Жил в старые времена на Донце-реке человек именем Якуб - то ли татарин, то ли турок, то ли арнаут. Держал он при себе ватагу немалую лихих людей и ходил с теми людьми через тёмный лес по Гомольше-речке - мелкой, пешему по голень, а конному такая речка в лесу нехоженом лучше всякого пути-дороги, - на битый Муравский шлях, купцов-чумаков разбивать. В те времена было лиходеям в здешних краях раздолье: ни служилые казаки - порубежные станичники, ни иные государевы люди от Донца на восход да от Межи-реки на полудень ещё не хаживали. Но сыскалась управа и на злого Якуба. Пришёл с Сечи казак Сулима, стал бекетом на высокой Казачьей горе и углядел оттуда разбойное логово.
Вот подались Якубовы люди, как у них заведено, в ясную ночь полнолунную на разбой, спускаться стали с бережка в Гомольшу-речку, на чистый песочек, что блестит под луною златом-серебром. И тут из камышей да осоки, из трав высоких речных, из-под ракитовых кустов ударили в них казаки из пищалей да самопалов, из пистолей турецких да длинных ружей крымских. Кинулись лиходеи в лес к своей тайной заимке, и сам Якуб первым. Думал, видать, заветную шкатулку золотую ухватить да за Донец податься, на ногайскую сторону, куда казакам ходу не было. Ан не вышло!
Только подскочили разбойники к своему логову в глухом лесном яру, к острожку с воротами дубовыми на запорах кованых - тут те ворота им навстречу отворились, а за ними - сам Кондрат Сулима с верными сечевыми товарищами. Засмеялся казак лиходею в самую его воровскую рожу и выпалил враз из двух пистолей - а пистоли казацкие немалые, и пули в них что ядра пушечные. Стали за Кондратом и товарищи его палить, а там и за сабли взялись. Хоть и была казаков горстка, а с Якубом сила немалая, да все конные - не пешие, только ни один из его людей в те ворота не вошёл. А тут и братчики, что лиходеев у речки Гомольши встречали, к атаману Сулиме на подмогу прискакали. Обложили как есть весь яр с подворьем воровским, запалили факелы смоляные, всех разбойников переловили да вострыми саблями иссекли.
А Якуб-басурман так в своих воротах и остался: не пустил Сулима его в свою же хату за золотою шкатулкою. Иные, может, скажут, что ушёл Якуб, от казацких пуль да сабель, уполз да скрылся в травах густых на Гомольше-речке, а не то кинулся с конём в светлый Донец. Атаманова пуля в коня-то ударила, а вор-басурман на ногайскую сторону в степь ушёл. И по сей день у Донца-реки ночами лунными бродит, поживы себе ищет. Только речи те пустые, для чабанят, которые теперь над Донцом да Гомольшей скотину пасут. Плетут их ради страхов полуночных, которые туманом речным, травами пахучим, да мглою лесной, ветерком ночным дышащей, тихо-онько подбираются...
А по правде сказать, одолел атаман Сулима Якуба, а логово его воровское казаки с четырёх сторон факелами смолистыми подпалили. С тех пор вокруг Казачьей горы всякому разбою надолго предел был положен, а то место над Донцом-рекой, где лиходеи подворье своё держали, пустым да плешивым осталось. И прозвали его люди Якубиной ямой.
Только это присказка - сказка ещё впереди.
Как-то раз, во времена не больно дальние, собралась ночью тёмною, безлунною в Якубиной яме нечистая сила. Заводилами у неё были в те времена два брата - Левко да Омелько, которые недалече от Харькова на речке Куряжанке мельницу держали. И шёл верный слух, что творились на той мельнице дела недобрые, и мололи там не муку на честной хлеб, а грехи да козни на добрых людей. Только стало, видать, Левку да Омельке мало места под боком у воевод да городовых атаманов, святой братии Николы-угодника и всего честного люда в округе харьковской. Никак, решились они перебраться от Харькова подальше, за Уду-реку да Межу-реку, за Казачью гору на Донец, на место лихое, стародавнее?
