Байтов Николай Владимирович : другие произведения.

Всё что сказал духовник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эта повесть написана мною в соавторстве с Дмитрием Киясовым. Сюда помещена с его согласия. Права за нами обоими.

    В качестве аннотации можно привести пару куплетов известной песни, которая (целиком) могла бы стать эпиграфом к этой повести. -

    У церкви стояла карета.
    Там пышная свадьба была.
    Все гости нарядно одеты.
    Невеста всех краше была.

    На ней было белое платье.
    Венок был приколот из роз.
    Она на святое Распятье
    смотрела сквозь радугу слёз.
  
   ВСЁ ЧТО СКАЗАЛ ДУХОВНИК
  
   1
  
   - Сноха минé хочет потравити. Я знаю, што вонá ходила к бáбки по траву и обкýриват углы. Как ночь, я задыхаюсси, быдто хто убиват мине. Што с ыéй делать, батюшка? Она открыват щёлку и мине под дверь курит, у ей соломинка такá длúнна, а у собú она не глотат етот дурман ртом: через нос выпускат. Завернётси ув прóстынь нагишом и шастат туды у лóджу, идé у ей пучки сохнут. Я выгля́дыю: "Ты чо, дочка?" - нарошно ей говорю, штоб, значить, укорить. "Это ничó, ничó, лекарьство от давления", - и шасть мимо, а после и курит, курит. А сына мавó дурачком исдéлала вовсе: дасть ему водки, он ей слова не скажет - ложúтси на тахту и глядит, быдто глупóй он стал, батюшка, што с ыéй делать? Она мени извести задумала со свéту.
   - Что ты хнычешь? ну что ты здесь хнычешь? - сказал отец Вячеслав резко. - Ты зачем сюда пришла? каяться или что? каяться?
   - Батюшка, ты мени не хочешь увразумúть... - и умолкла, остолбенела с раскрытым ртом. Отец Вячеслав в изнеможении мысленно произнёс Иисусову молитву, потом сказал:
   - Да, не хочу. Я выслушал про твою сноху, что тебе ещё? Всё. Больше не хочу. Говори, в чём грешна. Свои грехи говори, свои, поняла? А то прогоню и не пойдёшь причащаться. Ну? В чём грешна? Говори!
   - Усём, усём, батюшка, - с готовностью пригорюнилась. - Ох, грешница я, Господи!... Постом иéла рыбу. На Вздвиженье... Анна купила килечки солёнаи и предлагат: "Хочешь килечки, баба Дуся?" А мени чегой-то килечки так éтои захотелоси, нет мочи как, у рту свело прям усё. Я и сиéла. А что Вздвиженье - так из головы вон... Ой, прости мине, Матерь Божья!...
   Отец Вячеслав увидел, как подошёл Юра, сторож, и стал немного впереди оставшихся двух исповедников. Что-то хочет сказать.
   - Ты очень большая грешница! - сказал отец Вячеслав. - И самое страшное - это то, что ты сама не понимаешь своих грехов. Грешишь беспрестанно - словом, делом, мыслию - и ничего не замечаешь. Тебе надо очень много молиться. Молись каждое утро и каждый вечер так: "Господи, вразуми меня, помоги мне увидеть мои грехи!" - и клади по пять земных поклонов. И ещё говори: "Господи, слава Тебе, что Ты послал мне такую хорошую сноху: такую добрую, такую уважительную!" Поняла?
   Старушка хотела что-то ответить, но только закивала испуганно.
   - Смотри, я спрошу тебя в следующий раз, исполняла ты это или нет. И если не исполняла, не дам тебе разрешения, так и знай!... Наклони голову.
   Отец Вячеслав вознёс над нею епитрахиль, быстро прочитал разрешительную молитву и отпустил.
   - Ты что, Юра?
   - Батюшка, Евдокия просила вам напомнить, как будет одиннадцать. Сейчас без десяти. Вам надо покушать успеть до полуночи.
   - Ах да... да... Спасибо...
   - Она вам оставила в духовке, а сама ушла...
   - Хорошо... Здесь ещё двое, я сейчас их побыстрей... Да, Юра, скажи, пожалуйста, что это за крик был за свечным ящиком сейчас?
   - Там явился какой-то мужчина странный... Не то пьяный, не то нет... Стал приставать к Наталье, а та считала деньги, сбилась, разозлилась на него. Он тоже... Ну, я постарался его успокоить и вывел кое-как за калитку...
   - Калитку закрой и больше никого не пускай в храм.
   - Я уже закрыл.
   - Нельзя же так. Я исповедую, а там у вас крик... Чего он хотел, этот мужчина?
   - Не знаю. Говорил что-то странное: приехал, дескать, к покойнице, а покойница оказалась не та.
   - Какая покойница?
   - Ну вон, которая - в левом приделе гроб. Говорит, что должна быть его жена, а там другая женщина. А его самого не было, когда гроб привозили...
   - Ошибся, не в ту церковь приехал?... А имя совпадает?
   - Имя да. Но он стал требовать фамилию, а Наталья, на грех, забыла записать. Тут он стал кричать, что она обязана все данные заносить себе в книгу...
   - Ну ладно, - вздохнул отец Вячеслав, - иди. Наталье скажи, чтобы запирала ящик и шла домой. Хватит там хлопотать, она устала... Да, вот ещё: найди Валю. скажи ей, что я скоро заканчиваю, а то она тоже хотела поисповедаться...
   - Валя - это кто? (Юра был новый сторож и не всех ещё знал.)
   - Регент левого хора, высокая такая. Она должна здесь где-то быть, в храме.
   - Здесь никого нет, батюшка. Только вот эти двое.
   - Впереди на клиросе посмотри, она иногда молится там. А если нет, то загляни в домик к уборщицам.
   Юра отошёл, и к отцу Вячеславу сразу подступил юноша еврейской внешности. Отец Вячеслав раньше видел его в храме, но к исповеди он подошёл первый раз. (Ещё один мужчина стоял поодаль с зажжённой свечой и читал Молитвослов.)
   - Как ваше имя?
   - Лев.
   - В чём чувствуете себя грешным?
   - Грешен в том, что не верю во второе пришествие Господа Иисуса Христа, - бойко заговорил юноша, - то есть соответствующий член Символа веры, а именно "и паки грядущего со славою судити живым и мертвым, Его же царствию не будет конца", - этот член не принимаю разумом.
   Отец Вячеслав вздохнул. Он с жалостью почему-то обратил внимание на на толстые стёкла очков...
   - Вы крещены?
   - Да, я принял Крещение год назад. Конечно, я изучил Символ веры и думал над ним. Но в то время он у меня никаких сомнений не вызывал. Только недавно я стал сомневаться, а теперь дошёл, кажется, совсем до отрицания этого члена.
   - Какие же у вас сомнения? Евангелие есть у вас?
   - Есть.
   - Читаете регулярно?
   - Не каждый день, но довольно часто
   - Читать надо ежедневно, хотя бы по маленькому отрывку. А вам в первую очередь нужно читать те места, где Христос говорит о Своём втором пришествии и о Страшном суде. Таких мест много, и в некоторых из них Он говорит об этом совершенно прямо: "Узрите Сына Человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных", - это как, по-вашему?
   Юноша усмехнулся.
   - "Отныне узрите". Простите, батюшка, но вы неверно цитируете, - неполно. К тому ж выхватываете из контекста. Когда это было сказано? Непосредственно перед распятием. Значит, "отныне" относится к распятию. Вот истинное явление и пришествие в славе нашего Спасителя - первое, оно же и последнее - Крест!... На старообрядческих изображениях распятия сверху даже принято писать: "Царь Славы". Это поразительно! Вот единственная истинная слава, в которой Господь может явиться верующим: только унижения - вплоть до смерти крестной! Парадоксальная слава! Кто может "узреть" такую славу - тот христианин, а кто не может, отказывается - тот остаётся иудеем, со своим пошлым представлением о славе, со всей земной, мессианской атрибутикой: сила, могущество, суд и т.д. А страшный суд Христов - он в том и заключается: одни видят и принимают славу Креста, другие не видят и отвергают - значит, остаются вне Царствия Небесного по воле своей, по своему выбору. Да в сущности, этим же выбором своим и распинают нашего Спасителя. Это поразительно! Ведь его после этих слов - "отныне узрите" - сразу и отдали на распятие, то есть даже как бы за эти слова... А потом что? Отцы Церкви составили Символ веры, и там читаем: "и паки грядущего со славою судити" - с какой же это "славою"? какая ещё может быть слава, кроме Креста? - Получается, что в историческом христианстве опять протаскиваются те же самые мессианские упование, за отрицание которых Господь наш жизнь Свою распял! Гони пошлость в двери - она вползает в окно!... И ещё вот что: это надо полагать какое-то несовершенство Божие, если мыслить так, что Ему нужно дважды приходить спасать мир. Почему дважды? Почему не за один раз? Нет, мир уже спасён - и спасён окончательно, только мы этого ещё не сознаём, ждём какой-то земной справедливости... Я думаю, что Христос говорил о втором пришествии символически: Бог пришёл к людям и вознёсся на Крест, а люди ещё не пришли к Кресту, ещё не поняли. Второе пришествие - это пришествие христианского сознания назад - к Кресту. Когда крестная слава полностью для нас просияет, полностью будет осознана историческим христианством, а все остальные, земные упования - полностью отвергнуты, - вот тогда и наступит "второе пришествие", но оно совпадёт с первым: оно будет вторым только в историческом сознании христианства. Просто спадёт некая пелена. Так мне кажется.
   Юноша замолчал и глядел на отца Вячеслава. Он довольно быстро произнёс эту пылкую речь. Всё же прошло, по-видимому, немало времени, потому что краем глаза отец Вячеслав увидел, как вновь появился Юра: выразительно поглядывая то на часы, то на него, приблизился к оставшемуся одному человеку и стал что-то тихо говорить. Человек выслушал, потом спокойно закрыл Молитвослов, погасил свечу, перекрестился и пошёл к выходу из храма.
   Отец Вячеслав тоже молчал - до тех пор, пока трижды мысленно не произнёс Иисусову молитву. Потом сказал:
   - Иисус Христос учил, что "не наше дело знать времена и сроки". Конечно, Он говорил о втором пришествии лишь в неких условных образах, но не для того, чтобы мы эти образы старались толковать. Мы должны твёрдо сказать: как это будет мы не знаем и знать не можем, но мы веруем по слову Спасителя, что это будет. Для того и вера...
   - Но ведь "Апокалипсис"... - начал юноша, снова возгораясь.
   - Подождите, - прервал его отец Вячеслав. - Я вот что хотел спросить. Как вы сами думаете: с такими мыслями и сомнениями на душе, которые вы сейчас изложили, вы сможете завтра идти к причастию?
   Юноша заколебался. Отвёл глаза в сторону, потом снова взглянул.
   - Я думаю - смогу... Но... Как вы скажете.
   - А я тебе посоветую вот что... - неожиданно (совсем не нарочно) отец Вячеслав перешёл на "ты". - Я дам разрешение, завтра придёшь к литургии и будешь внимательнейшим образом слушать Евхаристический канон. Особое внимание обрати на возглас: "Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца, Сына и Святаго Духа, Троицу единосущную и нераздельную". Евхаристия - это братская трапеза в любви и единомыслии. Но - подумай об этом как следует! - единомыслие достигается через любовь, а не наоборот. Церковь призывает нас возлюбить - для того чтобы быть в единомыслии... И почти сразу за этими словами все начинают петь Символ веры. Ты тоже пой. А когда дойдёшь до слов "и паки грядущего" , - проверь себя: разделён ли ты чем-нибудь с другими поющими, не чувствуешь ли отчуждения? Если что-нибудь только подобное промелькнёт, какой-нибудь холодок, - тогда к чаше тебе нельзя подходить: ещё рано. Тогда надо молиться и каяться ещё и ещё. Ты понял меня?
   - Да, батюшка, - живо сказал Лев. - Только у меня совершенно нет слуха: медведь на ухо наступил. Поэтому я никогда не пою... Я боюсь, что если я запою со всеми Символ веры, я буду так стесняться, что уже это чувство будет меня разделять, как вы говорите...
   - Нет! - резко сказал отец Вячеслав. - Это тебе надо сразу отбросить, эти мысли, - забыть про них. Делай всё, как я сказал... Всё с этим. Какие у тебя ещё грехи? Ты женат?
   - Нет ещё?
   - Целомудрие не нарушаешь?
   - Нет. - (С гордостью.)
   - А ты эти не гордись. А то диавол мигом похитит твоё целомудрие - не успеешь и глазом моргнуть. Ты с родителями живёшь?
   - Да. С мамой, папой и бабушкой.
   - Смотри, чтобы они не страдали от твоей гордости и... от твоей рассеянности: ты занимаешься отвлечёнными вопросами, а их, поди, не всегда и замечаешь?... Чтоб этого не было никогда!
   - Хорошо, батюшка.
   - Это очень серьёзно, запомни! - настаивал отец Вячеслав. - Это я не просто так говорю, для проформы...
   - Хорошо, батюшка, я понял...
   - Наклони голову.
   Снова разрешительная молитва. На этот раз отец Вячеслав читал её медленно, наверное, больше минуты. Лев приложился к кресту и евангелию, попросил благословения и пошёл.
   - Юра, - негромко позвал отец Вячеслав сторожа. Тот стоял в единственной освещённой точке храма - под лампочкой, горевшей у правого свечного ящика, - и читал книгу.
   - Да, батюшка? - подошёл.
   - Юра, сколь времени?
   - Полдвенадцатого. Идите скорей в трапезную.
   - Сейчас, я только уберу всё в алтарь и отдам тебе ключ. Валентину ты так и не видел?
   - Нет. Она, наверное, уехала.
   - Жаль. Она очень хотела исповедаться... Но видишь ты, сегодня как долго. Не дождалась.
   - Ничего, завтра поисповедуется.
   - Завтра они поют за ранней, у неё не будет времени...
   Отец Вячеслав отнёс в алтарь крест и евангелие, снял епитрахиль и пошёл в трапезную. Он еле держался на ногах: с восьми вечера он непрерывно исповедовал, а перед тем ещё служил всенощную. Завтра, в воскресенье, он должен был служить раннюю обедню - вот почему надо было поужинать до полуночи. Подоспевший Юра принёс из кухни и поставил перед ним тёплую гречневую кашу, нарезал хлеб, потом заварил чай.
   - Вы здесь будете спать, батюшка, в колокольне?
   - Да. Уже нет сил домой ехать... Ты сам ужинал?
   - Конечно.
   - Здесь много на одного. Садись, ещё поешь.
   - Спасибо, я не хочу. Вы оставьте, я утром доем.
   - Ты храм запер?
   - Да, всё в порядке, все ушли.
   - Сможешь меня разбудить в шесть? У тебя есть будильник?
   - Конечно... Ой, извините, батюшка, там кто-то стучит, по-моему, в калитку, - и Юра вышел из трапезной.
   Отец Вячеслав медленно ел, запивая кашу несладким чаем. Дверь из коридорчика на церковный двор осталась открытой, и до его слуха донёсся разговор у калитки, почему-то слишком громкий и какой-то быстрый, даже стремительный. Но слов нельзя было разобрать.
   Юра вернулся:
   - Батюшка, там опять этот человек, который шумел у ящика, и с ним ещё один. Они требуют открыть храм. Я говорю, что это запрещено, а он требует старосту. Может быть, вы его как-то урезоните?
   - Я не понимаю... - начал отец Вячеслав и встал. - Он разыскивает свою покойную жену? Но её же здесь нет, он в этом убедился. Какие ещё вопросы?
   Вместе с Юрой он подошёл к запертой калитке и в свете уличного фонаря увидел двух людей очень странного вида. Один низенький и худой... Сначала отцу Вячеславу показалось, что это мальчик, но потом он разглядел на его лице маленькую бородку - и даже с проседью, - и такие же кудри выбивались из-под кожаной кепки. Кожаный же чёрный пиджак висел на нём, как на пугале, и чуть ли не до колен. Второй был в плаще, высокий и сутулый старик. Он двумя руками опирался на палку, которую поставил перед собой. Несмотря на то, что он немного согнулся, опираясь, его спутник едва доставал ему до плеча. До плеч же свисали и удивительные волосы старика - редкие и настолько седые, что отблескивали, казалось, синевой. Он был без головного убора. Позади них у кромки тротуара стояло такси.
   - Здравствуйте. Что вам угодно? - спросил отец Вячеслав.
   - Это кто? - низенький обратился к Юре.
   - Это священник, - сказал Юра, - вы же видите.
   - Я не буду с ним разговаривать. Я вас просил дать мне телефон вашего старосты, - низенький говорил басом и чрезвычайно быстро. Отец Вячеслав никогда ни у кого не слыхал такой быстрой речи. Кроме того, речь эта казалась неудержимой и, начавшись, никак не могла на чём-то остановиться. - Я не люблю священнослужителей. Один из них выдал тайну исповеди моей жены. Её опозорили, и она так и смогла от этого оправиться: заболела и умерла. Поэтому я не хочу говорить со священником. Дайте мне телефон старосты, я ему позвоню сейчас из автомата, он вам тут же перезвонит в сторожку и разрешит отпереть храм. Я знаю, как это делается. Я сам работал церковным сторожем, и не надо меня учить.
   Отцу Вячеславу в первый момент показалось, что этот человек пьяный. Однако вином от него не пахло... Чем-то он был крайне взбудоражен... Или он всегда был таким?
   - Юра сейчас повинуется мне, - сказал отец Вячеслав. - Звонить никуда не нужно. Вы просто объясните, в чём дело, и, если есть надобность, он сейчас же отопрёт.
   - Вы видите этого пожилого человека? - снова затараторил низенький, указывая на старика. - Я его специально привёз сюда, чтобы всё выяснить. Это мой тесть, вернее, пра-тесть: он - дедушка моей жены, новопреставленной Татьяны. Он сопровождал сегодня гроб, в шесть часов вечера, когда её привезли и поставили в вашу церковь. Он так говорит и настаивает на этом. Но он может ошибиться, что-нибудь напутать. Ему восемьдесят лет...
   - Я ничего не путаю, Вольдемар, - вдруг произнёс старик тихо и очень твёрдо. И опять замолчал, пожёвывая губами и переводя непонятный взгляд с отца Вячеслава на низенького и обратно.
   - Да нет, конечно, вы путаете, Людвиг Бонифациевич, - с досадой сказал низенький, - потому что в этой церкви совсем другая покойница, я же видел... Я уверен, - продолжал он, - что когда он зайдёт в храм и увидит интерьер совсем не тот, он тогда припомнит, может быть, особенности того храма и как стоял гроб, - что-нибудь в этом роде. И мы тогда будем искать. Будем искать хоть всю ночь, потому что я в отчаянном положении. Я сегодня только в восемь часов вечера прилетел из Парижа. Моя жена умерла скоропостижно, и я бросил выставку, бросил всё, я - художник... Я ничего не знал до самого последнего момента. И теперь, когда я всё же успел хоть на похороны, чтобы хоть проститься, - я вдруг не могу её найти! И главное - я никому не могу позвонить. У нас очень мало родственников, все живут в других городах и ещё не успели собраться. Может быть, завтра приедут... Все хлопоты с похоронами пришлось взять на себя, по-видимому, Таниным сослуживцам, а я не знаю ни одного их телефона.
   - Нет, - сказал старик, и опять это получилось почему-то внезапно. - Всё организовывал твой брат Иван. Он сначала заехал за мной, потом мы поехали в морг, а потом он к этой церкви направил машину.
   - Людвиг Бонифациевич! - взмолился низенький. - Я же вам говорю, что это не мой брат! Потому что у меня нет брата Ивана и вообще братьев нет!... Я ума не приложу, о ком он говорит! Я сейчас дома просмотрел все записные книжки - свои и Танины. Там нет ни одного Ивана!
   - Проходите, проходите, - сказал отец Вячеслав. - Юра, открывай. - (Он уже давно готов был это сказать, только всё не мог вставить слова.)
   Юра отпер калитку, и они прошли во двор. Оказалось, что старик двигается очень медленно: он почти не мог переставлять ноги, мелко-мелко семенил. Правой рукой он опирался на палку, слева его поддерживал зять. Так они пересекли двор и с великим трудом стали взбираться на паперть, - тут и отцу Вячеславу пришлось втаскивать старика, потому что Юра в это время отпирал дверь храма.
   Внутри горела только дежурная лампочка над свечным ящиком. Гроб, накрытый покрывалом, стоял в левом приделе за колонной. Юра включил там свет.
   - Ну что, вы узнаёте или нет? Людвиг Бонифациевич! - настаивал низенький.
   - Это та самая церковь. Мне доводилось бывать здесь неоднократно, когда ещё ноги слушались меня. И я хорошо здесь всё знаю. Ничего перепутать я не мог, - говорил старик и упорно продвигался к гробу.
   В это время часы на стене у входа начали бить - негромко, но в пустой церкви, в неподвижном воздухе, отчётливо: двенадцать ударов непременной процессией, которая медленно проследовала под своды, словно по ступеням... и скрылась там как будто так же внезапно, как возникла...
   - А вот и гроб Танечкин - голубой с чёрным позументом... - Старик, не обращая ни на что больше внимания, продвигался к нему всё ближе.
   - Но гроб - типовой. Таких гробов не один и не два. Разве это важно, какой гроб? Важно, что в гробу-то не она, не Танечка. Вы посмотрите - ну разве это Танечка? - сказал низенький и быстро поднял покрывало с лица покойницы.
   В гробу лежала Валентина, регент левого хора.
  
