Юллан бежал по лесу, на ходу взывая к духам ветра. Умолял даровать ему лёгкость морского бриза, что шевелит волосы на рассвете, силу, которая наполняет паруса длинных "чаек", скорость осеннего урагана, проносящегося над берегом. Ноги отталкивались от упругого ковра палой листвы, дыхание вырывалось изо рта короткими облачками, а лес тысячью невидимых глаз взирал на чужака, петляющего вдоль звериной тропы. Недобро взирал - под ноги лезли длинные корни, лапы ветвей норовили хлестнуть по лицу, вцепиться, задержать, опрокинуть, но воин, твердя молитву, ловко избегал всех преград, а след, по которому он шёл, так и не сумел ускользнуть, спрятавшись в овражках и буреломах.
След. Горячий, как полоса металла, вынутая из горна. Извилистый, как тело змеи на речных камнях. След горел на земле, метался, силясь сбросить преследователя, бросался туда, где, казалось, не пройти ни зверям, ни Детям, но всякий раз находилась тропка, всякий раз находился сук, на котором лежала несмываемая печать прикосновения, и Юллан продолжал идти. Он запрыгивал на нижние ветви деревьев там, где нельзя было пройти по земле, нырял в густые заросли, стелясь сквозь низкие арки усыпанных ягодами кустов, оставлял за спиной ручьи, лишь иногда зачерпывая ладонью студёной, чистой воды. Не было конца лесу, не было конца бегу, но воин знал, что цель приближается - знал, читая множество мелких признаков, знал, чувствуя всей душой, и чем ближе была эта цель, тем ярче внутри него разгоралось холодное пламя гнева. Догнать. Убить. Изничтожить.
Жильё осталось далеко позади, давно исчезли знакомые приметы, ягодники, где женщины и дети набивали алыми и жёлтыми горошинами коробы и корзины, пропали вырубки, стёрлись пятна старых костров - кругом высился настоящий Лес, дремучий и тёмный, в царство которого аглерей вонзался подобно сверкающему клинку. Вонзался - и увязал. Труднее становилось дышать. Незримые обручи сжали грудь, силясь лишить чужака даже того вязкого и затхлого воздуха, что гнил здесь испокон веков, не тревожимый ветрами и бурями. Поднялась меж стволами дымка - когда успела? Чёрная дымка, посмотришь прямо - и нет её, отвернёшься - маревом повисает вокруг, слизывает очертания, дрожит, как живая. Выдох леса, предвечной тьмы истёртая память - вот что это такое. Копится она в сырой земле, тянется по корням, падает каплями с бурых листьев.
Остановился Юллан, достал Гвайру, на миг залюбовался её холодной красой, летящим изгибом - да и провёл по левому плечу, чертя алую линию на полотне своей кожи. Всю отраву лесную первым делом душа из обители своей вытолкнет, с кровью скверна изыдет, а со скверной - и страх, и сомненья все.
Не убирая меча, воин шагнул в залёгшую за деревьями темень. Он больше не бежал - и лес перестал мешать ему, превратившись в большого, терпеливого хищника. Перестал метаться и след: теперь он вёл прямо, становясь всё ярче и всё свежее. Остро пахло преющей листвой, сыростью, и с каждым шагом обретал чёткость иной запах, так похожий на запах самого Юллана - родной, домашний... звериный. Страшный запах, запах чудовища, свившего гнездо среди родного жилья.
...трупы нашли под утро. Вскрикнула, завизжала Сиюла, дочь Амеранны - её голос, такой тёплый и бархатистый у вечернего костра, зашёлся в дребезжащем стенании, и отчаяние вошло в сердце каждому, кто слышал этот ужасный вопль. Побросали свои дела Старшие, подхватили оружие только-только вышедшие на омовение воины, женщины бросились к оставленным детям - а крик всё висел над селением, заставляя тускнеть само небо. Первым Юллан прибежал к своду, где жила Сиюллы семья, а за ним - воитель Серксмаль, а потом и прочие подтянулись - да так и застыли, молча. Сиюллу, деву юную, завернули в белое полотно, отдали матерям и Сказителям, быть может, не пропадёт ещё, очнётся, снова обретёт чистоту - а сами стояли кругом, молчали, вдыхали медленно, глубоко.
Амеранну, мать Сиюллину, янгсир не доел. Долго терзал, полночи, наверное, или дольше, забавляясь сначала с живой, лишённой голоса добычей, а потом разрывая труп, останки которого покрывали всю гостевую палату свода. Позвоночник, вывернутые рёбра, обглоданная голова и часть руки - вот всё, что оставил хищник от женщины, издевательски положив у входа. Свод обложили соломой и подожгли.