Только вольный светлый Донец прудить да на нём мельничать - не то, что на мелкой Куряжанке, такое дело мало кому осилить враз. Покудова братья-мельники вырыли себе в яру землянку-захоронку, костёр развели да и созвали к нему гостей. Кого здесь только нет! Из Чёрного леса, от вековых дубрав да гиблых Кривых яров у Межи-реки явились лешаки-людоловы, собой, как дуб морёный, чёрные, в кожухах вывороченных да в шапках мохнатых. С речки Балаклейки, с ногайской стороны - степные воровские люди невесть какого роду-племени - не то с Дона, не то с моря, а то и с дальних земель - от Сала да Кубани, что с Кавказской горы к морю текут. Эти напоказ при ножах, при саблях, с серебром в ушах, с худым словом на устах - глазищи завидющие, ручищи загребущие.
От Изюмской луки, с Кременца - длинной горы сам Турок пожаловал. Важный, что твой паша из Озю-кермена, крепости Азовской: в шёлковой чалме, в аксамитовой курте-керсетке, бисером шитой, рукава за плечи закинуты. Из-за пояса индийского, охватов с дюжину, искрится каменьем дорогим ятаган. В зубах янтарный чубук, а на чубуке - люлька из камня-пенки трапезундской, да под крышкой серебряной узорчатой. Усы смоляные за уши подвешены, между ними - нос, как у ястреба, а в каждом глазу, что в ночном костре - по искорке-жаринке. Будто сам Якуб из пекла воротился. Сразу видать: Турок - человек немаловажный: и в Азове, и в Кафе, и в ханском Бахчисарае, и в Чуфут-Кале, еврейском городе, а может статься, и в самом Царьграде того Турка знают. Много дорогого товару - и скота, и мехов драгоценных, мягкой рухляди, и ясыря, белой челяди - через его руки течёт, много лихих дел теми руками сотворено и червонными султанскими цехинами оплачено!
Тут и Макула, знаменитый лиходей, из первых здешних чертознаев, что сам себя "галдовником - колдуном урожоным" величает. Где только не бывал, где макулы, сиречь следа худого да поганого, по себе не оставил! И у Торских солёных озёр околачивался, и в саму Сечь заявился, да, видно, ушёл наскоро, а то б не сдобровать ему от сечевых братчиков по делам его. И в Киеве не сказать, чтобы добром промышлял, и волохам в лихих делах прислуживал, и у ляхов возле золотого панства потёрся, и на Великой Руси смуту мутил - всего про того Макулу и сам нечистый не знает. Жалел только Макула, что в Неметчину или в землю Италинскую ему с лиходействами его путь заказан - ни в грамоте, ни в наречьях чужедальних силён Макула не был. Да и боязно: у владык тамошних нрав крутенек, а каты не в пример нашим мастеровитее! Вот и подался Макула в дикое поле, и перво-наперво с братьями-мельниками дружбу свёл.
А ещё был там Черногуз, хуторянин с Борового ручья. Смолоду на Сечи побывал, - там его, сказывают, Черным Гузном прозвали, - да и попал в басурманский полон. Однако в Запороги возвратился - вроде бы бежал из самой Туретчины. Только приметили казаки, что стал он святую церковь десятой дорогой обходить. Долго ли, коротко, объявился Черногуз у нас на слободах. И пошёл про него слух как про могутного характерника, тайной науки знатока: ихнего брата на Сечи ведь немало водится. Оттого-де Черногуз и веру христианскую не чтит, что прадавнего обычая, от старорусских богатырей завещанного, крепко держится. Только промеж своих - тех, что в Якубиной яме совет держали, - ведомо было иное. В полоне-то Черногуз в магометанскую веру переметнулся, обрезался-обасурманился, и оттого, а вовсе не казацким удальством да мастерством, жив остался и волю себе добыл.