   2
  
   - Ну разве это Та... - начал опять, но сразу умолк в ужасе, потому что в то же мгновение отец Вячеслав метнулся к гробу, отшвырнул прочь покрывало и схватил руку лежащей, стараясь нащупать пульс.
   - Юра! В скорую - раз, в милицию - два, старосте - три! Быстро! Чтоб все здесь были!
   - Есть пульс? - пролепетал Юра трясущимися губами.
   - Быстро беги звонить, я сказал!
   Тот выбежал.
   Старик и низенький художник застыли сзади, как соляные столбы. Отец Вячеслав зажмурился. Ничего, кроме Иисусовой молитвы, не было в тот момент у него в голове. Он теребил, щупал, щупал, теребил руку... Бросил, взял другую руку - то же самое... Тогда он медленно и аккуратно накрыл гроб покрывалом, не закрывая лица, всматриваясь, перекрестил и отступил в сторону. Снова зажмурился...
   У старика начали дрожать и подкашиваться ноги. Художник уже с трудом держал его; сделав шаг вперёд, тронул отца Вячеслава за рукав подрясника.
   - Его надо куда-нибудь... - зашептал он невнятно, отец Вячеслав сначала не понял. - Куда-нибудь посадить, а то он валится... он сейчас...
   - Вон сзади скамейка...
   Подхватили и повели старика.
   - Вообще, его домой хорошо бы... - попросил художник немного смелее. - А то здесь сейчас будет... он не выдержит, боюсь... Может быть, я отвезу его и приеду, если я нужен?
   - Мы не успеем. Пока дойдём до калитки, появится милиция, и нас остановят.
   - Может, всё-таки попробуем? Машину я не отпускал.
   - Нет. Не надо лишних движений.
   Он вернулся к гробу. Хотел тихо начать заупокойную литию, но со страхом вдруг обнаружил, что забыл, как начинается. "Благословен Бог наш"?... Нет, это уже отпевание...
   Кроме того, художник был опять рядом, требовал теперь объяснений.
   - Кто эта женщина?
   - Регент. Сегодня вечером она была здесь, в храме, живая. Вы в котором часу первый раз приехали?
   - В одиннадцать.
   - Нет, по-видимому, немного раньше, - отец Вячеслав задумался.
   - Но я совсем ничего не понимаю, - быстро шептал ему художник. - Как?... Куда могли деть тело Тани? Как вынесли из церкви без гроба, как?... Может быть, спрятали где-нибудь?... Я сейчас с ума сойду, это буквально состояние, когда говорят: "ум за разум заходит"... Или всё же вынесли и спрятали где-то близко, на дворе? - ведь не могли тащить за ворота и потом по улице... Нет, зачем? Зачем, главное! - вот я чего не понимаю... О Господи!
   Он говорил свою скороговорку, не ожидая, конечно от отца Вячеслава ответов. Но лишь только вернулся Юра из сторожки, отец Вячеслав велел ему немедленно обыскать двор. Он не сомневался, что тела нет в храме: знал, что Юра всегда тщательно храм осматривает, прежде чем запереть на ночь.
   Юра вышел, но, наверное, поискать не успел, ибо спустя несколько минут в храме началась вакханалия, и он, конечно, должен был стоять на своём сторожевом месте. Приехала оперативная следственная бригада и всё завертелось: фотовспышки с разных точек, осмотр, врач, зажгли паникадила во всех приделах, отпечатки пальцев на гробе, на подсвечниках рядом, следы вокруг... Врач констатировал смерть, наступившую, по его мнению, два часа назад, то есть около половины одиннадцатого. "Остановка сердца. Отчего - сказать пока нельзя. Признаков удушение нет. Следов насилия, ран, травм тоже нет". Он быстро писал протокол на конторке у окна, где пишут обычно записки за здравие и за упокой. Молодой следователь, по-видимому, не вполне понимал, что случилось. Он начал задавать вопросы, установил, что первым обнаружил труп низенький художник, причём один, без свидетелей. Естественно, он в первую очередь принялся за него, а тот стал требовать, чтобы следователь сейчас же организовал поиски его жены, новопреставленной Татьяны. Следователь долго путался, обращался с вопросами то к одному, то к другому из находившихся в храме людей. Необычная обстановка и дикие, даже какие-то жуткие обстоятельства дела явно сбивали его. Потом он почему-то набросился на только что приехавшего старосту, Александра Кирилловича, который вообще ничего не знал. Наконец, когда труп Валентины увезли в уголовный морг, следователь засел в сторожке и стал вызывать к себе по одному. До него приблизительно дошло, что допрос надо начинать с Юры. Он пока не записывал полностью Юриных ответов, а лишь пытался набросать на листке для себя какую-то общую схему.
   - Когда привезли гроб с покойницей?... С Татьяной, я имею в виду... Кстати, вы видели лицо? Вы абсолютно уверены, что это была не Валентина?
   - Ну... ручаться я не могу... Лицо видел. Мельком. Но я Валентину плохо знаю... По-моему, лицо было другое...
   - Когда привезли гроб?
   - Около шести, перед самым началом вечерней службы.
   - Народ был в храме?
   - Да, народу было уже порядочно... Сегодня суббота...
   - Валентины не было?
   - Не помню, я не заметил... Сегодня пел правый хор.
   - В каком смысле "правый"?
   - В прямом: он поёт на правом клиросе... Это профессиональный хор. Артисты.
   - А Валентина - регент левого?... То есть самоучек?
   - Да.
   Вдруг заглянул художник:
   - Простите... Могу я тоже послушать, что рассказывает сторож? Дело в том...
   - Нет. Закройте дверь. Я вас позову...
   - Поймите, мне это жизненно важно. Я не успел расспросить сторожа до вашего приезда, и я ничего не знаю... а мой тесть ничего объяснить связно не может... Я должен найти тело моей жены!
   - Вы мне мешаете! - рассердился следователь. - Я вас прошу закрыть дверь!
   Художник покраснел и выбежал.
   Следователь какое-то время сидел и морщил лоб, вспоминая мысль.
   - Служба была впереди? В главном алтаре?
   - Да.
   - А в боковых приделах был народ?
   - Ну... тоже, в общем, стояли...
   - Так... Теперь... Они привозят гроб... Что это были за люди?
   - Как вам сказать... Четверо мужчин... Ну, обычной внешности, примерно одного возраста... лет тридцать пять, может быть, сорок... И с ними старик...
   - Вот этот высокий? Людвиг... Людвиг... как его?...
   - Да, он.
   - А второго, низенького, не было?
   - Нет.
   - Вы точно помните?
   - Абсолютно.
   - Так... И что же - одни мужчины? Женщин не было с ними?
   - Нет.
   - А на какой машине приехали? На обычном катафалке?
   - Нет. Я ещё обратил внимание: это был крытый уазик, по-моему...
   - Фургон?
   - Нет, такой... типа автобуса... военного цвета...
   - Номер не заметили случайно?
   - Да нет, что вы!
   - Но он во двор заезжал?
   - Нет. Я открыл ворота, а они внесли гроб на руках... Втроём. Четвёртый вёл старика.
   - Так... А внешность их вы можете описать как-нибудь поподробнее?
   - Одного - могу. Остальные сразу ушли, я не успел их запомнить. А один остался у гроба, и он потом ко мне подходил.
   - Ах вот как? Один стоял возле гроба?
   - Да. Он простоял там всю службу. И потом ещё долго стоял, когда служба кончилась и началась исповедь.
   - А зачем он к вам подходил?
   - Сразу после службы он подошёл и сказал, что имеет желание читать над покойницей Псалтирь. Спросил, нельзя ли ему остаться на всю ночь в храме. Я сказал, что это запрещено, но он может сейчас читать, пока идёт исповедь. Тогда он спросил, во сколько утром, самое раннее, откроется храм, чтобы ему ещё почитать до начала обедни. Я сказал ему приехать к шести.
   - А во сколько он уехал.
   Юра замялся. Он даже покраснел. Говорить или нет?... Но он дал слово... Вопросы подошли к критической точке, но он, конечно, этого ждал, и ему ничего не оставалось, как быть твёрдым.
   - Видите ли... Дело в том, что... Я обязан находиться в храме безотлучно, когда там есть люди. Но как раз в это время - где-то в начале одиннадцатого... минут пятнадцать одиннадцатого... я вышел, чтобы поужинать. Наш повар, Евдокия, зашла и позвала меня на кухню. Ей надо было уже ехать домой, а батюшка всё исповедовал... Ну и... В общем, оставалось совсем мало народу и почти все - знакомые лица, наши прихожане. Я, правда, попросил уборщицу Людмилу - она в это время ещё протирала подсвечники, - попросил её, ну, немного приглядывать. И ещё за свечным ящиком справа сидела Наталья... Так что я совсем не думал, что что-то может случиться...
   - Ага, - усмехнулся следователь, - значит, у вас алиби: в момент убийства вас в храме не было. И до какого времени вы оставались на кухне в обществе вашей поварихи? Вот это надо точно, постарайтесь точно вспомнить!
   - Ну, я вернулся минут через двадцать... Максимум через полчаса...
   - Хм, не велика ваша точность! Полчаса - и двадцать минут, есть разница? - следователь взглянул на него сердито-презрительно и даже покрутил головой. - А вы знаете, что врач установил время тоже в интервале: и в двадцать минут одиннадцатого, и в сорок могла наступить смерть! Так что давайте-ка вспоминайте! Напрягитесь. Какую-нибудь зацепку... Может быть, на часы смотрели? Вспоминайте!
   Юра испугался и замолк, думая.
   - На часы?... Постойте! Да, смотрел! Я подошёл к отцу Вячеславу и напомнил ему время, чтобы он мог ориентироваться: он же на часы не смотрит, когда исповедует, а ему до полуночи надо поесть, позже нельзя... Я подошёл. Было без десяти одиннадцать. Это было сразу, как я вернулся, потому что Евдокия меня просила... Нет! прошу прощения, не сразу... Сначала я задержался у свечного ящика, там пришёл этот муж покойницы и выяснял с Натальей... это когда он первый раз приезжал... Я сначала проводил его до калитки, запер за ним, а потом...
   - Вот как? Муж покойницы зашёл тоже в ваше отсутствие? А мужчина, который стоял у гроба, в этот же промежуток времени вышел - так я вас понял?
   - Да...
   - Ох, ну путаница!... Давайте-ка по порядку... Кстати, он читал или нет, этот мужчина... что вы там сказали? - Псалтырь?
   - По-моему, читал... Хотя мне его было плохо видно из-за колонны. Я стоял у свечного ящика. Гроба оттуда вообще не видно, а фигуру мужчины я видел немного - со спины... свет горел только за ящиком, а колонна отбрасывала туда тень... но он держал зажжённую свечку, видимо, для того, чтобы освещать себе страницу...
   - Так... И он вышел... Значит, калитка была не заперта? Вы ужинали, а калитка оставалась открытой? Так?
   Юра смутился ещё больше.
   - Ну... в храме были люди... я не стал запирать... Если б кто кончил исповедоваться в это время, то стали бы меня искать, чтобы выйти...
   - Понятно... А эта уборщица, которая оставалась... Людмила, вы сказали? - она где была... я имею в виду: в какой точке храма?
   - В центре. Она протирала подсвечники в проходе под главной аркой... Но когда я вернулся, её тоже не было. Видимо, она кончила и поехала домой.
   - То есть все подсвечники после службы были протёрты? И возле гроба тоже?
   - Нет, что вы! Я думаю, только впереди... Ну и в проходе. Она, конечно, не успела бы все. Основную уборку делают днём...
   - А ей можно сейчас позвонить?
   - У неё нет телефона, она живёт за городом. В Щербинке, кажется.
   - Людмила... Как её фамилия?
   - Я не знаю. И отчества тоже... Это вы спросите у старосты.
   - А завтра она будет?
   - Не знаю. Будет, возможно...
   - Так... Ну что ж... Валентину вы, значит, не видели? - даже не смотря на то, что оставалось мало народу... Кстати, сколько оставалось перед тем, как вы пошли ужинать?
   - Ну, было темно... В левом приделе стоял только один этот мужчина. А в правом отец Вячеслав исповедовал, там было человек пять-шесть... Ну, кто-то мог стоять впереди, за аркой - там мне вообще не видно.
   - А когда вернулись - сколько?
   - У гроба никого. А у батюшки трое... Да, и Наталья, конечно, с этим художником...
   - Наталья - продавец свечей? Я правильно записал?
   - Да.
   - Ах ты, я же хотел... Ведь это она оформляла покойницу? Мне нужно посмотреть все данные: номер свидетельства там и всё остальное... У неё должно быть где-то записано. Вы посмотреть не можете?
   - У меня нет ключей от свечного ящика.
   - Ай-яй-яй, это очень важно... У старосты тоже нет?
   - Не знаю. Вряд ли.
   - А ей можно сейчас позвонить, чтобы приехала?
   - Можно... - Юра опять был в замешательстве. - Но только...
   - Что - только?
   - У неё не записано. Она сегодня позабыла всё это записать. Из-за чего муж покойницы и поднял скандал - что там другая женщина, а у Натальи ничего не записано, только имя.
   - Всё равно позвоните, пусть приедет. Она же была в храме и могла что-то видеть.
   - Вряд ли. Она занималась подсчётами. И потом - она бы мне сразу сказала, если б что-то заметила неладное.
   - Позвоните, - настаивал следователь, - она могла запомнить этих людей, которые сопровождали гроб, или какие-то детали, разговоры... кто из них расплачивался, например...
   - Хорошо, - вздохнул Юра. Посмотрел в книге и начал набирать Натальин номер. Следователь, сморщившись, думал над своими записями.
   В сторожку опять всунулся художник:
   - Юрий!... Я прошу прощения... Срочно нужно... В скорую... Людвигу Бонифациевичу плохо!
   - Никто не подходит, - сказал Юра следователю и набрал "03". - Что с ним?
   - Сердце... Его надо обязательно положить, хотя бы здесь, на диване, если позволите... И что-нибудь... нитроглицерина нет у вас?
   Юра говорил в трубку, как ехать. Потом полез в аптечку и нашёл нитрогицерин. Художник выскочил. Через минуту он, староста и ещё один из следственной бригады втащили на руках стонущего старика и, неудобно толкаясь, уложили его. Следователь снова растерялся: ещё одного важного свидетеля нет, да и художник, пожалуй, с ним уедет.
   - Давайте я вас быстренько пока опрошу, а то, может быть, вам придётся...
   - Да ведь я уже всё рассказал!
   - Ваше имя, отчество и фамилия?
   - Владимир Всеволодович Ярин... Я никуда не уеду, пока не найду тела моей жены. Оно сейчас должно быть где-то здесь, поблизости... Если моего тестя сейчас в клинику, то придётся одного... Я сказал старосте, он уже начал обыскивать двор с вашим помощником...
   - Что ваш тесть говорил о каком-то Иване?
   - На этот вопрос я вам ничего не могу ответить! Я не знаю никакого Ивана! Я никого не знаю из этих людей, которые занимались похоронами!
   - Странная ситуация. А кто же вам сообщил о смерти вашей жены?
   - Никто! Представьте себе - никто!! Если б я вчера совершенно случайно не позвонил домой из Парижа, я так бы ничего и не узнал! Ни-че-го!! Я звоню - и вдруг Людвиг Бонифациевич мне говорит, что Танечку положили в больницу, что у неё инфаркт! В двадцать восемь лет!... Но у меня было, было такое чувство, что это должно случиться... Она весь последний год была сама не своя: нервничала, выходила из себя из-за каждого пустяка!
   - Погодите... погодите... - хотел перебить следователь, но это оказалось невозможно: художник его не слушал.
   - Я боялся её оставлять, уговаривал ехать со мной, я всё оформил - нет! Она в последний момент разругалась со мной - я даже не мог понять из-за чего, - и осталась дома... И я летел с тяжёлым чувством. И там, на месте у меня ничего не клеилось, всё валилось из рук. Как будто я знал, что, когда вернусь, я уже не застану её в живых. Так и вышло... Нет, вышло куда страшнее: вышел абсурд! страшный сон, кошмар! Вы понимаете, что то, что сейчас происходит, - это абсурд! Я никогда не мог бы предположить, что мне и во сне может привидеться что-нибудь настолько страшное!...
   Он продолжал говорить, а следователь нервничал всё больше. Ему определённо это не нравилось: вдруг подумалось, что художник нарочно тянет время... Тут приехала "скорая помощь", и в сторожке сразу стало тесно. Снимали кардиограмму, делали укол. Задать два-три вопроса, очень важных, даже срочных, оказалось невозможно... А потом художник уехал, вопреки своему заявлению. Второго санитара не оказалось, и он как нёс носилки, так и нырнул вместе с ними в машину.
   - Я скоро вернусь! Я непременно вернусь, только провожу, а то я даже не знаю, куда -
   Машина умчалась.
   Следователь клял себя за разгильдяйство и растерянность. Надо было послать с машиной сотрудника...
   Половина второго... Он был уверен, что художник не вернётся. Следователь думал. Получалось, что он уже много сведений собрал про Татьяну и её похороны (хотя не все: самых важных-то и недоставало!), но совсем ничего ещё не выяснил про убитую Валентину... Предположительно убитую... Даже не начинал. Он смотрел в свои записи... Нет, нужно закончить всё здесь по порядку. Следователь потёр лоб.
   - Так... На чём мы прервались? Вы говорили, что могли бы описать внешность одного из этих людей, а именно того, который стоял у гроба. - (Следователь пометил у себя в скобках: "Иван" и поставил большой знак вопроса.)
   - Да... Ну... Одет он был, - начал Юра, - в чёрное пальто... или плащ... с поясом. Без головного убора, конечно. Волосы чёрные, подстриженные, не... обычно... не длинно... Лет тридцать пять я дал бы ему на вид... Да, ещё бородка... небольшая, тоже чёрная... и усы...
   - Глаза какого цвета?
   - Ой, я не помню... Тоже тёмного какого-то...
   - Но он... не восточного типа лицо?
   - Да нет.
   - Нос - прямой, кривой, курносый?
   - Прямой.
   - В очках он был?
   - Нет.
   - Голос - высокий, низкий?
   - Баритон... может быть, ближе к тенору...
   - Акцента не было?
   - Нет.
   - Рост какой?
   - Чуть ниже меня, совсем немного... Во мне метр восемьдесят.
   - Да, негусто информации... Что-нибудь ещё, какие-нибудь особенности не бросились в глаза? Может быть, что-то необычное в поведении, если не во внешности?
   - Да нет...
   - У него с собой что-нибудь было - сумка или что?
   - Сумка через плечо. На молнии, кожаная, чёрная. Квадратная такая, не очень большого размера.
   - Надписи, рисунки?
   - Не было.
   - Он открывал её при вас?
   - Нет, кажется...
   - Так... Вот что... Вы говорите, он собирался приехать к шести утра? Я вас попрошу: если только он приедет, то обязательно постарайтесь его задержать... если только к тому времени ещё не появится наш сотрудник... А может, я сам подъеду... Хотя вряд ли... Я сейчас, наверное, уеду скоро... Но обязательно кто-то из отдела к вам подъедет к шести. Постарайтесь, чтобы этот мужчина раньше не исчез, если появится. Хорошо?
   - Ладно, - сказал Юра не очень уверено.
   - У вас во сколько кончается дежурство?
   - В восемь.
   - Сразу же, как только вас сменят, приезжайте в отдел, - следователь на бумажке быстро написал адрес, - чтобы все вот эти ваши показания, которые я набросал, оформить документально. Поняли? Десятая комната. Я там буду. Повестку, надеюсь, не надо вам выписывать?
   - Не надо. Приду.
   - Ну и хорошо... Теперь - последнее. Что-нибудь про Валентину вы знаете? Вы сказали, что она - регент левого хора. Что ещё? Фамилию знаете?
   - Нет... Староста знает... Я вообще-то здесь недавно работаю...
   - Сколько певчих в хоре?
   - Не знаю... Они не всегда приходят. Двое-трое поют регулярно, а остальные - кто когда сможет.
   - Они довольны Валентиной? Не было разговоров, что она - плохой регент, что надо другого?
   - Нет, я не слышал... Вообще-то вы правы: в церквях бывает склочная атмосфера на клиросе, - сказал Юра и тут же внутренне обругал себя за бессмысленную говорливость. (Допрос шёл к концу, и он расслабился.)
   - Ну, вот видите, - зацепился следователь, - так здесь было что-нибудь такое? Или не было?
   - Нет, ничего такого я не слышал, - повторил Юра жёстче.
   - Имена, фамилии каких-либо певчих не знаете?
   - Нет.
  
