Детские воспоминания мои обрывочны, бессистемны, и тем удивительны. То, что каким-то образом сохранилось и устояло перед неразборчивой информационной волной компьютерного века, словно дневник бережно храню и перелистываю. Я знаю, что бывает с книгами, лишенными внимания и ухода. Загородный дом, - идеальное место для ссылки литературы, отслужившей и устаревшей. Это могут быть книги, потерявшие свою актуальность, а также те, из которых ты вырос. Или же, наоборот, те, до которых ты так никогда и не дорастешь. В стареньком книжном шкафу можно встретить много книг случайных. Взглядом перепрыгивая через них, я чувствую неловкость, словно перед девушками, которых в свое время легко обнадежил, да так и оставил без внимания. Спустя годы окончательно утратили они былую свежесть и блеск. Давно исчез манящий запах типографской краски, от слипшихся листов веет неизрасходованным целомудрием девиц, так и не познавшим трепет дрожащих рук и учащенного биения родного сердца. Ранее важный, напыщенный многотомник малоизвестного писателя теперь уже выглядит не так солидно. Впрочем, в свое время, видимо, пользовался успехом: замусоленные углы, загнутые закладками некоторые страницы, перекочевавшие с кухни на обложку жирные пятна. Чувствуется - пожил экземпляр! Но не угасла еще надежда. Возможно, свершится чудо и заметит его новый читатель, заберет с собой, вызволяя из заточения. Другое дело, брошюры-сестрички, справочники для радиолюбителей семидесятых годов.... У них одна мечта: сгореть в костре, напоследок озарив этот чужой и зазнавшийся мир. Звенящая тишина, пыль и холодная неопределенность - что может быть хуже? С трудом отодвинул годами нетронутое стекло книжного шкафа. На волю выпорхнуло несколько серокрылых насекомых. Моль! Все-таки, хуже может быть: медленное превращение в бумажный пепел - это не лучший конец, отживших свой век историй. Беру в руки первую попавшуюся книгу. Открываю. У-у-у...! Да, тут их целая армия! Ну, нет, так просто я не отдам вас этим маленьким пожирателям человеческого гения. Пока еще, я - здесь хозяин! Сгребаю в охапку книги и выношу на улицу в беседку, где резвится суетной майский ветер. Ветер и сквозняк - главный враг моли. Не торопясь, страница за страницей, перелистываю все книги. Остается совсем немного. И вдруг....
На стол падает фотография. Я узнал ее. Снимок этот - первые неуверенные шаги в фотографии, которой затем посвящу много времени, любви и старания. Учитывая, что снимку добрых полсотни лет, совсем неплохо сохранился. Простой и дешевый фотоаппарат для начинающих "Смена-8М" хорошо передал все детали того мгновения. Я откинул голову на деревянную решетку беседки, закрыл глаза, переворачивая слежавшиеся страницы памяти. Пройдет около получаса, прежде чем, продрогнув, стряхну с себя эту вуаль, пребывая то ли во сне, то ли в забытьи. Мне не нужно смотреть на фотографию, помню все до мельчайших подробностей. Огромный стол, состоящий из нескольких маленьких столиков, укрыт разноцветными клеенками. Вместо стульев - лавки, сооруженные из досок на табуретах и покрытых длинными половиками. Так удобней: можно вместить больше народу. И действительно, тридцать шесть человек легко разместилось во дворе за столом. Незамысловатые деревенские закуски пугают масштабностью: в центре - огромный поднос со свежими печеными пирожками, две невероятные горы котлет в здоровенных железных мисках, мясо птицы в самом разном виде и холодец, холодец, холодец.... Колбаса, консервы, селедка - это все привезено городскими родственниками. Не знали в то время слово - презентация, не было бесчисленного множества кулинарных шоу и, поэтому, готовилось топорно, подавалось грубо и..., о боже, как вкусно! Все было естественным: еда, люди, находившиеся за этим столом, чувства, эмоции. Не было вычурности ни в разговорах, ни в поведении, ни в одежде.