Да ведь известно: тем, кто на басурманский манер мечен, в Божью церковь ко святому причастию путь-дорога заказана. В шаровары, вестимо, глядеть не станут, а только попу на исповеди брехать - лучше вовсе в церкви не бывать. Ну а чем в обрезанных, так краше в ведунах-чертознаях ходить: у них-де и бесы в работниках, и черти на посылках, а галушки в сметане сами в рот летят. Вот и Черногуз из таких удался, только ведьмовство его и впрямь стороной не обошло. Да только не на Сечи, у праведных лыцарей он к нему обвык, а где - про то добрым людям не ведомо.
Вот какая ватажка у Левка с Омелькой в Якубиной яме сошлась-собралася.
Выпивши по малой да закусивши от щедрот хозяйских, стали тут гости братьев-мельников спрашивать: почто им тут сбор назначен? Новоселье ли гулять-праздновать? А не то, - Макула дознаться хотел, руки потираючи, - Якубову золотую шкатулку сыскивать?
Левко-мельник на то ответ держал: верно ты, Макула, угадал. Не греблю-плотину гатить мы с братом сюда явились, а за золотым кладом Якубовым. Ведомо, что ни ему, ни казакам те сокровища не достались. И землянка наша там отрыта, где были хоромы разбойничьи, в самой Якубиной яме. Только как ни искали мы - землю копали да чары чаровали - нету здесь золотого ларца! А ведь быть должен! Знать, неспроста это: наговор на том ларце крепче крепкого положен, да такой, что нам, знатным знатокам, самим его не разгадать и не избыть. Выходит, что дело это не по одним нашим силам. Вот и решились мы с братом вас, удальцов, на подмогу звать, а добычей честно поделиться.
Задумались тут лиходеи-чертознаи, засовещались, зашушукались. Развели огнище посильнее, начали один за другим творить колдовство да чары. Да что ты скажешь: никому ничего ни сыскать, ни проведать не удаётся!
Стали они вдругорядь рядиться, совет держать. И говорит ведьмак Черногуз: видно, братья, без стороннего совета и подмоги нам не обойтись. Надобно звать да кликать силу подлинную, стародавнюю, что спокон веков в здешних лесах да ярах обретается. Как вы - не ведаю, а я с такою силою добре знаюсь. В этом чернолесье, промеж Удой-рекой и Гомольшей, Донцом да битым шляхом Муравским сила самая лютая, крепкая да зловредная - то лешак Разсоха: ножищи кривые, ручищи корявые, очи совиные, а рога козлиные. Лесорубам, углежогам да селитряникам спасенья от него нет! Жалует он только охотников-чертознаев, что кровавою дачей ему, лесовику, кланяются. Всё, что в здешних краях на земле ли, под землёй творится - всё ему ведомо, а на небо синее ему очей не поднять - больно веки тяжелы. Коли будет мне от вас, братчиков, почёт и уважение, а в добыче доля первая - так и быть, поклонюсь лешаку Разсохе, зазову его на наше радение.
Тут пошёл промеж лиходеев раздор. Мельники да чернолесские людоловы, да Макула рады были с лешаком переведаться, а Турку да степнякам задонецким боязно: сила здешняя лесная для них, полуденных людей, незнаема. Однако больно велика была охота до Якубиных сокровищ дорваться - смирились они да подалее от костра-огнища отсели тихонько, только Турок чётками шуршал да наговоры шептал-приговаривал.
А Левко с Омелькой по Черногузову наущению заготовили лешаку требы: горилки, сала и дичины, всякой всячины, кроме хлеба святого, крестьянского. Потом чёрному петуху, загодя припасённому, голову ссекли и лешаково угощенье свежей кровью окропили. А Черногуз в лес, в самую темень-чащобу что тот волк скакнул-ринулся. И пошли по всему лесу волчье завывание, да звериный крик, да совиный гук, да вороний грай - страшные, лютые, уху человечьему непривычные. А чертознаям лихим хоть бы что - знай себе, сидят, поглядывают.
