Аннотация: Начиналось как комментарий на одном форуме на тему посвященную религии. Получился забавный рассказик. Один день из жизни священника.
Индульгенция.
Самое обычное неапольское утро, в самом обычном неапольском квартале, начиналось самым обычным образом. Падре Джузеппе Гвидоне - католический священник, вышел из дома синьоры Генриетты Панталоне, в девичестве Маруа, как раз накануне ставшей почтенной вдовой. Что, впрочем, нисколько не мешало ей оставаться молодой, красивой, а теперь еще и состоятельной дамой.
Ее безвременно почивший муж - Гильермо Панталоне был известным на всю округу головорезом. Ввиду преждевременного ухода из мира живых данного колоритного персонажа нам, как это ни печально, не удастся увидеть его среди действующих лиц излагаемой истории. Причиной же его кончины послужило, как это часто бывало с головорезами во все времена, наличие избыточного количества сквозных отверстий в теле, никоим образом природой не предусмотренных и жизнедеятельности организма нисколько не способствовавших.
Пожалуй, еще стоило упомянуть, что синьор Гильермо сумел в последнем бою отстоять честь головореза и ушел на тот свет с довольно обширной компанией. Причем состав этой компании особого удивления ни у кого не вызвал.
Когда, четыре года назад, молодой синьор Кондоме посватал дочь синьора Кальсоне и получил отказ, старый дон Кондоме посчитал это оскорблением. Некоторое количество возражений различной степени разумности и обоснованности были им проигнорированы. В конце концов синьору Кондоме было в мягкой форме рекомендовано обратить внимание на численное преимущество семьи Кальсоне. Однако дон Кондоме не был бы доном, если бы не сумел решить эту проблему. Он быстренько женил своего сына на дочке дона Гондоне. Клан дона Гондоне был почти равен по своему положению и возможностям клану дона Кальсоне. Резкое изменение жизненных обстоятельств вынудило дона Кальсоне вспомнить что он сицилиец и позвать бедных родственников из семьи Панталоне. Впрочем все четыре семьи были выходцами из Сицилии, что сразу многое объясняло. В том числе и то, что война эта всерьез и надолго.
Таким образом уже четыре года в славном городе Неаполе Гондоны с Кондомами воевали против Кальсонов с Панталонами. Единственное перемирие, на недельку, было заключено, когда в город попыталась пробраться банда англичан Носка и Гольфа. Кардиналы Брюк (в молодости Кальсоне) и Презерватус (в молодости Гондоне) провели переговоры при посредничестве семьи Режиме и иностранцы были выдворены из Неаполя на патриотической волне. Причем сделано это было столь бесцеремонным образом, что их остатки предпочли поплыть совершенно в другом направлении. Благо испанец Колумб как раз недавно что-то там такое открыл, на свою голову.
Поэтому никто не удивился узнав в трех трупах рядом с синьором Гильермо людей из семей Кондоме и Гондоне.
Впрочем мы отвлеклись. В конце концов борьба между предметами мужского нижнего белья и средствами контрацепции не является темой нашего повествования, коее вы имеете честь читать сейчас. Как мы уже говорили, католический священник..., а впрочем "католический" здесь явно лишнее. Какой еще священник мог идти по улице Неаполя в 14... году? Ну не буддистский же?
Выйдя из дома безутешной вдовы, падре отправился в свою обитель. Обитель, как было принято в те времена, располагалась рядом с церковью. Не успел падре пройти и двадцати шагов, как услышал томный шепот: "Джузеппе". Скромно склоненная голова падре резко упала куда то в область пояса. Сердце его тем временем упало еще ниже. Медленно развернувшись, он узрел безутешную вдову в окне. Та послала ему томную улыбку от которой сутана стала немного неудобной. Зыркнув глазами по сторонам и убедившись в отсутствии свидетелей, падре улыбнулся кроткой целомудренной улыбкой и перекрестил вдову. Та в ответ перекрестила себя, умудряясь изогнуться так, что неудобство причиняемое сутаной заметно возросло, после чего помахала ему ручкой. Посчитав, что прощание закончено, падре развернулся и продолжил путь в несколько поспешном для уважаемого падре темпе.
Дойдя до обители, как раз к тому моменту когда заря превратилась в восход, падре сделал все необходимое что-бы никому не пришло в голову, что он не ночевал дома. Для своих сорока шести лет падре выглядел весьма неплохо. В меру упитанный, достаточно высокий, лицо не особо красивое, но и не уродливое. Белокурая шевелюра и очень сильные руки вызывали восхищение у женщин всех возрастов. Но увы, падре был добрым католиком. Так что они могли только поставить его в пример своим мужьям или кандидатам в таковые.
Служанка, убиравшаяся у падре, застала его зевавшим и потягивающимся, как и положенно только что проснувшемуся священнику. Позавтракав вареными яйцами с сыром и хлебом и запив завтрак хорошим вином, падре, наконец, приступил к своим служебным обязанностям.
