Добросовестно отработав смену, уставшее солнце потянулось к влажной прохладе, сохранившейся в камышовых зарослях старого заброшенного пруда. Стянутый панцирем бархатной тины и кувшинок пруд сопротивлялся этому непрошеному проникновению. Однако то здесь, то там одиноким солнечным лучам удавалось оттолкнуться от редких пятен темно-зеленой застоявшейся воды.
Ничего этого не замечала Тамара, проезжая вдоль берега на своей старенькой "Украине". Нестерпимое дребезжание велосипеда возмущало и приводило в движение весь этот притаившийся уголок небольшой доживающей деревушки с очень подходящим для нее названием -- Камышеватая. Лягушки, выпрыгивающие прямо из-под колес; комариные армии, взмывающие вверх; потревоженные утки, крякающие где-то в глубине, -- все это царство было явно не в восторге от неожиданного пробуждения и нарушения устоявшегося здесь порядка. Извилистая тропинка очерчивала контур правого берега и, протискиваясь меж двух кривоствольных берез, ныряла в благоухающее море полыни. Там, вдали виднелись две небольшие, но веселенькие хаты. Словно фотомодели на фотосессии, красовались они на небольшом возвышении, соревнуясь друг с другом в разнообразии палитр разбросанных по стенам, крышам, окнам. Тем не менее, их участки по-доброму обнимались своими садами и огородами.
Преодолевая небольшой подъем, Тамара наклонилась вперед, тяжело дыша и, как несмазанная левая педаль, в сердцах проскрипела:
-- Брошу к черту! Лето откатаюсь и брошу! Сколько можно, вон годиков натикало, как на счетчике, -- и глянула на переднюю ось, где был прикреплен счетчик, отмеривающий пройденные километры. -- Сил уже нет. Уйду. Вот только до пенсии дотяну и уйду.
Тридцать пять лет исполнилось в прошлом году, как повесила она впервые на плечо почтальонскую сумку. Думала так, по совместительству, на полгодика и все, а оно вон как. Затянуло.... Сколько с тех пор сумок поизносилось, а она все крутит педали, крутит, крутит.... И всю жизнь мечтала работать еще где-то, по совместительству. Зарплата-то смешная. Да все как то не складывалось. Пока муж жив был, шофером работал, то и жилось повеселей - копеечки не считала, как сейчас. А вот ушел в мир иной со своей любовницей, Веркой-продавщицей (прости, Господи!), то пришлось тогда похлебать черпаком горюшко. Вспомнила про кредит взятый, чтоб дочке в городе операцию оплатить. Теперь каждый месяц нужно наизнанку выворачиваться, чтоб погашать его.
Время летит. Уже и муж Верки отсидел за убийство двойное, от звонка до звонка, а казалось, что вчера это было. До сих пор помнит, как волосы рвала на себе, стоя у гроба Сереженьки. То ли с горя, то ли со злости на него окаянного. Видать, счастье женское -- оно, как награда, премия -- не всем полагается, только избранным. Рассказал бы кто, что нужно сделать, чтоб заслужить подарок такой? Никто не знает.
Тамара выехала на ровную часть тропинки и, переводя дух, поправила болтавшуюся на спине почти пустую сумку. Оставалось несколько экземпляров районной газеты "Сельские новости" и две квитанции -- счет за радио.
-- Бог в помощь, Степаныч! -- крикнула нарочито громко Тамара, подъехав к неумело разрисованной лебедями калитке.
Егор Степанович, восьмидесятипятилетний инвалид, всю жизнь проживший в Камышеватой, в свои бодрые годы славился тем, что умел делать руками практически все: колодец выкопать -- пожалуйста, стул изготовить под заказ -- только к нему, крышу перекрыть -- нет лучшего мастера. И стояли в длинной очереди люди со здоровыми руками и ногами, заискивающе заглядывая в глаза, -- может быть, продвинет поближе вперед их заказ. При ходьбе Степанович здорово припадал на левую ногу, вместо правого глаза стоял искусственный, пугающий детей протез, но все это не имело никакого значения, когда он брал в руки топор или рубанок. Природа, словно извиняясь, с лихвой компенсировала его недостатки, удвоив способности. Да вот в последние годы здорово сдал Степанович. Мастерить то он перестал уже лет десять тому, а теперь и вовсе передвигался с трудом. И со слухом начались проблемы, полгода назад сын привез ему слуховой аппарат, который он одевал только в случае крайней необходимости -- хорохорился старик до последнего.