Вот выскочил Черногуз в обрат к костру, да оглядывается: добыл из шаровар, из кармана яйцо-крашенку, лешака им подманивает. А за ним заскрипело, загудело и явился лешак Разсоха - ножищи кривые, ручищи корявые, очи совиные, а рога козлиные. Сам собой вроде пня дубового, что от перуном битого дерева остался: в охват широк, в рост хоть высок, да безлеп и разлапист. А сверху и впрямь будто громом побит - волосья щепой на все стороны торчат, посерёдке плешь будто горелая, по бокам уши волчьи торчком да рога кривые. Очи желтые, что у филина, под веками тяжкими, будто под трещинами, корой зарослыми, а пониже нос сучком да рот - дуплище с зубищами. Вместо одёжи ему мох густой: со стороны глянуть - будто в кожух до пят нарядился.
Как явился Разсоха к ведьмацкому костру, так и накинулся на харчи, на стравы требные - ну их лапищами загребать да в пасть-дупло метать! "Медведь" - сулея с горилкой только булькнула - враз опустела. Наелся-напился лешак, заурчал брюхом да загудел-заговорил человечьим голосом. Приветом хозяев не пожаловал, за хлеб-соль не благодарствовал, сразу вопросил: за чем-де звали-кликали, почтенные ведуны-чертознаи?
На чудище такое глядя, не то что Турок, а и братья-мельники, к водяным-прудовикам привычные, вовсе растерялись. Стал тогда Черногуз перед лешаком речь держать: мы-де тут, в яме Якубиной, Якубов золотой ларец ищем-стараемся, да всё без толку. Яви милость, лесной хозяин, пособи-поведай, где нам ту шкатулку сыскать, да куда она девалась, да в чём тому причина. И зовёт лешака с поклоном мельникову землянку поглядеть. Тот загудел, заскрипел да и полез туда. Лиходеи молчком сидят ни живы, ни мертвы - ждут, что чудище сотворит, о чём поведает. Вскоре высунулся Разсоха из землянки и говорит им:
- Ведаю я, отчего вам Якубов ларец не дался. Коли досель не сыскали, так и впредь вы его тут не сыщете. Нынче он у Змия, что под Змиевой горой-городищем живёт, Змиевыми чарами скрыт и в земную глубь упрятан. Не поклонитесь Змию, как мне поклонились, не видать вам, знатным лиходеям, Якубова золота. Только не малым угощением поклониться надобно, а верною службою. А она Змию надобна: он ведь в полоне подземном со времён незапамятных.
Прежде летал Змий вольно по небу, ел да пил, бил да палил, что пожелает. Летел раз над здешним лесом, ударил огнём в могутный дуб, и от того огня Змиева я, Разсоха, явился. Это ведь небесный гром-перун деревья мертвит, а Змиев огонь живит в них силу нашу лихую, тёмную.
Да стряслась со Змием беда: наложили на него узы крепкие, железные кузнецы-кователи, знатные знатоки Кузьма да Демьян. Заставили они Змея не вольно по небу летать, а на земле пахать-трудиться - проложить валы могучие по всей Святой Руси - от Славутича и Рось-реки, от Киева стольного на восход до самого Донца, до степного ногайского рубежа. Где теперь речка Гомольша, там в узах железных Змий плугом прошёл да навалил подле Донца горы-отвалы: направо гору Княжью, налево - гору Казачью. А как вышел Змий ко светлому Донцу, тут уже его узы-ковы, кузнецами кованые, прохудились, не выдержали, - порвал их Змий и хотел в воду уйти, податься до самого моря, на волю в края тёплые, чужедальние.