   3
  
   Потом был допрос отца Вячеслава - пятнадцать минут. Потом Александра Кирилловича, старосту, позвали и ещё минут двадцать сидели втроём. В начале третьего часа следственная группа уехала. Во дворе так ничего и не нашли. Юра со старостой вынесли из храма пустой гроб, накрыли крышкой и остановились над ним в недоумении - куда его девать.
   - Может быть, вон под навес, где доски? - предположил Юра.
   - Да, - решил Александр Кириллович. - Только надо подальше засунуть и доски переложить так, чтобы они его заслоняли.
   Белая убывающая луна стояла высоко в небе в прозрачных облачках. Было холодно, на досках поблескивал иней. Начиналось двадцатое октября.
   Они принялись раскидывать штабель.
   - А что же говорить завтра родственникам, если начнут съезжаться на погребение? - спросил Юра.
   - Насколько я понял, - сухо откликнулся Александр Кириллович, - с утра здесь будет дежурить разветвлённая агентура в штатском - с целью перехвата всех прибывающих родственников. Так что нам, я думаю, объяснять ничего не придётся.
   Доски, пружиня, шлёпались вкривь и вкось с плоскими хлопками одна на другую и - поперёк клумбы - на облетевшие астры, которые и без них давно полегли.
   - Певчих-то не тронут? Кто будет петь за ранней?
   - Певчих я сказал, что не дам. Отойдёт первая обедня - тогда... Ничего, подождут... А регентовать будет Василиса Степанна, она умеет... Хватит. Теперь давай гроб...
   - Ох, - продолжал Александр Кириллович, разогнувшись, - самое страшное, что сейчас начнётся, - это сплетни на приходе, чудовищные россказни... Ты, Юра, - я тебя очень прошу - как можно больше помалкивай. Мы с батюшкой уже посоветовались, и его мнение - точно такое же, он тебе сам скажет... Конечно, в следственных органах нужно говорить всё, о чём спросят. Но - не более того. Имей в виду, что я никакой вины на тебя не возлагаю. Совсем никакой. То, что ты выходил на кухню, - это дело обычное, и пусть оно тебя не смущает. А тут дело настолько тёмное и страшное, что как верующий человек я тебе просто скажу: мне совершенно ясно, что враг рода человеческого потрудился тут непосредственно и со всей изощрённостью своего лжеискусства. А что сказал Спаситель? - "сей род изгоняется только постом и молитвой", то есть великими подвижниками, преподобными отцами. Я же не могу на сторожевые должности набрать преподобных отцов, правильно?
   Юра был грустен и промолчал. Гроб спрятали, стали укладывать доски на место. Ему было неприятно, что Александр Кириллович сейчас пытается шутить, да ещё такими странными вещами. Впрочем, тот, наверное, по доброте душевной хотел Юру немного ободрить. Не получилось, съехало как-то криво.
   Правая рукавица была рваной, и, неудачно взяв доску, Юра занозил большой палец.
   Насчёт следствия он тоже не совсем понял...
   Вообще-то он дал Людмиле слово. Но кто ж знал? Ситуация теперь так запуталась, что приходится слово нарушить. Юра колебался: тщеславие?... удобный предлог?... Он думал, думал, - но нет, всё же решился:
   - Я должен вам сказать об одной вещи, которую скрыл от следователя, - начал он, волнуясь. - Я не мог, не посоветовавшись с вами...
   - Что такое? - насторожился Александр Кириллович и выпрямился (не взял свой конец доски), взглянув на него.
   - Я не сразу пошёл ужинать... Верней, я отсутствовал в храме гораздо больше, чем... Около часу меня не было... В общем, вот что: Людмила сегодня вынесла необожжённые свечи.
   - Ух ты! И ты поймал её?!
   - Да. С поличным... Что? Но вы же сами велели...
   - Нет, всё правильно, - сказал Александр Кириллович кисловато. Не успев подумать, он на мгновенье обрадовался, но тотчас и сник, - одна лишь мысль завертелась и захлопотала: "Этого ещё на мою голову! ой-ой-ой!..."
   - Всё правильно, ты молодец, - подтвердил он. - Рассказывай, как было дело.
   Юра мялся.
   - Ну, вы сказали следить... Я - что?... Я смотрю: все ушли, а она одна крутится по храму, никак не идёт... И подсвечники взялась протирать там впереди, а свет не включила. Значит, ждёт, когда я выйду... А как раз заходит Евдокия звать меня. Я и думаю: подходящий случай: пошёл к ней, к Людмиле, и говорю: иду ужинать, ты здесь присмотри так немного... И ещё взглянул ненароком туда-сюда - кошёлка стоит за подсвечником, у Николая Угодника. В полутьме не очень разглядел, но явно приготовлена. Чья ещё может быть?... Ну вот... И сразу вышел, а на паперти спрятался за железной створкой. Там темно... Две минуты проходит - идёт она, и с кошёлкой... На двор... А калитка была заперта - она не знала. Подошла, подёргала... Я с паперти наблюдаю... Ей надо идти за мной в трапезную, - а с кошёлкой боится. Так она просунула её сквозь прутья и снаружи опустила на тротуар, чтобы после взять, когда я её выпущу. И с пустыми руками - к трапезной. Тут я нагоняю, вроде как из туалета... "Люда, ты за мной? Уже кончила? Идём, открою". И, значит, отпираю калитку и - вперёд неё: "Ой, смотри-ка, тут чья-то сумка". Она растерялась: "Это моя, моя..." - "Как твоя? а почему ж она снаружи-то?... Нет, это, наверное, кто-то из нищих забыл", - и беру в руки. Она совсем: "Моя, моя", - тянет у меня. А я уже заглядываю: "Ох ты! здесь свечи! - (там в тряпку были завёрнуты) - так это ты, что ли, свечки необожжённые тащишь из храма? ну, ты даёшь!" Она прямо окаменела. А сказать ей нечего. "Идём в сторожку. Буду старосте звонить. Он велел сообщить ему, если замечу". Пошёл, не оборачиваясь. "Юра! Юра! Я тебя умоляю! Только не звони!" - "А чего? Сейчас я наберу, ты сама всё объяснишь..." - "Не надо... не надо..." - ну, в общем, разрыдалась тут... И вот таким образом в сторожке мы просидели минут пятнадцать, - она всё упрашивала. Клялась, божилась, что больше не будет... А я сам не знаю, что делать. Тоже положение... С одной стороны, жалко её... Ну и - наконец пообещал не говорить. Но если будет ещё случай, - я сказал, - и староста заметит, что свечки продолжают исчезать, то мне, мол, придётся рассказать про неё...
   - А не спросил, в какой храм она отвозила?
   - Да нет... Всё равно бы соврала... Зачем...
   - Ну ладно.
   - Так вы ей не говорите, что знаете, - спохватился Юра. - А то я обещал... Следователю тоже не скажу: я считаю, что ему незачем, правильно? И вам рассказываю не для того, чтобы оправдать своё отсутствие из храма... Просто, когда такое положение, как сейчас, то всё должно быть чётко... Батюшке нужно говорить?
   Александр Кириллович думал.
   - Нет, я сам скажу... Ладно, всё, давай закончим, а то отвлеклись... Всё ты правильно сделал.
   Снова стали перекладывать доски. Под самый навес - под шиферную крышу на столбиках - уже с трудом помещались, пришлось запихивать. Александр Кириллович думал.
   - Значит, получается, ты во сколько покинул свой пост? Минут без пятнадцати десять?
   - Да, где-то так.
   - И из сторожки - прямо в трапезную?
   - Да. Людмила ушла... Свечи я там сначала оставил, а перед тем, как запирать храм, я их занёс обратно и положил в коробку около Николая Угодника... И ещё по нескольким подсвечникам разложил, чтоб не была большая стопка...
   - А сколько там было?
   - Штук тридцать десятирублёвых. И по пятёрке штук сто, может быть...
   - Ого... Это наверняка не за один вечер. Это ещё с Покрова остатки. Она где-то их прячет. Надо будет за киотами поискать тайники... Видишь, она за неделю накопила, а завтра хотела отнести - как раз воскресный день, продали бы незаметно... Ох, Юра, - он опять опомнился в ужасе, - что я говорю! До того ли нам теперь будет? Господи, какой мрак!... Сейчас ведь - ты не представляешь! - и благочинный, и патриархия... Храм, может быть, велят освящать заново... Левый хор - прощай. Приходской совет - отчёты, ревизии...
   Луна светила неподвижно и высоко, облачка рассеялись, тень от колокольни не дотягивалась даже до края двора, где были доски.
   Молча всё закончили и оглядели. С торца ещё, где виднелась голубая материя, подсунули кусок рубероида.
   Александр Кириллович собрался идти спать в бухгалтерию. Сначала, правда, он завернул в трапезную к отцу Вячеславу.
   Юра ходил по двору и время от времени заглядывал в окно: они всё разговаривали, и он стеснялся зайти, хотя ему тоже хотелось поговорить с духовником. Он был взвинчен и спать не мог. Трясло от холода и нервной усталости, зевота почти непрерывной судорогой сводила скулы. Стал бродить вокруг храма - без цели, только бы расслабиться, - но машинально, по привычке, осматривал всё сторожевым взглядом... В туалете выключил свет, зря горевший в женском отделении. Вышел. Рядом сарайчик уборщиц... И вдруг видит, что на двери нет висячего замка... Подёргал - заперто. Кто-то остался ночевать, а он не знал. Сначала робко, потом сильней и сильней принялся стучать в дверь. Не менее минуты колотил, а то и две.
   Наконец донёсся до него смутный заспанный голос:
   - Кто там?
   - Это Юра, сторож! Открой, кто там есть?
   - А чего?... Ой, уже служба? я проспала?... Сколько времени?...
   - Это ты, Наталья?
   Она, сняв крючок, приоткрыла дверь, и Юра действительно увидел Наталью: острый носик, глаза суетливые, бестолковые, платок, накинутый на волосы, не завязала и держит один конец у подбородка, а другой висит...
   - Ты здесь? - глупо спросил Юра.
   - А чего? Я у Люды взяла ключ. Поздно было ехать...
   - Ты спала? И ничего не знаешь, что у нас творится??
   - Нет... а чего такое?
   - Валентину убили!
   - Как... какую Валентину?
   - Нашу. Регента.
   - Да ты ш-ш-што! - прошипела Наталья, выпучив на него глаза. - Кто убил?... Прямо в храме?
   - Это же она была в гробу вместо покойницы - помнишь, ещё мужик-то к тебе подходил...
   - Какой мужик?... Он - убил?
   - Да нет. Он искал свою жену усопшую, а там уже лежала Валентина! Её убил кто-то и положил в гроб! Поняла?
   - Как это... - начала было Наталья, - и внезапно её лицо помертвело. Несколько секунд она смотрела на Юру, не видя его.
   - А-а-а!!! - вдруг заорала она дурным голосом и затряслась, закрыв рот обеими руками и ещё больше - совсем до предела - выпучив глаза. - А-а-а! - продолжала она орать.
   Юра схватил её за плечи: ему показалось, что она сейчас рухнет на порог.
   - Тише! Тише!... что с тобой? Наталья!
   - Ой, матушка Царица Небесная!... Юра, Юра, держи меня... мне плохо... Ведь я её видела... Ой, Мать Пресвятая Богородица! Ведь я же видела... только не сообразила... О-о-о-о!... Ой, какой ужас!...
   - Что? Что ты видела? - тряс её Юра.
   - Покойницу! Живую!... Ой, я сейчас с ума сойду!... Подожди... я сяду... мне надо сесть... ноги не держат...
   Вошли в сарайчик. Юра включил свет и довёл её до стула.
   - Юра, ты не представляешь... - то она причитала, зажмурясь, а тут снова её глаза раскрылись и стали расширяться, расширяться... - Она же прошла мимо меня... ну вот - в двух шагах!...
   - Выходила из храма?
   - Да!... Мужчина её вёл... Но она... ты не представляешь! - она шаталась, как пьяная... совсем еле шла... я ещё подумала...
   - Какой мужчина её вёл? Который стоял возле гроба?
   - Ой, я не знаю, не разглядела. Я считала... А они тут прошли... Я вскинула глаза, когда они были уже у двери...
   - А почему ты решила, что покойница? Ты видела лицо?
   - Да ты ш-што! Нет! Я и не сообразила. Я только подумала: во, думаю, как суббота, так эти пьяные так и лезут в храм. Откуда только они берутся! Выругалась про себя, прости меня, Матерь Божья! - Наталья повернулась к иконам, мелко крестясь.
   - Да почему ж, почему ж покойница? - разозлился Юра. - Наверное, действительно зашли какие-нибудь подгулявшие! Почему ты теперь-то говоришь, что это была покойница?
   Она, открыв рот, задумалась, посмотрела на него удивлённо.
   - Я не знаю, - согласилась она. - Нет, если б подгулявшие, как ты говоришь, они бы стали покупать свечки ("Это резонно", - подумал Юра). Нет, вообще-то она была странно одета. Без пальто... Платье какое-то... И на ногах... нет, я не помню, что было у неё на ногах, не успела разглядеть.
   - Ну, я не знаю, что тебе на это сказать, - сказал Юра с досадой. - Идём, расскажешь всё отцу Вячеславу.
   - А он где?... Не уехал?... Он не спит до сих пор?
   - Наверное, нет. Одевайся, идём, пока не лёг.
   Александра Кирилловича в трапезной уже не было, отец Вячеслав сидел один. Он не мог чувствовать всей усталости: глаза не закрывались, взгляд был сосредоточен. Юра подумал, что он молится, но он тотчас и без всякого удивления взглянул на Наталью, без удивления выслушал её ужасающий рассказ.
   - Наташа, ты выдумщица, - сказал он мягко.
   Лампада гасла перед Тихвинской иконой Богоматери, огонёк уже мигал, Юра поправил её и зажёг заново. Перекрестился.
   - Да нет же, батюшка. Я говорю то, что видела.
   - А как ты видела? Ты же говоришь, что видела только их спины, когда они выходили в дверь.
   - Да...
   - А как они шли мимо тебя? Ты куда смотрела? Ты что делала в это время?
   - Я... Не помню... Кажется, я нагнулась под прилавок и пересчитывала пачки свечей в нижнем шкафчике...
   - А потом? Подняла глаза, когда они уже прошли?
   - Да... Нет, не так... Потом подошёл какой-то мужчина с задней стороны ящика и попросил дать ему свечку. Я отвернулась к нему и говорю...
   - Какой мужчина?
   - Ну... как сказать?... В таком белом кашне, плотный... И у него лысина небольшая, а по сторонам волосы - длинные, свисают... не то рыжеватые, не то светлые какие-то... и табаком от него пахло. Да вы должны его помнить: он последним стоял, хотел исповедоваться.
   - Не помню. Последним подходил юноша, лысины у него не было.
   - Был, был такой, - вмешался Юра. - Он действительно стоял последним. Только я его предупредил, что вы в одиннадцать заканчиваете, и он ушёл.
   - Понятно... Ну так что, он попросил у тебя свечку, Наташа?
   - Да. А я ему говорю: "Сейчас свечи уже не ставят, служба кончилась", а он говорит: "Я знаю. Я зажгу и буду в руке держать, мне нужно читать последование к исповеди"... да... а потом вдруг говорит: "Я написал записку, можно на завтра оставить на литургию?" Я говорю: "Оставляйте". Он показывает: "Вот посмотрите, я правильно написал? "За здравие" или "О здравии" - как надо писать?" - "О здравии", - говорю. "О здравии, - так? Кого? - "Валентину" или "Валентины"?" - Я говорю: "Валентины". Он: "Сколько с меня?"
   - Одно имя было в записке?
   - Да. "Болящей Валентины". Крупно так написано.
   - И что дальше?
   - Я взяла записку и деньги и повернулась, чтобы дать ему свечку. И вот тут я увидела тех двоих, как они выходили. Мужчина открывал дверь...
   - Ну, видишь, - вздохнул отец Вячеслав, - как всё просто объясняется.
   - Что просто, батюшка? Я не пойму вас.
   - Ну, смотри: ты же в тот момент и не подумала, что это покойница. Верно?
   - Да...
   - А почему? Да просто ты не знала, что Валентина убита. А сейчас, когда тебе сказали, у тебя это совпало с именем, которое было в записке, и автоматически связалось в голове с фигурой выходящей женщины. Поняла?
   - Да я и думать забыла про ту записку! Что вы, батюшка! - возмутилась Наталья, но отец Вячеслав вдруг взял её за руку.
   - Не спорь, не спорь, Наташа! Я тебе говорю - значит, так было. Я знаю, - сказал он строго. - А тебе фантазировать никак нельзя, я тебя много раз предупреждал. Тебе опять объяснить?
   - Что?
   - А то, что православный человек все свои фантазии должен сдерживать. В них кроется опасность очень большая. Потому что это дверь, через которую враг к нам входит в душу. У врага только два средства в распоряжении: либо соблазнить, либо запугать, - вот он и рисует тебе, больше он ни на что не способен. А ты тут как тут - готова смотреть, любоваться на все его художества!... Ты почитай святых отцов - что они пишут? С образами нужно решительно бороться, отсекать их умом. Это такая же аскеза, даже в первую очередь. Вот ты скоромного не ешь в постные дни. А ведь не думаешь о том, что твои фантазии - это та же скоромная пища для твоего ума! Да ещё такая, которую не полагается допускать ни в какие дни - ни в посты, ни в мясоеды, ни в праздники - никогда! Запомни это. Иначе грош цена будет твоему постничеству! Поняла меня?
   - Поняла, батюшка...
   - И завтра чтобы никому не рассказывала! Это я налагаю настоящий подвиг на твой язык. Посмотрим, как ты справишься. Если я услышу, что поползли перешёптыванья среди прихожан про живую покойницу, которая якобы выходила из храма, я буду знать, что это от тебя исходит. И тебе будет стыдно... - (Юра догадался, что отец Вячеслав нарочно отчитывает Наталью в его присутствии: всё это косвенно попадает и в его адрес...) - А следствие начнёт завтра тебя допрашивать - то же самое. Как в Евангелии сказано? "Да будут слова ваши "да, да" и "нет, нет", а что сверх того, то от лукавого"... Ты с Валентиной близко была знакома?
   - Ну - как?... Она ведь недавно...
   - Где она раньше пела?
   - У "Бориса и Глеба".
   - А жила где? Она ведь, кажется, иногородняя?
   - Жила - не знаю. У каких-то подруг... Она одной старушке помогала одинокой, рассчитывала у неё прописаться, а та никак не прописывала...
   - Что за старушка?
   - Ой, не помню... Марина говорила...
   - Какая Марина?
   - Певчая. Которая пришла вместе с ней... Батюшка! - вдруг изумилась Наталья. - Чего ж вы у меня-то допытываетесь? Вы же сами лучше моего всё знаете! Она сколько раз у вас исповедовалась-то!
   - Вот, Наташа! Слава Богу! наконец-то Он тебя вразумил! Ну, и что показала наша проверка? ты видишь? Плачевный результат, правильно? Я только сейчас тебе объяснил, как надо отвечать на вопросы, всё растолковал. А ты мне после этого - сразу же, буквально в следующую секунду, - что ты начинаешь плести? У "Бориса и Глеба"! Это она тебе сказала? Валентина?
   - Нет... ну... так говорили... - залепетала Наталья, совсем покраснев.
   - Чтоб я не слышал этого! - оборвал отец Вячеслав. - Ты сама точно не знаешь, а передаёшь чьи-то сплетни! Говорить надо только то, что знаешь, и только то, о чём тебя спра-ши-ва-ют! Я тебя спрашивал про старушку? Нет. Я спросил только, где живёт. А ты тут же начинаешь про какую-то старушку и что она хотела якобы прописаться - и Бог знает что ещё!... Наташа... Наташа! Посмотри на меня! Я тебя очень серьёзно предупреждаю, что так нельзя! И что тебе говорила Марина там какая-то, певчая, - всё забудь! Выкинь всё из головы и твори Иисусову молитву! Нужна будет Марина - следователь сам её вызовет и обо всём спросит. И она ответит за свои слова. А ты ответишь - за свои. Не беспокойся, тебе достаточно будет своих хлопот на Страшном суде. Помнишь, что написано: "за каждое праздное слово (за каждое!) человек даст ответ в день суда"... Ладно, не обижайся на меня. Не обиделась? Иди спать. Ещё часа два можешь вздремнуть до шести. И ни о чём не думай, сразу спи. "Ангеле Божий, хранителю мой святый, дай мне сон", - повторяй про себя и успокаивайся. А то свалишься завтра, если не отдохнёшь...
  