На утреннюю молитву в церковь пришло довольно много народу. Среди них была и безутешная вдова в окружении родственников из семьи Панталоне, ищущих глазами врагов и готовые в любой момент достать из за пазухи незарегистрированные единицы холодного оружия. По иронии судьбы, именно сегодня, падре читал проповедь о супружеской верности. По вполне понятным причинам, делал он это, стараясь не встречаться взглядом с вдовой. Вдова же в свою очередь упорно сверлила его взглядом. Проникновенный голос падре разносился по церкви и эхом отскакивал от стен. Поучительные истории про супружеские измены, приводящие к войнам и болезням, перемежались с не менее поучительными историями о супружеской верности, эти самые войны прекращавшие, а болезни излечивающие. Прочитав проповедь и, читая на одухотворенных лицах прихожан искреннее желание никогда более не прелюбодействовать, падре сказал заключительную фразу:
- Встанем дети мои и по молемся.
Дети, половина из которых была его возраста, а среди другой половины имелись и синьоры постарше, встали и запели вместе с хором. Падре старательно открывал рот, точно сливаясь с хором, сказывалась долговременная практика. Помолившись и прокричав "Алиллуйя", прихожане разошлись. Дождавшись этого, падре Джузеппе первым делом сделал самое главное - проверил ящик с пожертвованиями. Пожертвований было немного, поэтому стоило поспешить.
Падре как раз успел спрятать тридцать флоринов, когда в церковь вошел клерик, посланник от кардинала, в сопровождении двух слуг, один из которых нес увесистый мешок. Клерик молча подошел к ящику, открыл его и рассмотрел содержимое. Лоб его на некоторое время сморщился сравнивая то что он видел в ящике с тем что он должен был увидеть по словам соглядатая, следившего за тем как прихожане делали пожертвования. Убедившись, что разница между видимым и ожидаемым не превышает допустимых пределов, он взял три четверти суммы. После этого он сделал знак слугам. Те достали из мешков несколько свертков.
- Заготовки для Индульгенций. - зычно объявил клерик. Падре Джузеппе молча кивнул.
Слуга достал несколько свинцовых кубиков со стандартными текстами и печатями.
- Клише. - опять смиренный кивок.
- К концу недели отчитаетесь. - падре Джузеппе снова кивнул.
Второй слуга проверил пакет бланков индульгенций и занес их в реестр.
- За сим позвольте откланяться, мне еще в несколько церквей.
- Храни вас господь - наконец то нарушил молчание Падре Джузеппе.
Пока клерик уходил падре смотрел на оставшиеся двенадцать флоринов с мелочью и скорбно вздыхал всем своим видом демонстрируя покорность и смирение. Клерик ушел. Десять минут спустя в церковь, крадучись, вошел тот самый соглядатай с показаниями которого сверялся клерик. Падре встретил его у входа и вручил ему пять флоринов. Это была плата за небольшую поправку к тому, что ожидал увидеть посланник кардинала. В конце концов от кардинала не убудет. Да и Джузеппе вовсе не собирался излишествовать на эти деньги. В конце концов церковная школа, больница и родильный дом никуда не делись. Дел было полно. Обязанности священников тех времен варьировались от пиар менеджеров до участковых врачей. А с появлением инквизиции на них еще повесили обязанности следователей и особистов. Что, отнюдь не сделало их жизнь счастливее.
Соглядатай, получив свои честно заработанные деньги, отправился к кардиналу получать другие честно заработанные деньги за точную информацию, в которую кардинал не хотел посвящать клерика. Кардинал был в курсе о зажимаемой сумме, но поскольку падре Джузеппе был очень полезен и все зажатые деньги тратил на добрые дела, ему это прощалось. Клерику даже было дано указание брать только три четверти пожертвований вместо семи восьмых, как у остальных священников.
Итак, теперь в церкви лежали бланки индульгенций, ожидая грешников, чтобы простить им их грехи.
День тем временем вступил в свои права и все шло своим чередом как и всегда. Гвидо - двенадцатилетний мальчик, которого падре учил грамоте и математике, пришел, как штык, ровно в десять. Через полчаса Гвидо сдал домашнее задание, рассказал таблицу умножения восьмерок, решил два уравнения и успешно решал третье, когда падре услышал колокольчик исповедальни. Это значило, что кто-то пришел исповедаться и ждет возле исповедальни.
- Так, Гвидо, после этого уравнения решишь еще вот эти три задачи, и еще вот эту. - сказал падре тыкая пальцем в книгу.
- Хорошо падре.
Направляясь в кабинку, падре через потайное окошко взглянул на пришедшего исповедаться. Это была женщина, вся в черном. Что-то в ней было неуловимо знакомое, но падре не стал над этим размышлять. Войдя в кабинку и усевшись поудобнее, он деликатно кашлянул, давая понять, что можно исповедаться.
- Святой отец, я согрешила.
Падре Джузеппе резко поплохело. Это была Генриетта, вдова Панталоне. Совладав с собой он спросил.
- И в чем же твой грех, дочь моя?
- Прелюбодеяние святой отец. Я изменила своему мужу. Правда он накануне изменял мне. И раньше тоже изменял.
- Я прощаю тебя дочь моя. - падре не надеялся так легко от нее отделаться, но попробовать стоило.
- Падре, мне показалось, или вы хотите от меня избавиться?
- Ну, вы исповедались, я простил, можете идти. - жалобный голос падре заставил бы расплакаться даже самую бесчувственную скалу.
