – передразнил меня начальник.
  
  – Ладно.
  
  – Что ладно?
  
  – Ваше слово – закон.
  
  – И завтра чтобы дома сидела!
  
  – Хорошо.
  
  – И сиди тихо. Я не хочу потерять ценного сотрудника.
  
  – Меня, что ли?
  
  – Тебя, голубушка, тебя. Тебя всем жалко, чахоточную такую. Охрана не бьет, министры жалостливо смотрят. Любят тебя, жалеют. Материал ценный подкидывают.
  
  – Да пошел ты, Веня...
  
  Короткие гудки.
  
  Пожалел волк овцу...
  
  Вернувшись на кухню, я застала Карла, смакующего дольку лимона. На столе стоял графин с коньяком и рюмка.
  
  – Кто там был? – живо поинтересовался Карл.
  
  – Товарищ «Вэ».
  
  – Чего хотел?
  
  – Да волнения, говорит.
  
  – Волнения?
  
  – В отдаленных губерниях.
  
  – Ах, вот оно что. Да, слышал. Поэтому и пришел. А ты не в курсе?
  
  – Нет.
  
  – И хорошо.
  
  – У нас минус один госпиталь. Генерал тяжело ранен, граф убит.
  
  – Слышал... – как-то странно произнес Карл.
  
  – И?
  
  – И все. Политика – грязное дело. Не суйся туда, Оленька. Побурлит, побурлит, да успокоится.
  
  – А если революция?
  
  – А мы на вашу революцию – контрреволюцией. И черкесов с шашками!
  
  – Ты серьезно?
  
  – Сам не знаю. В голове шумит – обстановку трясет. Выкинь из головы плохие мысли. Давай штормящего порошка? А? И к ужину начнем готовиться.
  
  – «Вэ» сказал дома сидеть.
  
  – Вот пусть и сидит. Может, ко мне?
  
  – У тебя слишком претенциозно, поверхностно и педантично.
  
  – Тогда у тебя останусь. Подстрахую, если что. Вдруг там волнения какие?
  
  – У нас из всех волнений – кошка окотилась недавно. Котят раздали в добрые руки. Кошка на ПМЖ у старушки. Еще интеллигент Иеримей с лестницы упал...
  
  – Знаю я, как он упал.
  
  – Вот видишь?
  
  – У тебя сигареты есть? – А как же тонус?
  
  – У меня тонуса на три жизни.
  
  – Держи.
  
  Я достала из кармана теплой кофты пачку и положила на стол.
  
  – О, Rodopi!
  
  – С длинным фильтром.
  
  – Божественно.
  
  Чиркнула зажигалка. Терпкий дымок заструился по кухне синеватым шлейфом.
  
  – Да, умеют же делать... – задумчиво протянул Карл.
  
  – Да... – согласилась я в ответ.
  
  – А давай рогаликов закажем?
  
  – Рогаликов?
  
  – Вообще ужин закажем?
  
  – Значит, я зря продукты закупала?
  
  – Ну... – затянул Карл, поправляя воротник своей накрахмаленной белоснежной рубашки.
  
  – Цыпленка разогреть можно. Он вкусный. Рогалики со вчерашнего дня в пакете в тумбе. Запеканку из картофеля, мяса и сыра только в духовку засунуть.
  
  – Я тебя обожаю...
  
  Я хотела сказать что-то в ответ, но удушливый кашель рваными комьями заполнил горло. Кровь тонкой струйкой полилась изо рта на пол. В глазах потемнело. Я упала на колени, да так и застыла. Легкие разрывались от жара. Каждый вдох давался с трудом, а каждый выдох каленым железом прожигал грудную клетку. Сердце бешено колотилось. Мое сердце с каждой минутой набирало обороты, а я все ждала, когда оно, наконец, разорвется. В следующий момент из горла раздался душераздирающий хрип. Последнее, что я увидела, – испуганное лицо Карла. Впервые он не улыбался...
  
  
  
  II
  
  
  
  – Доброе утро, – прозвучал незнакомый женский голос у меня над ухом.
  
  
  
  – Доброе...
  
  – Напугали Вы нас, Ольга Йозефовна. Ох, напугали.
  
  – У меня бывает такое...
  
  – Ничего, все позади. Если бы не Карл – Вы бы справили Рождество в сырой землице.
  
  – И на моих костях археологи танцевали бы pogo-dance? – откашлявшись, прохрипела я.
  
  – У Вас еще есть силы шутить? Невероятно!
  
  – Кто вы?
  
  – Любовь Михайловна Беттельгейзе – врач.
  
  Я попыталась приподняться, но силы окончательно покинули меня. Я уронила голову на подушку. Из груди вырвался сдавленный стон. В следующую секунду надо мной склонилась бледная рыжеволосая женщина в очках. Над ее головой сформировался нимб из фиолетово-красно-желтых разводов.
  
  – Вы ангел? – только и смогла выдавить из себя я.
  
  А потом была темнота.
  
  То и дело до меня доносились обрывки слов. Два голоса наперебой о чем-то спорили. О чем? Сложно сказать. Какой-то бессвязный бред мужского и женского голосов. Звенящее это, казалось, вот-вот разорвет мои барабанные перепонки. И вдруг все стихло. Начался полный штиль. Стало спокойно и тихо.
  
  – Как она? – донеслось до меня издалека.
  
  – Кризис миновал.
  
  – Жить будет?
  
  – Будет.
  
  – Как долго?
  
  – Дольше, чем возможно. Я не понимаю, как она эту ночь пережила.
  
  – Скажи прямо. Мне важно знать.
  
  – Я не Бог, а врач. Я не медиум, духов вызывать не умею. Они знают точно. Я же могу сказать одно – она пережила эту ночь, а, следовательно, переживет и следующую. Жар спал. Смотри, как сладко спит. Тихо, не шуми. Ей нужен полный покой.
  
  – Хорошо.
  
  – И другой климат. Холодная немытая Россия за окном – не лучшее место для нее.
  
  – Что ты предлагаешь? – Я предлагаю отправить вас обоих в Эдинбург – второй по величине город Шотландии. Там есть хороший диспансер... Новый.
  
  – Она не согласится.
  
  – Согласится. Я с ней поговорю, и согласится.
  
  – Ты думаешь?
  
  – Посмотри в мои честные глаза.
  
  – Нет ничего тяжелее твоего взгляда. Не дави на меня. Ты же знаешь, что у меня от тебя мороз по коже. И если бы не Ольга, я тебя вряд ли позвал. Скорее Ад замерзнет.
  
  – Я врач. Это моя работа. То, что у тебя мороз по коже, – твои проблемы.
  
  – Я боюсь тебя. Никогда не знаешь, что ты выкинешь в следующий момент. Ты и убить можешь...
  
  – Поверь, не только могу. Первым делом меня учили убивать, а уж потом спасать жизни.
  
  – И после этого ты считаешь себя нормальным человеком? И думаешь, что рядом с тобой можно быть спокойным?
  
  – Да. Ведь это – моя работа.
  
  – Закрыли тему. Когда можно брать билеты?
  
  – Ближе к лету. Не раньше июня.
  
  – А если она не согласится? Я же ее знаю.
  
  – Будет мне тело для опытов.
  
  – Это не смешно.
  
  – А кто сказал, что я шутила?
  
  – Ты – бездушный циничный монстр.
  
  – Издержки профессии. Все мы всего лишь биологический материал. Бесполезная субстанция в поисках смысла своего существования. Ей уже будет все равно, а мне нужен рабочий материал. Я хирург как-никак.
  
  – Уговори ее.
  
  – Это не проблема. Она девочка взрослая – все сама поймет. Я даже вам билеты куплю.
  
  – Это так великодушно...
  
  – Великодушно то, что я пришла. Я же клятву давала. Как тут бросить умирающего ближнего своего? – Спасибо тебе. Если бы не ты...
  
  – Если бы не я – она была бы мертва.
  
  – Что дальше надо делать?
  
