Мало осталось евреев в мире, и здесь немного, и завозят неевреев. А когда мир узнает правду о нееврейской лавочке, он её закроет - и никаких проблем у мира не будет.
Обвинение Љ 13
Моё открытие об исчезновении евреев и о еврейской статистике, которое может стоить мне головы, - прибавило среди хлопот одну приятность: сразу после вечерней субботней трапезы я отправляюсь на шалом-захар, уже не при случае, а обязательно и в числе первых.
Мои привыкли и ждут меня к чаю - после моего возвращения.
Добряки района, которые не упускают случая отметиться на шалом-захар, весело приветствуют: "А вон Бабель пришёл". Благодарно улыбаюсь им. Мы - большая семья.
Жму руку молодому отцу, у которого на этой неделе родился сын, желаю всего хорошего, присаживаюсь к столу среди пришедших доброжелателей и угощаюсь варёным хумусом, семечками и орешками - традиционным угощением шалом-захар. Говорят все со всеми. Умно говорить я не умею, молчу. Грызу себе семечки.
Мама моя была младшая, седьмая среди братьев и сестёр. Помню широкую бабушкину юбку, в которой я путался и прятался. Дедушку и бабушку и одного их сына с его семьёй закопали живыми в Бердичеве. Но большинство из семейного клана остались жить. И в двух следующих поколениях почти исчезли сами. Широкая семейная фотография: бабушка и дедушка сидят в середине, а вокруг дети, старшие уже женатые, пока ещё все евреи, со своими малютками, а у ног дедушки и бабушки - девочка, моя мама. Мне горько за бабушку и дедушку. Страшно, что с ними сделали, ещё страшнее за дело их жизни - их детей, внуков, правнуков, праправнуков. От дела жизни дедушки и бабушки мало осталось. И меня самого пугает не то, что меня кокнут, а то, что не успел доделать. И каждым новым рождённым евреем утешаю бабушку и дедушку. И себя за них. И когда думаю о них - плачу, а если при людях - то внутренними слезами. Поэтому не тяну с субботней трапезой и бегу на шалом-захар утешать и утешаться.
В ту субботу вообще прибежал первым. Счастливая семья организовала шалом-захар в маленькой синагоге. Столы накрыты белым, расставлены тарелочки с обычным угощением. Сидят молодой папа и его ещё моложавый папа. Говорю им обычные добрые пожелания по случаю рождения сына и внука, присаживаюсь рядом и грызу хумус и семечки. Представляемся. Я - как старожил района. Молодой папа - совсем недавно поселился и скоро оставляет район.
Говорить не о чем, можно уходить, но я не спешу оставить их одних. У них радость, а вокруг никого, жду подхода хотя бы ещё одного доброжелателя. А пока говорю что-нибудь близкое к их радости: вас не знаю и вы меня не знаете, а я прибежал - ещё один еврей родился! какая радость! после вас бежать в большую синагогу, там тоже шалом-захар - ещё еврей родился! вы не знали? и у кого родился, не знаете? я тоже не знаю, но бегу - такая радость! ещё еврей!
Молодой папа и его папа разделяют мою радость.
Но я не убегаю - из пришедших я пока один. Грызём семечки-орешки. Говорю: мало осталось евреев в мире, и здесь немного, и завозят неевреев. Говорит старший папа: нас хотят уничтожить. Говорю: поэтому я рад ещё одному еврею.
Тут приходит ещё гость, поздравляет папу и дедушку и присаживается к столу. Мне сразу уйти неприлично, мол, только и ждал этого момента уйти и травил что попало. Но совсем не поэтому говорю: происходящее в государстве определяется нееврейским большинством, поэтому умные евреи против референдума по любому вопросу, чтобы не было прецедента, ведь нееврейское большинство скоро выскажется окончательно против евреев и еврейского государства. А когда мир узнает правду о нееврейской лавочке, он её закроет.
Теперь можно бежать на второй шалом-захар.
А в следующую субботу - я на очередном шалом-захар среди первых немногих, чуть в стороне пристроился на конце длинного стола, грызу семечки, думаю своё.
Старенькая мама уже чаще не узнаёт своих. Среди братьев и сестёр - она долгожительница. Рассказывая о жизни у моего дедушки, как-то вспомнила обиду на него, что не разрешил читать газету "Правда". А я увидел в этом, как дедушка сопротивлялся наступавшему большевизму и еврейскому обвалу.
Мама получила свою стройку коммунизма. Я с сестрой, маленькие, сидим возле круглой железной печки в будке на стройке. Иногда дверь открывается и видно, как мама поднимается по наклонной доске вдоль стены, руки её вывернуты назад и удерживают стопку кирпичей, упирающихся в её спину.
А от еврейства осталась только одна мольба мамы: "Гойку не брать!" И вот дедушкины праправнуки идут дорогой Торы. Спасибо бабушке и дедушке.
- Это ты говорил о неевреях в прошлый шабат? - вопрос как на допросе.
Где это я? Выбираюсь из воспоминаний. Передо мной по другую сторону стола молодой следователь, лицо знакомо, иногда встречаю в синагоге. На меня не смотрит - вопрос как бы невзначай, быстро берёт со стола и справа, и слева, пробует из бутылки, стоящей перед ним.
Молодой папа и его моложавый папа, у которых был на шалом-захар неделю назад, не из этого района и заводить мою пластинку не станут там, где принято говорить умное, а не политику. Значит, настучал единственный свидетель разговора.
- Да, - сознаюсь, - в государстве больше половины неевреи и завозят неевреев.
Любой житель Иерусалима сам знает о неевреях, которых в святом городе полно, и если с ним говорить, мой рассказ веселит его: "Ну, даёшь!" или машет рукой, мол, галут. Такого не волнует, что происходит в этом государстве-галуте. Но бывают и растерянно улыбающиеся: "Будет хорошо". Когда я им отвечаю, что в Европе ещё совсем недавно тоже так говорили, они стыдливо смываются.
- У тебя есть доказательства? - продолжает следователь как об малоинтересном, дотягивается до бутылки на столе за спиной и пробует и из неё.
- Конечно, - говорю, - до создания государства и после в аэропорту и в портах записывали всех евреями; есть свидетельства о неевреях из газет; писатель Марголин писал о множестве неевреев; а в наше время об этом свидетельствуют люди, например, сопровождающие самолёт рассказывают, что в самолёте были почти все неевреи. Это скрывается, и люди не знают, что евреи меньшинство в государстве. А это знать надо.
Ещё немного говорим. Но на шалом-захар не засиживаются. Следователь встаёт и говорит самому себе:
- Да, знать надо.
И уходит.
После субботы и вечерней молитвы натыкаюсь возле синагоги на стукача. Хочу его спросить, кто настучал следователю. Но так как он не один, то пока пытаюсь заглянуть в его глаза, что не получается, потому что он старается меня не видеть. Он держит ребёнка за руку, с кем-то беседует, я назойливо напротив, но он продолжает не видеть. Потом, беседуя уже с кем-то другим, он медленно идёт домой, а я совсем рядом, как будто иду с ними, и ловлю его глаза. С моей стороны это было навязчиво и вполне достаточно, поэтому на повороте к моему дому я ухожу.
Утром следователь молился прямо передо мной. Только в этой синагоге шесть миньянов утром.
И что-то часто молимся вместе. Но никакого интереса к продолжению темы, про которую не раз спрашивали весёлые евреи: "Бабель, что новенького?", а следователь только сказал задумчиво: "Надо знать". Вот такой скучный следователь Йонатан Фогель.