- Ну что вы. Я ведь должна описать подробности грехопадения, чтобы вы оценили масштабы - в кабинке было тесно и падать в обморок падре было просто некуда. Покорившись судьбе он вздохнул:
- Продолжайте, дочь моя.
- Мой любовник, о, это просто вулкан страсти. Как он меня любил, его ласки, его прикосновения, его руки...
Джузеппе взглянул на свои руки. Руки как руки, ничего сверхъестественного. И чего пристала...
Вдова тем временем разошлась, рассказывая о событиях последней ночи с небывалой страстью и в мельчайших подробностях. "И как только запомнила, ей бы книги писать" - скрипел зубами падре.
В один из моментов описания процесса избавления от одежды падре шестым чувством почуял чье-то присутствие. Оно сразу же подтвердилось скрипом двери кабинки.
- Падре, вы ведь не хотите оставить пост? - возмущенно поинтересовалась вдова.
- Что вы, что вы, дочь моя. Продолжайте.
У двери в кабинку стоял Гвидо и протягивал дрожащими руками тетрадь с решенными задачами.
- Наконец он сорвал с меня корсаж и впился поцелуем в мою грудь. Падре, я даже могу показать вам синяк, который остался.
Рука падре, тянувшаяся к тетради, замерла, он посмотрел на Гвидо. Тот стоял склонив голову, красный как рак. Причем падре сомневался, что его собственная физиономия, в данный момент, по цвету сильно отличается от физиономии Гвидо.
Вдова тем временем перешла к подробному описанию подробностей столь интимного характера, что мы никоим образом не можем процитировать их в нашем рассказе. За что искренне просим прощения у наиболее просвещенных читателей. Сразу же выяснилось, что лицо Гвидо вовсе не исчерпало всех возможностей покраснения и покраснело еще больше. Падре быстро просмотрел решения задач, выполненные мальчиком.
Чедтырнадцать минус шесть равно двенадцать. Восемь умножить на пять - семдесят. Вроде ошибок не было.
- Я знаю что это грех падре, но если бы вы знали какое блаженство я испытывала, как мне было хорошо.
Гвидо уже нагло лыбился во все три с половиной постоянных и семь молочных зубов. Молясь про себя, что-бы мальчик не догадался о ком рассказывает вдова, Падре впихнул тетрадь в руки Гвидо и дал ему знак вернуться на место и ждать его, падре, возвращения.
Вдова тем временем закончила свой рассказ и тяжело дышала. Ее горячее дыхание пробивалось сквозь сетку кабинки. Прибавьте к этому запах душистой воды, диковинки, привезенной из Кельна, и называвшейся на французский манер "О-де-Кольн". Также присовокупьте воспоминания о прошедшей ночи, подкрепленные страстным рассказом Генриетты, которой было весьма сложно отказать в актерском и литературном талантах. Бедному падре можно было только посочувствовать. Или позавидовать.
- Ммм, ну что же, дочь моя, я вижу что вы искренне раскаялись.
- О, да, святой отец.
- И больше не будете так делать?
- По мере сил. - ответ вдовы показал, что истории об удивительной глупости светловолосых женщин не всегда соответствуют действительности. Такой ответ сделал бы честь любому дипломату, на любых переговорах.
- В таком случае я прощаю вам ваш грех. Храни вас господь. На всякий случай можете купить индульгенцию от прелюбодеяния.
- Обойдусь, Джузеппе, спасибо тебе. - она помолчала недолго - В том числе и за то что выслушал.
Вот тут у Джузеппе на лбу выступил пот. Не дай бог кто услышит и поймет.
Генриетта встала и гордым шагом скорбящей вдовы покинула церковь.
Переведя дух падре вернулся к ученику. Тот сидел за столом, пряча лицо за раскрытой книгой. На этот раз, к своему удивлению, падре обнаружил в решении задач, довольно много ошибок. Гвидо попытался было возразить:
- Падре, вы уже все проверили и сказали что все правильно.
- Гвидо, ты хочешь научиться считать или хочешь от меня избавиться. Придираться к пунктам контракта будешь, когда к тебе придут ломбардцы, требовать возврата долгов.
Объяснив ошибки, падре приобнял мальчика и задушевным голосом напутствовал:
- Гвидо, мальчик мой, я надеюсь что ты никому не расскажешь, о том что слышал у исповедальни. Каждый из нас имеет право на тайну исповеди и ее никоим образом нельзя разглашать.
- Хорошо падре, я ни кому не расскажу. - с заговощицким лицом ответило дитя - тем более что про нее и так все знают.
- Так уж и все?
- Ну по жизни часто бывает, что единственный кто не знает - это муж.
- Бедняга.
- Действительно бедняга. Тем паче его вчера зарезали.
- Знаю, сам отпевал.
- Я пойду падре.
- Ступай с миром.
Гвидо ушел, а Джузеппе долго смотрел ему в след. Одно было ясно, даже если мальчуган понял, где падре провел ночь, он его не выдаст. От раздумий его отвлек голос:
- Падре?
Повернувшись на голос, падре узрел молодого человека с печальным лицом. Дорогой кафтан, шляпа с перьями - из зажиточных горожан. Но лицо осунувшееся, кафтан в пятнах - дела не в порядке.
- Да, сын мой, слушаю вас.
- Я хочу купить индульгенцию.
