Вообще-то я не хожу в церковь. Не то чтобы я не верила в бога, просто церковь давно не имеет к нему никакого отношения. Меня нельзя назвать атеисткой, хотя многие думают именно так, просто это глупо - молиться, просить о чем-то. Если я что-то делаю для себя, для других, то это не из-за любви к богу или боязни наказания господнего - я просто делаю и могу себе признаться что и где я сделала плохо или не так. А просить у кого-то прощения или что-то замаливать все равно что заниматься самовнушением. Ведь если бог есть, то он все равно все видит, и я лучше попрошу прощенья, когда лично встречусь с ним. А пока я стою у церкви и, кажется, совсем не знаю зачем пришла - входить я все равно не собираюсь. Тем временем внутри лежит "известный писатель" а вокруг его родственники, с которыми я лично не знакома, но наслышана, они же вряд ли когда-либо слышали моё имя. Простояла я так полчаса в раздумьях и нерешительности, и вот выносят гроб. А за ним идет кучка людей в черном, их бледные, какие-то измученные, белые лица выделяются на фоне общей черной массы. Впереди идут две женщины, мать и жена. Вид у них грустный, но не заплаканный. Мать - женщина преклонного возраста с седыми, просто ослепительно седыми волосами, будто вырезанными из бумаги, которые спадали на лицо, пробиваясь из-под черного платка, шла, поддерживаемая вдовою, которая что-то тихо ей говорила. Вдова была, пожалуй, самая неестественная женщина из всех, что я видела. Толстый слой косметики готов был потрескаться при малейшем проявлении эмоций. Может быть, она пыталась скрыть таким образом последствия ночей, проведенных в слезах по умершему мужу, я не знаю, но эта благородная старость и претензия на молодость, идущие рядом, никак не сочетались между собой.

Вообще-то я тороплюсь. Всю жизнь тороплюсь, да так что и не зала как это, ходить с поднятой головой. Зато знала каждую ямку на дороге. Но сейчас я иду медленно и не смотрю под ноги. Я первый раз пришла домой так поздно, казалось, я обошла весь город, ночной, сонный он рассказал и показал мне многое. Я позволяю себе плакать только над книгой, то есть над чужими жизнями. Но почему теперь я плачу? Кто я такая чтобы плакать о нем? Хотя может именно я и должна плакать...