Только схватил кузнец Кузьма край Княжей горы, где нынче Дьяков яр, и в Змия метнул. Лег тот край посреди Донца широким Бишкинь-островом, и не стало Змию водяного пути на полудень. Поднялся Змий на крыло, полетел на-полночь, а кузнец Демьян отсюда, где яма Якубина, шмат Казачьей горы ухватил да вослед ему кинул. Сбил Змия тот шмат наземь и горой придавил. Бился под нею Змий, хотел на волю из-под горы выползти - и развалил гору надвое. Отвалилась к Казачьей горе сторожевая Гайдар-гора, а Змиева гора Змия крепко прижала.
Заложили на той горе Кузьма с Демьяном град-городище, чтобы сторожить Змия под горой, а Донец-реку и валы Змиевы - поверху, от степных людей-находников. И на Гайдар-горе, и на Княжьей, за Гомольшей-рекой встали грады-сторожа. А промеж них, на Казачьей горе - погост: живым-де богатырям за землёй глядеть, мёртвым подземелье стеречь от нашего брата, хозяев исконных - земляного Змиева племени.
Да и вам, колдунам-галдовникам, тут полной мерой не хозяевать, покуда не вылетит Змий из-под горы наново в небеса на вольную волю. На ковы-наговоры кузнечные у нас, нелюди, силы нет, а вам, мельникам-знатокам да знатному чародейству то дело посильно. Нынче ведь прошло время богатырское, святорусское, настало ваше - лихое да беззаконное: ни князей-богатырей, ни крепкой власти царёвой, ни иноков-богомольцев здесь нынче не водится, всякий вольный человек сам себе голова, своего держится, в чужую беду не вступается, за чужое добро хватается. Оттого и новый Змиёв-город не на светлом Донце, а на мутной Меже-реке ставлен: перед одним именем Змиевым, перед местом славным, стародавним у людишек страх великий. Перевелись на свете святорусские богатыри, а казаки нынешние не им чета! А вылетит Змий на вольную волю - тут не один здешний закут, а весь край, все украйны-слободы до самого царёва Бела-города нашими станут. И вам, удальцам, особое награждение: и Якубов ларец золотой, и иные клады, в былые времена под градами-городищами от лихих набегов укрытые да полоненным Змием в глубь земную прибранные!
Поглядели лиходеи друг на дружку и думают: ну, пришёл наш черёд! Быть нам теперь всей здешней земле панами-господами, народом помыкать да в золоте купаться! Вскинулись они на коней и айда в ночь, через гору Казачью и Гайдар-гору сторожевую к Змиевой горе-городищу. А лешак Разсоха передом идёт-поспешает шагами семивёрстными, дорогу им, конным, по лесу торит. В самую полночь подскочили лиходеи к Змиевой горе и принялись гадать-искать, откуда им сподручнее Змия вызволять.
В ту ночь рыбачил на Донце у Змиевой горы Короп, змиевской городовой службы казак. И углядел он, что под горой, в месте глухом и время неурочное, толпится-суетится народу не меньше дюжины. Решил Короп поглядеть поближе, подгрёб тихонько да в камышах и затаился. Признал тут Короп и Черногуза, и Левка с Омелькой - лиходеев известных, углядел и воровских людей-людоловов, и чудище лесное Разсоху.
Сперва струхнул Короп, скорым-наскоро поплыл Донцом вверх, к устью Межи-реки, где Кондрат Сулима, запорожский атаман, Змиёв-град заложил. Но дорогой опамятовал и задумался: надо бы про сход нечистой силы добрым людям поведать. Только к атаману городовому, сотнику полковому, а паче того в избу воеводскую посреди ночи с новостями эдакими тёмными да неверными ему, простому казаку, ход заказан. К батюшке на церковный двор - тоже невместно: дело-то, кажись, прямое воровское, а что нечистая сила замешана, так покуда вся правда откроется, ещё и самого чертознаем ославят.