- И какой же грех вы совершили сын мой? Если она вас любит, а вы ее, то зачем искупать грех в котором не будешь расскаиваться.
- Она меня не любит падре. Я хочу купить индульгенции на убийство.
Падре внимательно посмотрел на статного мужчину. Нет, не похож он на убийцу. Мухи не обидит.
- И кого же вы убили?
- Я пока только собираюсь. - Мужчина переминался с ноги на ногу.
- Вы собираетесь совершить убийство? - Голос падре был полон неуместного для него скепсиса. Работая священником начинаешь разбираться в людях. Весь жизненный опыт падре утверждал что этот юноша не сможет пришибить даже комара пьющего у него кровь. Козявку жалко будет.
- Да. Собираюсь.
- Могу я узнать кого?
Молодой человек замялся.
- Не имя. Скажите хотя бы что он вам сделал?
- Это я падре. Я собираюсь убить себя.
Это уже было серьезно.
- Входите, сын мой.
Несколько минут спустя они сидели за столом и разговаривали. Молодой человек, представившийся синьором Вечеллио, оказался очень общительным. Они обсудили многие политические события, случившиеся за последние несколько лет. Потом разговор плавно перешел к намерениям молодого человека. Выяснилось, что на столь отчаянный шаг молодого человека толкнула свадьба любимой девушки. Узнав в чем дело, падре был вынужден приложить большие усилия дабы не рассмеяться и не обидеть его. Был бы этот молокосос на три или четыре года моложе, падре выпорол бы его ремнем и отвел бы за ухо к родителям. Но отчаяние в глазах молодого человека было слишком глубоким. Падре понял что сейчас он должен сделать дело, ради которого общество когда-то придумало профессию священника.
Древнейшая профессия известна всем. Также многим известно, что следующими за ней были профессии вора и полицейского. Но приблизительно вместе с ними появилась и профессия священника, пусть даже и не католического.
- А ваша мать одобрила бы ваши намерения?
- Нет, падре, она была очень набожной и доброй женщиной.
- Знаете что, обещайте мне, что не будете пытаться покончить с собой два года.
- Я не выдержу падре, дайте мне индульгенцию.
- Ну! Сын мой, Индульгенции рассчитаны на то, что их купят после греха, так что на самоубийство индульгенций нет. И к тому же самоубийство слишком страшный грех что бы его можно было искупить деньгами. Знаете что, идемте со мной, я вам кое что покажу.
Падре с синьором Вечеллио прошли через церковный дворик и зашли в небольшой сарайчик. Войдя внутрь Вечеллио замер столбом глядя на то что увидел. Перед ним было некое жуткое устройство, явно предназначеное для пыток
- Вы инквизитор? - вичелли стал потихоньку пятиться назад. - вы будете меня пытать?
- Ах это?! Да нет же, я не инквизитор и устройство это не для пыток. - падре стало смешно - Это печатный станок. Его изобрел немецкий мастер герр Гуттенберг.
Как он там поживает, Иоганн, подумал падре. Помниться наивный был малый. Мечтал всех осчастливить своей машиной, а все вокруг его обманывали, и даже его изобретение отсудили. Церковь теперь на его изобретении индульгенции штампует. А он помниться хотел, чтобы у каждого крестьянина дома были книги.
Видимо какие-то эмоции отразились на лице падре, Вечеллио теперь внимательно смотрел на него.
- Падре?
- Да, - мотнув головой падре отогнал воспоминания - так вот, этот станок, он для печати на бумаге. Вот, смотрите
Падре расставил клише, переданные клериком, в нужном порядке.
- Я умею читать падре, но эти буквы мне не знакомы - Вечеллио внимательно смотрел на клише.
- А вы когда нибудь обращали внимание на то как наши буквы отражаются в зеркале?
- Нет.
- А стоило. - Падре хитро улыбнулся. - смотрите.
Падре достал из свертка пустой бланк индульгенции, положил его на клише завертел маленькое колесико, которое в свою очередь врашало зубчатое колесо побольше. А оно, в свою очередь, опускало тяжелый пресс.
- Помогите прижать. - пресс в четырех углах имел отверстия через которые проходили четыре железных штыря с нарезанной на них винтовой резьбой. На каждом штыре был навинчен большой металлический брус с двумя рукоятями. Падре вращал один из них. Вечеллио, посмотрев мгновение, начал крутить другой брус. Вскоре все четыре бруса плотно прижали пресс, который, в свою очередь, прижимал бланк к клише.
Подождав немного, падре стал откручивать брусы обратно. Вечеллио уже с явным интересом стал ему помогать. Они подняли пресс и падре достал бумагу. На ней отпечатался весь необходимый текст индульгенции.
- Вот. Видите, сын мой, бумага на которой написано что вам прощен грех убийства. Сертификат об отпущении грехов. Никакой магии, никакого таинства. Если вы считаете, что бог простит вам ваш грех, если вы заплатите за эту бумагу, то пожалуйста, берите. Только сердце мне подсказывает, что вы не из таких. Индульгенции не для вас.
Вечеллио с разочарованием смотрел на бумагу.
- Простите, падре. Неужели это все?
- Да, сын мой. Пойдемте, продолжим нашу беседу.