Троица. Существовала неизвестно кем установленная традиция - вместе отмечать этот церковный праздник. Их было пятеро стариков: две сестры и три брата. Из города приезжали Иван и Анастасия, а в деревне жили Федор, Прасковья и Михаил. За родителями тянулись дети и мы, то есть внуки. Водке, презрительно называвшейся "казенкой", предпочитали самогон. И хотя его было в изобилии, все-таки главным за столом был не он. Основу застолья составляли душевные беседы, общение. Мы, детвора, разинув рты, слушали взрослые разговоры, пронизанные мудростью и добром. Никто не пинал нас и не прогонял: ни единого нецензурного слова за столом, ни малейшего намека на пошлость. И если бы не спиртное, вполне можно было бы предположить, что собрались священнослужители со своими прихожанами, лишний раз подтвердить торжество истинных человеческих ценностей и библейских заповедей. Так казалось мне, восьмилетнему птенцу, выросшему в семье, где царила любовь и взаимопонимание. Однако, спустя годы, понял я, что не все было так уж идеально и однозначно в семьях родственников. Я открыл глаза и на фото сразу отыскал эту пару: дядя Петя и тетя Люба. Не иначе, как "петечка" и "любочка" называли их все, тем самым подчеркивая любовь и уважение, можно сказать, даже преклонение. И было чему восхищаться. Эта семейная пара являлась настоящим эталоном отношений мужчины и женщины. Прожив в браке двадцать лет, построив и обустроив большой, красивый дом в пригороде, семья не просто жила, а наслаждалась жизнью. Вырастили себе на радость двоих сыновей-погодков, впитавших от родителей все самое лучшее. Дядю Петю, красивого, подтянутого и приветливого мужчину, природа наградила многими способностями: смастерить, соорудить что-нибудь по дому, - не вопрос! на гармошке поиграть в веселой компании, - с удовольствием! в школе на родительском собрании проявить разумную активность, - пожалуйста! Тетя Люба, женщина слегка располневшая, но только усилившая этим свою привлекательность, вступала в ту замечательную возрастную пору, когда наполненность и сочетание физической и духовной красоты достигали максимального проявления. Обычно, при виде таких женщин, мужчины сворачивают шеи. Но она не замечала похотливые взгляды, "петечка" и дети составляли смысл жизни, и только им отдавала всю свою любовь и тепло. Работала тетя Люба на кондитерской фабрике в шоколадном цехе, поэтому, жизнь в тот момент была сладкой не только в переносном, но и в прямом смысле. Видимо, так устроен мир: в нем не приветствуется идеальность. Абсолютный минус, как и абсолютный плюс немедленно устраняются невидимыми, но вполне осязаемыми природными силами. Подталкивая к золотой середине, человеку указывается его наиболее комфортное и естественное состояние, где присутствует полный набор жизненных ингредиентов: сахар, перец, соль и так далее. Все это доведется мне понять значительно позже, сопоставляя, соединяя и анализируя факты, мнения разных людей, кому довелось наблюдать за трагедией, разразившейся в этой семье. А тогда, будучи мальчишкой, бегал я вокруг стола, беспорядочно щелкал недавно подаренной "Сменой" и фиксировал мгновения. Думал ли я, что снимок этот подтолкнет к написанию рассказа, к углубленному рассмотрению обычной, можно сказать, банальной истории. А вот и тетрадь. В косую линейку. Как удалось ей сохраниться, ровеснице моей? Первые слова, как горох по кафелю: звонкие, бестолковые, с трудом прилипающие к бумаге. Соревнуясь за свое первенство, каким-то образом поладившие, они на глазах становились взрослей и организованней. Высохшая, прошлогодняя виноградная гроздь у левого плеча насмехалась над неуклюжим деепричастным оборотом, даже не пытаясь вникнуть в суть написанного. Вот, всегда так: форма, картинка, глянцевая обложка слепят глаза, оставляя невидимым главное. Пусть! Перенеся на бумагу наболевшее, по крайней мере, избавлю себя от зуда в межреберных тканях.