  – Вот порошки. Каждый в пакетике своего цвета: розовый – три раза в день, синий – один раз натощак, а желтый – на ночь разводишь в половине стакана теплой воды. А вот эти пилюли в обед. И не забудь этот ингалятор. Пусть дышит, как только начнется приступ кашля. Дышит глубоко. Когда кончится, я принесу новый.
  
  – Угу...
  
  – Сваришь мне кофе? Я третьи сутки на ногах без сна. Мне без кофе никак. Как раз проснется твоя боевая подруга.
  
  – Поговори с ней...
  
  – Поговорю. Иди. И дверь закрой – сквозит.
  
  Дверь хлопнула.
  
  – Ты все слышала? Да, ты. Я к тебе обращаюсь, Ольга. Ничего не говори. Тебе пока лучше не напрягаться. Так вот, слушай внимательно. Если ты не поедешь в Эдинбург, то протянешь от силы до октября. И это в лучшем случае. В худшем – ты умрешь в мучениях, не дожидаясь сентября. В агонии мучительной и долгой. Будешь молить меня убить тебя, но я этого делать не стану. Я буду наблюдать, как на протяжении трех-пяти дней ты будешь захлебываться кровью и биться в судорогах. Ничего личного. К тому времени ты будешь согласна стать моим подопытным экземпляром, будешь готова на все, чтобы прекратить свои муки. А когда ты все-таки отмучаешься – я тебя аккуратно вскрою и изучу. Разложу тебя по баночкам-скляночкам, разолью по пробиркам. А из черепа сделаю красивую подставку. Будешь у меня украшением рабочего стола. Выбор за тобой.
  
  Что ж, предлагаю немного расслабиться. Я уже выпила коньяка, и меня тянет петь. Так всегда со мной бывает после алкоголя. Именно поэтому я не пью. Но сегодня я сделала исключение. Надо же было отметить твое внезапное воскрешение. Да, сильно не дергайся. Я тебя немного порезала. И пей аккуратно! Не хватай кипяток – дай остыть. У меня больше нет запчастей для твоего горла. Эх, если бы ты только знала, как я за эти дни с тобой намучалась. У меня, знаешь ли, тоже были планы на Рождество. Да и к лучшему все. Спи. Утро вечера мудренее. Я буду тут рядом в кресле дремать. Если что – буди. У меня сон чуткий. Ты не против того, что я воспользовалась твоим теплым пледом? Надеюсь, что не против...
  
  
  
  Я лежала на постели в полном мраке. Шторы были плотно задернуты. Сложно было понять: день на дворе или вечер. Время для меня перестало существовать. Да и я, как мне казалось, не существую. Я всего лишь иллюзия – смешная, малопонятная, выдуманная мной же. Я лежу на постели и снюсь сама себе. И все, что есть за пределами моего сна, – туманная неизвестность. Мое мясное тело окутала знобливая неопределенность. Где-то позади остался очередной бездарно прожитый год. Все, что мне остается, – пережить ночь после Рождества. У меня нет ни прошлого, ни будущего. Оно стерлось за эти дни. Если бы оно было мылом, то его вряд ли хватило бы даже на самую короткую веревку.
  
  
  
  Пожелтевшие листья давно покрылись промерзшей водой. Смерть незримо сидит у моего стола на ворохе истлевших писем. Или, быть может, это голос моей спасительницы разлегся в кресле под теплым шерстяным пледом? А ворох писем – всего лишь бессмысленная бумага из давно минувшего прошлого? Самое смешное, что это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой. Прощайте, дорогие друзья. До завтра. Ведь завтра обязательно наступит. Пусть и без меня.
  
  III
  
  На дворе конец июня. Жаркое лето только начинает набирать свои обороты, сжигая все на своем пути. Лесные пожары окружили изможденную Москву плотным кольцом. Едкий дым густой завесой перекрыл подступы к городу. День-другой – и станет нечем дышать. «Синяя борода», рожденная заревом пожарищ, прорвется через шлагбаумы и без спросу просочится в каждый дом. Тогда хоть капитулируй, хоть беги прочь из этого проклятого места куда глаза глядят. Не ровен час, грянет очередное сожжение города назло врагам, как когда-то. Знаменитый большой лондонский пожар 1666 года покажется нелепой детской забавой. Кажется, что Храм Христа Спасителя вот-вот заалеет, будто Собор святого Павла. А следом за ним огонь поглотит близлежащие дома терпимости. И все эти люди в парче, эти вульгарно размалеванные продажные леди сойдутся в едином порыве бегства крыс с тонущего корабля. Будет слышен пронзительный визг, чьи-то крики и проклятия. А ярко-красные языки пламени будут облизывать строения. Москве не впервой пылать. Особенно в такую знойную пору. Если что-то не предпринять, то и мне гореть в этом импровизированном летнем аду. Неделя-другая – и...
  
  – Мы уезжаем, – холодно сказал Карл, с интересом листая новый выпуск журнала «ЧипадроссЪ». [1]
  
  С отстраненным видом он сидел за кухонным столом. Перед ним стояла недопитая чашка черного кофе, а рядом на тарелке лежал надкушенный рогалик, из которого вытек практически весь клубничный джем. На Карле была надета белоснежная рубашка, теперь украшенная красными пятнами от джема.
  
  – Ты рубашку испачкал, – сказала я в ответ, с трудом сдерживая кашель.
  
  – Мы уезжаем, – повторил Карл. – И немедленно! Из этого духового шкафа, из этого подгоревшего на солнце мегаполиса. И не перечь! Билеты привезут в течение двух часов. – А меня спросить?
  
  – Тебя я спросить не успел. Извини.
  
  – И куда мы едем?
  
  – В славный город Эдинбург.
  
  – Да, я помню. Ты хотел отвезти меня на лечение, – прокашлявшись, выдавила из себя я.
  
  – Можешь не лечиться. Я не заставляю. Но в таком случае на цветы на могилке не надейся.
  
  – Я согласна. Поехали. Мне нужно развеяться. Тем более отпуск пропадает.
  
  – Другое дело.
  
  Я села напротив Карла и зашлась очередным приступом кашля. Зажатый в руке платок был темно-бардовым от крови.
  
  – Ну, тише, тише. Скоро мы вырвемся из этого летнего зноя. Потерпеть осталось не много. Давай собираться. Я, например, свои вещи уже собрал.
  
  – Что-то чемодана не вижу.
  
  – А зачем мне чемодан? Запасной костюм и сменная пара белья и в твой влезут. Бритвенные принадлежности: станок и мыло – умещаются в кармане. Тем более что мылом можно разжиться в поезде.
  
  – И полотенцами.
  
  – И полотенцами!
  
  – Ты еще ложки и подстаканники утащи в качестве сувенира.
  
  – Не одобряешь мелкое воровство?
  
  – Тебе не идет.
  
  – Ладно, возьму твое. С запахом сирени.
  
  – Бери. Не жалко.
  
  – Вот и ладушки. Иди собирай чемодан. Или лучше иди сядь где-нибудь в тени, а я сейчас кофе допью и приду.
  
  – Рубашку потом новую одень. Или поедешь весь перемазанный вареньем?
  
  – Чертовы рогалики, опять испачкался!
  
  – А ты их не ешь.
  
  – Завтрак без рогалика – не завтрак. Это как яичница без бекона, сосиски без томатного соуса, кофе без кофеина...
  
  – Это как резиновая женщина...
  
  – Теперь ты меня понимаешь.
  
  – А ты гурман.
  
  – Я люблю получать удовольствие от еды, а не бездумно насыщаться, как дикарь.
  
  – Ты делаешь из еды культ, а это смертный грех.
  
  – Когда придет время, я извинюсь за свое поведение.
  
  – Поздно не будет?
  
  – Отнюдь. Я каждое воскресение жертвую на храм и не спрашиваю, откуда у святого отца новый автомобиль премиум класса.
  
  – Откупаешься? И не стыдно?
  