   4
  
   Будет ли конец явлениям этой ночи? Кто ещё должен появиться, что сказать, что совершить или посягнуть на что? Или засвидетельствовать нечто между явью и сном? Сколько ещё у Бога и ангелов Его этих тактов или кадров, последовательно выталкивающих друг друга в бывшее? (а они упираются, желают коснеть здесь в промедлительном присутствии, - нет, в свой срок приходится возвращать заимствованное бытие...)
   Вот только отец Вячеслав начал у Юры тоже что-то спрашивать (когда Наталья, взяв благословение, ушла), как снова было явление низенького художника - в третий раз. Отец Вячеслав, услышав стук в калитку, сказал: "Это, я думаю, вернулся Владимир Всеволодович. Открой ему и приведи сюда". Юра вышел к воротам: так и есть: он нетерпеливо мелькает там за прутьями.
   - Уехали? Так я и знал. И ничего не нашли? Ну - и искать ничего не стали, успокоились. Всё правильно, я это именно и предвидел. Ну а мне-то что теперь? - говорил художник, быстро заходя в калитку, и остановился, разглядывая (но не видя), как Юра запирает: в который раз возится с неподатливым замком на цепи... - Куда мне деваться, вот как вы думаете, молодой человек?... Вас Юрий зовут, кажется? Ну, вот представьте себе! Домой? Как я там буду? что я буду там делать?... Вот приеду и сяду: Людвиг Бонифациевич в больнице, жена умерла и не похоронена, и тело её неизвестно где. Я абсолютно один. И - что? Я не понимаю! Я ничего не могу понять! Кто я? зачем я?...
   (Непонятно. Художник говорил с вызовом и чего-то, между тем, стеснялся. Похоже было, что он оправдывается... Или он боялся почему-то, что его опять не захотят пустить во двор?)
   - Успокойтесь, пожалуйста, - попросил Юра. - Сейчас пойдём к батюшке... - начал он неуверенно.
   - К батюшке? А что скажет мне ваш батюшка? Знаю я всех этих батюшек и сомневаюсь, ох как я глубоко сомневаюсь... - говорил художник, но Юра внезапно перестал его слушать: стук... показалось, что со двора сзади церкви донёсся какой-то стук или хлопок... Они приближались к трапезной, и художник всё говорил. - Как я могу успокоиться? Если они успокоились, то ведь я не...
   - Тише! - Юра замер на месте, вцепившись в его локоть.
   - В чём дело?
   Снова явственно и негромко брякнуло что-то деревянное... заскребло...
   "Господи, помоги!" - мысленно взмолился Юра. Он только секунду помедлил, но потом подскочил назад к углу церкви и выглянул...
   Луна теперь пропала: поднявшийся ветер затянул небо облаками, и двор освещался лишь ближним фонарём, который раскачивался над дверью в туалет, отбрасывая вдаль тусклые круговые приливы света... и отливы - в тень... Там движение... Возня какая-то (Юра из-за угла всматривается, дыхание подпёрло и застряло...). Там - двое... Там двое что-то делают у штабеля досок под тем самым навесом... Согнулись...
   - Эй!... Кто там! - отчаянно крикнул Юра, резко выдохнув (он постарался собрать в голосе всю решимость, какую мог, - а сам уже падал, проваливался - потому что он уже знал, что они там делают!).
   Двое, как будто и не оглянувшись, выпрямились и побежали наискосок к алтарной части храма. Юра ринулся наперерез, вдоль стены, продолжая дико кричать... (Далеко... Надо было сразу к ним: молча, тихо, - но ужас не допустил этого до сознания и заставил сразу крикнуть. А теперь глупо...)
   - Стой, стой! - кричал он и мчался, даже не видя, что художник тоже бежит рядом.
   Далеко... Разве добежишь? Те скрылись за алтарём, они забежали в тень, в кусты, а когда Юра с художником выбежали из-за алтарной апсиды, успели перемахнуть через забор в тёмном углу, где лежали трубы лесов и щиты (удобно по ним залезать, Юра ещё подумал: заранее присмотрели место).
   Юра рванул совсем на пределе сил: он увидел, как зажглись красные габаритные огни машины, стоявшей к забору задом. Почти одновременно хлопнули дверцы с двух сторон. Стартёр, газ - и машина с места исчезла. Нет, он не успел разглядеть... Какая-то, вроде, большая...
   Они остановились, тяжело дыша, и только по инерции смотрели сквозь прутья ограды вслед, в тёмную улицу.
   - Это ещё что такое? - хрипло спросил художник, когда смог перевести дыхание. - Что это всё значит?
   Юра молчал. Постояли, поплелись назад.
   Потом Юра сказал:
   - Кажется, машина была белая, а?
   - Хм, трудно сказать... - начал художник. Ему всё же хотелось поделиться впечатлениями и обсудить, но тут они заметили отца Вячеслава, который вышел на крики и теперь стоял возле раскиданных досок. Подошли к нему.
   - Что? гроб? - спросил Юра.
   Да, сомнений быть не могло: две тени хотели унести гроб: они уже развернули и наполовину выволокли его из-под навеса.
   - Да-а... - протянул отец Вячеслав, разглядывая всё это. - Юра, убери назад, как было. Сможешь один? Мы с Владимиром Всеволодовичем (я правильно вас называю?) пойдём пить чай. Нам надо поговорить.
   - Нет, зачем же? - встрепенулся художник. - Я ему помогу. Как же он...
   - Нет, - (отец Вячеслав), - будет так, как я сказал. Сначала вы меня выслушаете, а возражения ваши скажете потом. Идёмте... Юра, ты понял? будь всё время во дворе. Если ещё что-нибудь случится, то немедленно нас зови.
   Художник пошёл, пожав плечами. На самом деле он был любопытен, хотя, быть может, отрицал это в себе. Но отец Вячеслав не спешил начать разговор: он не сомневался, что художник сам заговорит. Тот почти немедленно это и сделал:
   - Абсурд продолжается, - изрёк он мрачно. - Полным ходом идёт, вы это видите... Хотя, - (усмехнулся), - пока что-то происходит, это вселяет какую-то надежду. А вот когда всё остановится - тогда ждать будет нечего... Застынет и прекратится...
   Отец Вячеслав прошёл вперёд него в дверь трапезной.
   - Садитесь, - сказал он, пододвигая ему стул. - Что вы называете абсурдом?... Вот этот чайник горячий. Садитесь. Сейчас я принесу чистую чашку.
   Но художник вскрикнул с отвращением:
   - Я не хочу чаю! Какой может быть чай!... Абсурдом, - пояснил он брюзгливо (но сел), - я называю то, что все обычно называют: когда реальность становится неподвластна логике...
   - Вам непременно нужно успокоиться. Выпейте чаю с лимоном, зря вы отказываетесь... Ну, как хотите. А скажите, пожалуйста: раньше в вашей жизни не было разве абсурда?
   - Ну-у, поехали! Не надо, батюшка! Я же вас предупредил, что не желаю обсуждать с кем бы то ни было свою жизнь, и напрасно вы стараетесь...
   - То есть вы решительно отрицаете абсурдность собственной жизни? Правильно я вас понял?
   - Понимайте как хотите, - буркнул художник.
   - Вот почему вы и не видите логики в том, что происходит, - сказал отец Вячеслав после паузы, в течение которой он трижды медленно произнёс в уме Иисусову молитву. - Если бы вы, вооружившись - я не говорю "молитвой", а просто здравым рассудком, заглянули внутрь себя без обычного самоувлечения (да! не кривитесь), то вам открылся бы и смысл сегодняшних событий. А вы только клеите ярлык: "абсурд"... Конечно, вам это удобно, потому что вы этим жестом отделяете самого себя... нет, я прошу дослушать меня до конца и не перебивать... отставили себя в сторону - и можно махнуть рукой и не думать... "Абсурд" - отличный выход из положения: я, дескать, тут, со мной всё нормально, а там - абсурд, и никакого мостика через эту пропасть быть не может, потому что там абсурд, а со мной всё нормально... Так нет же, Владимир Всеволодович, я вас специально позвал - не для того, чтобы о чём-то расспрашивать, а чтобы вам прямо заявить: абсурд находится не где-нибудь, а в вашем сердце! и именно оттуда - да, представьте себе! - логически разворачивается всё остальное. А когда вы говорите (или про себя считаете - не важно), что с вами "всё в порядке", то это обыкновенная ложь. Я в этом уверен, и можете ничего мне не рассказывать, мне это не нужно. Если хотите себе лгать, то и продолжайте. Только чтобы вы знали, что это ложь и что мне это известно.
   Резкость отца Вячеслава имела неожиданное действие: художник вдруг перестал кипеть. Он слушал - и лишь дождавшись конца этой тирады, сказал с некоторым даже подобием улыбки:
   - Вы, стало быть, хотите во всём обвинить меня. Но в каком же смысле, позвольте спросить? Если вы собираетесь сейчас рассказать мне какой-нибудь сюжет Достоевского, то я попрошу вас этого не делать: я читал все его романы... Это - "мировая вина" и всё прочее там такое неконкретное, - это есть у каждого человека. Разумеется, есть и у меня - вы, батюшка, сказали банальность (если вы это имели в виду и я вас правильно понял)... Но, простите, не я же похитил тело моей жены и куда-то спрятал? Не я же умертвил вашу регентшу и положил на её место! а вот теперь ещё пытался украсть пустой гроб... Ну, допустим, это я огрубляю, и вы знаете, что я не совершал этих действий. Но, быть может, вы имели в виду, что каким-то поступком - повторяю: конкретным поступком - я оказался причастен к этой цепочке кошмаров (или даже стоял в начале этой цепочки!) - так или нет? Вот извольте-ка объяснить. А то, знаете ли, сказать можно всё...
   - Конечно, вы были причастны, - отец Вячеслав взглянул на него очень серьёзно. - Муж и жена в браке - разве они "непричастны" друг другу? странно было бы... Напротив, они связаны не одним и не двумя-тремя поступками, а целой сетью как бы мельчайших поступков взаимных... даже не всегда различимых... многие из которых и названия-то не находят себе в языке... Тем не менее...
   Художник снова весь вознегодовал, даже вскочил на ноги - во весь свой взъерошенный гордый росточек:
   - Нет, вот эту область, батюшка, пожалуйста, оставьте! "Не находят названий" - тем лучше. И не надо, значит, об этом говорить. А то, понимаете, когда начинают рассуждать о вещах, которые не имеют названий, это... - (он закашлялся: спазм перехватил горло), - это приводит к последствиям трагическим! Да! - вскрикивал он, размахивая своей кожаной кепкой; потом снова сел, но продолжал тыкать кепкой в отца Вячеслава, - вот именно подобные разговоры и привели! к тому, что сейчас!...
   - Действительно, в этой области не всё поддаётся логике, - продолжал он, помолчав и отдышавшись, - и - да: там есть кое-что абсурдное. Я согласен и признаю, что здесь вы правы, и успокойтесь на этом. Далее касаться темы моих взаимных отношений с женой я вам запрещаю! - закончил он, откинувшись на спинку стула, и отец Вячеслав с удивлением отметил, что в этот момент он стал похож на старика Людвига Бонифациевича, - уменьшенная и чуть-чуть карикатурная копия, - хотя и не был в кровном родстве с ним.
   - Ну нет, - сказал отец Вячеслав, отводя от него глаза, но твёрдо. - Как раз этой-то темы я и намерен коснуться, и вы не можете мне запретить. Я должен остановить зло. Если я вам сейчас не скажу того, что собираюсь сказать, зло будет расти и наматываться, как снежная лавина. А потом обрушится на вас и раздавит. И это, может быть, случится в ближайшие дни. Я хочу вас серьёзно, очень серьёзно предупредить.
   - О чём же это? - со страданием скривился тот. - Я уже раздавлен, вы не видите? уже на меня обрушилось всё, что могло и не могло! Куда ещё хуже-то! - вряд ли...
   - Вам следует преодолеть себя и совершенно отказаться от каких-либо поисков жены. Ни-че-го - слышите? - ничего не предпринимать! Всю надежду возложить только на Бога. И ждать. Я уверен, что жена к вам вернётся. Правда, думаю, что это будет очень не скоро. Но вам надо набраться терпения и, повторяю, только ждать. Иначе...
   - Вы что, шутите? - изумился художник. Тут он даже глянул на отца Вячеслава исподволь, осторожно, как смотрят вдруг на человека, который обнаружил признаки помешательства. - Вы считаете, что Таня жива?
   - Да, конечно. - От икон в углу отец Вячеслав опустил простой взгляд прямо на него. Художник замер.
   - В каком же это смысле? - осторожно спросил, - в метафизическом? что, дескать, "у Бога нет мертвецов"?... Знаю я это! и не надо, пожалуйста...
   - Нет, в физическом: она просто жива. И я буду сегодня поминать её за здравие в литургии. Останьтесь тоже на службу - я вам очень советую - и помолитесь вместе со мной.
   Художник не ответил. Он помрачнел, нахмурился, и было видно, как мысли в нём запрыгали и замелькали в лихорадочном темпе.
   - Откуда это известно?... Здесь что-нибудь произошло в моё отсутствие?... Она здесь?... А зачем же тогда гроб они хотели опять...
   - Нет, нет, успокойтесь, - остановил его отец Вячеслав, - ничего без вас тут не было. И я не знаю, где она находится в данный момент... Зачем гроб, я тоже не знаю... хотя... - он осёкся: мелькнула какая-то смутная догадка. хотел поймать... но, заметив, как художник неотрывно, пристально на него смотрит, он не допустил себя и быстро сделал немного неловкую контаминацию: - хотя в том, что она жива, я абсолютно уверен. - ("Вывернулся... Укрылось или не укрылось?") - Скажите, вы венчаны с ней? - (поспешно, чтобы он не успел сообразить).
   - Венчан.
   - Ну, вот видите! Вам не о чем тревожиться. Надо твёрдо веровать. "Что Бог сочетал, того человек разрушить не может"... Ведь ваша жена была верующей? церковным человеком?
   - Я бы сказал - даже слишком...
   - Вам это не нравилось?
   Художник пожал плечами. Его говорливость пропала, он сидел напряжённый. Кроме того, он досадовал: похоже было (он ясно чувствовал), что священник своими вопросами нарочно сбивает его с мысли, в то время как он спешно пытается прокрутить, просмотреть в новом ракурсе все события... Но в конце концов он бросил это невозможное занятие: бессилие и капитуляция грустно обозначились в его лице.
   - Что вы спросили?
   - Я спросил: вы, кажется, с недовольством отозвались о церковности вашей жены?
   - Да. Я предвидел, у меня было предчувствие, что к добру это не приведёт. Так и вышло, предчувствие не обмануло... Нет, веровать - почему? - это мне понятно, я сам верующий. Но вот что касается церкви... Это не то место, где можно свободно веровать. И даже просто нормальные, порядочные люди жить церковной жизнью не могут. Это клоака... Нет, простите, я имею основания так считать: я сам в течение нескольких лет работал на разных приходах реставратором и знаю, что это такое - приходская жизнь!... Так что не будем... А моя жена - замечательная женщина, тончайший интеллигентный человек, - она, конечно, не вынесла этого и сломалась (как я и предвидел, - да что мне в том за утешение? я лучше б согласился быть слепым, да плюс к тому полным дебилом - ничего не видеть, не предвидеть, не понимать - лишь бы Таня оставалась сама собой, а не той изуродованной тенью, в какую она превратилась за последний год)...
   Отец Вячеслав охнул про себя и чуть было не схватился за голову. Как он ни старался, а художник раздражал его, раздражал. Самоуверенность и глухота - казалось бы... Но ведь при этом сильная внешняя "зашифрованность" (отсюда и противоречивые возбуждённые дёрганья), а "зашифрованность", в любом случае, говорит о некой тайной проницательности по отношению к "сущему"... Только в редкие мгновения в нём появлялось что-то трогательное - такое детское, что отец Вячеслав готов был почти улыбнуться... Но тут вот последнее высказывание о "слепом дебиле" заставило отца Вячеслава перейти к совсем невесёлым размышлениям... Как бы это так сделать, так подобраться осторожно?... ("Требуется срочное операционное вмешательство", - так помыслить он едва ли мог, потому что не медиком был в своей прошлой жизни, а математиком...)
   - Вы давно женаты? - спросил он?
   - Три года.
   - Хм, ну что ж... Я должен вас предупредить ещё об одном, - начал отец Вячеслав так, словно собрался перейти болото и перед каждым шлагом ощупывает ногой впереди себя качающуюся на воде кочку, - выслушайте меня, пожалуйста, терпеливо, если можете... Когда жена к вам вернётся - (художник вновь не удержался и взглянул на него с недоверием), - это будет иной человек, не тот, которого вы знали... изменённый, может быть, до неузнаваемости... Я не могу вам объяснить, но уверяю вас, что так будет. И вам следует подготовиться к этому - благо, время есть (возможно, очень много времени - год, пять лет, десять, не знаю). Как подготовиться? - это очень просто... с одной стороны; а с другой - это тяжёлая работа, даже подвиг, требующий самоотвержения: вам придётся разрушить в себе все привычные представления о вашей жене, расчистить, так сказать, место для неё (иначе вы не сможете её принять, не сможете даже узнать её, когда она перед вами появится)...
   - О Господи! - вскрикнул художник, зажмурясь. Хватит, я прошу вас! - взмолился он, сделав мучительный жест пальцами. Но отец Вячеслав вдруг тоже повысил голос:
   - Что "хватит"? Что значит - "хватит"! Вы - мужчина? Сидите и слушайте, а не устраивайте мне здесь женских воплей! - (и тот сник). - Вообще обратите-ка на себя немного больше внимания - тогда сами увидите, как сильно загромождено ваше внутреннее пространство (я не говорю "захламлено", а: "загромождено", - слышите? - и не пытайтесь толковать меня превратно). "Загромождено" - это значит, что там стоят, например, какие-то излишние столбы, конструкции, которые якобы поддерживают свод (ваш "купол", без шуток), - но в действительности они ничего не держат - они лгут, притворяются, что держат, чтобы вам было спокойней. Зато навязывают вашему пространству определённую конфигурацию - такую, что вы не можете там свободно двигаться. Вы-то этого не замечаете: привыкли считать эту конфигурацию единственно возможной. А кроме того, вам страшно было бы видеть свод без всяких подпорок. Но на самом деле, если взглянуть со стороны, вы находитесь в каком-то бестолковом и тесном лабиринте - и когда вы хотите поместить туда человека, то понятно, что ничего не получается... Всё это надо без всякого сожаления разрушить, мужественно и просто... Или другой пример, ещё лучше...
   (Ага, кажется, он всё-таки решился шагнуть и в медицинскую область... Впрочем, берёт себе для подпорки свой испытанный "Новый Завет"...)
   - ...другой пример: костыли: хромой на костылях думает, что не может без них ходить - и лишь потому остаётся хромым. А апостол Пётр, допустим, всмотрелся в него и говорит: "Зачем тебе костыли? брось их! веруй во имя Иисуса Христа, что ты здоров!" - тот бросает и идёт свободно. Но ведь для этого надо поверить. А вера невозможна без божьей помощи...
   Художник нервничал и ёрзал на стуле. Он хотел показать, что речь отца Вячеслава занудна и совсем не о том. Наконец, выбрав момент, он опять запротестовал:
   - Всё это - слова, - пустые... к тому же грубые и бесцеремонные... нет, нет, стойте, я вам прямо говорю (конечно, простите): меня возмущает в священнослужителях вообще эта манера - так безответственно обращаться со словами... Как будто это, понимаете, такое интересное сотрясение воздуха, а не ткань человеческой души, живая и нежная, имеющая свой...
   - Вы меня простите тоже, - перебил отец Вячеслав. - Видите: не дал Бог ораторского дара, смирил...
   - При чём здесь ораторский дар! - тоже перебил художник.
   - Ну, не ораторского, какого-то другого... У меня нет выхода: моя цель - убедить. Пока я этого не достигну, я должен, мне приходится, несмотря ни на что...
   - В чём убедить?
   - Хотя бы - чтоб вы отказались от поисков жены. Это минимум. Остальное - как Бог даст, а этого я обязан достичь. Дайте слово, что не будете её искать, и я тотчас замолчу и надоедать вам не буду.
   - Опять "слово"!... Я не знаю... Мне тяжело! Я не знаю, что я буду делать. Я не знаю, как её искать. Ничего не знаю! что я могу вам ответить? Зачем?...
   - Вам надо отказаться от этого внутренне: замкнуться, удержать в себе боль, беспокойство - и все остальные чувства. Тогда вы и от следствия ничего не будете требовать, и сами не будете рыскать, так сказать, - прислушиваться, присматриваться кругом. Вот что нужно.
   - Ну хорошо. Допустим, что я попробую... А что мне остаётся? Хотя, конечно, - если принять вашу версию, что Таня жива... - тогда, кажется, это единственный достойный способ поведения... Да, в самом деле... и единственно для меня возможный - внутренне... В этом вы правы... Но как... кто мне поручится...
   - Никто! Только один Бог. Молитесь... И знайте, что вам предстоят тяжёлые испытания, - возможно, очень скоро. - (Художник опять скривился, но отец Вячеслав уже не обращал внимания). - Даже ничего не предпринимая со своей стороны, вы сломаетесь, если Бог вас не укрепит... В какую церковь ходила ваша жена? - спросил он быстро.
   - "Бориса и Глеба"...
   - Это должно быть скрыто от следствия.
   - Вот как? - художник вдруг взглянул с интересом. Казалось, это ему впервые понравилось...
   - Хотя весьма вероятно, что об этом и спросить не догадаются. Часто ходила, вы говорите?
   - Последний год вообще не ходила. А раньше часто: как минимум раз в неделю.
   - А вы там не бывали?
   - Бывал... Но раза два всего.
   - Ну, вот и хорошо. Стало быть, если спросят, то со спокойной совестью можно говорить: "Не знаю, не интересовался"... Теперь ещё один вопрос, последний. Не хотите - не отвечайте, но я должен его задать...
   - ?
   - Вы упомянули о том, что некий священник якобы разгласил её исповедь. Откуда вы это узнали? Вам призналась жена?
   - Нет. Это мне передала одна общая знакомая, тоже прихожанка...
   - Близкий вам человек?
   - Да нет... Неприятная очень особа... Я вообще не собирался её выслушивать на эту тему, но она, по-моему, лишена напрочь представлений о такте... Она иногда посещает Людвига Бонифациевича...
   - Забыть её! Зачеркнуть, вымарать её имя в голове так, чтобы прочесть было нельзя!
   Художник смотрел всё оживлённей. Похоже, он начал о чём-то догадываться...
   Отец Вячеслав почувствовал, что вспотел. "Господи, прости меня! - подумал он. - Что я делаю? что я говорю?... Ради того, чтобы добыть ничтожную дозу информации и пустить её в ход, приходится громоздить такие осадные башни - неуклюжие и на скорую руку... А человек?"... Он хотел достать платок, даже полез за ним в карман рясы, но раздумал.
   - Вот и всё. Больше у меня к вам никаких... Нет, ещё одно, - теперь, надеюсь, последнее. Только опять прошу: повнимательней прислушайтесь и постарайтесь со мной согласиться... Из моих вопросов у вас сейчас могла появиться догадка, что... ну, в общем, что жену вам, может быть, следует искать на том приходе... Владимир Всеволодович, я просто не знаю, как мне вас просить... я вас умоляю, заклинаю всем, что для вас свято: воздержитесь от поисков! Всё-таки - всё-таки! - воздержитесь. Даже стороной ничего не пытайтесь разузнать. Я понимаю, что соблазн, наверное, слишком велик и я прошу о невозможном подвиге. Но сделайте всё-таки невозможное! Господь вас наградит. Господь быстро награждает тех, кто ради Него подвизается. Он, может быть, очень скоро развяжет эту ситуацию, снимет все напряжения так легко и безболезненно, как вам и не снилось. Только бы вы не вмешивались и не портили. Только одно это! За бездействие - и такая награда!...
   Художник пристально смотрел на него.
   - "Мне отмщение, и Аз воздам", - произнёс он внезапно, - откуда эти слова?
   Отец Вячеслав запнулся. Он сразу потерял тон, на который с таким трудом вышел (тоже - невесть что, но хоть более-менее)... Он вспоминал удивлённо.
   - "Второзаконие", кажется...
   - Да нет, батюшка. Это Лев Толстой, - сказал художник тяжело, без улыбки. - Эпиграф к "Анне Карениной"... Вон оно что.
  