Тут решился Короп наперво совет держать с верными товарищами-казаками. А где ж их сыскать по ночному времени? Вестимо, на приречном подоле, под стеной городской в корчме, что ещё на турецкий манер "шинком" - бочкою прозывается.
А в тот час гуляли в шинке змиевском запорожец Огонь да служилый выборный казак чугуевский прозваньем Бурлюк. Да не больно-то гуляли, больше беседу промеж себя вели о делах непростых: про славных атаманов казацких, грозных царёвых воевод, про орду да султана да про ляшскую войну, с тем и батьку Хмеля покойного поминали. Глядят - а к ним Короп-рыбак подсаживается с вестями хоть и не дальними, да нежданными-негаданными. Поведал им Короп что видал, и совета просит: к кому с делом таким ему в Змиёве-городе подаваться? Кому такое по чину гоже?
А Огонь да Бурлюк были не просты, многое слыхали да ведали, слыли знатоками да умельцами. И смекнули: неспроста собралась нечисть под стародавним городищем - то ли за кладом-скарбом старорусским охотится, то ли что ещё похуже задумала. И прежде чем людей в городе подымать, не худо бы о том проведать доподлинно. Ведь что водой - Межой-рекой да Донцом, что верхом, речной луки поперёк - от Змиёва-города то место недалече. Порешили казаки не мешкая скакать на Змиеву гору да приглядеть самим за нечистой силою. Быть ли с того убытку ли, прибытку - про то истовый казак, душа правдивая, гадать не станет, а на долю-удачу положится.
Оседлали Огонь-запорожец да чугуевец Бурлюк верных коней, да и для Коропа лошадь сыскалась. Поскакали они вкруг города через лес-дубраву к светлому Донцу, к высокой горе Змиевой. И там затаились на самом урезе, где след по былому городищу травой и кустами зарос. Ясным днём с той горы крутой весь край, всю долину Донец-реки видать, в ночи же - дело иное. Но разглядели казаки, что под горой девять костров чародейских горят и роются промеж них лихие люди, под гору подкоп ведут - только земля в стороны разлетается. А ещё звучат речи неслыханные, тёмные злые заклятия.
Тут под казаками гора задрожала: разбудили-развязали лиходейские чары Змиеву силу, и начал Змий себе из-под горы наверх дорогу торить. Только не испугались казаки. Смекнул Огонь-запорожец и говорит товарищам: видно, не за одними кладами стародавними собралась сюда вся окрестная нечисть. Кажись, сидит под горой какой-то чёрт-сатана, сущий прадавний Змий - не даром ведь и гора-городище так наречена, а по ней и город новоставленный. Не к тому ли Змию в гости нечистая сила жалует? Коли так, пусть с ним под горой и останется. Не время нам теперь просить да ждать помощи-подмоги, да и ворогов считать некогда - ударим, браты, на чертознаев, покажем не им, а добрым людям, что жива в казаках сила святорусская, богатырская, что и в старые времена змиево кодло одолевала!
И слетели кони верные казацкие птицами с высоченной кручи - Короп-рыбак только охнул. Не ждали, не гадали лиходеи для себя такой беды: думали только, как бы им Змия поскорей вызволить и до цехинов золотых Якубовых дорваться. Ударили на них Огонь да Бурлюк, а в руках у них вострые сабли. А за ними вослед - Короп: ему казаки-знатоки доверили свои пистоли заговорённые, чтоб, если за спиной у них ворог очутится, то бил бы его Короп без промаха.
Испугалась нечистая сила, бросилась прочь - и степняки с речки Балаклейки, и людоловы с Кривых яров. А лешак Разсоха, мельники Левко с Омелькой, Макула, Черногуз да Турок уже глубоко под гору Змиеву подкопались - вот-вот вызволят Змия. Казаков они не больно устрашились: глядят, что тех по одному на двух лиходеев выходит. Однако порешили сперва не самим с казаками биться, а выпустить на них Змия.