Осень одна тысяча семьдесят седьмого года мало чем отличалась от предыдущих, как и весь год, один из многих "застойных", стабильно-унылых и бесцветных. Не приносили они людям больших потрясений, - ни трагических, ни восторженных. Толик, старший сын Любы и Пети, уже год как служил в Советской Армии. Пришла очередь и младшего, Сергея. Провели шумно, с обильным застольем, с песнями и дракой. Люди остались очень довольны. Поселок небольшой, поэтому хотя бы один представитель со двора присутствовал на проводах. Удивительные чувства, пробуждаемые "Маршем Славянки", - торжественность, печаль, гордость, ревность, - сменились невыносимой тишиной и пустотой. Словно издеваясь, вагон вильнул в последний раз хвостом и скрылся за отдаленным холмом. Лучшее средство от тоски - работа. Половина следующего дня ушла на наведение порядка. И когда гору перемытой посуды Люба размещала в серванте, на пороге появился участковый милиционер. - Добрый вечер! Старший лейтенант Антипенко, - представился он, не для знакомства, а для того, чтобы придать встрече официальность. Жил-то через несколько дворов и, встречаясь на улице, здоровались запросто, по-соседски. И вдруг такой официоз! Люба насторожилась. - Добрый был. Пока что, - она глянула участковому в глаза, перебирая разные варианты и теряясь в догадках. - С чем пожаловал, Виктор Павлович? - Дело неприятное, Любовь Ивановна. Пять дней назад в поселке было угнано два мотоцикла. Есть подозрение, что младшенький ваш занимался разборкой и переукомплектацией. Люба так и села на стул в прихожей - новость ударила по ногам. - Этого не может быть, Витя. - Люба, я сам не хочу верить, сигнал поступил - обязан разбираться, - в голосе участкового появились теплые нотки, - я что, не знаю Сережку твоего? Не похож он на преступника, но... возраст.... Самый непредсказуемый. Мало ли.... - Этого не может быть, - еще тверже произнесла Люба, - я своего сына знаю. Он копейки никогда не взял без спросу. - Ну..., - протянул Виктор Павлович, развел руками и затем хлопнул себя по бедрам, - а гараж, все-таки, посмотреть придется. - Конечно, конечно. - Как никто, мать была заинтересована в этом осмотре. Ишь, чего выдумал! Сережа - вор? Через полчаса, ничего не отыскав подозрительного, и похоже, с облегчением, участковый удалился. - Я еще зайду, - бросил он на прощание. Люба вернулась в дом. Противная, мелкая дрожь колотила все тело. Хорошо Петя на работе, а то всколыхнул бы свое, и так нездоровое, сердце. Слава богу, разобрались. Проходя мимо зеркала она, даже, задорно подмигнула своему отражению, но скользкий червячок сомнения успел уже проскользнуть вовнутрь, с каждой минутой разрастаясь все больше и больше. Люба ходила по дому, опешившая и неприкаянная, в голове творилось неладное. Теперь уже глазами участкового рассматривала она все, что попадалось на пути, пытаясь еще и еще раз доказать себе: нет и не может быть никаких доказательств, не причастен Сережа к воровству. Зашла в спальную ребят. Висевшая на стене, не успевшая еще запылиться, гитара; магнитофон "Протон" на тумбочке с открытым кассетоприемником; спортивные брюки, небрежно брошенные на спинку кресла и, конечно же, носки, как лапы щенка, выглядывающие из-под кровати, - все это создавало впечатление: хозяин вышел на минуточку и вот-вот должен вернуться. При этой мысли мгновенно навернулись слезы. Люба глубоко вздохнула и собралась уже выходить, как вдруг заметила на письменном столе ребят открытую чистую тетрадь. Авторучка лежала рядом. Подошла ближе. Нехорошее, мерзкое, интуитивное предчувствие подталкивало в спину. Она сразу заметила неровные остатки оторванного листа. Рука потянулась к настольной лампе. Боковой свет слабо проявил оттиск текста на чистой странице. Любящая, внимательная, изрядно напуганная мать, не могла пройти мимо. Люба взяла авторучку и букву за буквой, слово за словом начала наводить текст. "Любимый, Галчонок! Скучаю по тебе и жду не дождусь, когда же снова совпадут наши смены. Вчера ты мне приснилась, боюсь, как бы во сне не произнести твое имя. А оно у меня на языке постоянно. Галчонок, милый и нежный человек мой...". Авторучка упала на стол. Это был почерк мужа. Нет! Не может быть! Ну, и что с того, что почерк его? Возможно, кому-то помогал составлять любовную записку. Вон, Тимофей, напарник его - разведенный, все никак не может судьбу свою устроить. Не везет парню. Сам-то, неплохой: честный, работящий, порядочный. Один недостаток: наивный, как гимназистка. Вот и плывет к его берегу всякий непотреб. Люба гнала от себя страшную догадку, но та снова возвращалась и давила в виски. "Галчонок, милый и нежный человек мой. В прошлый раз не было меня на смене, потому что брал отгул, к проводам готовился. Все! Ушел Сережа мой в армию, долг исполнять...".