   5
  
   - Витя! Здесь шрифт рассыпан! Что ты поставил меня? - я не смогу это читать!
   А уже поют - весело, быстро. Отец Вячеслав с клироса посматривает.
   - Михаил! Ну посмотри, как я буду это читать? Витя поставил меня. Я и так не умею, а тут шрифт рассыпан.
   - Ничего, ничего, читай. Вот тебе тропарь. А кондак вот этот возьмёшь.
   - Куда тропарь? после "Славы"?
   - Нет, вперёд тропарь, потом "Слава и ныне", потом "Что тя наречем". А кондак вот сюда, после "Отче наш", только возгласа дождись, возгласа, понял? - "Яко Твое есть царство..." И "аминь" не забудь...
   - Миша, куда же ты побежал! Я ничего не понял! Я не буду это читать, я сейчас уйду.
   В изумлении, оставив рассыпанный шрифт на аналое, я решительно и быстро вернулся в свечной ящик. Там полно народу мелькает. Чьи-то дети торгуют вместо меня. Молодая певчая звонит по телефону.
   А уже кончили петь. Замолкли и ждут. Отец Вячеслав, наверное, опять выглядывает: почему не читают? Витя бросил записки, побежал сам читать, смеясь надо мной.
   - Ну-ка быстро, быстро все выходите из ящика! Здесь нельзя звонить! Здесь нельзя никому находиться: здесь же деньги лежат!
   Молодая певчая очень мило мне улыбнулась снизу вверх:
   - Я сейчас, мне только два слова сказать, не гоните меня, пожалуйста, - и стоит, согнувшись, коленом на табуретке, правое ухо зажала рукой и кричит в трубку: - Нет, это я не тебе... Не тебе, говорю!... Я не могу громче, здесь служба идёт. Служба, служ-ба, поняла?...
   Дети нехотя потащились из-за ящика, доедая выхваченные из мешка просфорки.
   - А у меня был заказан сорокоуст. Могу я взять сорок просвирочек?
   Витя сократил: начал читать с "Милость и суд", как обычно. Конечно, он читает наизусть!
   - Куда вам сорок?
   - А на пóминки...
   - У вас не будет никаких пóминок! Что вы - сорок просфор одна съедите? Они зачерствеют и заплесневеют, а у вас зубов нет разгрызать. Выбросите. Это грех большой.
   - А понемножку, со святой водицей...
   - Вот вам пять... - заглядываю в мешок: больше нет. Куда растащили все просфоры? кто успел?
   - Миленький, дай мне хоть бы штук десять.
   - Нету больше! ждите конца обедни!
   Михаил идёт брать записки.
   - Батюшка спрашивает: есть заочные отпевания?
   - Есть. Трое... Вот отдай ему...
   - Записывай поаккуратней: всегда в именительном падеже. "Валентина" - женщина?
   - Да.
   - Значит, смотри: надо в этом случае ставить "ж" в скобочках - для верности. Понял?
   - Молодой человек! Молодой человек! Подождите!... Вот возьмите ещё моё: у меня тоже заочное отпевание!
   - Да подождите вы! Я ещё вас не записал. Что вы ему записку суёте? Надо же "молитву" и "венчик".
   - Так сделайте мне скорее!...
   А Михаил с записками быстро уходит, уходит... Побежал... Я смотрю: как раз отец Вячеслав из алтаря: "Благословен Бог наш", - а Михаил тут как тут, начал "Трисвятое". Пошла обедня.
   - Это что, что у вас написано? Почему вы мне живого суёте на отпевание?
   - Как - живого?
   - А так. Где свидетельство о смерти?
   - Вот.
   - Разве это свидетельство? Какой-то клочок бумаги, даже без печати.
   - Это копия.
   - Не надо мне копии! Где свидетельство?
   - Молодой человек, - (зашептала), - вы знаете... свёкор пошёл водку брать на поминки и куда-то пропал... Свидетельство у него... К семи утра пошёл... В очереди, наверное, стоит. Сейчас много умирают: грипп идёт... Там ритуальное обслуживание... Я ему говорила: "вертайся быстрее, в церковь надо ехать, а то не успеем"... - а он как пошёл, так и пропал.
   - Не говорите ерунды. Какая водка, когда человек живой! Я же вижу, вы что думаете! Нет у вас никакого свидетельства. Суёте сами не знаете что! Ну, народ!
   - Молодой человек, - ещё сильней зашептала, - я вам честно скажу... Он не живой, он пропащий. Нам сказали: надо его обязательно отпеть, чтобы вернулся! Я сколько надо заплачу. Примите, пожалуйста, я вас очень прошу! Сколько скажете, столько и заплачу...
   И достаёт из сумочки два стольника. А из очереди её уже выпихивают:
   - Убирайся, тётка! Хватит здесь задерживать! Час целый стоим! Вон скоро обедня уже кончится, а мы никак свечек не возьмём!... Сказали тебе: нельзя - значит, иди!
   Но бабуля вступилась:
   - А чего ты кричишь-то на неё? чего пихаешься? В церкви нельзя кричать. У каждого своё горе. Если пропал человек, надо отпеть заочно. Сделай ей, милок, не обижай её, сделай доброе дело, тебе Господь наградит!...
   - А эта бабушка вообще не стояла, лезет без очереди...
   - Это ктой-то вам сказал, что надо живых отпевать?
   - Так положено. Пропал человек - его отпевают, чтобы нашёлся.
   - А если на развод подал? Тоже, я слышала...
   - Это кол-дов-ство! - крикнул я. - Кол-дов-ство! И не смейте с этим близко подходить к православному храму! Кого вы слушаете? Вместо того, чтобы спросить у священника, вы старух слушаете каких-то полоумных! Уходите отсюда! Чтоб я вас не видел здесь больше с этим делом!
   Тётка всхлипнула, закрылась платочком и исчезла со своей бедной сумочкой, комкая, запихивая туда бумажку вместе с деньгами. Даже свечек забыла купить.
   И очередь неожиданно пропала (как будто все за этим же стояли). Разбрелись по храму. Это "Херувимскую" уже поют?... Когда ж успели так быстро? Прямо гонят... Михаил совсем забыл про меня.
   - Мальчик! мальчик! - зову шёпотом какого-то мальчика. - Беги скорей в алтарь, отнеси Михаилу вот эти записочки, а то будет поздно читать.
   - После "Херувимской" записки не принимаются! - предупредил я двух женщин, которые несмело подошли, переглядываясь.
   - Да мы знаем, - говорят они. - А скажите, пожалуйста... а вот самоубийц можно писать?
   - Нельзя.
   - А если еврей?
   - Что еврей?
   - Ну, еврей если?
   - Самоубийца?
   - Да нет... Просто умер. От заболевания.
   - Но он крещёный?
   - Да он хотел креститься: уже собирался. Только не успел.
   - Некрещёных нельзя. В домашней молитве поминайте, а за литургией не положено, одних крещёных.
   - А утопленника?
   - Какого утопленника?
   - Виктора утопшего.
   - Но он сам утонул?
   - Сам.
   - Самоубийца?
   - А кто ж его знает... Пошёл и утоп. Он не говорил... Он был рыбак, зимой всегда ездил. У него такой сундучок, знаете, - сидеть на нём... И ещё это... коловорот...
   - Пешня?
   - Не помню я, как называется... Ну, он и продырявил, продырявил лёд-то кругом себя - ну и провалился. Так мы думаем. А там - кто ж его знает?
   - Если не точно известно, тогда считайте, что он утонул случайно. И поминайте... Если крещёный, конечно.
   - Ой, вот хорошо, спасибо, вы нам сказали. А то мы вот насчёт невестки моей племянника сомневались: прислали из армии извещение: покончил с собой. А мы думаем: как же так? Только что от него письмо было: "Всё хорошо, - пишет, - мама, - (это он золовке её пишет). - Служу отлично. На Новый год обещают дать отпуск". И вдруг - на тебе: вместо отпуска... Она когда ездила в часть (мать его, за гробом), - хотела там добиться, чтобы назначили следствие. А ей грубо так сказали: никакого следствия, всё, мол, и так ясно... Ясно, что они за себя боятся...
   - Так в чём дело? Если вы уверены, что он не поднимал на себя руки...
   - Конечно, уверены...
   - Так и поминайте его.
   - Значит и отпеть можно заочно?
   - Можно.
   - А нам сказали, что надо идти в синод и там получать разрешение.
   - Кто сказал?
   - Да батюшка...
   - Не стал отпевать?
   - Нет. В синод, говорит, идите. Если разрешат, то отпою, говорит.
   - Ну и сходите, раз так.
   - А разрешат?
   - Да наверное. Вы объясните, как дело было. Должны разрешить.
   - А ну как не разрешат? Вон мы хотели младенца отпеть, тоже в синод ездили, так нам не разрешили.
   - Это что же? младенец - самоубийца??
   - Да нет, это не он, это мать его отравилась таблетками. Как узнала, что отец-то его утоп (этот Виктор, деверь мой)... А ей уж нужно было рожать... Она окрестилась - всё чин чином, но мы её не поминаем теперь, вы не подумайте. А младенца-то можно, как вы считаете? Он чем виноват? Он ведь тоже окрестился вместе с нею, в утробе, а потом мёртвенький и вышел. Он не виноват ни в чём. И батюшка нам так сказал: ни в чём не повинен. Так он сказал, Антонина? Ни в чём не повинен, кроме, говорит, переворотного греха в утробе матери своей, который умывается святым Крещением... Так, что ли, он сказал, а?
   Антонина кивнула, всхлипнув.
   - Да вы что! - возражаю я. - Как это в утробе? Да вы что говорите!... Как это он окрестился? Как вы хотите его поминать, если у него даже нет имени!
   - Есть имя, почему же...
   - Откуда ж у него имя? Какое?
   - Гунюшка... Гунюшка наш маленький. Это мы его так называли. Прислушаемся, а он там внутри у ней всё "гу-гу", "гу-гу", - ну, мы и "Гунюшка"... Мы и на могилке, знаете, поставили ему крестик и там написали: "Гунюшка такой-то"... Покрасили краской, знаете, серебряночкой крестик и чёрными буквами написали... А могилку ему сделали отдельную...
   - Это кличка, а не имя христианское. На могилке пишите, что хотите, а за литургией поминают только по имени, а имя даётся при крещении в честь какого-нибудь святого...
   - Молодой человек... А вы не посмотрите в календаре? Посмотрите, пожалуйста, я вас очень прошу...
   - Что посмотреть?
   - Мне одна старушка сказала, что есть такой святой - Гундий... Посмотрите: есть или нет? и когда его день, - чтобы нам справлять именины...
   - Нет такого святого. И смотреть нечего. Я знаю.
   - Ну, может, не Гундий, а как-то похоже... Ох ты, вот ведь голова дырявая! я забыла, как она мне говорила-то... Посмотрите в календаре - как-нибудь должно очень похоже... Антонина, ты-то хоть помнишь, как она нам говорила?
   Я взял календарь. Листаю святцы...
   Господи помилуй! И здесь почему-то шрифт рассыпан!... Рябит в глазах... Что такое? быть этого не может! Я ведь только что смотрел, кажется...
   Гундий? Или Гурий? Или Гордий?... Быть этого не может! Гордий - Гурий - Гунлий - Гигантий - Геннадий... - всё рассыпается в мелкий сухой мусор...
   Вдруг меня передёрнуло всего - как электричеством: не может во всех книгах! Это значит, во мне... Я замер. Я схватил с прилавка подвернувшуюся книжку... даже не знаю, что это: стараюсь прочесть название - и не могу, не складывается: буквы все врассыпную... Где Евангелие? Должно где-то Евангелие... Я знаю, что здесь у меня лежало Евангелие! Лежада книжка - "Новый Завет"... Ладно, календарь - Бог с ним, в конце концов, - обойдёмся без календаря... Обойдёмся без Часослова, Служебника, Требника, Типикона, Минеи, Октоиха, Ирмология, Триоди Постной и Триоди Цветной! Где "Новый Завет"? - Где "Новый Завет"? - крикнул я не слушающимися губами, так что вышел наружу один только свистящий шёпот.
   - Вон та тётечка украла у вас с прилавка! Во-он она понесла... Только что она взяла у вас книжку... Во-он идёт, которая шатается, словно пьяная... В дверь, в дверь выходит, догоняйте!
   Я перемахнул через прилавок и в один прыжок оказался у двери. Схватил за плечо.
   - Стой! Повернись ко мне! Что ты взяла? Что у тебя в руках? "Новый Завет"? - признавайся!
   Она обернулась, и глаза у неё закрыты.
   - Нет, это "молитва". А на лбу у меня "венчик" - разве ты не видишь? - показывает пальцем себе на лоб, а там "венчик" - бумажная полоска, на которой напечатано... что?... я не могу прочесть...
   - Какой же это "венчик"? Разве ты - покойница?
   - Да. - И открыла глаза...
   Юра проснулся.
   Секунду он не мог сообразить...
   Потом понял: сидит в сторожке на диване.
   Заснул? Ох ты, Господи, сколько ж времени?... Без десяти шесть. Горит настольная лампа.
   И было без десяти, когда он присел, с тоской ожидая, что вот сейчас застучат в калитку... пойдут люди и надо будет отпирать храм...
   Задремал, значит, всего на минуту. Или на секунду?... Когда ж он успел просмотреть всё это?
   Занятный сон, нечего сказать... И чёткий: каждое слово, каждое движение, эмоция - запомнились, как врезались: всё на своих местах... Он стал анализировать (не мог удержаться, хотя батюшка и говорил ему никогда этого не делать)... - Все эти покойники, мертвецы, - это ладно, - думал Юра, - это понятно: прогонка возможных моделей по всему спектру, - это естественно. Но интересно другое (и это для меня новость, даже открытие!), интересно вот что. - Есть два варианта приходской карьеры. Низшая ступень, конечно, сторож. Но из этой позиции два пути: один, так сказать, "духовный": в чтецы, в алтарники, изучить службу, затем уже можно рукополагаться в диаконы и - в священники... другой путь - "административный": т.е. торговля за ящиком - завхоз - казначей - наконец староста (высшая ступень). - Так вот, Юра умозрительно держал перед собой только первый путь. Ему сроду не приходило в голову прикидывать, примерять на себя поведение, например, продавца за свечным ящиком. Тем более, что это звено, в основном, женское: из уборщиц, может быть, туда - но не из сторожей... А теперь вдруг сон прокрутил ему именно эту модель!... Да ещё сначала рассыпающиеся буквы - то есть бессилие, неспособность, паника в отношении первого пути... А ведь он и за свечным ящиком пытался ввести в соё построение (отчасти) ту же священническую функцию: он разъяснял и наставлял... но рассыпанные буквы под конец явились и тут - вот что знаменательно!...
   И другое не менее странно: Юра понял, что он не только видел сон, но одновременно и пересказывал его кому-то, т.е. словесно оформлял, редактировал. Может быть, сказалось действие сегодняшнего допроса - бывшего и ещё предстоящего? Включилась цензура. Юра слышал о том, что сон снимает цензуру. И здесь в каком-то смысле цензура была снята - на поведение, на эмоции, - но вместо этой включилась другая: подбор слов, ретушь фразы, обратная оправдательная логика, выстраиваемая параллельно, но как бы и задним числом, с помощью сложного узора подчёркиваний и умолчаний. Как будто Юра и погружён в события (т.е. видит их не со стороны), и вместе с тем не забывает, что ему придётся об этом рассказать, так что он на ходу уже примеривается, как он это будет делать...
   Но стук в калитку - давно ожидаемый - тут и прервал его интересные раздумья.
   С тяжёлым вздохом, чуть ли не со стоном Юра снял связку ключей с гвоздя под иконами и поднялся. Он распялил как мог слипавшиеся глаза. Мучительно перебирая деревянными ногами, побрёл на двор. Его подташнивало и знобило... В трапезной всё ещё горит свет... Порыв ветра содрал последние подмёрзшие листья с каштана у ворот. С сухим потрескиванием они, как тени больших птиц, сыплются на плиты и Юре на голову.
   Пришёл алтарник Миша, за ним тотчас прибежала - и шмыг в калитку - молоденькая уборщица Зина, смешливая скромница в платочке (она весной только кончила школу). "Юра, ты не поможешь мне зажигать лампадки?" - "Нет", - (отпирает храм, она сзади). - "Почему? Помоги, пожалуйста. Я до некоторых не дотягиваюсь, надо лесенку за собой таскать. А я сегодня одна, вдруг не успею? Поможешь, Юрочка?" - "Нет". - Он звенит ключами, руки не слушаются....
   Темно и холодно. Ветер. Так холодно, что кажется: вот-вот полетит снег. Тучи идут совсем низко...
   - А ты воду приготовил для молебна?
   - Нет. Сама налей два белых бачка и оставь у крана. Я потом поднесу к Иверской.
   - Когда?... Ты что! два белых - мало!...
   - Обойдутся.
   Отодвигает железную дверь. В храме покой. Запах вялых цветов и воска висит неподвижно возле икон.
   Надо идти будить Наталью, а то сейчас народ... вон уже тянутся старушки - одна, другая... Юра мотает головой и пялит глаза, выйдя на паперть.
   Шесть часов. Чудовищное утро.
  