Тут и говорит Черногуз: здорово-де, брат Огонь, сечевой мой братчик-побратим, того ж и товарищам твоим. Что ли обиду на нас держите за то, что без вас наладились мы на дело славное за золотом, что со времён стародавних тут Змий бережёт? Добро, возьмём вас в долю вместо тех дурней ледачих, которых вы прогнали. Слезайте-ка с добрых коней своих да ступайте сюда - пособите нам землю копать, каменья ворочать да читать наш праведный наговор. А Змия одолеем - честь по чести с вами добычей поделимся!
Тут вдругорядь зашевелился Змий, затряслась гора, засмеялась сила нечистая.
А Огонь-запорожец говорит в ответ: мы на Сечи отступников-христопродавцев братами не зовём и в побратимы себе не берём. Не мы, верные казаки, а Змий-сатана тебе брат, да и не брат, а пан-хозяин. Не вам, нечистым, со Змием биться, а золото его - небось, за дела ваши чёрные плата. А наша казацкая плата за них - вострая сабля на шею!
- Не хотите от нас добра, так будет вам лихо! - закричал тут Черногуз и ринулся на Огня с вострою саблею. А за ним - и Турок с ятаганом. Левко, Омелько да Макула на Бурлюка накинулись, а за ними и лешак Разсоха. А под горой в третий раз, сильнее прежнего, зашевелился Змий - вот-вот на волю вырвется!
Только не сплоховали казаки. Отбил Огонь Черногузову саблю, да посёк его в пояс, разрубил черево. Турок ятаганом вроде замахнулся, да сам в сторону скакнул - и поминай, как звали. Бурлюка лиходеи стали с трёх сторон обступать, да увидали Коропа с пистолями. Кинулись прочь Левко с Омелькой, а Макула не поспел - попал Бурлюку прямо под его вострую саблю.
Тут подоспел и лешак Разсоха, а за ним земля сдвинулась: это подымался из-под горы сам Змий. Подумалось Коропу, что вот им, казакам, и конец. Но Огонь да Бурлюк не простые были казаки. Огонь на Сечи всю науку характерницкую у старых казаков-знатоков постиг, а у Бурлюка в тайном сбереженье были четы и резы старорусские, и познал он по ним все былых веков премудрости. И начал тут один говорить заветные слова, а другой ему вторить - ни дать, ни взять, братья-кузнецы Кузьма с Демьяном на Святую Русь возвратились. Затряслась гора в последний раз и опала в Донец-реку, на самый берег, и Змия с Разсохой-лешаком навечно схоронила. А славных казаков их верные кони из-под обвала вынесли.
От того обрушения пропал всякий след по старому Змиеву городищу, остался только Змиёв-город нынешний. Только стали змиевские люди добывать из реки вещи стародавние - кто нож или стрелу, кто шелом или казан, а кто и денежку.
Огонь да Бурлюк наутро к Якубиной яме отправились - вместе с Коропом-рыбаком, которому про мельникову землянку ведомо было. Думали казаки изловить там Левка с Омелькой, да только те так на светлый Донец и не возвратились - обратно на речку Куряжанку подались.
А казаки землянку нашли, обшарили - и Якубову золотую шкатулку сыскали! То ли Змий всей силы лишился, когда на волю выбраться хотел, и золото вновь из-под земли поднялось, то ли наговор казачий крепче, чем у ведьмаков-лиходеев, только дался казакам тот клад в руки. Короп на цехины Якубовы да с подмогою Огня да Бурлюка поставил хутор под Казачьей горой - за лихим местом приглядывать: с тех пор по нему, а не по Якубу-разбойнику то место прозывается. Бурлюк с Огнём свою долю на святую братию Николы-угодника отдали, и устроен был под Казачьей горой, Коропова хутора недалече, Змиевской казачий монастырь. С тем и нечистая сила в тех краях перевелась.