  – Ну, им же не стыдно напротив храма открывать дом терпимости, а почему мне должно быть стыдно за красиво сервированный ужин, завтрак или обед?
  
  – Как эти вещи связаны друг с другом?
  
  – Эти вещи оскорбляют мои религиозные чувства.
  
  – Ты атеист.
  
  – У меня тоже есть религиозные чувства.
  
  – Допивай свой кофе, а я буду ждать тебя в комнате, с чемоданом наготове.
  
  С этими словами я поднялась со стула и вышла из кухни прочь.
  
  – В журнале «ЧипадроссЪ» всего шестьдесят страниц! – донеслось мне вслед. – Как раз на полчашки кофе.
  
  – Если что, дочитаешь в такси. К тому же за завтраком вредно читать желтую прессу отечественного разлива. От переизбытка желчи может открыться язва, – уже из комнаты крикнула я Карлу.
  
  – А у меня нет язвы, – услышала я его голос.
  
  – От этой макулатуры обязательно появится, – крикнула я в ответ.
  
  Чертов кашель, накинулся на меня с новой силой. Я обессилено упала в кресло, беспомощно сотрясаясь от очередного приступа.
  
  – Я сам соберу чемоданы! От тебя пользы сейчас... никакой, – снова послышалось из кухни, но я не стала отвечать.
  
  Через пятнадцать минут Карл уже бодро скидывал мои вещи в большой саквояж, ибо чемодан для этой цели оказался непригоден. Сырость, плесень и моль сделали свое черное дело, поэтому он отправился на помойку.
  
  Карл небрежно скомкал пару моих выходных платьев и запихал в сумку. Следом отправился очередной черный костюм и пара галстуков красной расцветки. Далее туда легли мыло, пара склянок с одеколоном, пузырек лауданума, пара зубных щеток и коробочка с мятным зубным порошком. Да собственно и все.
  
  – Все, что нужно, купим там, – резюмировал Карл. – И не надо на меня так смотреть. Я не люблю путешествовать с грудой чемоданов, как барышня из благородного семейства купцов. Нужно быть налегке. Это всем облегчает жизнь.
  
  – А есть в дороге мы что будем?
  
  – Ты издеваешься? – изумился Карл. – Ты меня за идиота держишь? Или ты думаешь, мне не по карману билет бизнес класса? Или предлагаешь, как крестьянство, трястись в ржавых грязных вагонах без каких-либо удобств?
  
  – Нет, я...
  
  – Тогда не задавай глупых вопросов. В любом поезде бизнес класса есть вагон-ресторан с хорошей кухней. Только лично мне в такую погоду не до еды. Я еле с рогаликом разделался. Сейчас бы побольше ледяной минералки, имбирного мороженого и купе с кондиционером. Сюрприз – это все будет!
  
  – Билет тебе стоил целое состояние. Выигрыш в лотерею?
  
  – Ну нет. Я не верю облигациям государственного займа, равно как и различным мероприятиям, где обещают деньги, практически не прося ничего взамен. Скажем так: у меня скончался очередной богатый дядюшка. Все.
  
  – Ты их банками солишь? – отхаркивая очередную порцию крови, поинтересовалась я.
  
  – Я их трупы в подвале складирую. Они находятся аккурат между сокровищами ацтеков и пиратским сундуком с золотыми дублонами. Как-то так. И я каждую ночь провожу страшный ритуал по вызову очередного богатого родственника из небытия.
  
  – И все-таки откуда у тебя деньги?
  
  – Тебе это важно?
  
  – Как бы да. Я не хочу оказаться в руках преступных элементов или кого хуже. Так откуда?
  
  – Накопления. Я пару лет назад хорошо зарабатывал на государственной службе. Вот теперь уничтожаю остатки былого великолепия. Не бойся, все честно.
  
  – Как-то слабо верится.
  
  – Деньги мои. Негоже тебе их считать в моем кармане. Мне средства позволяют съездить летом в Эдинбург. И не одному, а с тобой. А ты лезешь в бутылку и все усложняешь. Оставь свои журналистские штучки. Лучше напиши, откуда у новоназначенного пастора новая машина, – съехидничал Карл.
  
  – У него умер очередной богатый дядюшка, – парировала я.
  
  – А я думал, это все алкоголь и табак, подаяния на храм и все такое.
  
  – Ты же не спрашиваешь, откуда у пастора...
  
  – Спрашивать – твоя работа, – перебил меня Карл. – А я – тварь дрожащая.
  
  – Но жертвуешь на храм.
  
  – Иначе мне вход в высшее общество заказан. Быть меценатом модно. Помогать африканским детям, прощать миллиарды долларов сирым и убогим странам, натужно думать о проблемах бытия... Я играю по их правилам. Не более. Мне хочется видеть на столе не ломоть черствого хлеба, а запеченную курицу.
  
  – А как же голодающие дети Африки? – наигранно удивилась я, то и дело кашляя.
  
  – Скажи честно, тебе до них есть какое-то дело? Или ты просто спрашиваешь?
  
  – Просто спрашиваю. Мне до Африки как до Коршенова с Апельсиновым, их никчемных маршей и всей этой мышиной возни под кроватью.
  
  – Вот и мне нет дела до Африки.
  
  – Тогда смысл?
  
  – Помогать ближнему своему удобнее на расстоянии. Это облагораживает.
  
  – А как же наши некормленые дети?
  
  – А как же ревизия и утомительные, мучительные финансовые отчеты? Ты что? И как только в журналистику попала? Как ты вообще выживаешь в этом жестоком мире, тепличное чахоточное растение?
  
  – Спасибо за комплимент.
  
  – Это не комплимент, а мой непредвзятый реализм. Ты не знаешь правил игры, но играешь. Ты словно самоубийца, ищущий заветные девять грамм свинца. Зачем?
  
  – Мне в отличие от тебя уже нечего терять.
  
  На миг мне показалось, что Карл изменился в лице. – Через десять минут нам нужно быть у парадного входа с саквояжем в руках. Такси подъедет именно туда. Собирайся. Я жду тебя внизу.
  
  С этими словами он опрометью кинулся к выходу. Дверь со скрипом растворилась. Громкий хлопок. Шорок обсыпавшейся штукатурки. Тишина.
  
  Делать нечего, надо собираться.
  
  Пошатываясь, я поднялась с мягкого уютного кресла и принялась за сборы. Из шкафа было извлечено серое легкое платье прямого кроя без рукавов с ассиметричным подолом, зауженной талией, скромным вырезом на спине и кружевными вставками по бокам. К нему я подобрала серые лакированные туфли-лодочки и забавную шляпу «клоше» с узкими опущенными полями. Последний штрих: химическим карандашом рисую на каждой ноге по тонкой линии, будто это шов капроновых колготок. А что делать нищеброду с такими заоблачными ценами на капрон?
  
  С этими мыслями выхожу на лестничную площадку, где сталкиваюсь нос к носу с интеллигентом в потертом пиджаке «тройка», сине-зеленых брюках, которые ему велики на пару размеров, лимонного цвета туфлях и фетровой шляпе им в тон. Как же его зовут? Не помню. Таких людей быстро забываешь. Карма у них такая.
  
  – Ой, извините, Оленька. Я не знал, что Вы выходите. Простите, нижайше прошу. Поверьте, мне так неловко, – поправив пенсне, начал распинаться этот странный бородатый мужичонка без индивидуальности и возраста.
  
  – Все хорошо. Не волнуйтесь.
  
  
  
  Бегом спускаюсь по лестнице, оставив незадачливого вечного студента в растерянности.
  
  Выпорхнув из подъезда, обнаруживаю Карла, запрыгивающего в такси.
  
  – Мы уже опаздываем, – выпалил он.
  
  – Ты побегай в туфлях на каблуках по лестнице, а я на тебя посмотрю.
  
  – Я предпочитаю теннисные тапочки. Поехали!
  
  Следом за Карлом быстро запрыгиваю в автомобиль.
  