   6
  
   Вообще-то в таких случаях полагается переосвящать храм. - Но кто это сказал? Где написано это? в "Типиконе"? или в "Служебнике"?... В "Настольной книге священнослужителя"? - в каком томе её? Поди разыщи...
   Так кто же это сказал? - Ну, отец Вячеслав. Но кто он такой, этот отец Вячеслав? Он всего четыре года священствует, а за семинарию сдал вообще экстерном... И зачем он это сказал - вот вопрос...
   А Александр Кириллович сидит да поддакивает с категорическим мрачным видом - держит сторону батюшки: "Конечно, отец Вячеслав, вы совершенно правы: "Типикон" как раз предусматривает такого рода случаи". - Следователь (а дело было ещё ночью), когда услышал такие мнения, взвыл. Это значит, что отменяется утренняя служба, а он-то надеялся утром выловить каких-нибудь свидетелей (а повезёт - так и подозреваемых).
   "А что это значит - "в таких случаях"? - возразил он. - В каких это таких?" - "Ну, насильственная смерть, - так я понимаю?" - "Абсолютно не понимаете. Почему - насильственная? Это не установлено. А несчастный случай? Разрыв сердца?" - "Не знаю, я не могу этого решить. С моей точки зрения, служить нельзя. Требуется совершить малое освящение храма". - "Но я-то и подавно в этом не понимаю, в вашей этой казуистике, схоластике - или как её... Кто у вас главный? настоятель? Давайте звонить настоятелю..."
   И вот стали втроём звонить. Престарелого настоятеля, отца Николая, подняли с постели в два часа ночи, перепугали до смерти, ввели в состояние полного смятения мыслей. "Как же так?... Но... Позвольте... Как же это понимать?... Я, честное слово, не знаю... Ума не приложу, как же тут в данном случае... Хорошо, я утром буду звонить отцу благочинному... что он скажет... отец Вячеслав, вы поняли меня?... а благочинный тогда уж, наверное, будет звонить владыке"... Следователь рвёт трубку: "Отец настоятель! Обязательно нужно, чтобы утренняя служба шла как обычно! С семи утра! Этого требуют интересы следствия. Абсолютно ещё не доказано, что смерть была насильственной! А несчастный случай - мало ли... Я думаю, у вас это бывает. Так не каждый же раз освящать заново храм! Пожалуйста, я вас прошу, распорядитесь, чтобы первая служба была. А дальше будете решать - с благочинным или кто там у вас..." - "Ну, хорошо, хорошо... Что же делать? На всё воля Божия... Я всё равно благочинному не смогу позвонить раньше девяти... Отец Вячеслав? Дайте ему трубку... Отец, Вячеслав, поскольку такая ситуация... вы слышите? в правом приделе... вы слышите меня? - в правом приделе начинайте раннюю обедню, как обычно... А дальше - как отец благочинный распорядится. Я думаю, позднюю - в главном. А если скажет освящать, так левый придел отдельно освятим..."
   И вот служба идёт. И - никого...
   Уже поют "Верую". Отец Вячеслав начал немного пораньше и служит быстро. (Приехал старенький отец Иван, который по графику был "помогающий", но, узнав о событиях, хотел заменить не спавшего отца Вячеслава - тот отказался. Отец Иван начал исповедь в главном приделе.)
   Никого. Ни одного родственника, никто не спрашивал. Зря торчат муровцы. Их трое. Между прочим, их видно: скованные, не крестятся, не кланяются. Как стали, так и стоят по своим местам и зыркают, - им кажется, что незаметно... А может быть, это только привычный глаз Юры их различает...
   Наталью сняли из-за ящика сразу, ещё в начале седьмого, и увезли на допрос. Художника тоже увезли. Вместо Натальи пришлось стать самому Александру Кирилловичу. Это уже удивляет прихожан. Вообще заметно беспокойство в храме. Стоят, оглядываются...
   Вчерашний следователь тоже здесь (появился недавно, видимо, после допроса Натальи) - видно, дело серьёзней, чем он сначала думал. Опять подходит к Юре (второй раз уже) и шепчет: "Ну как? не видите никого?" (он имеет в виду: из тех пяти-шести прихожан, которые вчера последними были у исповеди). Юра в смятении: он действительно никого не видит, не может узнать, - даже юношу Льва, который теперь поёт со всеми "Верую". (А что было бы, если б он узнал? - Юра боится и подумать... Указал бы - "вон тот", - чтобы человека потом тащили от причастия на допрос?)... "Не знаю... Что-то не узнаю никого", - шепчет он виновато. И оправдывается: "Они же не обязательно к ранней. Могут придти и к поздней... или в другой храм... Вообще могут сегодня не причащаться: исповедь с причастием не прямо связана"... Он отупел от усталости, голова раскалывается. Не подумал - и вдруг замирает в страхе, что следователь оставит его на вторую обедню опознавать вчерашних. Тот, похоже, к этому и склоняется (а что ему остаётся?)... Титаническими усилиями сквозь темноту в глазах, Юра всё-таки ворочает логику: "Если не спросил про в белом шарфе, значит, и про живую покойницу Наталья молчала... Вот как?... И что - про похитителей гроба? художник не рассказал? - Совсем странно... Или время не дошло, спросит потом..."
   "Верую" поют всем храмом. Диакон Борис с амвона задаёт темп, а певчие пока отдыхают. Их тоже, наверное, увезут скоро. Но отец Вячеслав, кажется, успел поговорить с двумя - с Мариной и другой девушкой: когда читались часы, он выходил из алтаря на клирос. За иконой не видно, но Юра обратил внимание, что в тот момент старушка Василиса Степановна и ещё один певчий сошли с клироса и сели сзади на лавочке, у окна. Муровцы, интересно, - заметили? Вряд ли... Хотя - кто знает...
   Пели плохо - растерялись, переволновались. На "Блаженны" сбились и "Херувимскую" еле вытянули. Прихожане уже не знают, что и думать.
   Один только юноша Лев ничего не замечает. Он поёт громко и фальшиво, так что его голос слышен издалека среди нескольких десятков, торопящихся в такт руке диакона Бориса: "и-па-ки-гря-ду-ща-го-со-сла-во-ю-су-ди-ти-жи-вым-и-мерт-вым-е-го-же-цар-стви-ю-не-бу-де-кон-ца".
   В храме холодновато. Всё время кто-то ходит, забывая закрывать дверь. С паперти дует. Пришёл другой сторож на смену Юре. Непонятно, насколько его вводить в курс дела. Во всяком случае, они удалились в сторожку, Юра собирается уезжать - не знает, что ему делать. Зашёл следователь. "Куда мне? туда ехать?" - "Нет, я думаю, мы сейчас запишем все показания... Здесь вот опять сядем... Ваш сменщик пойдёт в храм... Как вас зовут?" - "Николай", - отвечает тот (бородатый истовый богомолец лет пятидесяти, по совместительству столяр). "Идите пока. Я вам потом всё объясню". - Юре: "Я понимаю, что вы очень устали. Но постарайтесь... Я сейчас постараюсь быстро всё записать, и вы ложитесь часов до десяти поспите. А потом я вас опять попрошу... Ничего не поделаешь. Вы понимаете моё положение тоже... я сам почти не спал - со всей этой вашей мистикой, мягко выражаясь... Да, кстати, мне надо осмотреть вот эту вашу аптечку, - (открыл, начал перебирать таблетки). - А в храме есть аптечка?" - "Есть. За левым свечным ящиком, там шкафчик такой", - Юра принял таблетку баралгина, запил холодным чаем. "За левым? Ну-ка, идёмте туда, вы мне покажете". Пришлось опять с ним. Юра спросил: "Установили причину смерти? Яд? лекарство какое-нибудь?" - "М-да... установили..." - промычал тот нехотя.
   В храме причастие. Лев подходит, радостный, вместе со всеми, сложив на груди руки большим крестом...
   Следователь снова разглядывает таблетки, пузырьки, нюхает. Всё берёт носовым платком. Нашёл пузырёк с нашатырным спиртом (обязательно есть на случай обмороков по большим праздникам - в духоте и давке). Глядел, глядел на него в раздумье, потом завернул платок и сунул в карман. Больше ничего интересного не обнаружил.
   Позже, когда отец Вячеслав выносит крест, Лев подходит прикладываться.
   - Ну как? всё хорошо с вами? - спрашивает отец Вячеслав тихо.
   - Слава Богу... Благословите, батюшка.
   - Ну, молодец, - (благословляет). - Задержитесь минут на пятнадцать, мне надо вас кое о чём спросить. Пока читают благодарственные молитвы - послушайте... Я вас потом позову...
   - Да, очень хорошо, я хотел спросить...
   - Ждите, ждите...
   Другие торопятся приложиться к кресту. Лев становится в сторонке.
   Наконец все прошли, отец Вячеслав отнёс крест на престол и выглядывает из северной двери, делает ему знак.
   - В алтарь? - Лев, удивляясь, подходит.
   - Да... На клиросе неудобно, идите сюда... Вот вам. Это "богородичная" просфора, я хочу её вам...
   - Спасибо! - Лев сияет. Он и вообще не отличается церемонностью, а теперь он готов прямо лезть на батюшку со своими развязными вопросами (и, наверное, концепциями).
   - А вот как вы считаете... если мне... я хотел...
   - Нет, давайте это всё мы после обсудим. Зайдите, зайдите сюда, - он прикрыл за ним дверь. - Вот сюда... Скажите мне... Рядом с вами стоял вчера мужчина такой - в белом шарфе. Я только потом сообразил, что вы вместе... Он чего-то не понял, ушёл. Нехорошо получилось... Он ведь тоже хотел исповедаться? А сегодня его нет. Он не обиделся?
   - Не знаю, - Лев пожимает плечами, улыбаясь. - Это некий Василий. Я его совершенно случайно здесь вчера встретил... А почему вы спрашиваете? Нет, он может стоять-стоять - и передумать, с него станется. Он вообще со странностями... Но не обидчивый. Это он от своих настроений дёргается.
   - Он - ваш товарищ?
   - Да нет. Я его встречаю так иногда по храмам... А познакомились в Печорах на Пасху. Он меня вздумал обучать - как молиться, приложившись головой к гробам...
   - Как это? к каким гробам?
   - Ну, к майоликовым плитам... Как раз служили литургию в пещерах в первый день Пасхи... Там же "престол"... Ну вот. Он меня там увидел: "Ты не умеешь молиться, давай я тебя научу. Бога, - говорит, - разумом не узришь! Это классика", - так он это изрёк, что мне даже смешно стало.
   - Это очень странно, - нахмурился отец Вячеслав, - вы не можете рассказать поподробней?
   - Да, интересный случай. Такая наша с ним стычка... Понимаете, было очень душно в храме, даже свечи гасли. Я не вытерпел и вышел... а потом свернул в боковой ход, где никого не было. Он за мной: "Потуши свечу, - говорит, а то тебя мигом отсюда выгонят, - (а там всё глухо так звучит, я сначала испугался). - Садись вот здесь. Я вижу, что ты всё ходишь-ищешь. Ты, наверное, из городских умников, и молиться ты не умеешь. Бога разумом не узришь - запомни это"... Да... А я ему говорю: "Я и не хочу узреть Бога. Что это за самоцель? Если Он пожелает, то Он Сам мне откроется. А для этого я должен стать лучше, правильно? Вот я и хочу стать лучше, пуская в рост те таланты, которые Он мне дал. Разум - от Бога или от кого?"
   - Ну, ну... - отец Вячеслав улыбнулся, удивлённо вскинув брови. - И что дальше?
   - Дальше?... Он вроде бы ничего не ответил. Стал говорить что-то такое... - "Это пещеры Богом зданные! Ты знаешь, что здесь бывает?" - "Что?" - спрашиваю. А он так строго, прямо в приказном порядке: "Садись вот здесь! Затылок приложи к плите! Сними очки!... И зачем ты носишь очки! - говорит, - они мешают видеть!... Свечку убери в карман! Очки убери!... Руки положи вот так! Теперь закрывай глаза!" - "Да? - говорю. - Ну, ты бы рассказал немножко хотя бы, что будет". - "Будет медитация. Слыхал такое слово?" - "Ну да, "закрой глаза, открой рот" - знаю я эти детсадовские штучки!" - Он не обиделся... Нет, он хороший человек, только с какими-то вот заскоками. Опять говорит: "А разумом Бога не узришь! Это - классика". - "А чем же узришь? Спортивными упражнениями и цирковыми трюками?" - Ну, в общем, вот так поговорили.
   - И ты остался очень собой доволен, - подхватил отец Вячеслав.
   - Ну... не знаю...
   - Нет, ты знаешь. Я хочу тебе сказать... Оставим пока этого Василия. Но с твоей стороны тут тоже много мути... Гордость опять же...
   - Батюшка, я как раз думал над тем, что вы мне сказали вчера о гордости... Я недавно читал в каком-то журнале... По статистике выходит, что те девочки, которые избалованы дома и которые в школе считаются "воображалами", - они значительно реже попадают в беду... ну, в специфическом смысле, вы понимаете... то есть у них оказывается больше шансов избежать "падений" до брака...
   - Вполне возможно, - сухо откликнулся отец Вячеслав. - Но это - для бессознательных, которые всё равно живут жизнью "душевно-телесной". А сознательный человек должен избегать падений не с помощью гордости, а прямо наоборот - с помощью смирения... Вообще сознательное и по-настоящему серьёзное отношение к себе - приводит непременно к смирению... Имей в виду: когда гордый падает - это вдвойне опасно: у него очень мало шансов покаяться (если уж говорить о "шансах"). Он переживает шок: его гордость сломлена - и должна быть сломлена ещё раз: в покаянии. И тогда эта гордость спешит прибегнуть к трюку: она начинает оправдывать сам грех, выискивает права свои на него: в особом мнении, в неординарном поведении и так далее.
   Слышно, как отец Иван с диаконом начали водосвятный молебен у Иверской иконы. Певчие тоже пошли туда. В алтарь заглянул Миша:
   - Батюшка, вы здесь?... простите. Там человек вас просит выйти к нему... сказал, что он следователь...
   - Сейчас я освобожусь, скажи ему... Через пять минут.
   - А панихиду будете служить?
   - Обязательно!... Сейчас есть девять?
   - Нет, без четверти.
   - Иди, я скоро выйду.
   Солнечный луч сквозь окно алтаря появился, осветив угол у правой двери и облачения, сложенные там на комоде. По ковру яркое светлое пятно стало медленно перемещаться к престолу...
   - И уж совсем гордости не может предохранить от падений, так сказать, "интеллектуальных", - тихо продолжал отец Вячеслав. - Даже наоборот: она им способствует. И именно для тебя я вижу в этом большую опасность. Запомни, что интеллектуальные своевольные блуждания - это тот же блуд, только ещё страшнее. Потому что блуд плоти связан с нашим физическим телом, с его потребностями, которые могут понуждать человека, толкать на грех. А блуд разума - ни с чем не связан. Это свободная связь прямо с диаволом и его дерзостью. И, стало быть, это есть открытая война против Бога.
   - Это всё понятно, - спешил возразить Лев. - Но я говорил о гордости, может быть, другого рода: об избалованности в смысле какого-то элитарного воспитания, в смысле более высоких запросов, что ли. И это даже не гордость как страсть, - хотя это особый менталитет, с которым, безусловно, связано (да, я соглашусь) своего рода высокомерие. Но высокомерие и гордость - разные всё же вещи. Высокомерие может быть внешним качеством, и я вполне допускаю, что оно может сопровождать внутреннее смирение. А? Как вам кажется? Высокомерие может же быть видимой (то есть ложно воспринимаемой) оборотной стороной истинного благочестия?
   Отец Вячеслав вздохнул сокрушённо:
   - Тебе нужно молиться и молиться, чтобы Господь отнял у тебя всякую словесность, ты говоришь очень складно...
   - Ты слушай меня... И не только слушай, но и обдумай мои слова... Святые отцы говорят, что в любом неприятном и противоречащем суждении и, быть может, ложном - мы всегда можем найти полезное для себя и для своего покаяния. Что тебе сказал этот Василий (человек замечательный в своём роде - не спорь!... ну ладно: на замечательный, так знаменательный) - что он тебе сказал? "Ты городской умник". При всей его общей ложности и... как бы это? - затемнённости - есть в этом правда? Есть. Прямая правда! И я тебе то же самое говорю (только в ином направлении)... Что он тебе ещё сказал? "Бога разумом не узришь". Ты - хихикать. А ты вместо того чтобы хихикать, найди-ка лучше в этом истину. Есть в этом истина? - Есть! И я утверждаю, что именно для тебя она оказывается очень важна... Имей в виду, что каждая наша встреча, по видимости, может быть, случайная, нам не зря посылается. Случайного ничего не бывает. Делай выводы, а не заливайся соловьём, слушая себя с упоением... Если Господь тебе дал язык, - то это для того, чтобы употреблять его во славу Божию, а не во славу самого себя и в укрепление своей гордыни. А для этого нужно просить Господа, чтобы язык сначала отнялся... Не бойся, он вернётся в новом качестве... Как смерть и воскресение. Если человек не умрёт, то он и воскреснуть не может, так? Но почему-то все об этом позабывают - что путь к воскресению и вечной жизни лежит только через смерть (и смерть - крестную!)... Рассуждать о Кресте ты научился. А вот ты попробуй - распни свой язык, ввергни его в уничижение, бесславие, смерть - во всё, через что Иисус Христос прошёл, наш Спаситель.
   - Батюшка, ну что вы говорите! - воскликнул Лев с силой. - Простите, но вы в совсем какие-то сомнительные вещи... Это же всё господь даёт - смерть, распинание. Я же не буду искать этих даров сам!... Моё дело скромное - креститься. Это есть образ смерти, доступный мне, и я это дело выполнил. Всего год назад. Если б Богу угодно было пресечь мой язык, а потом воскресить, - то Он бы это сделал во время Крещения (потому что я с искренней верой крестился, я вас уверяю!). Этот Василий, чудак, он мне как-то сказал: "Хорошо тебе: ты недавно крестился: живёшь заново!... Хорошо тем, кого не окрестили в детстве: им оставили такую возможность. А мне, - говорит, - чтобы снова начать жить, нужно теперь, чтобы меня отпели!"
   Отец Вячеслав обмер: что-то вдруг стукнуло, и он несколько секунд молчал. (Лев тоже почувствовал этот удар, осёкся и глядел на него недоумённо, с испугом: "Что такое? заболтался?...что я сказал?" - его лицо постепенно делалось жалким и огорчённым.)
   - Как... как вы сказали? - медленно переспросил отец Вячеслав, поднимая на него взгляд от пола, от светлого солнечного треугольника на ковре, незаметно и неуклонно подвигавшегося к грани престола (а напрестольное облачение - зелёный шёлк с золотом - ещё в тени)...
   - То есть как? Я говорил, батюшка, опять про этого Василия, вы не поняли? - что он мне позавидовал по поводу моего недавнего крещения...
   - Ну да, конечно, я понял... Давно был этот разговор?
   - Летом. Я встретил его у "Ризоположения" (я там живу рядом). Он был не такой, как в Печорах, - в состоянии, я бы сказал, расслабленном и меланхоличном. Во всяком случае, никакой этой самоуверенности и приказного тона... Очень хорошо мы с ним побеседовали...
   - О чём же вы беседовали? Насчёт отпевания? Простите, я не понял: он как сказал? - что считает отпевание тоже таинством? как и крещение?
   - Да нет... Это он как бы в шутку сказал так грустно... Хотя, может быть, и не в шутку... Да, вы правы, я вспомнил: он как раз рассуждал о том, что таинство и не-таинство - это формальное разделение. На самом деле зависит от веры: важно самому через это пройти и реально почувствовать. А младенцев когда крестят...
   - Нет, а что насчёт отпевания?
   - Я не помню... Разве это так важно? - удивился Лев.
   - Хм, - важно? - отец Вячеслав на этот раз уже спокойно поднял брови и задумался. (Лоб у него вспотел, и он отёр платком.) - Видишь ли... Есть исповедь. Она тоже заново рождает человека, как и крещение. Поэтому-то она есть таинство: зависит от человека: от его воли к покаянию. Настоящая исповедь - психологически - есть тоже образ смерти: человек умирает и возрождается... А вот, напротив, - как раз если он не хочет расстаться со своим грехом, тогда он выдумывает лазейки: формальные обряды. Тут уж начинается магия, т.е. когда формальность возводится в ранг автоматического таинства. Это очень страшно... Очень опасно...
   - Я не понимаю, батюшка, к чему вы всё это говорите?
   - Да... да... это я зря... Это совсем к тебе не относится. Прости, ради Христа, я что-то устал очень. Иди, иди с Богом. - (Отец Вячеслав благословил Льва; тот хотел идти, взялся за ручку двери.) - Да, постой, так он, значит, не исповедовался, если говорил о таком исходе?
   - О каком?... кто?
   - Василий.
   - Я не знаю, - Лев пожал плечами. - Нет, он исповедовался, вроде... Вот и вчера хотел...
   - Но исповедь его не удовлетворяла в этом смысле, - если он думал о чём-то более "радикальном"?... Нет, ладно... всё... всё, иди. Хватит об этом, и всё забудь. О себе думай. Старайся выполнить, что я тебе сказал... Разговоров умных веди поменьше... Всё.
  
   7
  
   Отец Вячеслав чувствовал себя не так плохо, как Юра. - Это потому, что он отслужил литургию, и тайнодействие сняло усталость. Насколько исповедь забирала силы, настолько литургия их восстанавливала. Так бывало всегда, он давно перестал этому удивляться (но не забывал благодарить).
   Теперь он отслужил панихиду, с особенным усердием поминая новопреставленную Валентину (он не сказал "убиенную"). Прихожане, уже всё зная, перешептнулись лишний раз и переглянулись скорбно.
   И, в половине десятого освободившись, он уехал из храма - следователю почему-то не удалось его задержать или направить в уголовный отдел.... К тому времени закон о свидетельском иммунитете духовенства уже вступил в силу. Правда, следователь мог о нём не знать или не совсем понимать, что такое этот свидетельский иммунитет, - но отец-то Вячеслав, уж конечно, всё знал и понимал. Он же следователю, возможно, и объяснил это ещё ночью.
   Итак, наскоро перекусив в трапезной, он поехал...
   Куда?
   А ты, читатель умный, искушённый и внимательный, как ты думаешь, куда он поехал? Ты бы сам куда отправился в этот момент, в этой точке? -
   Правильно! совершенно верно! - к "Борису и Глебу"... Именно туда он и поехал, этот знаменитый духовник отец Вячеслав. Хоть он в отличие от тебя, не читал Набокова, но, без сомнения, должен знать, что истинное расследование приводит непременно к зеркалу. И, стало быть, он это знает, раз он туда поехал. И ты, начитанный, свободно мог бы туда поехать - почему бы и нет, собственно?
   А вот я поехать к "Борису и Глебу" не могу - и в этом состоит мой ужас.
   Не понимаешь, умный и искушённый? Удивлён? "Почему?" - порываешься сразу спросить ты, любознательный.
   Но что - "почему"? - почему не могу или почему ужас?
   "И то и другое! - требуешь ты поспешно.
   Нет, так, к сожалению, не получится. Сначала одно что-нибудь, потом, может быть, и другое.
   Объясняю: я не могу туда, к "Борису и Глебу", поехать, потому что я ещё не мёртв. Вот когда я стану мёртв, - тогда моя мать и братья отвезут меня туда, именно к "Борису и Глебу", больше им некуда меня везти, да и не придёт им в голову везти меня куда-нибудь, кроме "Бориса и Глеба".
   Ага! - стало быть, ты смекаешь и делаешь выводы (учитывая всё тобой вышепрочитанное): значит, он не сам себя сделает мёртвым, если мама и братья смогут повезти его туда, в то место, в которое он так зачем-то стремится... Значит, кто-то его сделает мёртвым? Кто же этот кто-то? - И вообще, откуда он сам-то вдруг взялся, этот невидимый, но пока не мёртвый?
   Откуда? - О, ты ошибаешься, и сейчас я покажу тебе твою ошибку: я взялся отнюдь не "вдруг". Совсем напротив, я произошёл из очень почтенной семьи очень-очень почтенного московского протоиерея. Передо мной, не сомневайся, были благоприятно распахнуты двери и Семинарии, и Академии вслед за тем. Я мог бы безмятежно и поступательно восходить "из степени в степень". Но что делать, если в нашей семье издавна чередовались священнослужители и медики? А поскольку я был пятым сыном, рождённым уже в то время, когда мой отец находился на пороге маститой старости и был благочинным, а впоследствии ещё секретарём митрополита Николая (Ярушевича)...
   Но ты нервничаешь, ты, недоверчивый, подозреваешь тут подвох. "Кто такой митрополит Николай (Ярушевич)?" - уже готов у тебя прицельный и пристрастный вопрос.
   Зачем? - Напрасно ты беспокоишься: подвоха не будет. Откуда я взялся, туда же я и скроюсь, согласно известному изречению Анаксимандра, "...вдоль употребления.. Ибо они должны не только отдавать друг другу должное, но и заискивать друг перед другом и взаимно угождать за своё бесчинство, под уклон времени".
  
