Аннотация: "От названия чи варкрафтом тянет, чи ворхаммером?" - цитата из обзора Дьякова (член жюри). Играть надо меньше, чтоб не тянуло :)
Еще не заголосили первые петухи, как деревенский голова Бранох был на ногах. Хоть торопиться сегодня и некуда, поля убрали еще на той седмице, поспать подольше все же не вышло; не свет не заря завалился в светлицу старший его сын, дюжий Зимогор, распугал чад и домочадцев, и не то говорит, не то кричит невпопад, не своим голосом:
- Беда батько! Плохо батько! - и машет ручишей на улицу, зовет за собой.
Бранох, спросонья протирая глаза, чуть было не выбежал во двор в одной исподней рубахе, но вовремя спохватившись, натянул порты и ужом выскользнул из хором. Что там такого творилось, он не знал и знать не мог, потому что спрашивать у Зимогора было бессмысленно: детина двадцати годов умом так и не вышел, оставшись малоразумным детем, или блаженным, как таких называли люди. Его добродушное сердце плохо переносило душевную боль, а потому укрывалось за броней могучего тела.
Полесье встретило их предрассветной мглой. Вчерашний туман, вязкий и сырой как молоко, к утру рассеялся, и только косматые тучи цеплялись за крыши домов, напоминая о прошедшем ненастье. Люди уже не спали - громким лаем залились подзаборные псы, враз оповестив всю округу, что учуяли чужака.
- " И ладно если чужака - подумал голова, в торопях окидывая взглядом выстроенные в кольцо хоромины и высокий, крепкий с виду тын, - а то гостей недобрых третьего дня как дожидаемся. Вот и явились они, не запылились."
И хуже, если так. Хоть и повидали селяне на веку всякого, лишняя встреча с лихими людьми ничего хорошего не сулила.
Снаружи слышились крики, вылетавшие из дюжин крепких мужских глоток, и дощатые створы ворот раскачивались из стороны в сторону.
- Открывайте, крысы заречные! Выходи, Бранох, или волоком вытащим! - кричали снаружи, и ответ им все громче ярились собаки. В нарастающем гвалте разобрать было не легко, но один голос показался ему знакомым. Вырывался он будто бы из медвежьей груди, и звучал зычно, нагло и властно. Давно, очень давно не слыхал голова такого голоса, как не встречал и человека, способного словом вселить храбрость в дрогнувшего, подзадорить смелого, перекричать шум реки в разгаре жаркой битвы. В тайне он надеялся, что услышать и не придется, обойдет былое стороной, не обернется бедой у ворот жилища. Слишком уж много довелось прожить в достатке и сытости, в заботах и хлопотах мирных, что под стать тому, кто теперь был сельским головой.
И лишь сегодня то, что утекло водой, будто возрадилось из тумана и со злой силой постучало в двери.
- Выходи Бранох! Выходи! - сталью звенели голоса за тыном.
А с ближних домов уже спешили мужики. Всклоченные, заспанные, наспех похватав топоры и вилы, ропча собирались они у ворот, переглядывались с опоской. Гулко хлопнули ставни крайних хоромин, на миг показалось испуганное девичье лицо; послышался было детский плач, но тут же стих.
Голова толкнул локтем оробевшего Зимогора, подсади, мол, и крихтя от натуги, взобрался по лестнице на смотровой помост.
Над отрогами Пяты поднималось красное зарево, и в свете его Бранох увидел, как сверкают латные наручи всадников, облаченных в кольчужные доспехи, как реют, подхваченные холодным ветром, вымпела копий и гривы рослых коней. Он узнал их, спомнил сразу, хоть прошло без малого десять лет...
- Зачем пожаловали, служивые? - хмуро спросил голова, с высоты помоста вглядываясь в угрюмые лица, отмеченные неровными линиями старых шрамов, а у иных и следами свежих, недавно затянувшихся рубцов, - тут вам не трактир, пива не подадут.
Видно было, как осклабились воины, усмехаясь. Выходит, помнили еще десятника Браноха, известного колким словом или шуткой, и увидав теперь поспаревшего, с изрядным брюшком и вылезшими прядями, узнали давнего сослуживца.
А он меж тем продолжал:
- Спрашиваю, чего явились, смутьяны? Шум подняли, оголтелые, добрым людям почивать помешали?