  
  
  Такси – самый дорогостоящий вид транспорта в Москве. Его могут позволить себе лишь богатеи, бандиты да чиновники среднего пошиба. Ну, и Карл. Ведь он у нас большой оригинал.
  
  Тысячу лет не ездила на такси. Последний раз это было лет восемь назад, не меньше. С тех пор все изменилось. Такси больше не какая-то там скрипящая ржавая колымага без роду и племени, а Voisin C28 Ambassade Sedan. [2]
  
  Первое, что впечатляет, – отделка салона: белоснежная кожа сидений и приборная доска со вставками из черно-серой кожи и красного дерева. Конечно же поражает воображение радиоприемник последней модели (он же проигрыватель третьего слоя кодирования звуковой дорожки MPEG, прозванный в народе MP3)[3] и стерео система.
  
  Я не любительница дорогих авто. Более того, я в технике подобного плана разбираюсь как свинья в апельсинах. Но после обзора поездки самодержца на желтом, «цыплячьего» цвета, Voisin C20 пришлось научиться разбираться. И в этих самых Voisin'ах, и двенадцати цилиндровых двигателях, которые состоят из двух шести цилиндровых. Про три заглохших по дороге авто я вообще молчу под подписку о неразглашении государственной тайны. Несмотря на это, на такой автомобиль любо-дорого посмотреть. Не столько любо, сколько дорого, но кого волнуют такие мелочи?)
  
  Из колонок ревет: «I can't wait for you to shut me up, and make me hip like badass. I can't wait for you to shut me up. Shut up!».[4]
  
  
  
  Наверное, за рулем молодой представитель российского альтернативного мейнстрима. Да, так и есть. Водитель двадцатилетний паренек в синей ливрее и такой же форменной фуражке, из-под которой выбиваются благоухающие шампунем смоляные патлы. На его переносице блестят элегантные очки из тонкого благородного металла, который обрамляет толстые сиреневые стекла. Водитель долговяз и необычайно бледен, как все бывшие наркоманы его возраста. Даже бледнее меня. На его лошадином лице уже пробились редкие черные усики и небольшая курчавая бородка. Он чем-то похож на недавнего вечного студента, но только более высокомерен, нагл и нарочито груб. Таких парней любят брать на работу в таксомоторные парки. Они – тертые калачи: и за себя постоять умеют, и без чаевых не остаются, и, вопреки здравому смыслу, умеют понравиться пассажирам.
  
  
  
  – На вокзал! – скомандовал Карл, чуть ли не срывая голос в крике. – Будет сделано, ваше благородие. Музыка не мешает?
  
  – Нет! – заорал Карл. – То, что доктор прописал. Гони!
  
  И мы поехали. Я бы даже сказала, полетели. Машина с ревом рванула с места, распугав всех, кто находился в непосредственной близости от автомобиля: кошек, сварливых старух, дворника и управдома.
  
  – Пошла, залетная, – констатировал водитель, уставившись на дорогу.
  
  Музыку он все-таки сделал в разы тише. Так, на всякий случай. Видимо, мое бледное уставшее лицо рассказало больше, чем следует.
  
  
  
  Из колонок доносится: «Die, mother fucker, die, die, mother fucker, die!».[5] Да, то, что доктор прописал.
  
  Я смотрю в окно, а Карл читает свой мерзкий «ЧипадроссЪ». За окном летний зной раскаляет крыши домов, плавит асфальт и высушивает попавшуюся под руку растительность. То и дело на глаза попадаются цинковые коммерческие лотки, за которыми сидят изнывающие от жары продавцы – сморщенные старики и старухи, продающие разную недорогую безделицу, произведенную в Китае. На втором месте после лоточников идут бичи и иные подозрительные криминализированные элементы. Иногда среди этих раскрасневшихся лиц попадается какой-нибудь гусар, благородная девица или какой завалящий государственный служащий, случайно забредший на этот плавящийся кусок улицы.
  
  И конечно же бесконечные клубы пыли. Сухой раскаленный мелкий порошок из размолотой в муку дорожной пыли и цветочной пыльцы, так искусно забивающий легкие. Хорошо, что машина оборудована климат контролем, а окна плотно задраены. Иначе мне можно было бы смело попрощаться с этим неприветливым разгоряченным миром.
  
  
  
  – Как ты можешь читать (это) эту мерзость? – не выдержала я.
  
  – Какую? – не отрываясь от чтения, безучастно отозвался Карл.
  
  – Ту, что ты держишь в руках, – зло проскрипела я.
  
  – Это не мерзость, а патриотический журнал.
  
  – Это мерзость, – прорычала я.
  
  – Это любовь к Родине! – откинув в сторону журнал, с нравоучительным видом изрек Карл.
  
  Было непонятно, шутит он или говорит серьезно. Его добрые глаза саркастично горели, а уголки рта изогнулись в хитрой улыбке.
  
  – Ничего ты не понимаешь в патриотизме, Оленька. Ни-че-го.
  
  – Зато ты понимаешь!
  
  – Я тоже не понимаю. Но мне нравятся статьи Ильи Табличенко. Хорошо пишет. Один из лучших представителей русской патриотической журналистики. Намного лучше этого выкидыша отечественного бумагомарания Андрея Газонова, который, к слову, работает в этом же чипадросском журнале. Газонова не спасают и его две тысячи пятьсот статей. Даже известный журналист с распространенной фамилией Иванов не дотягивает до уровня Ильи.
  
  – Мне кажется, что они все там не в своем уме.
  
  – Это ты зря. Не суди весь журнал по паршивой овце Газонову. Он ярко выраженная завистливая падаль, которую даже вороны клевать не будут. Но Далибор Иванов и Илья Табличенко – совсем другое дело. Илья вообще создал новый стиль ведения репортажей.
  
  – Ну да. Чего стоит их фирменное «Bonjour, cher ami!».[6]
  
  – Они к людям с добром, и люди к ним тянутся.
  
  – Особенно к этому безмозглому прапорщику Газонову. Понимаю, какой народ – такие и кумиры. И ведь есть к кому тянуться. – Глупая ты. Журналу нужен паяц, иначе рейтинг стремительно падет. Тебе ли не знать?
  
  – Теперь у нас рейтинг любой ценой? Он же общественно опасен, агрессивен, туп, неряшлив. Газонов ест во время каждого интервью. Меня тошнит от одного вида его набитого едой рта. Он даже на телевидении жует при ответе на вопросы коллег. Это омерзительно!
  
  – Хлеб и зрелища в одном флаконе.
  
  – И ведь никак не подавится.
  
  – Он жалкая, никому ненужная тень Ильи. Успокойся.
  
  – О, вижу у тебя новый кумир. Идол! Поклоняешься?
  
  – Читаю.
  
  – А этот Иванов? Он же провокатор первостатейный.
  
  – Интеллигентный провокатор.
  
  – Ну да, ну да.
  
  – Как-то скептически звучит.
  
  – Мне не нравится этот цирк с карточными играми и продажными женщинами.
  
  – А кому нравится?
  
  – Тогда зачем?
  
  – Без них скучно. Они разбавляют поток всей этой безысходной черноты, что штампует твоя дурно пахнущая газетенка.
  
  – Я не вправе обсуждать политику газеты. Ты же знаешь.
  
  – Понимаю. Корпоративность, мобильность, винтики и гаечки, бизнес-процесс, креатив.
  
  –Подписка о неразглашении...
  
  – Подписка о передаче всех авторских прав газете...
  
  – Подписка о передаче души дьяволу...
  
  – И другие подписки...
  
  – Вот поэтому я не вправе обсуждать политику газеты. Думаю, в твоем патриотическом журнале такая же ситуация.
  
  – Неважно. Их читать намного интереснее. Они, в отличие от Апельсинова, не маршируют по площадям. В отличие от вашего брата, не шагают вместе со всеми этими странными людьми, записывая каждый их шаг. Они пишут для народа, а не для власти. И народным языком. Русским!
  
  – Матерщина и нецензурщина.
  
  – Ты не народ! Ты журналист!
  
  – Я пишу для народа.
  