-- Степаныч! -- еще громче крикнула Тамара, но в ответ из-за забора послышалось не то -- мычание, не то -- сопение.
Прислонив к воротам велосипед и достав свежий номер "Сельских новостей", она приоткрыла калитку. Степанович сидел прямо на траве посредине двора и своими узловатыми, непослушными пальцами вертел в руках толстую веревку из пеньки, отрывая куски засохшей на ней грязи. Он что-то бубнил себе под нос, не замечая присутствия гостьи. Тамара улыбнулась и тронула старика за плечо.
-- Вы на старости лет в макраме ударились, Степаныч? -- пошутила она.
Тот встрепенулся от неожиданности и оглянулся. Тамара опешила -- по щекам, по усам, по подбородку старика обильно лились слезы. Увидев почтальоншу, Степанович хотел что-то сказать, но слезы брызнули с новой силой.
-- Что случилось? -- почти шепотом спросила Тамара, забыв о его проблемах со слухом.
-- Я не буду жить, Тамарочка! -- сквозь откровенные рыдания не сказал -- выкрикнул он. -- Как теперь жить после этого? Для чего?
И уж теперь, имея перед собой и слушателя и зрителя, Степанович дал волю своим чувствам -- минут десять из него потоком вырывались страдания, что- то похожее на то, как бабки голосят на похоронах. Тамара ровным счетом ничего не понимала из его обрывистых фраз, но и не мешала -- пусть облегчится, при горе средство лучшее еще не придумали, как поплакать.
Когда вулкан стал иссякать, Степанович шмыгнул пару раз носом, провел шершавыми и огромными, как лопата ладонями по мокрому лицу и, глядя куда- то вглубь сада, произнес:
-- Что ж это творится, Тамарочка? Куда мы идем? До стариков уже добрались..., -- глубоко и обреченно вздохнув, и после некоторой паузы продолжил, -- мне одного хотелось бы -- глянуть ее матери в глаза, как удалось воспитать такое.... чудовище? Вышел я вчера, часов этак в десять, курочкам зерна сыпнуть, водички дать -- их, хоть и немного -- пять штучек, но внимания требуют. А мне, старику, без дела нельзя, совсем худо будет. Какое-никакое, а все ж движение, да и яичко всегда на столе. Тут открывается калитка и, входит женщина, не знаю -- лет, поди, за сорок. Такая приветливая вся, аж, светится. "Доброго здоровьишка, дедушка, -- говорит. -- Я из районного собеса. Вы слышали -- опять чего-то надумали наши руководители, завтра с утра деньги будут меняться и поступило указание застраховать самые незащищенные слои населения".
В глазах Степановича снова заблестели слезы.
-- Так и сказала, самые незащищенные слои населения. Говорит, мол, вы получали на днях пенсию? Так вот, срочно давайте, мы должны ее про... про..., забыл слово это, про...., проиндексировать -- вроде того. А ты ж мне как привезла, Тамарочка, пятнадцатого пенсию, то она так и лежала нетронутая. Думал на днях за свет заплатить, за , да и зерно заканчивается. Ну, я, дурень старый, и выложил ей все.... до копеечки. Не волнуйтесь, говорит, вечером привезу вам новые деньги. И исчезла. А ближе к вечеру заходит ко мне Иван -- сосед и рассказывает, что кум его тоже пенсию свою отдал этой проходимице, чтоб ей пусто было. А через пару часов к нему сын приехал из города, вот он-то отцу мозги и вправил. Как ты мог, папаня, глупость такую сотворить, говорит -- это же известный приемчик у жуликов. Не знаю, Тамарочка, как жить теперь? Да и зачем? Ждать, когда тебе кто-то в постели подушку к лицу прижмет из-за жалкого рубля? Нет, уж, лучше я сам. Не доставлю им такого удовольствия. Видать, закончилось наше время.