В череде лиц, знакомы и чужих, он искал того, чей зычный голос слышал ранее, тот самый, что будто горн разносился окрест, пугая сельчан и обещая его волоком вытащить, если сам не явится. Хорошо знал его Бранох: среди воинов не все служили верой и правдой, предпочитая пустым разговорам ратные дела, находились еще хвастуны и пустобрехи, да такие, каких свет не видал. И ходил среди таких один удалец, из тех кто в пиру первый, в бою последний, говорит громко и складно, и как начнет, то заслушаешься и поверишь. Еще охоч был до тщеславной похвалы и денег, как до своих, так и до чужих. Но чужими соблазнялся более.
За жадность свою люди и прозвали его Жилой.
И он был здесь, насмешливо приглаживая рыжую бороду с редкой проседью, щурясь одним - единственным глазом, который смотрел пронзительно и пытливо. Второй стягивала повязка; кудри выбивались из - под высокого шлема, на плечах - теплый плащ, подбитый мехом.
" Жила и есть" - подумал Бранох, заметив под его кольчугой выступающий живот, а вслух сказал:
- Вот так встреча! Сигурд, узнаю твою кривую морду! Одного только не пойму... - помедлил он, - я хоть на дрожжах раздобрел. А ты на чем? На лошажьем дерме?
Воины гулко заржали; усмехнулся и Сигурд, оскалил ряды крупных, ровных зубов.
- А ты мне в брюхо не заглядывай, - бросил он, для пущей важности выждав, когда стихнет смех, - и не для того я искал твою нору, чтобы шутки шутить. За ворота не пустишь нас, добрый хозяин? Чего боишься? Что молодцы мои твоих девок за косы потаскают? Или что тебя арканом поймаю, и две версты за конем протащу, как Радьгоя? - он вскинул кулак, в котором сжимал веревочную петлю.
Голова хмуро молчал.
- Что, язык проглотил? - довольно осклабился Жила. - Неужели страшно стало, десятник? Уймись, кабы хотел я, так парни мои давно бы и тебя с помоста сдернули, и частокол ваш с корнем повытягивали. Он тут жидкий, ну прям как твоя борода! - Жила хохотнул, и с гордостью оглядел свою дружину, - дело у меня к тебе, дело важное. Слышал я, будто жил в здешних краях один наш давний друг. Жил себе да помер, и леший бы сним, да только вот хранил он одну вещицу, себе и другим не нужную, а мне страсть как необходимую. Смекаешь, о чем я? - опершись на луку седла, он вдруг привстал в стременах и сорвался в крик. - Смекаешь, старый ты червь, ой как смекаешь! Где стяг полка, которое Ахтар - сотник с собой унес?! Вот как оно повернулось: порубили степняки - коневоды почти весь полк, раскидали руки - ноги по всему Черноречью, а ему хоть бы что! Утек! Да еще с руками не пустыми!
Он смолк. Видно было, как ярость проступила на лице его багровыми пятнами, а скользкая, слепая змея алчности все сильнее затягивала свои кольца вокруг потемневшей души.
- Смута сейчас в княжьих землях, Бранох, - сказал Сигурд спокойнее. - Большая смута. Князь уже и не князь вовсе, так, беглец бесправный. Схоронился пока, но его найдут и на первом суку повесят, как собаку безродную. Там сейчас всем дворянские чины заправляют, а при дворе у каждого домашняя гвардия. Вот и я решил: соберу храбрых и умелых, и будет у меня свой полк, не чета нашему с тобой! И отгорожу себе кусок княжьей земли, и герб мне вышьют ниткой золотой, и буду человеком достойным, а не как те, кто в угоду чужой воли стервятников кормит своими кишками! Только какой полк без стяга? Отдай мне его, Бранох, по - доброму отдай, или с сам возьму!
В наставшей тишине заскрипели петли ворот, и в проеме их показалась могучия фигура Зимогора, раскрывшего створы. Из - за его спины выбежал огромный пес волчьей масти, а следом, припадая на ногу, вышел худой старик, опоясанный мечем; в руках у него было длинное, потемневшее временем древко. Сильный порыв ветра разметал по его лицу седые пряди, играючи подхватил тяжелое полотнище, и над головой Ахтара - сотника распахнулось простое алое знамя, исчерченное ровной, белой клеткой.
- Старый! - изумился Сигурд, а вместе с ним и всадники, те, кто признал воеводу.
- Умеешь ты врать, Жила, - Ахтар поднял на них выцвевшие, давно потерявшие блеск глаза, - не арканом ты Радьгоя тащил, а водой гнилой напоил, когда тот с похмелья маялся. Все глаза выбитого простить не мог. А помнишь хоть, с чего свара ваша началась?