   Отец Вячеслав, в общем, знал, что отца Алексея он застанет тоже после ранней обедни, освободившегося. Это уж так должно было случиться в тот день, хотя о его графике служб он, конечно, не имел представления. Следовало бы вперёд позвонить, но отец Вячеслав предпочёл ехать без звонка.
   Отец Алексей, ему сказали, был в кабинете старосты. Пришлось ждать минут пятнадцать в сомнениях и тревоге: не опередило ли следствие?
   Но нет, они встретились во дворе, и отец Вячеслав, приветствуя его, не заметил в нём никакой озабоченности.
   - Вы отец Вячеслав? Очень желал с вами познакомиться! Наслышан, наслышан о вас, отче, от своих духовных чад... - басил он, улыбаясь и глядя внимательно. - У вас дело? Пойдёмте за трапезу. Вы кушали?
   - Да, я успел поесть, спасибо. Лучше нам куда-нибудь... Дело очень серьёзное. У нас несчастье в храме. Беда, батюшка.
   - Что такое?!... Подождите, пойдёмте-ка... Пойдёмте вот сюда, - отец Алексей повёл его на второй этаж колокольни по крутой деревянной лестнице. Сам шёл впереди. Там была какая-то общая комната с диваном и большим полированным столом, на котором не было ничего, кроме телефона.
   - Здесь у нас спевки обычно проходят... Располагайтесь... Я, знаете, немного спешу, - говорил отец Алексей, двигая стулья и уже нахмурясь, - мне надо ехать сегодня причащать одну нашу старую прихожанку, она ждёт... Так что у вас? что такое произошло?
   - Сегодня ночью в нашем храме скончалась регент. Валентина. Вы должны её знать, она раньше у вас пела...
   - Ох ты, Господи! - отец Алексей перекрестился в испуге. - Ну да, я её прекрасно знаю... Но позвольте, - как же это случилось? Она ведь совсем молодая! сколько ей? - тридцать?
   - Это случилось при очень странных обстоятельствах, батюшка. И возможно, её смерть была насильственной... Начато следствие.
   - Господи... Господи... ещё не легче!...
   - Да. Они могут и к вам приехать для выяснений. Я, собственно, и появился тут, чтобы предупредить. Возможно, отец Алексей, будут допрашивать вас лично.
   - Так что - я?... что я могу?... почему меня? - затрепетал и заметался отец Алексей. - Я, конечно... Но что я...
   - Дело в том, что в этом несчастье (а может быть, преступлении) каким-то образом оказалась замешана Таня Гонсевская, ваша духовная дочь. Бывшая. Вы помните её?
   - Танечка?... Танечку?? - Ну а как же! Она несчастный человек!... Постойте... Она... С ней тоже что-нибудь? Или она...
   Отец Вячеслав начал излагать события. Отец Алексей очень волновался. Он молчал, лицо его покрылось пятнами. Он зажмурил глаза. Дёрнувшись и заскрипев стулом, он повернулся, резко склонил голову. Облокотясь на стол, сильно сдавил себе лоб той же рукою. Волосы, подстриженные в кружок, упали на лицо. Это был священник сухой и подтянутый (что называется, "монашеского склада"), с узкой длинной бородой. Но всё же неуловимое сходство сейчас, когда они оказались рядом, вдруг проступило в нём с коренастым отцом Вячеславом, который, в общем, имел вид потёртого советского служащего. (Они были примерно ровесники - под пятьдесят. Отец Алексей немного постарше. Он служил скоро двадцать лет, пройдя перед рукоположением и семинарию, и академию в установленном порядке; поэтому он, наверное, был готов смотреть сверху на отца Вячеслава: тот всего четыре года священствовал, за семинарию сдал экстерном, а раньше был научным сотрудником в каком-то математическом институте. Всё это было известно. Мир духовенства чрезвычайно тесен. Ещё не имев случая видеться и говорить, они уже знали друг о друге почти всё.)
   Зазвонил телефон. Отец Алексей не шелохнулся. После нескольких звонков сняли трубку где-то на спаренном аппарате. Отец Алексей поднял голову, взгляд его был измучен:
   - Вы рассказали очень страшное происшествие, очень! Я должен подумать... Я никогда не мог предположить... Тут есть что-то гораздо более страшное даже, чем кажется, - он снова зажмурился и мотнул головой. - Мне обязательно надо понять, в чём тут дело...
   - Мне тоже, - подхватил отец Вячеслав, но тот не откликнулся, а замолчал, глядя поверх него в стену оцепеневшим взглядом.
   - Валя исповедовалась у меня последнее время часто, - выждав минуту, начал отец Вячеслав тихо, с большой осторожностью говорить. - Мне казалось, что у неё всё в порядке, - в относительном порядке, конечно. Однако вот эти обстоятельства таковы (вы сами это видите), что я, батюшка, не могу исключить здесь самоубийства. Какого-нибудь отравления, например... Если же это так, тогда здесь потребуется совершенно особая молитва... И вообще другой подход ко всему - вы это понимаете хорошо... И на меня в этом случае ложится ответственность гораздо большая... Что же касается Тани Гонсевской, то я совсем её не знал, даже никогда не видел... Поэтому...
   Заскрипела лестница. А проёме приоткрытой двери показалась голова женщины в пуховом платке.
   - Отец Алексей, я вас ищу... Сказали: сюда пошёл, - она ещё поднялась на две-три ступеньки, но в комнату не зашла.
   - Что такое, Мария, говори?
   - Вам звонила сейчас женщина... Ольга Павловна, по-моему, плохо было слышно. Она просила вам срочно передать, чтобы вы к ней не ездили сегодня. Очень волновалась, что вы уже поехали... Она ещё будет звонить.
   - Да. Я вот уже собирался ехать её причащать. А что случилось?
   - Не знаю. Говорит - не готова: поела там чего-то или лекарство какое приняла - я не разобрала... А я уж думала, вы уехали: вы трубку не берёте...
   (Отец Вячеслав, вздёрнув рукав рясы, посмотрел на часы: без двадцати одиннадцать. Не может быть, чтобы Марину уже допросили!... Непонятно...)
   - А чего она раньше-то не могла позвонить? Я же планирую, я вон крестины возложил на отца Олега...
   - Она сказала, что с самого утра звонит - не дозвонится: всё занято...
   (Совершенно непонятно!... Совпадение... Но он сам всего час назад говорил Льву, что случайностей не бывает. Дежурная фраза духовника? - Нет, так не получится, это бесчестно... Всё имеет смысл - пусть невидимый, непостижимый, но смысл. Может быть, в таком случае, неверно поставлен вопрос: нужно спрашивать не "отчего это произошло", а "для чего это произошло?" - т.е. не оборачиваться, а смотреть вперёд, думать не о причинах, а о целях...)
   - Иди передай отцу Олегу, что я сам буду крестить. Чтобы он мог заниматься со школьниками...
   Отец Алексей умолк и внезапно отвернулся, как будто случайно задумался совсем о другом. Женщина смотрела удивлённо. Что-то по сравнению с его обычным поведением, вероятно, изменилось в нём. Она перевела взгляд на отца Вячеслава, но тотчас пресекла в себе любопытство, поклонилась и ушла молча.
   Отец Алексей сильно наморщил лоб и скривил лицо. И снова опустил голову с тяжёлым, трудным вздохом, как от боли. Несколько минут длилась тишина, отец Вячеслав решил не нарушать её. Также решил оставить и праздные гадания: он вернулся к Иисусовой молитве, и та постепенно заполнила всю его мысль.
   - Всё связано. Вы даже не представляете, - начал отец Алексей хрипло... голос осел куда-то, он махнул рукой, прокашлялся. Глаза его блуждали.
   - Вы даже не представляете, как это происшествие связано с тем, что здесь было прошлой осенью, - продолжал он с усилием. - Я не хотел вам рассказывать, но, видно, придётся... Я думал, всё кончилось, улеглось. Это я виноват: язва осталась не залеченной! я должен был... Таня ушла от меня, перестала считать себя моей духовной дочерью. Понимаете, она скрылась из поля моего зрения, перестала бывать в храме - и я тешил себя мыслью, что всё как-то уладилось, - где-то там, без моей помощи... И вот к чему это привело, к какому невместимому ужасу! - вот результат моей косности перед вами, перед Богом, перед всем миром... Отец Вячеслав, послушайте и постарайтесь принять это. Надо вам хорошенько вникнуть и уразуметь: моя вина лежит в основании того, что случилось. Только моя!... Нет, я постичь не могу: как вы догадались приехать ко мне... сразу, лишь только освободились, - как? Вас Бог наделил даром провúдения? - воскликнул он без иронии (это было страшно, отец Вячеслав поёжился).
   - Что вы! Ну нет, не надо, батюшка, - сказал он стеснённо. - Просто я бывший математик, вы знаете.
   - Да, я слышал, - пробормотал тот. - Так вот слушайте и применяйте свои способности... Я думаю, что это поздно... А вдруг не поздно? вдруг что-то ещё более страшное можно остановить?
   - Почему вы думаете? - спросил отец Вячеслав быстро.
   - Я? Не знаю... Мне кажется... Я не знаю... Мне так кажется почему-то... Может быть, я слишком потрясён и плохо соображаю. Валентина и Таня - здесь связь прямая: они были подругами... нет, я не знаю, насколько... близкими знакомыми - очень близкими, так скажем. Таня тоже иногда пела на клиросе. Она у меня исповедовалась лет десять. Она и замуж выходила с моего благословения, я сам венчал её с мужем. И хотя он был человек "особый", как она выражалась, - не совсем церковный, и я не очень-то его знал, но, по-видимому, человек исключительной порядочности. У меня не было никаких поводов для беспокойства. И вдруг - не прошло двух лет, как Таня впала в сильнейшую страсть к другому человеку. Это было похоже на болезнь. Да, иначе не объяснишь: это было явно болезненное изменение всей её души. Она, конечно, не осознавала, но со стороны на неё нельзя было смотреть без жалости, без острейшего сострадания... Тот человек тоже иногда появлялся у нас, его знали. По приходу пошли толки. Таня перестала подходить к исповеди, мне самому пришлось её призвать. Она созналась, но наотрез отказалась каяться и оставить эту связь. Я наложил на неё епитимью. У меня было ощущение катастрофы... Вы знаете, я сам тогда словно бы заболел от горя. Что-то помутилось во мне, и я совершил действие странное - может быть, неправильное... да, решительно неправильное! так ни в коем случае не следовало поступать! Дело в том, что одна старая женщина имела на Таню очень большое влияние (раньше, до замужества; потом я как-то не знаю, но тоже, наверное)... Эта женщина не ходила в храм, у неё больные ноги. Танечка к ней ездила, навещала её. И Валентина тоже у неё бывала. Я написал этой женщине записку и попросил Валентину передать... Нет, определённо, мне надо было самому к ней ехать! - но я говорю, что Бог наслал на меня помрачение... и притом эта вечная занятость, усталость на приходе, требы, суета... Да что я вам объясняю... Вот за суетность меня Бог и покарал...
   - Это та женщина, о которой сегодня шла речь?
   - Какая речь?... кто?... - не понял отец Алексей.
   - Ну, к ней вы должны были сегодня ехать?
   - Господи! - вскрикнул он. - Я совершенно не сопоставил! Да, это она... Я настолько был подавлен вашим рассказом, выбит из колеи... Господи! - её надо предупредить, что Вали больше не будет у неё, она же совсем беспомощная... Надо ей как-то сообщить!... Но вы, батюшка, - каким образом вы-то догадались?
   - Я от Валентины слышал о ней не раз.
   - Да, да, в самом деле... Нет, вероятно, я всё-таки должен к ней ехать... Нет, я не знаю, я что-то совсем теряюсь... Как вы... что вы скажете в этом случае?... Она будет совершенно убита!
   - У вас есть её телефон?
   - Нет, кажется...
   - Посмотрите, пожалуйста... Если нет - значит, будем ждать, когда она сама позвонит. И вы дадите мне трубку, я ей скажу про Валентину... А может быть, и съезжу к ней, если будет нужно... Крепитесь, отец Алексей.
   - Хорошо... Придётся... Господи, дай силы - и вам, и мне.
   - Вы знаете о свидетельском иммунитете духовенства?
   (Жестокий человек отец Вячеслав - стремительный, цепкий... Такие внезапные переключения... Но ведь циником его, пожалуй, не назовёшь. Другое слово... Бедный отец Алексей, конечно, не сразу мог сообразить.)
   - О чём?... Простите, что вы спросили?
   - О свидетельском иммунитете, - слышали?
   - Ах, это... Да. что-то слышал... Но я не совсем понимаю, как им пользоваться.
   - Очень просто: вас не могут привлечь в качестве официального свидетеля по делу, если вы этого не захотите. Имейте в виду... Это вам понадобится, потому что к вам могут приехать с минуты на минуту... И я очень вам советую воспользоваться этим в полной мере, то есть с первых же слов... Как вы?
   - Да, конечно, пожалуй... Так я и сделаю... Но это лишь потому, что я очень на вас надеюсь - именно на вас, батюшка, простите, но нет у меня другого выхода... Я затем и начал это тяжёлое повествование... Да, и я должен докончить. Слушайте до конца... Так вот... Что я хотел сказать, я забыл... Да, я тогда не понял, что там произошло. Был какой-то скандал. Валентина перестала пускать Таню на клирос. Но хор разделился: некоторые не хотели больше петь с Валентиной, и в конце концов, волею настоятеля, ей пришлось уйти... А к этой старушке, Ольге Карловне, я всё-таки съездил потом - она только сказала мне довольно сухо: "Танюша не захотела со мной разговаривать об этом и вообще перестала бывать. Ну что ж, - говорит, - я её вполне понимаю... Мне кажется, это Валечка её отстранила... Валя ведь тоже очень несчастная девушка. Вы бы, отец Алексей, как-нибудь постарались её утешить... Эх, если б не мои ноги - вот эти вот никчемные приживальщики мои! - уж я бы давно подыскала ей хорошего жениха!" - так она сказала, я дословно передаю её слова, я их запомнил. Но поделать я ничего не мог. Господь не надоумил меня тогда. Тани совсем не стало видно в храме, и Валентина вскоре ушла. Я за повседневной суетой постепенно перестал об этом думать (хотя первое время было очень больно)... И вот теперь - то, что я услышал от вас, - я не могу это вместить, это валится на меня прямо как... Я не знаю, что делать дальше... Да, вы сказали... Сейчас я посмотрю - может быть, найдётся телефон. Попробуем позвонить... Хотя едва ли... не думаю, чтобы у меня... Может, у кого-то из прихожан...
   Он начал перелистывать взад-вперёд записную книжку, пытаясь сосредоточиться. (Отец Вячеслав наблюдал за ним). Книжка была старая, совершенно истрёпанная и исписанная от корки до корки. Он поворачивал её одним боком и другим, тупо рассматривая полустёртые цифры и буквы.
   - Отец Алексей, оставьте, это не так важно... Не расстраивайтесь, - попросил отец Вячеслав. - Скажите, какую епитимью вы наложили на Таню?
   - Епитимью? - он пожал плечами. - Обыкновенную: запретил причащаться до оставления греха и полного покаяния.
   - Понятно... Отец Алексей... я вас спрошу об одной вещи... не удивляйтесь...
   - Да, я вас слушаю, - сказал тот спокойно, пряча книжку в карман. - Я, впрочем. догадываюсь...
   - Если окажется, что Таня жива...
   Отец Алексей в изнеможении прикрыл глаза и кивнул несколько раз:
   - Да, именно, именно...
   - ...и если мне удастся с ней встретиться, - вы дозволяете мне снять епитимью? не обязательно посылать её к вам?
   Он всё кивал, кивал, подперев лицо ладонью, - потом сказал грустно:
   - При разрыве с любовником - да, безусловно. А без этого - какой может быть разговор, вы же сами понимаете... Дело совсем не во мне, уже давно не во мне...
   - Да, конечно... Но я хотел бы... если не требовать от неё сразу немедленного возвращения к мужу... Это приемлемо?
   - Да, отец Вячеслав, да! - воскликнул отец Алексей, распрямляясь и широко раскрыв глаза. - Танечка... Нет, даже представить себе нельзя, в каком она ужасном сейчас состоянии! - если только она жива, Господи... Всё что угодно, лишь бы её спасти!... Нет, меня она не послушает больше, это ясно... Но если вы ей поможете, я по гроб жизни буду за вас молиться, отец Вяччеслав!
   Так он высказался. Или не совсем так. А может быть, это я тут корёжу его фигуру и речь по своему произволу, по своей страсти. Патетика - называется. Опытный ли я наблюдатель?... В любом случае, патетика больше, наверное, пристала духовному лицу, чем мне, - вот я и перекладываю с себя на ни в чём не повинного ни сном ни духом этого приходского батюшку... Здесь кажущееся противоречие: я уверен, что он невинен, что он младенчествует, - и патетика, впрыснутая вдруг в его ошеломлённое состояние, призвана подтвердить это.
  