Они снова вернулись в церковь, где падре снова стал взывать к разуму молодого человека. Со временем парень слегка пришел в себя. Особенно благодатной оказалась тема живописи. К ней мальчик был явно неравнодушен. Зацепившись за эту веточку падре убедил его отвлечь себя рисованием. И получил таки слово чести.
Полчаса спустя падре и Вечеллио прощались, стоя у входа в церковь.
- Вы мне пообещали.
- Да падре, мы договорились, я терплю два года и только потом решу, наложить на себя руки, или нет.
Падре кивнул, уж он то прекрасно знал насколько мудра поговорка "время лечит", они попрощались и Вечеллио пошел по направлению к главной площади. Неожиданно падре его окликнул.
- Один вопрос, сын мой. Когда я спросил как вас зовут, вы сказали Вечеллио, но это фамилия, а имени вы так и не сообщили.
- Тициано, падре. Меня зовут Тициано Вечеллио. Для знакомых - просто Тициан.
- Ступайте с миром. - Падре не так уж и важно было знать имя. Он хотел убедиться что мальчик пришел в себя и действительно сдержит слово. Совершенно неожиданный вопрос, заданный в спину, когда разговор кажется завершенным - один из проверенных способов узнать эмоциональный настрой человека.
Падре долго смотрел вслед незадачливому влюбленному. Хороший парень. Интересно сможет он чего-нибудь добиться с таким именем.
До обеда падре никто не беспокоил. И дел на сегодня не предвиделось. Редкий день безделья, который обрадовал бы человека другого склада, для падре был мучением. Не иначе небеса наказывали. Он мог спокойно бродить по церкви, предаваясь философским размышлениям, мог молиться, мог читать книги. А получалось, почему то, только думать о Генриетте. Единственное, что могло отвлечь падре от сладких, но греховных воспоминаний, это печатный станок. Но за эти годы он и так изучил его до мельчайших деталей. У него даже были подробные чертежи, и в голове сидели и ждали своего часа, несколько идей по его усовершенствованию.
Но после обеда, когда падре еще раз шел к станку, что-бы обдумать очередную мысль по его усовершенствованию, опять зазвонил колокольчик.
На этот раз открыв дверь, падре увидел людей несколько иного рода. Компания состояла из пяти мужчин в чем-то неуловимо схожих между собой. Главаря падре определил сразу: не самый сильный, не самый страшный, зато самый ухоженный и в самой лучшей одежде. Голову главаря украшала шляпа с двумя перьями. Двое рангом пониже носили соответственно одно перо. Ну и наконец двое рядовых, чьи шляпы не были обременены перьями.
Главарь, без усов и бороды, с маленькими крысиными глазками, не спросив разрешения, отстранил падре и вошел внутрь. Остальные гуськом проследовали за ним. Коротко кинув, главарь сразу перешел к делу:
- Падре, пять индульгенций на ограбление.
- Ограбление с убийством, или как?
Вопрос застал главаря в расплох.
- А какая разница?
- Ну просто ограбление это нарушение заповеди "не укради". А с убийством - это еще и "не убий". Кроме того, надо обговорить место и страну. И кого грабить собираетесь.
- Не. Луиджи, мы ж на мокруху не собирались. - Один из рядовых, огромный бугай с круглой головой, румяными щеками и глупой улыбкой подал голос.
- Я тебе не Луиджи. В прошлый раз мы тоже мокруху не планировали! - прикрикнул на него главарь - Помнишь чем кончилось?
- Крюк, тогда все получилось случайно. Я его только подтолкнуть хотел, кто же знал, что у него позвоночник такой слабый.
- Надо свои силы рассчитывать, для этого существуют мозги. Которых у тебя нет.
- Господа, успокойтесь.- падре не собирался слушать перепалку - Я рекоммендую вам, на всякий случай, купить индульгенций по максимуму. Что-бы уж наверняка. Давайте по порядку, каков размер добычи, сколько охранников там будет, кому из альгвазилов дали взятку, что-бы вас ловили так, чтобы вы не попались.
- Насчет идеи с альгвазилами спасибо. - Судя по сморщеному лбу, главарь уже прикидывал знакомых стражей порядка, которым можно дать взятку - Но какое отношение кража имеет к ограблению. Когда мы крадем, хозяин даже не знает кто его обокрал, а при ограблении мы отнимаем. Это две разные заповеди.
- Господа, дело в том, что на арамейском языке, слово "лармити ", употребленное в заповеди "не укради", употреблялось и как "не укради", и как "не отними". Поэтому, на последнем богословском соборе было принято считать эти термины одинаковыми. И за кражу, и за ограбление, наказываться в аду вы будете одинаково.
Падре понятия не имел, о том как на арамейском говорилось "не укради", не знал какие еще значения имело это слово, а также совершенно не представлял, откуда у него в голове взялась абракадабра "лармити" и что она означает. Знания о арамейском языке исчерпывались знанием того, что такой язык когда-то существовал. Кроме того, о последнем богословском соборе и принятых на нем решениях, он знал только из противоречивых и взаимоисключающих слухов. Но зато падре умел очень убедительно выглядеть. И у грабителей не возникло ни малейших сомнений в истинности его слов.
- Хорошо, падре, а мы можем доверять вам настолько, чтобы раскрыть свои планы?
- Ну я же все таки священник. Если уже и священникам нельзя доверять, то кому тогда в нашем мире вообще можно доверять?!