- Не помню. - растерянно бросил он, все еще силясь понять, с кем довелось повстречаться. То ли с человеком, то ли с тенью навьей.
Ахтар смерил его взглядом, в котором не было ничего, кроме холода и пустоты. Тот, кто сейчас был перед ним, не всегда звался Жилой; был когда - то он искусным воином, умеющим залечивать раны в седле и спать у огня, не снимая брони, с оружием в руках. Он был соратником, одним из тех, кто стоял с ним в едином строю, и вместе с боевой братией выполнял приказ, что звучал для всех.
Так оно и было, пока свойственная людям тяга к достатку не обернулась нестерпимой жаждой, не оттеснила в сторону все другие желания и чувства.
- А я помню, - отвечал Ахтар, медленно вытягивая меч из ножен, - показалось тебе, что мошна его туже набита, только и всего. Полком, значит, воеводить захотел? Достойно твое желание. А ты достоин сего? Коли судьбами людскими повелевать захотел, покажи, на что сам горазд! Слезай с коня и сражайся!
Казалось, Сигурд не сразу понял, не разобрал слова, обращенные к нему, уж чересчур до поры все складно получалось. Дружинники смотрели выжидающе, и стало ясно, что согласны со старым сотником, никто из них не желает принимать брошенный другому вызов. Жила презрительно сплюнул и спешился, по - молодецки спрыгнув с седла на носки сапог. На миг его лицо приняло глумливое выражение:
- Видишь, пешим с тобой бьюсь! Завтра с гербом буду, а пешим. Честь тебе оказана, а все по дружбе былой!
Грянул гром, и на землю упали первые, тяжелые капли дождя. Он били по лицу, сыростью оседали в волосах, но Старый не замечал этого; он видел, как враг его, приблизившись, рывком выхватил клинок и вскинул над головой.
Их разделяло три шага.
Был пройден первый...
Мастером он не был, скорее мастаком, а потому и сумел собрать, сплотить вокруг себя две дюжины воинов, среди которых были и молодые, еще не видевшие битвы юнцы, так и бывалые, прошедшие жестокую сечу ветераны. И внимая красноречию, они упустили из виду, что руки того, кто метил в воеводы, давно уже не брались за черен меча. На них небыло привычных для того мазолей, что не единажды вскрывались кровью и становились тверже камня, превращая оружие в продолжение руки.
Второй...
Еще не приблизившись на расстояние удара, Сигурд выдал себя прежде, чем успел его нанести. Взглядом он вперился в плечо противника, намереваясь рубить до пояса, ломая кости и разрывая органы. Вороненая сталь, с усердием заточенная чужой рукой, без труда развалит торс неприятеля надвое, и тому не помешает ни панцирь, ни кольчуга, ни любая другая броня.
Третий...
Он выдал себя и еще раз, когда плечи его налились силой, а желваки проступили от злости и напряжения, собранного для того единственного, смертоносного удара.
Старый клинком встретил нацеленный на него меч, быстрым взмахом увел в сторону, разрушая оборону; никто не заметил, как они повстречались глазами, и во взгляде его Жила успел прочесть приговор, вынесенный хладнокровно, без тени сомнения. Он успел бросить проклятие давно усопшим родителям, что дали ему эту жизнь, и судьбе, что так нещадно ее отнимала. Он вспомнил, что совсем недавно повстречал еще одну зиму, коих набиралось едва пять десятков, и через миг точный выпад угодил ему в сердце, с легкость пронзив латный доспех.
Стеной зарядил дождь, смывая кровь с истоптанной ногами травы.
Тихо плакал Зимогор, глядя как лодка с покойником медленно скрывается в дали, подхваченная течением.
- И куда он теперь? - спросил голова, отвернувшись в пустоту.
Старый молчал. На том берегу, подпирая небосвод снежной шапкой, высилась горная громада, в народе прозванная Пятой; ее дыхание студеным ветром спускалось с предгорий, сковывая холодом окрестные земли. В тех краях гремели боевые кличи, свист каленых стрел заглушал крики раненых и умирающих, а в сером небе кружили стаи осмелевшего воронья, с неперпением ожидая своего часа.
- К своим берегам. Река вынесет.
Он окликнул пса, что звался Лютым, поудобнее приладил ножны и пошел прочь, держась того места, где берег был пологим. Над головой его развивался Стяг Полка.