Поплыло все перед глазами у Любы, поплыло.... Так было с ней однажды, когда вышла с автобуса среди ночи. Километр дороги, а точнее бездорожья, к дому матери показался ей бесконечно длинным. Тьма - глубокая впадина, в которой нет ни малейшего намека на проблеск света. Закрыла глаза, открыла - разницы никакой. Так и шла с закрытыми глазами, ориентируясь на шелест лесополосы слева. Мелкий моросящий дождь скатывался по векам, безуспешно пытаясь отвлечь шестнадцатилетнюю девчонку от жуткого страха. Но тогда был воздух, много воздуха!
Сейчас Люба задыхалась. Круги перед глазами! Скорее к окну! Скорее! Рванула раму на себя. С подоконника полетел цветочный горшок. Все-равно! Осенний колючий ветер бесцеремонно швырнул в лицо несколько капель. Затем еще. И еще. И только теперь, словно нашатырного спирта, вдохнув воздуха, пришла в себя и поняла, что произошло. Слезы рванули наружу. Они хлынули резко, мощно, подбирая по пути капли дождя и унося с собой любовь и надежду. Люба и дождь рыдали вместе, оплакивая двадцать лет счастливой, практически идеальной, жизни.
Пять лет прошло с тех пор. От семьи, благополучной во всех отношениях, не осталось и следа. Люба превратилась за это время в высохшего, истощенного, раздражительного человека. Роль пострадавшей - это теперь была ее роль, сменить которую уже не представлялось возможным. Нестерпимая обида кислотой прошлась по всему хорошему, что было, оставляя после себя рассыпающиеся хлопья воспоминаний. Из, вечно улыбающейся "любочки", превратилась она в айсберг, и не только потому, что тот был "такой холодный", но и потому, что был он мужского рода. Мало женского осталось в ней. Суровый взгляд, отсутствие эмоций на посеревшем лице, резкость в разговоре. Даже, с сыновьями не была теперь так ласкова, как прежде. Сколько раз, стоя на коленях, вымаливал Петя у своей "любочки" прощения, перебирая разные способы и методы, все напрасно - черная беспросветная туча накрыла их дом. Даже сыновья, молча и с тревогой наблюдавшие за развитием событий, не выдерживали и начинали выступать в роли адвокатов, умоляя мать простить заблудившегося отца. Тщетно. "Скала", холодная, неприступная была непоколебима. Родственники, не в силах видеть, как рассыпается семья, тоже предприняли попытки помирить супругов, но, увы.... Люба не слышала никого. Прошло некоторое время, и жизнь предложила свой вариант: неудобный, тесный, мучительный, но единственный. Продажа или раздел дома не рассматривались вообще, берегли для детей, поэтому, нужно было свыкаться с мыслью - сосуществовать и довольствоваться тем, что есть. Трудно было представить, как переносились эти каждодневные мучения и одной, и другой стороной. В доме перестали бывать гости, какая радость от таких встреч? Петя давно сменил работу, триста раз прокляв ту злополучную ночь, когда не устоял перед напором Галки-лифтерши и позволил вовлечь себя в опасные похотливые игры. Но и смена работы не спасла, всё шло кувырком. Всё. Внешне, казалось, ничего не происходило в этой семье необычного, и зайди посторонний человек, увидел бы простую картину: хозяин чинит кроличьи клетки, жена убирается в доме. В одной из комнат слышится смех молодых людей - это Толик со своей женой и с двухлетней дочкой собираются на прогулку. Сергей, как всегда возится