Левка да Омельку харьковцы изловили - не за чертознайство, а за дела воровские, грабежи да поджоги в смутную годину войны с турками да гетманом Дорошем - и повесили. Мельница их в полковую казну отошла, а оттуда - в монастырский скарб Куряжской обители. Турок-людолов пошёл с ханской ордой битым Муравским шляхом в набег, да только сам казакам в полон и попал. Тут сказался он чаушем - султанской секретной службы начальным человеком, и велел полковник харьковский Григорий Донец отослать его в Москву, дьякам в Тайный приказ, держать ответ на крепкий спрос.
А Огонь-запорожец в наших краях вновь объявился, когда пришли в Змиёв с войском вольные атаманы Фрол, войска Донского честной казак, да полтавец Олекса Черкашенин - Стеньки Разина братья родной да названный. Тут казак Огонь и славу добыл, и голову сложил. Но про то совсем другой сказ.
Примечания.
Якубина яма, Дьяков яр, Княжья и Казачья горы, села Гайдары и Коробово (Коропов Хутор), Верхний и Нижний Бишкин расположены в местности, известной как "Харьковская Швейцария", в Змиевском районе Харьковской области, между Северским Донцом, реками Мжа и Гомольша и Днепро-Донским водоразделом, по которому в старину проходил Муравский шлях из Москвы в Крым. Она знаменита целительным климатом и природными красотами самого обширного реликтового леса в крае, археологическими и историческими памятниками, среди которых скифские курганы, средневековые городища, руины Змиевского Свято-Никольского "казачьего" монастыря XVII-XVIII веков, памятники Великой Отечественной войны. В 2007 году на территории между рекой Гомольшей и городом Змиёвом создан Национальный парк "Гомольшанские леса".
Кондрат Сулима - запорожский атаман; в 1640 г. одержал победу над кочевавшими у реки Мжи татарами хана Аксака, взял его в плен и заложил крепость у впадения Мжи в Северский Донец, из которой вырос город Змиёв. В 1656 году Змиёв и Харьков стали уездными городами и в них были назначены воеводы, подчинённые воеводе Большого полка в Белгороде.
Левко Жигалка (т.е. поджигатель - "палiй") и Омелько - мельники, повешенные в Харькове за разбой в 1668 году.
Городовой казак - на Слобожанщине XVII века, по сути, мещанин, не входивший в реестр слободского полка и в военное время находившийся под командой воеводы; чугуевский служилый выборный казак - казак постоянного боевого (походного) состава Чугуевского полка, фактически первого регулярного казачьего полка в России. Этот полк не входил в число слободских "черкасских" полков, бывших как военными, так и административными структурами.
Казак Огонь - участник событий крестьянской войны под предводительством Степана Разина; в 1670 году повешен в Харькове, будучи взят с "подмётными письмами" повстанцев. Ассоциируется с сотником Балаклейской сотни Харьковского слободского полка Андреем Огнём.
Григорий Ерофеевич Донец (Захаржевский) - видный военный и административный деятель, первый полковник Харьковского слободского полка с момента утверждения полка как самостоятельной военно-административной структуры в 1669 году, победитель татар в сражениях 1668, 1679, 1680 и 1687 годов, основатель города Изюм, учредитель Куряжского монастыря, где в 1920-х годах находилась детская колония Антона Макаренко. Умер в 1691 году. Весной 1668 года при разгроме орды на Муравском шляхе им был взят в плен турецкий офицер-чауш.
Приказ тайных дел (Тайный приказ) - российская контрразведка и политическая полиция XVII века; возглавлял приказ сам царь. Впоследствии - Тайная канцелярия.
Фрол Тимофеевич Разин и Алексей Хромой (Олекса Черкашенин) - ближайшие соратники Степана Разина, предводители восстания на Слобожанщине осенью 1670 года, которое охватило Тор, Острогожск, Цареборисов, Балаклею, Чугуев и Змиёв.