  – Ты пишешь для рефлексирующей интеллигенции, а они – для простого русского народа, которому доступна хоть толика грамоты.
  
  – Я отрабатываю свою зарплату. Они отрабатывают свою. Народ счастлив.
  
  – Да, вы все молодцы!
  
  – Да, мы повелители народа, мы лучше народа, но в целом такой же народ – соль земли Русской!
  
  – Публика в восторге! Люди вообще любят тех, кто все отрицает, глумится и срывает покровы. Ну, или как ты – копается в корзине с грязным бельем...
  
  Я ничего ему не ответила. Что тут отвечать? Зачем оправдываться, мол, так получилось, так выстроились планеты, карма не та, да и вообще, моей вины здесь нет, и во всем виноваты они – плохие люди, сидящие в кожаных креслах, а я всего-навсего винтик в этой безумной бумажной мясорубке. Не стала ему объяснять все перипетии глум-журналистики, где основной девиз: «Show must go on!».[7] И что в этом entertaiment journalism [8] я словно крыса с вживленными в мозг электродами. Зачем? Стоит ли игра свеч, когда все это невозможно уместить в простой, но в то же время очень сложной теории о том, что человека влечет не только к жизни, но и к смерти. Смерти во всех ее проявлениях, а не исключительно в банальном физическом самоустранении. Что умирать можно не только от чахотки, но и от ежедневного копания в этой смердящей помойной куче с красивой этикеткой «светская жизнь». И я умираю каждый раз, когда пропускаю через себя всех этих абортированных жертв «связи с общественностью».
  
  Куда проще промолчать, тупо уставившись на дорогу, чем продолжать бессмысленный разговор о пользе тех или иных винтиков в управлении толпой. Народная масса бездумна, агрессивна и слепа. Она примитивна, и не в состоянии понять всей глубины нашей не такой уж веселой действительности. Все эти желтоватые куски бумаги – всего лишь очередной гвоздь в гроб общественного самосознания. А эта борьба против всех делает наши страдания неизбежными и неотвратимыми.
  
  Весь оставшийся до вокзала путь мы провели в гордом молчании.
  
  
  
  Из колонок бодро звучит: «Samayon sugata wa sanagara rumba, yoromeku sugata mo mechakucha rumba...» [9] Машина мчится вперед на всех парах, то и дело уходя в занос на поворотах. Музыкальное сопровождение как нельзя лучше подходит под стиль вождения водителя. Неспроста каждый водитель подбирает своеобразную звуковую дорожку под свою манеру управления авто, чтобы во всем было согласие и стиль.
  
  Спустя двадцать минут мы уже стояли перед стеклянными дверями вокзала, который был выполнен в безумной смеси стиля ампир и готики. Это было нечто среднее между Собором Святого Вита в Пражском Граде и Казанским Собором в Петербурге: крестовый свод опирается на массивные стены и колонны, аркбутаны и контрфорсы с примесью архаичного греко-римского декора. Так мог выглядеть какой-нибудь замок Кесаря, будь он построен в глубоком средневековье. Но это всего лишь обыкновенный вокзал.
  
  
  
  – Пошли, – скомандовал Карл. – У нас в запасе полчаса, но это так мало. Так что поспешим.
  
  – Да, сэр, – сказала я, и в очередной раз зашлась кашлем.
  
  Мне очень хотелось вернуться в такси с климатконтролем и хотя бы минут пять насладиться всеми прелестями свободного, не обремененного пылью и зноем дыхания. Но, увы, такси умчалось в ту же минуту, как мы покинули его комфортабельный салон. (И Карл стал беднее на довольно крупную сумму).
  
  Мы сделали шаг по направлению к дверям. Сразу же сработал датчик движения, и они беззвучно растворились перед нами.
  
  Внутри как всегда многолюдно. Пахнет подгоревшей вокзальной едой и прокисшим творогом. То тут, то там снуют люди с чемоданами. Между ними петляют предприимчивые арабы, нараспев рекламируя свой некачественный и дешевый товар. Много цыган. Изредка в этой толпе мелькают мускулистые афроамериканцы. Эдакие «бро» [10] с Брайтона на побывке в Москве. Все остальные неучтенные граждане нашей многонациональной страны смешались в одну вечно спешащую кучу малу. Непонятно было кто где, зачем и почему. Лишь звякают колесики огромных тележек и чемоданов.
  
  – Нам к четвертому терминалу. А потом можно посидеть в кафе, – озираясь по сторонам, сообщил Карл куда-то в пустоту. Он словно разговаривает не со мной, а с неведомым призраком.
  
  – Не имею возражений, – ответила я.
  
  
  
  И мы направились вглубь здания, к самому загруженному терминалу, что был на вокзале. Вопреки моим ожиданиям, возле терминала было пустынно. Лишь уставшая кассирша, охранник, пара скучающих пассажиров с чемоданами и регистратор в строгом красном двубортном мундире с золоченым кантом по борту и нелепой фуражкой на голове.
  
  – Ваш ID, [11] – оживился регистратор, закручивая по-гусарски правый ус.
  
  – Вот наши ID, – одаривая регистратора голливудской улыбкой, сказал Карл и достал две пластиковые карты из левого кармана пиджака.
  
  – Так, Карл Генрихович Бауэр и Ольга Йозефовна Штернберг. Так-так. С какой целью едите в Эдинбург?
  
  – На лечение, – как можно более трагично произнес Карл.
  
  – Так...
  
  – Вот нужные бумаги.
  
  Карл ловко извлек из внутреннего кармана связку каких-то бумаг.
  
  – Проверяйте. У нас все в порядке.
  
  Регистратор взял у Карла документы и принялся изучать. Просмотрев досконально каждую страницу, он как бы нехотя вручил пачку обратно. Его лицо исказила недовольная гримаса, полная разочарования. Он провел наши ID-card через считывающее устройство. Аппарат, черная плоская коробочка с двумя лампочками на верхней стороне корпуса, замигал зеленым светом левой лампочки. Удостоверившись в том, что все прошло успешно, регистратор отпустил нас с миром, вернув карточки обратно.
  
  Через пять-семь минут мы уже заходили в близлежащее кафе «Сказка» – среднестатистическое арабское заведение вокзального типа с претензией на «русскость». Тут и «баба на самоваре», и сам самовар, и связки баранок и кренделей, подвешенные на арке посреди помещения, и всякий хлам в виде древних ржавых утюгов да прялок для интерьера. И конечно же близкий к тошнотворному запах еды. Или это просто мое состояние не давало мне насладиться всеми прелестями русской кухни в восточной интерпретации? Неважно. Мы заказали у мужеподобной тощей официантки в заляпанном жиром фартуке по чашке кофе и принялись коротать время.
  
  Посетителей в кафе было не много: седой старик за столиком напротив, молодая пара чуть поодаль, а где-то в углу – местный запойный. Не густо для кафе, но всяко лучше, чем в других заведениях подобного формата.
  
  Кофе, кстати, был омерзителен. От этого вкуса сгоревших в муках зерен никакая обстановка не спасет. Да, это не кафетерий Франции, да и вязкая прогорклая жижа в надтреснутой фарфоровой чашке совсем не «Frenchcafe» [12].
  
  Разделавшись с кофе, мы пошли прочь, не расплатившись. Не стоит этот кофеиновый яд заявленных в меню денег. Плохой поступок, не скрою. А что делать? Надо идти против системы!
  
  На полпути к перрону хриплые динамики над головой возвестили о прибытии нашего поезда. Медлить было нельзя, и весь оставшийся до перрона путь мы проделали в легкой оздоровительной пробежке.
  
  
  
  И вот мы уже вваливаемся в тамбур. Меня душит кашель, а Карла мучает отдышка. С его лица стекают крупные капли пота. И бодрости в его глазах значительно поубавилось. Про свой вид я вообще молчу. Единственное, что меня радует во всем происходящем в данную минуту, – мы уже в поезде.
  
  Эдинбург ждет нас!
  