   8
  
   Дело в том, что всё предыдущее написано лишь приблизительно и предположительно. Сейчас я заявляю, что я никогда не видел, в частности, Таниного мужа и плохо представляю себе его манеру держаться и говорить, - только кое-что из её рассказов. О Юре и свещнице Наталье имею представление лишь по двум-трём репликам, сказанным между нами. То же относится и к фигурам духовников - отца Вячеслава и отца Алексея. Старосту не видел, имя придумал. Следователя видел, но, наверное, другого, и, во всяком случае, имею весьма расплывчатое представление о том, как обычно производится следствие. Для юноши Льва пришлось воспользоваться маловразумительным описанием, которое дал Вася. - (Всех перечислил или забыл кого-нибудь?)
   Чего я хочу? - Я постарался предположить и описать максимум из того, что могло быть говорено и узнано, - всё, на что только у меня хватило воображения. Мне казалось, что, последовательно перебирая всё, я нащупаю то единственное, что мне нужно. И действительно, оно где-то тут промелькнуло - то единственное, я в этом уверен, я чувствую! - проскользнуло, но мне так и не далось. И бесполезно перечитывать, бесполезно пытаться что-то изменить и дополнить - я уже несколько раз это делал. В отчаянии я даже обратился к тебе, чужой читатель, - мне показалось, что, может быть, ты, твои нечеловеческие фасеточные глаза насекомого способны отразить какой-то иной ракурс происходящего, и я, заглянув в них на долю секунду, успею ухватить... Но где тебя возьмёшь? Я в тебя не верю, это выяснилось довольно быстро.
   А дальше след отца Вячеслава потерялся: от "Бориса и Глеба" он взял такси. Возможно, он и туда приехал на такси. Но там был Вася, он приехал раньше и с паперти видел встречу двух духовников посреди двора. Остальное - предположения (включая телефонный звонок). Имя "Ольга Карловна" (или "Павловна"?) - чистая условность. За такси на своём "ниссане" Васе последовать не удалось. Во всяком случае, так он объяснил. Но я не исключаю, что он, вместо того чтобы искать Таню (о! об этом ещё речь после: о его странной и убивающей меня позиции в этом вопросе), - вместо того чтобы искать её до упора, предпочёл остаться посмотреть, приедет ли следствие.
   Вася в школе был меланхоликом и плаксой. Позже, когда я поступил в институт, он был панком. Потом он был комсомольским секретарём, потом оккультистом. В середине восьмидесятых годов я встретил его твёрдым вождём семейства: мужем ангелоподобной кроткой жены и отцом трёх маленьких мальчиков, на которых он не мог глядеть без изумлённой улыбки, но воспитывал их, впрочем, довольно странными методами. Наконец года два назад он предстал передо мной в облике директора вновь организованного совместного предприятия - почти всё время проводил в банках и на биржах и вследствие этого всех знал и всё мог.
   В три часа ночи Вася вбежал в квартиру моего брата. (Мой старший брат с семьёй уехал на два года в Германию, и я от мамы перебрался в его квартиру.)
   - Быстро собирайся! Поехали! Я видел, куда они спрятали гроб!
   - Какой гроб?
   - Как - какой? Наш!
   - Она очнулась?
   - Нет!
   Молчание.
   - Ну что ты на меня уставился? Одевайся, я сказал!
   - Что с ней?
   - Приехала милиция. Бегали-бегали. Потом увезли тело в морг.
   Молчание.
   Таню снова начала колотить тряска - крупная и неудержимая. Её тело, укрытое шерстяным одеялом, болталось и прыгало на кровати. Зубы стучали...
   - Ты едешь или нет?!
   - Я не могу оставить Таню.
   - Ничего не случится. Мы быстро вернёмся. Отступать нам некуда!
   - За... чем... - Таня с трудом - медленно и непонятно - начала говорить сквозь лязгающие зубы. - Я... не... буду... я... не... хочу... больше...
   - Таня, тебе отступать нельзя! - он наклонился к ней. - Если ты сейчас отступишь - ты пропадёшь! Куда тебе? - обратно к своему "Вольдемару"? - И что будет? Ты соображаешь хоть немного?! Спи! Мы всё устроим, тебе не о чем думать! Утром поедем за город, в Куркино, у меня там батюшка знакомый... Спи! Мы никому тебя не отдадим, никакое зло к тебе не допустим!
   Молчание.
   Она трясётся.
   - Пошли! Быстрей! Мы теряем время!
   Я оделся и тупо вышел следом за ним на лестницу, начал спускаться. Я совершенно утратил способность соображать что-либо.
   - А на чём мы повезём?
   - Я "ниссан" взял в фирме.
   Это был маленький белый автобус, который Таня называла "Рафик Ниссанович". Мы сели в него. Вася погнал.
   - Что же теперь будет?
   - Не думай об этом! Ты же не нарочно! Значит - так надо. Значит, Бог её покарал.
   - Но как это могло произойти?
   - Очень просто: сердце не сработало! Ведь ты подгонял дозу для Татьяны, а не для неё.
   - Да - но всё-таки... Теперь на нас выйдут... Ладно, на нас плевать, - но куда мы денем Таню?
   - Плевать - это здорово! Я очень люблю плевать на себя, на свою жену, на своих детей! И особенно мне нравится, когда мои друзья это делают!
   Я замолчал. Снова я не понял его.
   - Тебя допросили?
   - Нет, я с улицы наблюдал. Это было уже в двенадцать. Танин муж поднял всех на ноги. Он приехал туда вместе с дедом.
   - Значит, он прилетел всё-таки?
   - Как видишь. Не говори Тане, но, по-моему, да тоже увезли: на скорой.
   - Господи, Господи!
   - Да. Вот тебе и "Господи"! Не бойся, Он нас не выдаст.
   - Кто?
   - Бог. Чего бояться? Он делает всё как надо.
   - Уже сделал. Теперь нас посадят.
   - Как? Каким образом нас найдут?
   - Ты что ж думаешь, они дураки!... Через ЗАГС найдут справку...
   - Ну и что увидят? Что подпись патологоанатома фальшивая, а печать нарисованная... Понятно, что лучше было без ЗАГСА - оформить всё по фальшивой копии, - кто ж спорит...
   Но этот фокус у него не прошёл - "девушка, тесть побёг за водкой с утра и пропал, свидетельство у него осталось... но вот у нас копия, нотариально заверенная, оформите нам, пожалуйста, сейчас могилу, а завтра мы... сколько нам нужно заплатить?" - нет, пришлось включить полный вариант со справкой и ЗАГСом, и всё это вчера, в течение нескольких часов, после того как я позвонил Людвигу Бонифациевичу - сообщить о смерти - и узнал от него, что Ярин звонил и собирается вылетать...
   В ту минуту я впервые понял, насколько смерть необратимая вещь, - даже в информационном плане. Ведь если б он сказал своё сообщение вперёд моего, то я бы тотчас поспешил его обрадовать, что предположения об инфаркте не подтвердились, это был небольшой приступ, всё прошло, Танечке гораздо лучше и сегодня она вернётся домой. Только из-за перестановки сообщений и начался - налетел в то же мгновенье и замелькал - этот стремительный лавинообразный бред, который меньше чем за сутки привёл нас к невообразимому краху...)
   Несчастный звонок из Парижа спутал весь наш план и вверг нас в состояние паники. Сейчас я объясню. - Во первых, мы собирались отпевать в понедельник, когда в церкви совсем мало народу. Во-вторых, мы хотели явиться в церковь утром: привезти гроб, допустим, к десяти, в одиннадцать отпеть, в двенадцать быть на кладбище. Тане пришлось бы лежать не более трёх часов. Четырёхчасовая доза, которую мы подобрали, была бы с большим запасом. - Теперь же надо было выставлять гроб в церковь с вечера - с субботнего вечера - и как можно раньше, потому что Ярин мог прилететь в любую минуту и начать метать по клиникам. (А никакой клиники не было: мы шли по простейшему пути: Вася где-то раздобыл бланк справки и попросил знакомого специалиста нарисовать на нём печать. Таким же образом он на всякий случай заготовил и копию свидетельства, чтобы, если удастся, избежать явки в ЗАГС...)
   Мы совершенно не знали, сколько у нас есть времени. Вася помчался за гробом (гроб, слава Богу, удалось получить по копии, правда, Вася всюду совал деньги), а я тем временем поехал к Людвигу Бонифациевичу брать документы на могилу (это было старое семейное место на Ваганькове, большой участок, обнесённый чугунной оградой из чугунных цепей; там лежали Танина бабушка, прабабушка, отец, мать и ещё кто-то дальний). Дальше мы с Васей: на кладбище (не получилось) - ЗАГС - и снова кладбище. Это была сумасшедшая гонка, но к пяти часам всё было готово. Васин друг, Лёня, которого, конечно, пришлось посвятить в проект, стоял со своим личным УАЗиком возле морга Кардиологического Центра. В УАЗике находились гроб и Таня. В четверть шестого я подъехал туда на Васиной "волге" с Людвигом Бонифациевичем. (Он должен был обязательно сопровождать нас по всему маршруту, чтобы видеть всё собственными глазами: морг - церковь вечером - церковь утром - кладбище - могила.) Мы подъехали, и Вася вышел нам навстречу: "Ну вот и вы, наконец-то! сколько ж можно ждать! морг уже закрылся: они работают только до пяти. Но мы Танечку уже вынесли и поставили в машину". Вася сел за руль "волги", я полез в УАЗик. Укол я сделал по дороге в половине шестого. Я был уверен, что к половине десятого служба давно кончится и все разойдутся, храм запрут на замок... Интересно, что бы я сделал, если б знал про отца Вячеслава и про его обычай исповедовать индивидуально до полуночи? - А что я мог сделать? - то же самое: ведь Ярин мог уже прилететь и вот сейчас быть уже дома...
   Итак, мы внесли гроб в церковь. Четвёртый мужчина, который нёс гроб с Васей и Лёней, был просто какой-то прихожанин, которого мы попросили помочь. Лёня сейчас же уехал, а "волгу" Вася отогнал и поставил недалеко во дворе дома...
   Но было ещё множество нерешённых - и, казалось, неразрешимых -проблем. Они приводили меня в отчаянье. - Когда приедет Ярин? Как он будет себя вести? Если не приедет, то позволят ли мне остаться в церкви на ночь? Если приедет - как мне его отправить после службы домой, а самому остаться?... Второе: допустим, я сделаю укол в шесть утра. Удастся ли отпеть завтра после ранней? Даже после ранней время и то будет на пределе... Более того (нет, это просто свихнуться тут же на месте!), как уговорить Ярина ехать на кладбище не в УАЗике, а в "волге" с Людвигом Бонифациевичем (чтобы Таня могла вылезти из гроба по дороге; конечно, мы собирались закапывать гроб пустой (вернее, положить в него мешок с песком), хотя у Васи были и другие идеи: ещё летом он разработал и выполнил на своей фирме специальный аппарат, предназначенный для дыхания из могилы, - это была трубочка, телескопическая, подобно антенне радиоприёмника; вращением маленькой рукоятки она поднималась вверх сквозь слой земли, верхнее колено работало как бурав, а отверстие находилось в нём сбоку и было прикрыто изнутри шторкой, чтобы туда земля не набилась, - шторка же отодвигалась потом на пружине; это устройство Вася даже испытал летом у меня на даче; он заставил меня сколотить самодельный гроб и закопать его в нём на участке однажды ночью (чтобы соседи не видели); в крышке гроба против сложенных рук была заготовлена щель необходимой ширины, потому что бурав, конечно, не мог проткнуть доску; само устройство было положено Васе под колени; сработало оно правильно, и Вася провёл под землёй почти час, но я категорически отказался использовать это устройство для Тани: она очень тяжело отходила от летаргии (тогда же, летом, я подбирал для неё комбинацию препаратов): в течение получаса у неё бывала нарушена координация движений, и она могла не сориентироваться под землёй, хотя память возвращалась к ней сразу; Вася спорил, утверждал, что одного отпевания недостаточно, постоянно твердил слова из чина погребения: "Яко земля еси - и в землю отыдеши". - "А как же кремируют?" - возражала Таня. "Да, но это неправильно, настоящий священник тебе всегда скажет, что кремировать нельзя!" - "Ничего подобного. Никто кремацию не запрещает. Говорят: "нежелательно", - но это совсем другое дело. Для Церкви главное - отпеть. И для меня это главное... А остальное - зачем лишние сложности?" - "Сложности? Ишь ты! Так и отпевалась бы заочно! - тоже разрешается!..." - "Но дедушка никогда не согласится, чтобы меня заочно отпевали..." - "Дедушка?" - "Ну... и мне самой...как-то надёжней..." - "Вот именно!" - "Что вот именно? Вот именно, что вам сложностей хватит и без могилы... Ты подумай: вам же потом откапывать: как вы это собираетесь делать? Днём? Или я до ночи пролежу?... А как трубочка высунется? вдруг кто увидит?" - "Ничего, - грозился Вася, - вот мы тебя проведём - а потом я следом за тобой, и уж я-то пройду через могилу, будьте уверены!" - "И тоже будешь заново креститься?" - "А как же!" - "И венчаться?" - "Обязательно!" - "С кем же? опять со своей женой?" - "Конечно. Со своей вдовой..." Когда стало известно, что прилетает Ярин, вариант с Васиным устройством опять всплыл как рабочий, но он сейчас же оказался зачёркнут, лишь только выяснилось, что могила на Ваганькове; правда, Таня и раньше предупреждала, но когда мы туда приехали, то воочию увидели эти толпы народа и узнали, что ночью там выпускают собак.)
   Вот так я отвлёкся: подсознательно ускользнул от самой, наконец, главной и самой трудной проблемы - а теперь к ней возвращаюсь: как уговорить завтра Ярина заколотить гроб в церкви, т.е. сразу после отпевания, чтобы не открывать на кладбище и не прощаться ещё раз перед могилой? - Мне казалось это абсолютно невозможным. Вася уверял, что он что-нибудь придумает (с заколачиваньем гроба и посадкой Ярина в "волгу"). "Что ты придумаешь?" - "Не бойся, что-нибудь придумаю обязательно, не может быть, чтобы мы не выпутались..." Но идеи никакой не было у него, я чувствовал, что сползаю в беспросветное уныние. Началась всенощная. Я стоял рядом с гробом. Людвиг Бонифациевич стоял тут же, опираясь двумя руками на палку, но он скоро начал уставать: ноги задрожали, и Вася предложил отвезти его домой. Он согласился. Десяти минут не прошло с их отъезда, как вся моя спина, плечи, шея, затылок стали в ужасе каждую секунду ждать появления Ярина. Это длилось час. Напряжение достигло под конец такой точки, за которой, казалось, жить больше невозможно: надо бежать, спрятаться, исчезнуть, аннигилировать... Но я продолжал стоять. Это был ад... Наконец - вот он: появился... подходит... Ссутулившись, втягивая голову в плечи, я стал медленно поворачивать взгляд - Вася... Один... "Не прилетел?" - "Нет ещё..." - шёпотом. - И сразу на меня накатило мёртвое равнодушие. Я отключился, перестал думать, чувствовать, различать что-либо. Всё внутри и снаружи меня вдруг стало деревянное: свечи, люди, огни, поклоны, пение "Свете тихий"... - деревянный звук голосов, деревянный воздух под сводами, деревянный запах кадильного дыма и воска. Вася ушёл в другой придел, чтобы нас не очень видели вместе. Прошёл ещё час, служба кончилась, началась исповедь - всё равно. Сторож не разрешил мне остаться на ночь - и по этому поводу я не испытал ничего ровным счётом. Стоял и механически перелистывал молитвенник. Люди стали расходиться, в приделах выключили свет, уборщица протёрла иконы. Я даже не думал, скоро ли кончится, т.е. не смотрел, сколько там человек и сколько времени в среднем на каждого. Придёт Ярин - так придёт, а не придёт - безразлично. И не думал, как будет Таня одна ночью в запертом храме. Впрочем, она была к этому готова. Таня была готова ко всему. "Что ж делать, - говорила она, - смерть - не простая вещь. Если собрался умирать, то проходи через любые, - и через такие, которых и вообразить нельзя".) Тане я положил в кармашек платья часы. Около шести утра, по нашей договорённости, она должна была залезть в гроб, закрыть лицо покрывалом и ждать, когда я первым войду в храм и сделаю укол. Эти простые действия, мы думали, она будет в состоянии выполнить, а в остальном могли надеяться только на милость Божию.
   Прошёл час. Исповедь не кончалась. Она как будто замедлилась там и постепенно остановилась совсем. Ни людей не видно, ни движения какого не слышно. Редко-редко донесётся вздох или шорох - не разберёшь... А сторож всё стоит, дремлет, и лампочка горит над свечным ящиком, - и свещница дремлет с карандашом в руке над какой-то амбарной книгой.
   Прошло ещё полчаса. Я приблизился к гробу, заглянул Тане в лицо: веки начинали чуть заметно подрагивать. Что делать? ещё дозу? - но это страшно: я не знаю, что будет с Таней после двойной дозы... Половину?... Нет, одну треть... Нет, может не хватить. Половину.
   Я оглянулся. Сзади был Вася. Он каким-то образом успел перебраться сюда и теперь сидел у стены на скамейке в полной темноте - только белый шарф поблескивал.
   ...Кто-то ходит по храму: в центре и впереди какое-то движение. Вдруг сюда зайдут?... Надо скорее...
   Так. - Сторожу не видно меня за колонной. - Я поставил свечу на подсвечник, расстегнул сумку и начал разводить. Потом я набрал шприц и ступил шаг назад, чтобы на просвет свечи выпустить воздух...
   И тогда я увидел впереди себя женщину. - По ту сторону гроба перед иконой "Всех скорбящих..." стояла на коленях фигура с низко опущенной головой в чёрном платке...
   Как я раньше не заметил её?... там было совсем темно... может быть, она сошла с клироса в какой-то момент, когда я смотрел в книгу?...
   Она не двигалась и только изредка всхлипывала - настолько тихо, что я отчасти угадывал это, когда вздрагивали её плечи и голова.
   Вдруг она начала подниматься с колен. - Я быстро убрал шприц и смотрел на неё не отрываясь. - Она, прошла перед Царскими вратами, остановилась в нерешительности... и вдруг повернула прямо ко мне. "Саша, - прошептала она, не поднимая на меня глаз, - ты Псалтирь читаешь?... Можно я тебя поменяю?... Ты устал уже..."
   Валентина.
   От ужаса я лишился речи на несколько секунд.
   Мысли рванулись в разные стороны, но вихрь закрутил их, и они тут же упали, спутавшись в клубок. "Откуда?... нарочно приехала?... она знала, что Таню привезли?... когда она узнала?... и меня уже видела здесь давно..." - Бесполезно, бесполезно, - я всё равно не смогу ничего понять...
   Она стояла, всё так же нагнув голову, но потом осмелилась взглянуть на меня... Лицо было заплаканным.
   - Уходи отсюда... - единственное, что смог я пробормотать.
   Взял свечку - огарок - и пошёл назад на своё место перед гробом. (Без мысли успел увидеть, что сторож, покинув пост у свечного ящика, идёт к выходу...)
   Нет, она не ушла: осталась возле подсвечника, только повернулась лицом к алтарю. Снова её плечи стали вздрагивать.
   Я попытался думать спокойно. - Ненависти к ней я не чувствовал ни малейшей, но надо было срочно что-то предпринимать. (Я опять вспомнил про Ярина, и ноги у меня сделались ледяными: он же может зайти вот прямо сейчас...) Что мне придумать, чтобы прогнать её? Надо привести в шоковое состояние... Хоть бы Вася помог. Но он сидит там и ни во что не врубается. Заснул, что ли? (Спать он сюда приехал! Поразвлёкся в выходной день, оттянул хорошенько от своего бизнеса - и утомился, понятное дело, - теперь и поспать!) - Что такое? - это я, значит, накручиваю нужную злобу... Хватит. Нельзя тянуть.
   Решившись, я быстро вернулся к ней и зашипел сзади в ухо: "Как тебе не стыдно!... Ещё стоишь тут, льёшь свои иудины слёзы!... Это ты её убила, ты - и больше никто! И у тебя ещё хватает наглости Псалтирь над нею читать, делать мне тут скорбные глаза, понимаешь! Ханжа! Ты - самая гнусная ханжа из всех, кого я видел! Мразь человеческая!"
   Стоит. Окаменела... - Сначала вся сжалась - и тотчас будто её судорогой свело. Даже головой не дёрнула в мою сторону. Стоит и смотрит прямо перед собой. Приросла к полу...
   Я ещё попробовал сказать что-то - никакого эффекта.
   - Ладно. Тогда я уйду. Я не могу здесь находиться, когда ты здесь!
   Потушил свечу и приблизился к гробу как бы для того, чтобы закрыть Тане лицо и поправить цветы. Мучительно заслоняя спиной свои действия от Валентины, я сдвинул край покрывала и сунул под него левую руку. На ощупь рукав Таниного платья подтянул вверх, стал искать вену; правой рукой в это же время вынул из сумки шприц (он был в специальном пакетике; пакетик упал на пол), осторожно, стараясь не задеть иглой покрывало, спрятал туда правую руку тоже... Как можно на ощупь ввести иглу?... Я совершенно не соображал, что делаю...
   Боковым зрением вижу, как слева быстро подходит почему-то Вася... И в ту же секунду я понял: она стоит справа за моим плечом и - - -
   Я выдернул левую руку и схватился ею за ближайший цветок (это была косматая белая хризантема). А правая рука со шприцем так и замерла в ужасе под покрывалом... Я съёжился над гробом в нелепой позе.
   И что же она произнесла? - Кто может это вообразить? - Кто может помыслить, угадать, вычислить, изобрести её реплику в этой вот ситуации?
   - Саша, - зашептала она надо мной, всхлипнув, - надо бы цветы убрать на ночь... Нехорошо оставлять... Надо бы поставить их в воду...
   Я воистину обезумел. Я открыл рот, чтобы заорать на весь храм - не ругательство или проклятье, а просто истошный звериный крик выронить, метнуть наконец освобождённо в дыру ада. Некий находчивый ангел вдруг удержал меня... зачем? - кто знает? - уж лучше бы... но ангел мелькнул, и я - - -
   - Ну хорошо, - выдавил я из себя, - иди принеси какую-нибудь банку с водой.
   (Вася: "Да, да, поищите, пожалуйста... вы знаете здесь?... вам помочь?")
   И тут - - -
   (Я, видимо, настолько был вне себя, что забыл, подойдя к гробу, закрыть сначала Тане лицо, хотя точно помню, что собирался это сделать...)
   Не раскрывая глаз, но резко сморщившись, вся перекосившись, Таня медленно и громко сказала:
   - Ка... ку... ю... бан... ку... - (сквозь страшно оскалившиеся зубы).
   Валентина взглянула на неё и беззвучно, как мешок, начала валиться Васе на руки. Это мгновенье остановилось и стало бесконечно дробиться на тысячи тягучих движений. - Валентина медленно оседала, Вася ловил её и не удерживал, она оседала на пол, я поворачивался без мысли... "Са... ша... ты... тут?" - "Шприц сюда!" - "Куда?" - "Сюда. Этой". - "Что... слу... чи... лось..." - "Тише, Танечка, я тебя умоляю..." - "Зачем?" - "Коли, я сказал. Выиграем время. Вы с Таней сейчас уйдёте. Дальше нельзя, не понимаешь?" Я бесконечно долго вдвигаю шприц Валентине в руку (Вася выглядывает из-за колонны: там опять кто-то ходит, разговор у ящика, скрип двери...) "Таня, ты можешь встать?" - "Что... вы... де... ла... ете..." - "Помоги ей... Бери оттуда... Осторожно, гроб... Ти-ше!... Таня, стоишь? Иди сюда потихоньку, иди... Стой вот тут. Держись за подсвечник... Стоишь? Так, теперь... Снимаем гроб... - быстро! быстро!... На пол его, а то не положим... Бери... Гроб берём... Заноси... Всё... Покрывало... Всё. О Господи..." Я осторожно высунулся, смотрю в храм: неподвижная тишина: тоже время остановилось. Сторожа нет. Свещница медленно поворачивается за ящиком: что-то отпирает, потом запирает... перекладывает... "Таня, стоишь?" Вася поднимает разбросанные цветы, кладёт в ногах. "Молитву", "венчик", пакетик от шприца - поднимает и кладёт себе в карман. Тщательно всё оглядывает. "Танюша, сейчас надо будет выходить. Сможешь?" - "Не... зна... ю..." - "Танюша, надо постараться". Мне: "На ключи от "волги". Во дворе за домом напротив... Сейчас я свещницу отвлеку с другой стороны, а ты веди Таню... быстро, как только можешь... волоки её... Только тихо, предельно тихо..." - "Тебя ждать в машине?" - "Нет, уезжайте, я здесь останусь. Буду смотреть". Вася не спеша пересёк центральный неф и исчез в темноте, в приделе, где исповедь. Потом появился позади ящика, стал что-то писать... Вот он позвал свещницу, и та повернулась к нему. "Таня, пошли, - я подхватил под локоть её, - идёшь?..." Она шаталась, но от испуга шла довольно быстро. Только тут я вспомнил думать про Ярина: сейчас столкнёмся в дверях, сейчас это будет... Ногами она шаркала так громко, что я не знал, куда деваться. Слава Богу, часы начали бить. - Это десять... Не оглядываясь по сторонам, почти зажмурясь, я тащил и тащил её к выходу, часы били, тащил и тащил её целую вечность, скрипела дверь, потом другую вечность до калитки...
   Когда мы сели в машину, Таня сказала, всё ещё лязгая зубами:
   - Что - это была - за - жен - щина -
   Я молчал.
   - Ну - и - молчи - я - сама - видела... это - была - Валя... теперь - нам - с тобой - конец - ми - ленький - дружочек...
  
   - В любом случае меня найдут через "Бориса и Глеба", - сказал я Васе. - Валентина там пела.
   - Может быть. Но не обязательно. Утром я съезжу туда и понаблюдаю.
   Когда мы после неудачи с гробом вернулись в квартиру, Тани там не было. Она исчезла.
   Я за эту ночь стал абсолютно седым. Вероятно, моё лицо тоже резко изменилось, потому что через неделю, когда меня вызывали к следователю, ни Юра, ни Наталья не смогли меня опознать. (Правда, я сбрил бороду.) Кроме того, у меня стали плохо двигаться ноги. Я думаю, что у меня был небольшой удар, которого я не заметил. Скорее всего, это произошло в тот момент, когда мы с Васей перелезали через забор и бежали к машине, - тогда, помнится, я впервые почувствовал в ногах какое-то неудобство: они словно бы стали мне мешать. Потом, дня через два после допроса, был второй удар, и тогда уже меня отвезли в больницу. Но следствие за меня цеплялось: следователь несколько раз приходил ко мне в палату (я не знаю, был ли это тот самый следователь, которого я описал, или другой). Я оставался под сильным подозрением, во-первых, потому, что я по профессии врач-анестезиолог, т.е. имел доступ к тем препаратам, которые нашли в крови у мёртвой Валентины, а во-вторых, у меня не было алиби на ту ночь. Произвели обыск, но только не на квартире брата, а на той, где я жил с мамой. Ничего там, конечно, не нашли. Я не отрицал нашей с Таней связи, но говорил, что летом мы расстались и с тех пор я не видел её. Я решил придерживаться этого потому, что именно в июле перебрался в квартиру брата и уже никто меня вместе с Таней видеть не мог.
   Пока следователь ходил ко мне, я точно знал (по характеру его вопросов), что Таню они не нашли. Когда он перестал ходить, я мог бы сделать точно такой же вывод, но вместо этого я впал в тоскливое беспокойство. Неизвестность сомкнулась вокруг меня плотной стеной. Каждую ночь снились кошмары: это моё сознание любыми запрещёнными приёмами пыталось пробиться к истине (какой бы она ни была). Я мог бы повторить вам те же слова, которые вы, наверное, слышали от Ярина: "Пока что-то происходило, пусть страшное, - ещё была надежда, но как только всё остановилось, так надеяться стало не на что больше".
   Меня выписали через два месяца и дали бюллетень ещё на полгода. Я ходил с трудом, опираясь на палку, как Людвиг Бонифациевич. Один раз виделся с Васей.
   - Я не считаю нужным её искать, - сказал он. - Раз она ушла, значит, не хотела больше быть с нами. Зачем мы будем навязываться? Мы - убийцы. Мы теперь не имеем права требовать, чтобы люди общались с нами, как с нормальными.
   - Но зачем она ушла? - я не понимаю!
   - Чего тут непонятного? Она решила, что нас теперь найдут и будут судить, - и на пожелала делить с нами эту участь. Предпочла спрятаться.
   Нет, не то. - Я хотел сказать Васе: "Ты трус. Ты не ищешь её на самом деле потому, что хочешь совсем закопать и забыть всё случившееся и чтобы всем нам держаться врозь". Но я ничего не сказал. Он бы меня просто высмеял: "Я - трус, это ты, конечно, совершенно логично вывел из всех моих действий в ту ночь и накануне! Что ж, в знании человеческого сердца тебе не откажешь!"
   Наступило Рождество. Я поехал к вашей церкви, но не мог заставить себя зайти внутрь. Стоял на улице за калиткой. Люди расходились после поздней обедни. Некоторые принимали меня за нищего и давали мелочь. Я брал молча. Я всматривался во всех, ожидая, когда пойдёте вы. Из Васиного рассказа я примерно представлял себе вашу внешность. К трём часам я совсем замёрз, но не уходил. Калитку уже заперли. Я ковылял взад-вперёд с палкой по противоположному тротуару, то и дело оглядываясь на калитку. Пошёл снег. Скоро должны были начаться сумерки. Потом я увидел, как вы выходите, сторож отпирал вам, я не сомневался, что это вы, и пошёл следом. Мне трудно было поспевать за вами, я молил Бога, чтобы вы шли не так быстро, но вы спешили, я отставал, я шёл, шёл изо всех моих сил - и вот всё-таки...
   Я замолчал, глядя со скамейки снизу вверх на мелькающие фигуры людей, которые все устремились с прибывшего поезда к эскалатору.
   - Хорошо, - сказал отец Вячеслав. - Но чего вы от меня хотите?
   - Но вы же духовник, - сказал я.
   - То есть ваш рассказ - это исповедь? так, что ли?
   - Не понимаете?
   - Нет, простите, не понимаю. Это не исповедь.
   - Я хочу, чтобы вы сказали мне, где находится Таня. (Если вы это знаете.)
   Отец Вячеслав молчал.
   - Что вы молчите? Читаете Иисусову молитву? - спросил я, подождав.
   - Нет, вы как-то странно. Почему вы вообразили, что я - делатель Иисусовой молитвы?... Вообще мне кажется, что у вас неверное представление... С чего вы взяли, что мне известно, где Таня?
   - Я не взял. Я спрашиваю вас: известно вам или нет?
   Опять поезд. Он подождал, пока спадёт шум.
   - Да, известно. Но вам я этого не скажу ни в коем случае.
   - Но вы же духовник! - повторил я. - И вы не видите, что я погибаю?... Вы знаете, что мне приходится... (Я перешёл на шёпот. Но шум то и дело подходивших поездов с обеих сторон и шарканье валившей мимо нас толпы настолько заглушали мои слова, что мне опять приходилось почти выкрикивать их ему в ухо.)
   Отец Вячеслав наконец прервал меня:
   - Нет. Вы её не увидите. Таня вернётся к мужу. Когда-нибудь, я думаю, это случится... Если, конечно, всё разрешится благополучно, - добавил он.
   - Что разрешится? - я испугался. - Следствие?... Следствие разыскало её?
   Отец Вячеслав окинул меня беглым взглядом, которого я не понял. Секунду или две он что-то соображал, пожёвывая губами.
   - Нет, не разыскало. Таня скрывается в надёжном месте. Но после того, что вы с ней сделали... я не знаю... может быть всё что угодно... Посмотрим. Будем надеяться на милость Божию... Но, так или иначе, к мужу она вернётся, я в этом убеждён. А то, что вы говорите, - это просто жалоба. Я мог бы принять вашу исповедь и отпустить ваш грех: вы бы тогда почувствовали облегчение. Но исповеди нет - есть жалоба, то есть своего рода шантаж. Вы же не раскаиваетесь и не приносите Богу покаяние.
   - Не раскаиваюсь? - удивился я. - Вы так думаете?
   - Да.
   - Вы хотите сказать, что я смотрю на это дело... как бы... ну, что ли... глазами клоуна?
   Он пожал плечами:
   - Не понимаю, что вы имеете в виду.
   - Но я не хочу погибать!... Хорошо, я подумаю над вашими словами. Может быть, в другой раз я попытаюсь убедить вас или какого-нибудь другого священника в своём раскаянии. Сейчас я, конечно, не буду вас упрашивать, я и так слишком вас задержал... Но скажите мне напоследок только одно. Если вы знаете, где Таня, то, может быть, вы знаете... может быть, она вам говорила... Почему Таня ушла в ту ночь? Я не спрашиваю - куда, ответьте мне только: почему она это сделала.
   - Как? - не поверил отец Вячеслав. - Вы не знаете? Но это же очевидно! Вы поехали за гробом, и Таня, конечно, решила, что вы теперь убьёте её в самом деле, положите в гроб и закопаете. Тем более - все документы готовы... Поскольку вы убили Валю, то вам приходилось срочно избавляться от свидетелей. Естественно, Таня испугалась!
   Я повернулся и поглядел на него. Я совершенно не понимал.
   - Что это значит?... Вы, отец Вячеслав...я не понимаю: вы... иронизируете?... Вы шутите или нет?
   - Как - шучу? в каком смысле?
   - Ну - то, что вы сейчас сказали. Это предположение... Простите, вы слышали это от Тани?
   - Нет, у нас не было разговора об этом, - сказал он сухо. - Но основания так думать у меня имеются.
   Я опять с полминуты смотрел на мелькающих передо мной людей и при этом машинально перебирал в голове слова "очевидно", "конечно", "естественно".
   - Ну хорошо, - я поднялся. - Извините меня, что отнял у вас столько времени. До свидания, отец Вячеслав.
   Поклонился ему и пошёл по перрону. И лишь ступив на эскалатор, вдруг подумал разочарованно: "Ну и духовник!... Руководитель человеческих душ, называется!...Иметь настолько убогое и пошлое мнение о людях!..."
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"