в гараже. Перебирает, смазывает, ремонтирует мотоциклы и велосипеды, около десятка единиц ждут своей очереди. Даже из города везут ему сломанную технику. Золотые руки! Весь в отца, такой же веселый и умелый. Как правило, у таких людей бывает не только много друзей, но и завистников. Пять лет назад один из таких "доброжелателей" своим наговором чуть в тюрьму не отправил. Слава Богу, разобрались. Спасибо матери, помогла ее уверенность и настойчивость: пришлось походить по кабинетам, но добилась справедливости, отвоевала сына. Две беды, одновременно упавшие с неба на голову женщины, были не случайны. Люба была уверена в этом: если бы не Сережины проблемы, с ума сошла б от ревности и обиды. А так, меньшая беда смягчила удар, не дала рассыпаться на месте, отвлекла. Пусть и не надолго, но все же....
Так или иначе, но совместное проживание иногда обязывало принятию совместных решений, и тогда вступал в силу простой прием: - Сережа, спроси у него, сколько картошки будем брать на зиму? - "у него" произносилось матерью, смакуя, с особым презрением. Сергей поднимал голову. Когда же истощится ненависть ее? Когда устанет сердце, вырабатывающее яд, выжигать и растворять. Когда? Это было невыносимо, видеть, как родные люди истязают себя. - Хорошо, - без энтузиазма отвечал Сергей и плелся искать отца. Другой раз, что-то понадобилось отцу, и теперь тот, тихонько обращался к старшему: - Толя, узнай у матери, кого ей забить к выходным, кролика или курицу? Так и жили, исполняя утомительные и нерадостные роли: одни - роли переводчиков, другие, так уж довелось, - роли глухонемых.
Казалось, заржавел часовой механизм, так нестерпимо медленно тянулось время, ползло на брюхе, подтягивалось, замирая, и вновь продолжало бессмысленное свое движение в никуда. Петя сидел с сыном в гараже,помогая тому перемывать в бензине какие-то детали. Декабрь ломился в гаражные ворота, свистя, завывая, хлопая веткой акации по шиферной крыше. Оба здорово продрогли, но в дом не спешили. Разговоры - ни о чем, темы - вразброс, все больше о технике и, вдруг, как монтировкой по бочке: "Батя, сколько ты будешь терпеть жизнь такую?" - спросил Сергей, не отрывая глаз от разобранной коробки передач. Отец кашлянул, как то неестественно, нарочито, разогнул спину и прошелся по гаражу. Туда и назад, этого времени хватило, чтобы собраться с мыслями. - Когда мы с матерью начинали жить, на месте этого дома стоял старый сарай. Вас, с Толиком тогда еще не было и в проекте. И вот Мирон Краюхин, тот который в ближнем переулке живет, подарил нам щенка пятимесячного. Жучком звали. Где-то года через два погиб за прудом. Выскочил из ошейника, и охотники подстрелили случайно. Так вот. Тогда не до хозяйства было нам - строиться начинали. Из живности всего-то: Жучок, да, десяток курочек. А куры птицы наглые, все норовили к собаке в миску заглянуть. Естественно, ненавидел пес их лютой ненавистью. Если слышится лай взахлеб, так и знай - Жучок с курами разбирается. Хорошо на цепи был, иначе, пооткусывал бы головы каждой. Но однажды утром наблюдаю такую картину: вылезает из собачей будки курица, отряхивается и начинает кудахтать. А, что Жучок? Сидит рядом, как в карауле у мавзолея - не шелохнется. Я - в будку, смотрю - яйцо! Так и неслась курица там постоянно.