-- Степаныч, ну, что вы такое говорите? Грех это. А вы сообщили участковому? -- спросила Тамара.
-- Ты, думаешь, кто-то будет заниматься стариком? Тем более эта новенькая девчушка. У нее своих забот хватает, -- ответил старик и продолжил свое прерванное дело. Никак не удавалось развязать узел на веревке, которому, судя по всему, не один десяток лет.
Тамара смотрела на Степановича, при этом у переносицы ее выстроились, словно зубья вил, три вертикальные морщины, что говорило об усиленной работе мысли. Решение пришло быстрое и неожиданное.
-- А мы все-таки попробуем, -- произнесла уверенно почтальонша, достала из кармана "мобилку" и наугад набрала несколько цифр. Связи в этом районе быть не могло, Тамара знала об этом, но театр одного актера и одного зрителя уже начал свою работу. -- Алло! Это Ирина Викторовна? С вами говорит Плахотнюк Тамара. Да, да, что почтальоном работает. Тут такое дело неприятное: я нахожусь сейчас во дворе Чернова Егора Степановича. Да, да, что за прудом живет -- Зеленая, сто двадцать. Так вот, вчера одна мошенница была у него и выманила обманным путем деньги. Всю пенсию. Что? Что вы говорите? Вы в курсе? Задержали? Нет, он не может приехать -- возраст, понимаете? А я? Хорошо, скоро буду! -- Тамара весь разговор почти прокричала, чтобы Степанович мог услышать каждое слово.
Когда она опустила руку с телефоном и повернулась к старику, то чуть не рассмеялась, настолько у того на лице было глупое выражение, -- широко открытый рот, удивленный, до безумного, взгляд и застывшие, повисшие в воздухе руки. Как-будто кинопроектор зажевал пленку и фильм замер на этом кадре.
-- Ну, все, Степанович, танцуйте! Нашлись ваши денежки! Получите, вот -- почта, а я полетела к участковому, -- Тамара всунула ему в руку газету с квитанцией, вскочила на велосипед и умчала так быстро, что полетевшее вдогонку "спасибо, Тамарочка!" она уже не слышала.
--Теперь, думаю, в петлю не полезет, -- рассуждала она, довольная своей придумкой. -- Где вот только деньги взять?
Она направилась сразу не домой, а к Сереге-баксу, так звали в деревне единственного предпринимателя, известного тем, что занимал деньги очень тяжело и с большими процентами. К нему шли в самом крайнем случае, когда уже остальные варианты не срабатывали. Минут через пятнадцать Тамара вышла со двора "бакса", разгоряченная, взъерошенная, но довольная результатом -- в руке ее были зажаты необходимые деньги. Она села на велосипед и поехала вдоль улицы туда, где возвышался огромный столетний тополь. Там, напротив и жила со своей матерью недавно назначенная участковый инспектор.
На следующий день, ближе к обеду, у калитки Степановича остановился темно-вишневый скутер. Ирина Викторовна, эффектная, двадцатипятилетняя девица в идеально подогнанной под свою точеную фигурку милицейской форме, внимательно посмотрелась в зеркальце заднего вида. Улыбнулась сама себе, что означало -- отражение вполне устраивало ее, и вошла в полуоткрытую калитку.
-- Добрый день, -- приветливо поздоровалась она и сразу же приступила к делу, -- нам известно все о преступлении, которое было совершено по отношению к вам. Хочу сообщить, что преступница задержана и взята под стражу. А украденные деньги мы возвращаем вам, получите.
Она протянула деньги старику, который тут же расплылся в улыбке, обнажая четыре нездоровых, хаотично разбросанных во рту, зуба. И тут же засуетился, засуетился, словно кавалер, который имел на эту красавицу виды.