  
  
  IV
  
  
  
  Паровоз – замечательное изобретение. Зловещая паровая машина, источающая из огромной трубы густые сиреневые клубы пара, свистящая, скрипящая и грохочущая время от времени. А собственно за ним идет сам поезд – сформированный и сцепленный состав из чертовой дюжины вагонов. Нам достался шестой. В девятом вагоне, как и положено, – вагон-ресторан. С десятого по двенадцатый – вагоны для крестьян и малоимущих. Вагон номер тринадцать – для неизлечимо больных, чахоточных, умирающих и уже умерших в дороге. Каждую остановку из проклятого вагона обязательно кого-то сгружают ногами вперед. Мне повезло. Стараниями Карла я еду в комфортабельном вагоне, а в это время кто-то далеко позади нас отдает богу душу. Хрестоматийная жизненная несправедливость во всей красе.
  
  Миловидная проводница расставляет на маленьком столике тарелки с бутербродами и чай. Серебряные подстаканники поражают воображение своим великолепием. А разлитый в граненых стаканах чай навевает воспоминания об Англии.
  
  На проводнице дышит свежестью темно-синяя униформа: приталенный пиджак поверх белоснежной блузки, юбка-карандаш и лакированные синие туфли.
  
  За окном неспешно плывут то утопающие в стремительно желтеющей зелени покосившиеся избушки, то кирпичные здания опустевшей промышленной зоны, то тлеющий лесной массив и бесконечные линии электропередач. Иногда этот идущий по кругу пейзаж прерывается длинными выжженными солнцем полями. Там за окном царит отчаяние и безысходность. Каждая тлеющая соломинка, каждый сгоревший колосок застыли в томительном ожидании завтрашнего дня, который им уже не увидеть. Их срезал пожар своим острым серпом. Я уже различаю вдали бредущую с косой старуху Смерть. И ее будущая жатва мне известна – она едет в последних вагонах и скоро окончательно переселится в последний. Но сгрузят их из него значительно позже. А пока пусть живут в ожидании, как сгоревшие колоски.
  
  
  
  – О чем думу думаешь?
  
  Голос Карла внезапным порывом вернул меня в реальность.
  
  Проводница уже ушла, оставив нас в гордом одиночестве. На столе в тарелочке с голубой каймой грустно лежат бутерброды с копченой колбасой. Остывший в стаканах чай монотонно подрагивает, вторя стуку железнодорожных колес.
  
  Напротив меня сидит Карл и листает невесть откуда взявшуюся газету.
  
  – Да так. Зима будет лютая.
  
  – Будет. Эти выжженные поля за окном... Ладно, давай не думать о плохом. Хотя бы сейчас отвлекись от этого мрака российской действительности.
  
  – Тебе легко говорить.
  
  – Отнюдь! Этот удручающий пейзаж за окном ранит мое сердце. Эта обгоревшая немытая Россия причиняет мне невыносимые душевные страдания. Хочется спросить: «Кто виноват?» и «Что делать?». Только пользы в этом ни на грош. Вот и остается уйти с головой в газету, чтобы не видеть этого пейзажа в окне.
  
  – Прячешь голову в песок?
  
  – А как же? Или в песок, или в могилу. Третьего не дано.
  
  – Для кого-то из последних вагонов эта могила в одном шаге.
  
  – Отечество не выбирают. Иным суждено умереть в нем, если судьба не дала им другого выбора. Это жизнь. Их будущее было предначертано при рождении. Пойми, они не умеют иначе жить. Необучены. Все, что у них есть, – клочок государственной земли и оковы пожизненного рабства. И то все не так плохо, как кажется. Городские субсидии, надбавки.
  
  – Деревянный ящик в подарок, и яма два на два в качестве благодарности.
  
  – Вот видишь, как все хорошо? Ящик. Бесплатно! А ты знаешь, сколько нынче стоит древесина? То-то же!
  
  
  
  Неожиданно дверь в купе открылась, и на пороге возникла черноволосая женщина в однобортном немецком мундире серо-зеленого цвета. Воротник униформы был изготовлен из дорогостоящей ткани светло-коричневого цвета с серо-зелеными петлицами, без каких либо нашивок и знаков отличия. На мундире имелись четыре накладных кармана, которые были застегнуты на медные пуговицы. Застежки на форме располагались в один ряд и имели такой же серо-зеленый цвет, только чуть темнее. На поясе был подвязан солдатский ремень из коричневой кожи с медной гравированной бляшкой. Сбоку висела кобура оливкового цвета, из которой торчал бельгийский самозарядный пистолет Five-seveN [13] – личное оружие «специального назначения», получившее широкое распространение среди военных в начале 1883 года.
  
  Брюки-галифе, несмотря на значительную потертость, имели приличный вид и неплохо сочетались с мундиром. Единственное, что резко контрастировало с этим всем, – стоптанные походные сапоги темно-коричневого цвета на трехсантиметровом каблуке. Не то чтобы они были жуткими. Нет. Но вид их был пугающим: растрескавшаяся по бокам кожа с тисненым узором оливкового цвета с желтоватыми прожилками, сбитые мысы и изодранные голенища сообщали нам о серьезной изношенности. Тем не менее, они были еще способны выдержать пару-другую километров пешком. Так, по крайней мере, казалось на первый взгляд.
  
  Женщине на вид было лет тридцать. Ее аристократические мягкие черты лица плохо сочетались с ее одеждой, но все уравновешивал холодный орлиный взгляд. Светло-голубые глаза, казалось, были наполнены под завязку крошеным льдом. И все сразу становилось понятно.
  
  Время будто остановилось. Прошла максимум секунда, но было ощущение, что целая вечность. Время остановилось и потекло в обратном направлении.
  
  Повисла пауза, долгая и тягучая, способная деморализовать даже самого хладнокровного человека.
  
  
  
  – У нас занято! – завопил Карл, резко вскакивая с места.
  
  – Меня это мало волнует, – холодно отрезала женщина. – Я поеду здесь.
  
  – Вы не имеете права! – срываясь на фальцет, закричал мой спутник.
  
  – Стоимость билета Вам вернут по прибытии на место.
  
  – Я протестую! – взвился Карл, теряя последнее самообладание.
  
  Я никогда не видела его таким напуганным. Более того, я никогда не видела, чтобы он так стремительно терял самообладание. Он был в первобытном ужасе и со стороны напоминал загнанную в угол мышь.
  
  – Протестуешь? – насмешливо процедила сквозь зубы дама. – Какая наглость!
  
  – Наглость? Наглость – это врываться в купе к людям! – на грани истерики завопил Карл.
  
  – Будет вам, милейший. И прекратите истерить как барышня. Я поеду с вами. Это не обсуждается. Вы можете жаловаться кому угодно. Хоть до государя дойдите. От этого ничего не изменится. Как я уже сказала, деньги за билет Вам выдадут по прибытии. Если же дело не терпит отлагательств, то я немедленно верну вам всю стоимость проезда.
  
  С этими словами она достала из правого кармана несколько смятых купюр вперемешку с монетами разного достоинства.
  
  – Вот.
  
  Женщина с неприязнью швырнула деньги на стол, будто какую милостыню. При этом «милостыня» была эквивалентна четырем, а то и пяти билетам на поезд VIP класса.
  
  – Можете не утруждать себя математическими подсчетами. Тут стоимость билета и компенсация всех доставленных неудобств. Берите.
  
  Карл так и замер с открытым ртом. Его глаза округлились как пятаки, а в горле застрял весь заготовленный словарный поток, который он собирался вот-вот выплеснуть на незнакомку.
  
  – Сидеть! – рявкнула она что было мочи куда-то в пустоту.
  
  Карл беспомощно сел напротив меня. Он уже был на другой волне. Глядя на него, было не совсем понятно, на этой ли планете его сознание или оно заплутало где-то еще? Мой попутчик был потрясен и морально подавлен.
  
  Дама бросила на него насмешливый взгляд.
  