- К чему это ты? Про курицу? - спросил Сергей. - Такая была ненависть, а ты ж, смотри - договорились как-то..., - и после небольшой паузы добавил, - вот и я надеюсь. Всегда можно договориться. Курица и та смогла.... Неужели у нас не получится? А? Сережа? Он отвернулся, якобы, разглядывая скутер, и Сергей догадался: отец плачет. - Ладно, батя, пошли в дом. Хватит на сегодня. Холодно. - Ты иди, сын, сейчас домою шестеренки и приду. Так и жили, уже, с вечера ненавидя завтрашний день за его бесцветную предсказуемость. Замыкаясь в себе, Петя много размышлял о жизни, о той ситуации, в которой находились, о трясине, в которую затянуло их с Любой. А, уж, себя-то как загрыз! Исцарапал изнутри! И в довершении всего - сны. Как издевательство! Как пощечины! Ему снилась Люба. Веселая, молодая, задорная, такая, какую он знал раньше. Сны эти приходили все чаще и чаще. И это было самое страшное наказание - утром встречать совсем другую, не его "любочку". Петя понимал: потихоньку, он начинает сходить с ума. Совсем немного оставалось до перекрестка. Да, да - до перекрестка! Он абсолютно был уверен, что у каждого человека в жизни существуют перекрестки, после которых что-то меняется. И тут главное - не ошибиться и выбрать правильное направление. Он, даже, вывел закон, существующий независимо от желаний и настроений человека - закон сохранения добра. Почему бы нет! Ведь, существует, например, закон сохранения материи: "ничто не исчезает в никуда, и ничто не появляется из ниоткуда". Добро Любы не исчезло - спряталось за невидимыми перегородками и ждет своего часа, накапливает силу, чтобы когда-нибудь вулканом вырваться наружу.
Среди ночи, когда истощенный мыслями Петя наконец-то уснул, дверь в комнату шумно распахнулась. На пороге стоял перепуганный Толик. - Папа! Скорей! С мамой плохо! Сон исчез мгновенно. Уже на бегу промелькнуло: вот он - перекресток! Да, это был тот день, который круто все изменил. Люба первой не выдержала психических нагрузок. Инсульт в один миг свалил ее. Уколы, капельницы, белые халаты, непреходящий стойкий запах лекарств надолго обосновались в этом доме. Состояние, вначале так напугавшее близких, стабилизировалось. Люба, даже, попыталась однажды улыбнуться. Улыбка оказалась настолько нездоровой, искаженной, что сильно напугала сыновей. Петя понимал, как никто, всю серьезность и опасность болезни. Мать его вот так же после первого приступа улыбалась одной половиной лица, а затем.... Три года абсолютной неподвижности. Нет! Нельзя, даже, думать так! Все наладится. С тех пор медицина шагнула, вон как! Операции делают лазерами, руки пришивают..., много чего. Он все сделает для "любочки" своей! Все. Лишь бы ей стало лучше. Это тот перекресток, который поможет вернуть ему любимую. Он все сделает правильно. И Люба обязательно простит его, и... все будет хорошо. С этой поры все для Пети стало второстепенным, малозначительным: Люба и только Люба занимала его мысли двадцать четыре часа в сутки. В один момент стал он ВСЕМ в этом доме: доктором, и сиделкой; поваром и диетологом; фармацевтом и психологом. Паралич прошелся по правой стороне тела, поэтому, приходилось быть вдобавок и массажистом. Нельзя сказать, что сыновья не помогали, но основная работа по уходу, рутинная и непривлекательная, досталась, все-таки, ему. Петя, рьяно и самозабвенно, окунулся в борьбу, еще не зная, что заниматься этим придется длинных четыре года. Сколько будет пережито всего: обид, разочарований, отчаяния. Слабая надежда, угасающая медленно и, потому, обманчивая, дурачила и издевалась над окончательно поседевшим, осунувшимся человеком. Болезнь испытывала, похоже, больше мужа, чем жену. Люба смирилась быстро с грустным финалом: глаза и без того потускневшие, теперь померкли окончательно, затянулись поволокой, не пропуская свет и не излучая его. Невыносимо было видеть безучастный взгляд, отрешенный и устремленный в потолок. И тогда Петя уходил к себе в комнату, падал лицом в подушку и, кусая ее, отдавался беззвучному рыданию. "Боже, прости меня! Прости! Верни ей здоровье! Прости меня! Боже!". Просил, заклинал, требовал, но Господь, по-видимому, не слышал или не хотел слышать смешанные со слезами мольбы. Сменялись времена года, но, ни лето, ни осень, ни зима, ни лето не торопились помочь ему, оставались безучастны к большому горю. С каждым последующим годом боль не становилась слабей - она приобретала другой оттенок - тупой, ежесекундно-ноющий и саднящий. Резкость, яркие вспышки приступов ушли в прошлое, Петя стал привыкать к наличию постоянной тяжести в груди.