-- Проходи, дочка, проходи -- чайком тебя угощу. Вот, абрикосов, возьми -- со своего сада.
-- Что вы, что вы! Не надо! -- попятилась назад участковый инспектор, еле скрывая на лице брезгливость. -- Мне пора спешить. Еще не все преступники пойманы.
-- Да, да, понимаю -- работа не из легких, столько на вашу голову всякой нечисти. -- Степанович на какое-то мгновение замешкался, а затем нерешительно, все еще не понимая, правильно ли делает, протянул сотенную купюру. -- Спасибо, дочка, за работу. На, вот -- возьми.
Всего одно мгновение колебалась красавица прежде, чем взять деньги. Всего лишь одно. Даже Степанович удивился, как быстро это произошло. Когда инспектор удалилась, старик долго еще ходил по двору с угла в угол, как неприкаянный и с блаженной улыбкой все повторял:
-- Ишь, ты! Ругают милицию, а она вон как работает. Ишь, ты!
Походит, походит и снова:
-- Ну, надо же! Есть, все-таки, еще люди настоящие. Ишь, ты!
В эту ночь Степанович засыпал, по-детски улыбаясь, с твердой уверенностью, что добро и справедливость всегда оказываются сильней.
Растворила осень в холодных лужах воспоминания о летних теплых деньках, без сожаления и надрыва передала она свое дежурство декабрю. У явно потускневшей калитки, переминаются с ноги на ногу озябшие люди. Их собралось немного, человек пятнадцать. Голоса приглушенные, выражения лиц, как и подобает траурному моменту, прискорбные, но не настолько, чтоб вызывать в душах собравшихся глубокие страдания. Усопшего предали холодной, мерзлой земле, и теперь все стояли в ожидании приглашения к поминальному столу. Мужчины курили, собравшись в небольшой кружок, женщины -- чуть поодаль. Несколько родственников носили пакеты с подъехавшего автомобиля в дом, по-видимому, с продуктами. Подошедшая позже Тамара тихо поздоровалась с присутствующими и остановилась, пытаясь среди незнакомых ей лиц узнать сына Степановича, которому ей пришлось посылать телеграмму о смерти отца. Пожалуй, лет двадцать его не видела, с тех пор, как женился он второй раз на дочери известного банкира. Ушел Степаныч тихо, не причинив никому ни боли, ни хлопот, даже гроб себе он сколотил задолго до того, чтобы никого не обременять такой ерундой. Вдруг, кто-то резко толкнул Тамару в спину, так, что стоило некоторых усилий, чтобы удержать равновесие.
-- Дамочка, не стойте на дороге! -- рыкнула пышная женщина, толкая перед собой огромный сверток. -- Неужели нужно много ума, чтобы понимать это.
-- Простите, -- сконфузилась Тамара, оказавшись в центре внимания.
За столом эта дама, как оказалось сноха Степановича, говорила больше всех, с твердой уверенностью, что имеет на это все основания. Разгоряченная спиртным, с каждой новою рюмкой она набирала обороты; пальцы рук, увешанные недешевыми перстнями, летали над столом, гипнотизируя местных бабушек и дедушек. Становилось тесно в этой небольшой комнатке. Тамара оглянула стены, увешанные рамками с множеством больших и маленьких фотографий, и над стареньким ламповым телевизором встретилась взглядом со Степановичем. С выцветшего портрета он смотрел прямо на Тамару спокойным, наивным и несколько ироничным взглядом, так и казалось, вот-вот возьмет и произнесет свое -- "ишь, ты!".
Стараясь не привлекать внимания, она вышла из дома и по тропинке, знакомой до последней кочки, направилась к пруду. Камыши тихо дремали, стоя в ледяном панцире, ничего не видя и ничего не чувствуя, пейзаж давно уже их не радовал. В ожидании снега они изрядно подустали и единственно правильное решение -- ждать. Ждать, молча и с надеждой, что, возможно, что-то изменится. И верить.