Грабитель открыл было рот, чтобы высказать свое мнение о доверии вообще и о доверии к священникам в частности, но сигналов от мозга на голосовые связки так и не поступило. Воспользовавшись паузой падре решил развить наступление:
- Вы слышали об ограблении ювелирной лавки?
- Когда трое в масках украли драгоценностей на восемдесят тысяч флоринов?
- Да, и я единственный знаю, что их было четверо.
- Откуда?
- Я продал им индульгенции. И они рассказали мне все, что собирались сделать.
Падре понятия не имел кто ограбил ювелирную лавку, но каким-то чутьем знал, что эти пятеро, не имеют отношения к тем трем или четырем. А о некоторых деталях дела знал от префекта полиции, с которым водил дружбу.
Упоминание известных неизвестных грабителей оказало нужное воздействие. После этого последовал подробный разбор того, что грабители собирались совершить. На тот случай, если они чего то не совершат, падре напомнил им, что намерения согрешить - это уже грех.
- Итак, пока получается пять индульгенций на кражу и две на убийство. Итого уже шестьсот пятьдесят флоринов. Рассказывайте дальше. Откуда вы узнали, может пытали кого, или уже убили.
- За тех мы уже рассчитались, падре. - поднял вверх указательный палец квадратный громила с одним пером в шляпе.
- Так, значит ваши грехи следствие прошлых грехов. Рецидив. - падре для вида порылся в бумагах, подбирая в уме нужную сумму - Добавляем еще сто пятьдесят флоринов.
Главарь влепил громиле оплеуху, высказав что то неразборчивое насчет его родителей и обстоятельств появления громилы на свет.
Падре быстро вытащил посох и от души вломил главарю по макушке. Предупредив, что за следующее богохульство ему придется покупать отдельную индульгенцию, падре попросил его продолжать рассказ.
- Ну, вобщем, мы точно знаем, что их будет четверо, и в карете будет немного золота - При слове "немного", один из "офицеров", с одним пером в шляпе, хихикнул. Падре сделал свои выводы.
- Господа, а где они будут ехать?
- А это вам зачем?
- Ну за ограбление в городе и ограбление за городом дают разные сроки.
- Простите падре, какое отношение имеет уголовное право к нашим взаимоотношениям с господом. Если вдруг, какому-либо правителю вздумается отменить наказание за убийство или за прелюбодеяние, то, стало быть, нам за это ничего не будет?
Насчет убийства падре сомневался, правителя тоже ведь могут убить, а насчет прелюбодеяния, вполне возможно. Разумеется на словах падре сказал совершенно иное.
- Господа, наши правители, перед тем как назначить какое либо наказание, всегда советуются с церковью. Поэтому когда вы будете грабить флорентийских инкассаторов...
- Не флорентийских, а венецианских. Они как раз ... - главарь прикусил язык и стал оглядывать подчиненных. Они не были виноваты в том, что их главарь так глупо проговорился. Зато один переминался с ноги на ногу, другой ковырял в носу, у третьего выражение лица было глупое, а четвертый, как выяснилось, виноват во всех их неудачах.
Падре Джузеппе молча ждал, когда главарю надоест раздавать подзатыльники и оплеухи своим подчиненным. Памятуя о посохе, от ругательств он воздержался.
Наконец главарь успокоился и переведя дух спросил:
- Падре, а почему шестьсот пятьдесят флоринов?
- Два убийства по двести флоринов, и по пятьдесят за участие в ограблении.
- Дорого нынче господь берет. - почесал в затылке главарь. - а оптовых скидок у вас не предусмотрено?
- Синьор, вы собираетесь ограбить венецианских инкассаторов, везущих деньги в Рим, и надеетесь, что господь простит вас за жалкие шестьсот пятьдесят флоринов?!
- Ну не шестьсот пятьдесят, а восемсот, вы прибавили сто пятьдесят.
- Все равно. Не такая уж большая разница. Господь оперирует суммами немного побольше. Я бы даже сказал не нЕмного, а нАмного.
- Но падре, в таком случае, зачем господу вообще такая мелочь как презренный металл? И честно говоря, я как-то сомневаюсь что господь будет тратить эти деньги.
- Он будет их тратить через нас.
- Кого, нас?
- Святую церковь?
- То есть через вас. - Лицо главаря стало завистливым.
- И через меня тоже. Сын мой, господу деньги не нужны. Вы покупаете индульгенцию, потому-что у вас нет времени молиться и искупать грехи. За вас это делать буду я и другие слуги церкви. Да, кстати, вы ведь уже расскаиваетесь в том, что собираетесь сделать. Без этого индульгенция не подействует.
- Да, падре, разумеется. Вы даже не представляете грандиозности моего расскаяния и необъятности масштабов угрызения совести.
Актерская игра главаря оставляла желать лучшего. Да и непонятно было о каких масштабах можно говорить со всего-навсего одним единственным урызением совести. Но падре решил не придираться к мелочам.
- А посему, церковь в некотором смысле берет на себя ваши грехи.
- Падре, но ведь качество в грехах роли не играет. Украл монетку или украл мешок денег, наказан будешь одинаково. И сколько вы взяли с тех кто грабил ювелирную лавку.