  – Буду считать, что консенсус достигнут. Заносите! – снова крикнула она.
  
  Следом за ней вошел толстый запыхавшийся кондуктор с раскрасневшимся лицом. В его руках были два тяжеленных чемодана. Он был похож на большую испуганную помидорку.
  
  – Закиньте вещи на верхнюю полку справа и подите вон! – скомандовала она.
  
  Кондуктор подчинился. Промучившись добрых десять минут, он наконец закинул багаж на полку. Все это время надменная брюнетка безучастно наблюдала за ним. Как только второй чемодан оказался рядом с первым, она холодно изрекла:
  
  – У всех здесь присутствующих все в порядке, как с билетами, так и с документами. Вы меня поняли?
  
  – Д-д-да, – пропищал кондуктор.
  
  – А теперь вон! И дверь за собой закрыть не забудьте.
  
  Кондуктор как ошпаренный выскочил из купе. Задвижная дверь с шумом захлопнулась, рискуя сорвать петли, на которых хлипко держалась.
  
  Повисла гробовая тишина. Я слышала, как в моих легких хрипит воздух, как пульсирует в венах кровь и в груди бешено бьется сердце. Воздуха в купе с каждой секундой становилось все меньше и меньше. Скоро мне стало совсем нечем дышать. Я начала жадно хватать ртом воздух и хвататься за горло.
  
  – Успокойтесь. Я не такая страшная. Вам окно открыть? Или кондиционер сделать прохладнее? – обратилась ко мне женщина уже совершенно спокойным голосом. – Извините, что так грубо нарушила ваш покой. Так вышло. Но, я надеюсь, что инцидент полностью исчерпан? И передайте вашему кавалеру, чтобы попил пустырника. Говорят, при расшатанных нервах помогает. Мое имя Софья Александровна Шварц. А как зовут Вас?
  
  – Ольга Йозефовна Штернберг. А это Карл.
  
  – А, вы тот самый корреспондент желтой бульварной газетенки, ответственный за сплетни. Читала. Что Вас привело в это четырехместное купе бизнес класса?
  
  – Да, на лечение я... – промямлила я.
  
  Софья весело уселась рядом со мной. На лице ее сияла улыбка, по всем показателям затмевающая улыбку Карла. Ее глаза горели озорным весельем.
  
  – Ну-с, как там поживает Апельсинов?
  
  – И Вы туда же? Дался он вам всем.
  
  – Он же ваш любимчик.
  
  – С чего Вы это взяли, любезная Софья Александровна? Я просто делаю свою работу. Все, что я умею, – писать светскую хронику. И я делаю это вне зависимости от своих политических пристрастий.
  
  – Понимаю.
  
  Софья встала с места и направилась к кондиционеру. Вернее, к его регуляторам, что располагались на стене напротив. И принялась их внимательно изучать.
  
  – У Вас чахотка?
  
  – Да.
  
  – Очень интересный климат тут выставлен. Кто настраивал? Вы?
  
  – Карл.
  
  – О, месье знает толк в хорошем климате. Снимаю шляпу.
  
  Карл ничего не ответил. Он улегся на своем жестком, обитом холодным кожзаменителем сливового цвета спальном месте и уткнулся в газету.
  
  – Обиделся Ваш кавалер. Ну и дьявол с ним. На обиженных в России воду возят. И не только.
  
  Софья с задумчивым видом вернулась на свое место подле меня.
  
  – Итак, любезная, далеко ли путь держите?
  
  – В славный Эдинбург.
  
  – Да, там хорошо. Я слышала, что там недавно открыли противочахоточный диспансер. А может, к нам в Германию? У нас тоже есть санаторий подобного типа. Или брезгуете?
  
  – Для немки Вы очень хорошо говорите по-русски. Даже никакого акцента не слышно.
  
  – Вы хотите, чтобы я разговаривала с вами с четким немецким акцентом, который чем-то смахивает на британский? Я могу. Мне не сложно. Но сколько вы сможете поддерживать со мной беседу? К тому же мой отец был подданным его величества – истинным русским офицером. И я не хочу омрачать его память, разыгрывая полоумную немку. Я знаю русский язык наравне с немецким. Поэтому в России я привыкла изъясняться на русском. Правда, что в России, что в Германии – со всех сторон слух режет грубая восточная речь. Особенно в этих грязных арабских кварталах, что растут, будто грибы после дождя.
  
  – Грустная примета нашего времени.
  
  – Да. Грязь, антисанитария, полчища насекомых и крыс – это пока все, что исходит из этих кварталов. Не говоря уже о повышенном уровне криминалитета. И еще эти мерзкие закусочные.
  
  – Да Вы экстремист!
  
  – Нет, я адекватно оцениваю информацию о массовых пищевых отравлениях. Также я имею счастье знакомиться с реальной криминальной хроникой, которую не принято печатать в газетах. Надеюсь, у Вас хватит ума не цитировать нашу беседу на страницах вашей помойки?
  
  – Послушайте, зачем Вы изливаете нам душу? – подал голос со своего места Карл.
  
  – В каком месте? Мы мило беседуем на отвлеченную тему. Правда, все темы, так или иначе, сводятся к политическим или около политическим. Так уж повелось. Ибо если ты не занимаешься политикой, то политика рано или поздно займется тобой. Но мы не люди, а твари дрожащие – весь наш экстремизм сводится к кухонной морали табуреточных революционеров. Не будем отрицать, что ни Вы, ни я, ни Ольга не можем повлиять на государственную машину. Этот «поезд» в огне: сгоревшие поля и как следствие – обнищавшее крестьянство, препарированная интеллигенция, напоминающая распятую и разрезанную лягушку на столе юного медика с однопартийной моралью дешевой проститутки. Здесь больше нечего ловить. Мой вам совет – не возвращайтесь обратно. Такие понятия, как «Родина», «Отечество», «Патриотизм», – всего лишь ваши личные болезненные фантазии. Вы каждый день умираете за Родину, которая у вас в голове. Она засела в мозгах ржавым осколком. Жалкая иллюзия, которой нет и никогда не было. И все, что остается, – умереть с флагом в руках за химеру. Это не ваша война. Бегите прочь, как крысы бегут с корабля. Пусть ваше лечение превратится в вынужденную эмиграцию, где-нибудь подальше от кишащих крысами восточных закусочных. Бегите!
  
  – Вы тоже бежите? – осведомился Карл, небрежно перелистывая газету на новую страницу.
  
  – Бегу.
  
  – И куда же? – На туманный Альбион.
  
  – Будьте осторожны, у них хорошая химическая промышленность.
  
  – Я не боюсь химической промышленности – я и есть оная.
  
  – Вот как? – оживился Карл, откидывая в сторону газету. – И кто же Вы?
  
  – Всего лишь простой химик-технолог в поисках пристанища.
  
  – Смотрите, как бы ваше пристанище не стало последним.
  
  – Время покажет. А Вы, Ольга, как думаете?
  
  – По поводу чего?
  
  – По поводу вынужденной эмиграции?
  
  – Везде хорошо, где нас нет.
  
  – Как говорил Франсуа Вольтер: «Рай там, где я». И с этим трудно не согласиться. Наслаждайтесь оставшимся временем! Жизнь слишком коротка, чтобы предаваться всем этим бредням про царя и отечество. И выкиньте из головы весь религиозный опиум – живите! Жизнь дана нам всего лишь раз. Умейте ею наслаждаться. В грехах будет время покаяться на том свете. Или вы хотите, как какой крестьянин, разбивать себе лоб в ожидании лучшей жизни на небесах? Тогда мне искренне жаль вас, друзья. Жизнь нам дана не для этого. Хотя, не мне вас учить.
  
  – Я не верю ни в Бога, ни в черта, – отозвался Карл. – У меня давно нет Родины. Я даже не боюсь Вас. Если на следующей остановке люди в штатском выведут нас из поезда и пустят нам пулю в голову возле железнодорожной насыпи – пусть будет так. Что толку бояться? Этих боишься, тех боишься, перед третьими рабски преклоняешься, а с четвертыми маршируешь. Рано или поздно наступает момент, когда люди в штатском прерывают этот круговорот бреда в природе. Где-нибудь у насыпи на следующей остановке. Я прав?
  