Удивительно яркий, ослепительный март влил кубометры света в комнаты, раздвинув шире стены и исказив цвет обоев, придав им нарядность и праздничность. Торжество красок и света было очень жестоко по отношению к хозяевам - в доме умирал человек. Люба лежала на спине с закрытыми глазами, из груди, как из подземелья, доносился глухой рокот: смерть оповещала о своем приближении. Вздохи становились все чаще и глубже. - Прости, Любочка! Прости меня, родная! - Петя стоял на коленях возле кровати, уткнувшись лицом в живот Любы. Теперь он не сдерживал себя, слезы обильно поливали новую блузу, одетую полчаса назад. Сыновья стояли рядом и шмыгали носами. Семья была в сборе, невестке с внуком запретили присутствовать - ни к чему ребенку видеть это. - Прости меня, Любочка! Петя почувствовал слабое, вялое прикосновении руки на своей голове. Холодная ладонь медленно скользнула сверху вниз. И еще раз. Она гладила его! - Спасибо, Любочка! Спасибо! Спасибо! - повторял и повторял Петя. Даже тогда, когда рука безжизненно свесилась с кровати. - Спасибо! Спасибо! Спасибо!
Ровно полгода было отведено Пете, чтобы осознать и понять произошедшее, что было приобретено и, что безвозвратно утеряно. Умер он тихо. Ночью. С улыбкой на лице. Возможно, оттого, что у них с Любой начиналась другая история - светлая, счастливая и... вечная. Как вечны законы создания и сохранения. В том числе и закон сохранения добра.
Я возвращался в город. Маршрутка, преодолев два километра проселочной дороги, как оспой побитой ямами и трещинами, наконец-то, выбралась на трассу. Пассажиры облегченно выдохнули. Двигатель запел веселую песню, и машина прибавила ходу, наверстывая упущенное время. В моем боковом кармане лежала свернутая пополам ученическая тетрадь в косую линейку. Еще утром, двенадцать чистых и холодных листов, укрытых снежным безмолвием, не имели ни малейших прав и претензий. Сейчас же это был живой организм, дышащий и пульсирующий. Возбужденная и ожившая история нетерпеливо ждала, когда ей дадут команду на взлет, сама того не подозревая, что давно уже находится в этом состоянии. Все неспроста в мире. Все. И поездка за город, и выпавшая из книги фотография, и, даже, моль.... Моль, бесполезное, крохотное существо оказалось втянутой в историю двух любящих сердец, тоже, претендовало на появлении в финальных титрах. Впереди расположилась молодая пара, лет пятнадцати-семнадцати. Паренек, с необычайно курчавой шевелюрой и девчушка, доверительно склонившаяся на его плече. Плеер был поделен напополам: в ухе каждого по одному наушнику. Одна на двоих музыка. Одно на двоих дыхание. Один на двоих ритм. Будет ли он всегда стучать в их сердцах, смогут ли при этом они слышать друг друга? Дай, Бог, вам, молодые. И пусть закон сохранения добра оберегает вас.