- Лавкой на паях владели иудей и магометанин-араб. Так что те ребята получили индульгенции со скидкой. А вы хотите взять деньги Рима, то есть церкви.
- Но есть вся церковь, а есть вы падре.
- Так я именно в этом ключе и веду разговор. Ведь если вас поймают и найдут индульгенцию, выданную мной, то придут ко мне. Вы хотите поставить меня в неловкое положение. Как я буду выглядеть перед начальством, если оно узнает, что я продал вам индульгенции за жалкую тысячу флоринов? Да меня же на смех поднимут. А потом на дыбу, в назидание другим, что бы марку не роняли.
Напоминание о возможной поимке серьезно подпортило настроение работникам ножа и топора.
- Крюк - подал голос второй "офицер", худой и длинный. - нам готовится надо.
- Точно. Ладно падре, было очень приятно с вами побеседовать. Назовите последнюю цену. Но учтите, самое большее что мы можем вам заплатить, это пять тысяч двести тридцать два флорина и три сольдо.
- Сольдо оставьте себе. Восемьсот флоринов, плюс посягательство на имущество церкви - две тысячи, плюс провокация международного скандала - пять флоринов. Итого две тысячи восемьсот пять флоринов.
Главарь, немного ошарашенный тем, что святая церковь не взяла все что могла, пробурчал что-то вроде "могли бы и сразу сказать расценки и не тратить наше драгоценное бандитское время".
Падре отпечатал им все индульгенции, добавил ту, которую отпечатал для Тициано Вечеллио, а потом, на всякий случай, спрятав в рукаве сутаны дубинку, передал их рыцарям ножа и топора. Те в свою очередь передали скромному труженику церкви требуемую сумму денег. И без малейших инцидентов покинули храм.
В течении следующих двух часов в церковь приходили исповедаться несколько человек. За индульгенцией зашел только местный алкаш Мигелле - приближался пост, и он хотел заранее затариться разрешением его не соблюдать.
Близился вечер, падре уже стал готовиться к вечерней молитве, когда снова зазвонил колокольчик. При виде пришедших падре стало немного не по себе. У входа стоял дон Антонио Режиме. Рядом два его охранника. Одноглазый Жак стоял слева. За его голову, по слухам, сам французский король был готов заплатить четырехзначную сумму, причем не в жалких флоринах, а в крепких испанских пистолях. Справа же находился хромой Карлос. За его голову пятизначную награду назначил уже король Испании. Правда, почему-то в немецких талерах. Такая уж была привычка у монархов тех времен - расплачиваться чужими деньгами. В переводе на одну валюту, награда за этих головорезов получалась приблизительно одинаковая.
Кроме Жака и Карлоса в церковь зашли еще пятеро обычных охранников. Точнее заурядных бандитов. Некоторых падре знал. Например Веротти. А поскольку падре не видел его лучшего друга Джакомо Пуретти, с которым они не разлей вода, напрашивался вывод, что кто-то остался с наружи и стоит "на шухере". А также на тот случай, если кто-то попытается выйти из церкви без разрешения дона Антонио. А такое развитие событий было не исключено. Четверо охранников рассредоточились, уверенные, что окружили падре и отрезали ему все пути к отступлению. Ощущение "не по себе" у падре сменилось на "внимание - опасность", но до паники было еще далеко. В конце концов, тогда под Грюнвальдом, когда крестоносцы наступали со всех сторон, надеясь, после смерти Ягеллло, в отдельно взятой деревне взять реванш за трепку 1410 года, он не запаниковал. И теперь он просто отметил, где кто из охранников стоит. А также взял на заметку, что четвертая скамья привинчена к полу одним винтом, а вон тот кувшин можно запустить в голову вон тому который стоит справа у стены. Вот только дубинку которая была при нем во время разговора с бандитами он уже вынул из рукава сутаны, она сейчас лежала рядом с печатным станком.
- Дон Антонио? - падре как мог изобразил искреннее удивление и радость - Всегда рад вас видеть. Чем могу служить?
- О, падре, рад видеть вас в добром здравии. А пришел я к вам потому как грешен. Хочу исповедаться и купить индульгенций.
Падре Джузеппе был прекрасно осведомлен о том, что Клан Режиме был самым сильным в Неаполе. Он специально занимал посредническую позицию в той войне, которая шла между четырьмя кланами, не позволяя кому-либо взять вверх или помириться. Таким образом перед падре стоял теневой правитель Неаполя. И у падре были основания его опасаться.
- И в каких же грехах вы жаждете покаятся, сын мой?
- Я убил крысу падре. - лицо дона Антонио было преисполненно скорби.
- Крысу которая на четырех ножках с хвостиком, или крысу которая...? - падре решил не заканчиваьть вопрос.
- Нет, нет падре. Те времена, когда кто-то смел подумать о том, что бы крысятничать у меня, давно минули. Обычная крыса падре.
- Да господи, мелочь то какая. Это и не грех вовсе. Зачем было тратить время на визит ко мне.
- Но она погибла мученической смертью в огне! -возмутился дон.
- Еретики тоже, между прочим, горят в огне. И никто не называет их смерть мученической. Наоборот, это милосердная казнь без пролития крови. Расскажите как это случилось.
- Из-за пожара в конюшне, падре. Бедняжки сгорели.