  – Вы трусливый параноик. Вы не заслуживаете уважения, Карл.
  
  – А Вы заслуживаете, да? Бежите на туманный Альбион от закусочных. Вам не стыдно?
  
  – Это лучше, чем всю жизнь бояться всего и вся. Устали бояться? Выход есть: «от насиженных липких следов, от краплёных дорог, от наклеенных блёклых вершин, от настенных побед, босиком по разбитым, бегом, по умеющим тлеть, исчезая из праздничных куч обронённым зерном» [14] бежать, прочь от насиженных мест. Это лучше, чем гнить в придуманной стране. Из этой страны есть только выход в окно. Без крыльев, без фонаря, без каких-либо поблажек и послаблений. Пусть все мы непокорные, но по сути – пленные, похороненные. Если вам приятен жесткий асфальт в конце жизненного пути, то можете все мои слова пропустить мимо ушей. Я не настаиваю. Но все же подумайте о вашей спутнице. Нужно ли ей все это? Если ответ все еще не очевиден, то посмотрите в окно. Это не просто сгоревшие поля – это голод, чума и миллионы загубленных жизней. Хотите, чтобы вас на пару везли в тележке с гниющими трупами?
  
  – Хватит! – рявкнул в ответ Карл.
  
  Это было так неожиданно, что теперь пришла очередь быть потрясенной Софье.
  
  – Я все это и без Вас прекрасно знаю. Я смотрю в окно, надеясь вернуться сюда на следующий год. Это глупо и никому не нужно. Но это моя придуманная Родина точит меня изнутри. Меня тянет к ней. Умом я понимаю, что пути назад нет. А Вы, понимая это, сыплете соль на мои душевные раны. В душе я ненавижу Вас и ваш мундир немецкого офицера. – Ваше право. Не бойтесь, на следующей остановке никто не придет за вами. Бегите прочь. Я понимаю Вас, Карл. Мне безразлично, что и кто движет Вами. Мне нет резона губить вас и ваши жизни. И нет никакого желания препятствовать этому побегу. Но помните, что Эдинбург не край света. И другого глобуса у нас нет. Лечите свою спутницу и помните, что я сказала. В ответ я прошу об одной услуге.
  
  – Какой?
  
  – Вы забудете все сказанное мной до тех пор, пока государственная граница не окажется далеко позади нас. Потом делайте что хотите. А вы, Ольга, забудьте о своем долге журналиста. В Эдинбурге будет о чем писать. А пока что побудьте обычным человеком. Болезненным и утомленным от родного отечества настолько, что хочется забыть его, как страшный кошмар. Хорошо?
  
  – Хорошо, – ответила я, до этой поры храня молчание.
  
  – А Вы, Карл?
  
  – По рукам. Но и Вы забудьте о наших не совсем ясных целях. О нашем двойном дне.
  
  – Пожалуйста. Кстати, у наших общих друзей к Вам наказ, милый Карл. Берегите свою спутницу. Теперь вы отвечаете за нее. Не всегда талантливые хирурги будут под рукой. Помните об этом. И... давайте без лишних вопросов предадимся всеобщей амнезии? Это так весело. Ну? Молчание – знак согласия? Великолепно! Радио?
  
  Софья встала с места и потянулась к тумблеру радио над окном. Щелчок, второй – это регулятор громкости неохотно сдвинулся с места. Еще пара щелчков, настройка радиоволны – и вот уже из динамика раздался веселый голос диск жокея: «А теперь несравненный Акира Ямаока и звуковая дорожка под названием “Promise”, что в переводе с английского означает “Обещание”».
  
  Мягкий «электрический» гитарный перебор, присоединившиеся следом ударные, нежное соло – все это бальзамом разлилось у меня на душе. Уже ничто не тяготило. Даже приступы кашля перестали терзать мои легкие. Можно было наслаждаться временной передышкой.
  
  Я закрыла глаза, и в моем сознании возник наш поезд.
  
  
  
   Он мчится вдоль горизонта в закат. Из его трубы вьется сиреневый дым. И огромное красное солнце, наполовину закатившееся в недра земли, словно монетка в щель игрового автомата, красное солнце окрашивает горизонт алым цветом. Великолепное завершение для какого-нибудь фильма. Но, как известно, где в кинематографе конец – в жизни только робкое начало. Я не знаю, что ждет нас там, за горизонтом, не думаю об этом. Я плыву в лодке по волнам звуковой дорожки. Меня здесь уже нет – я на другой волне. И надеюсь, что мне позволят эти пару минут покоя...
  
  
  __________________________
  I и II части
  
  [1] Pogo-dance – популярный молодежный танец. Из разных источников стало известно, что pogo – танец, ассоциирующийся с ранним панк-роком и состоящий в подпрыгиваниях на месте, как правило, с выпрямленной спиной, соединёнными ногами и руками, прижатыми к туловищу. Назван в честь прыгательной палки пого-стик, на которой можно исполнять подобные движения.
  
  [2] Международная пластиковая карта первого немецкого банка.
  
  [3] Полусинтетические наркотические вещества стали популярны в России в конце 1845 года. И держались вплоть до 1887 года.
  
  [4] Адаптация пчел – модная тенденция 1885 года. Метод адаптации пчел для подсобного хозяйства впервые был открыт в 1883 году неизвестным (по понятным причинам) кибернетиком-натуралистом. Метод заключается в обработке пчел специальными химическими веществами, благодаря которым мед получается не только разноцветным, сладким и питательным, но еще и галлюциногенным.
  
  [5] Москва для всех
  
  [6] Не переводимая игра слов.
  
  [7] См. рассказ «Partia o muerte»
  
  [8] К 1885 году ситуация на всех фронтах «империалистической войны» зашла в тупик. Между тем Германия продолжила сохранять нейтралитет из-за первого немецкого банка, которому война была крайне невыгодна.
  
  III и IV часть
  
  [1] Журнал «ЧипадроссЪ» или «Русский ЧипадроссЪ» – патриотический журнал.
  
  [2] Voisin – популярная марка автомобилей премиум класса с 1885 года. Автомобиль был разработан французским пионером авиации Габриэлем Вуазеном еще в далеком 1834 году, но поставлен на поток совсем недавно.*
  
  [3] MP3 – распространенный формат музыкальных произведений с 1801 года. Находится на втором месте после теплого звука винила.
  
  [4] Песня «Shut me up» группы «Mindless Self Indulgence».
  
  [5] Песня «Die, mother fucker die» группы «Dope».
  
  [6] Здравствуй, дорогой друг! (фр.)
  
  [7] Шоу должно продолжаться! (англ.)
  
  [8] Шоу-журнализм (англ.)
  
  [9] Песня «Kuusou Rumba» исп. Ohtsuki Kenji & Zetsubou Shouj.
  
  [10] Bro – принятое в штатах обращение друг к другу, распространенное среди чернокожих.
  
  [11] ID (data name, identifier) – паспорт, объект доступа, права доступа.
  
  [12] Марка кофе.
  
  [13] Бельгийский самозарядный пистолет Five-seveN фирмы Fabrique Nationale of Herstal (бельгия). Калибр 5,7 (который равен .224). Зачастую используется как пистолет-компаньон к пистолету-пулемёту FN P90 (бельгийский пистолет-пулемёт той же фирмы, что и пистолет).
  
  [14] «от насиженных липких следов, от краплёных дорог, от наклеенных блёклых вершин, от настенных побед, босиком по разбитым, бегом, по умеющим тлеть, исчезая из праздничных куч обронённым зерном» – строчки из песни «Побег» (сл. Евгений «Махно» Пьянов).
  
  
  * На самом деле Voisin C28 Ambassade Sedan был разработан Габриэлем Вуазеном в 1934 году, но мы, же в альтернативной реальности.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"