- А кто поджег конюшю?
- Я падре.
- Конюшня была ваша?
- Да моя.
- Ну, ваша собственность, что хотите, то с ней и делайте. - падре помотрел в глаза дону Антонио - хотя, погодите. Что насчет конюхов и лошадей?
- Вот в этом-то все дело.
- Так, сын мой, похоже мне понадобиться бланк. Погодите минутку, я сейчас вернусь.
Охранники шагнули было к нему, но повелительный жест Антонио остановил их. Значит у черного хода кто-то дежурит. Возможно и Пуретти там. Падре вышел во двор, шел дождь, шустро забежал в сарайчик с машиной. Быстро сунул в рукав дубинку и надел на нее маленькую лямочку, на которой дубинка могла надежно висеть, не выпадая и не выдавая своего присутствия. Зато в случае надобности, ее можно было освободить, поддев пальцем, после чего она выпадала из рукава прямо в ладонь, готовая к употребоению.
После этого он взял бланк, без которого прекрасно мог обойтись. Память у падре была отличная. Поднялся на второй этаж и через окно посмотрел на улицу, куда выходил черный ход. На улице не было никого кроме четверых бандитов включая Пуретти. Все четверо жались к стенам, пытаясь спрятаться от ливня. Отметив, кто где стоит, падре быстренько спустился и с самым скучающим видом вернулся в главный зал церкви.
- Итак сын мой, расскажите с чего все началось.
- Я сжег конюшню, падре. - Режиме как будто тянул время, то ли издеваясь, то ли смакуя ситуацию.
- Но что послужило причиной, почему вы это сделали?
- Я был в гневе падре, моя дочь вышла замуж без моего разрешения.
- О, эта молодежь нынче совсем распоясалась. Старших ни в грош ни ценят.
- Совершенно с вами согласен падре. Более того, ее избранник - конюх на моей конюшне.
- То есть, он сгорел в пожаре?
- Нет, этот прохиндей смылся на двух моих лучших лошадях, с моей дочерью и сундуком дорогих украшений. остальных конюхов я в сердцах проткнул шпагой, двое умерли, а третий пока жив, но учитывая серьезность ран, это не надолго.
- Итак три убийства, плюс грех гнева и порча собственного имущеста. Итого...
- Это еще не все падре. У меня есть еще намерения.
- Какие же? - падре уже точно знал что намерения касаются его.
- Я хочу убить конюха, женившегося на моей дочери, и священника, который тайно обвенчал их.
Подозоения падре подтвердились. "Спокойно", сказал он себе.
- Вы уже знаете, кто это сделал? Вы знаете его имя?
- Да падре. Это был некий Джузеппе Гвидоне. Не знаете такого?
- Что-то не припомню. - падре пощупал дубинку, она была на месте.
- А вы его противную рожу каждый день в зеркале видите.
- Насчет противности можно и поспорить. Так вы хотите купить у меня индульгенцию на мое же собственное убийство?
- О, как вы проницательны, падре. - Антонио медленно надвигался. Падре спокойно стоял не шелохнувшись, поэтому охрана не проявляла особого рвения.
- Сожалею, дон Режиме, но у меня как раз закончились бланки для индульгенций. И клише, знаете-ли, сломалось.
- Ой, представьте себе, я это предчувствовал. Поэтому зашел в церковь к отцу Ризотто. Узнав что речь идет о вас, он даже сделал мне скидку. - Дон Антонио вынул из кармана заполненную и заверенную печатью индульгенцию.
- Вот ведь гад толстобрюхий.
- Не судите строго, у вас прихожан больше. Вы, с вашим талантом оратора увели у него всю паству. Это даже несколько нагло. Где это видано, чтобы студенты сбегали с лекцийчтобы послушать ваши проповеди. А отец Ризотто простой смертный, подверженный мирским соблазнам.
- Нахрена идти в священники, если подвержен.
- Падре, вы в храме божьем, нехорошо так выражаться, - сказал дон Режиме кротким голосом, после чего заорал - Обесчестил мою дочь. И еще ругаешься в моем присутствии. Да ты ... - Далее следована великолепная морфологическая конструкция которая вызвала бы повышенное слюноотделение у любого уважающего себя лингвиста или специалиста по итальянской ненормативной лексике.
- Я?!! Насчет ругательств, кто бы говорил. А насчет дочери, я то тут с какого бока, они пришли и попросили обвенчать. Да, кстати, убив меня, вы еще поднимите руку на слугу церкви, за это полагается отдельная индульгенция.
- Предусмотрено. - В руках дона Антонио появилась вторая бумага
- А как насчет осквернения храма
Дон Антонио молча достал еще одну бумагу.
- С господом у нашего дона все улажено - прозудел сквозь зубы Карлос. Падре пригляделся к последней индульгенции и радосто воскликнул:
- Не оскорбление, а осквернение.
Теперь уже дон Антонио пригляделся к индульгенции:
- Вот ведь, рыло пьяное, перепутал таки.
- Вот, как раз, сквернословие в стенах храма - оскорбление. Эта индульгенция вам пригодилась. Но на осквернение храма придется прикупить.
Глаза дона Антонио налились кровью. Он двинулся к падре, за ним двинулись и охранники. Тут же на лице у дона Режиме заиграла хищная улыбка.