Потом нашли ещё двоих - сестрицу и брата, что к дальнему ручью поутру ходили. Тех поганый янгсир убил быстро: разорвал обоим горло, подкравшись, и выпустил внутренности - безжалостно, напоказ. И долго судить не пришлось - старший братец Сиюллы из селенья исчез. Старший братец, охотник, мастер и на зверя ходить в чащобу, и к огню приближаться с танцем, песней и всякой шуткой. Исчез братец, потерял имя - видно, слишком далёко в лес забирался в своих охотах. Остался янгсир - тёмный брат всякого аглерея, отражение в лесном пруду.
Ещё не начали тяжкую речь Старшие - а уже ясно было Юллану, что дальше станет. Загорелось что-то внутри, полыхнуло, жаром заполнило всё нутро, пронзительным, взмывающим чувством - и бросило его, как птицу, на след. Ничего не сказали Старшие, только провожали глазами долго.
- Во-от и дру-ужочек пожаловал, - глуховато донеслось из-за хвойных лап. Остановился Юллан, достал Сайварг - два меча теперь светились в его руках холодным металлическим пламенем.
- И не стра-ашно тебе по лесу бродить? - сказали уже с другой стороны. - Тё-омный ле-ес, стра-ашный лес, ухватит - что делать будешь?
Молчи. Молчи, аглерей! Пусть чудовище вязнет в паутине собственных слов. Не протягивай меж вами ниточку, или пропадёшь, сгинешь, как сгинул братец Сиюллин.
- И что-о же ты замер, дитя? На желе-езки надеешься, а но-оги дрожат? Вку-усные ноги, си-ильные ноги.
Страшно, Юллан? Огнём пылал, и вдруг стоишь, как вкопанный, боишься с места шагнуть? Что же ты за воин, за что клинки носишь? Или... Нет, нет! Этого и хочет поганый янгсир, голову закружить, разум отнять, из воина сделать мечущейся добычей. Был бы силён - потом бы начал играть, был бы непобедим - не шипел бы из-за кустов.
- А зна-аешь, почему я Амеранну-то съел? Плоха-ая она мать, Юллан, никуда не годная. Высматривала, вынюхивала, хотела про меня плохие вещи Старшим нашептать.
Голос чудовища сделался вдруг почти обычным, знакомым, только глуховат остался - не даются детям тьмы звонкие речи детей неба.
- А сестричка-то вся в меня пойдёт. Как думаешь, чьё горло первое зубками отворит?
- Замолчи, предатель. Скверна в твоих словах!
Не выдержал Юллан - закричал. И сразу будто силы, уверенности влили в янгсира.
- Ахх, молча-ать? Страшно тебе, Юллан? Вижу, стра-ашно. Но ты не бойся. Всё пройдёт, и это пройдёт - станешь снова самим собой, к предкам вернёшься, с лесом сольёшься...
- Предки мои в небесных чертогах, тварь!
- Гниют они, гниют твои предки... По корням текут, Лесу силу дают. И мне - мне силу дают.
Что-то отделилось от серой, мхом обросшей коры - вовсе не там, откуда слышался голос. И воин дрогнул - дрогнул, узрев мерзость, от которой веками бежал народ аглереев. Дрогнул, узнавая предвечный грех - не мог он остаться твёрдым, никак не мог остаться покоен. Янгсир подходил, показывая себя всего с жуткой неторопливостью. Вот он стал меж двух деревьев, запах аглерея мешается с трупной вонью - и поднял морду, глядя в глаза своему противнику. Что-то в нём было прежнее - шальное и чуть надменное, и черты лица ещё угадывались под наплывами скверной плоти, вылепившей облик для новой частицы Леса, и оттого ещё страшнее казались вывернутые, заострившиеся зубы, и клочья отросшей шерсти, и гниющая, отпадающая лоскутами кожа на брюхе и на груди. Древнее, безымянное зло смотрело из чёрных глаз, смыв прежнюю жизнь до капли.
- Вот я, вот я, Юллан, ты видишь? Нравится, каким я стал? И ты таким станешь, и все - потом. А это ведь ещё малость, а будет больше - много больше, и всё станет как надо. Брось железки, Юллан, брось, чужие они, плохие, и бояться меня не надо - я плоть от плоти Леса, нельзя бояться дома своего, нельзя. Обретёшь мои глаза, станешь видеть саму суть, и наступит в тебе покой. Брось железки, Юллан, бросай...
Так бы и разжались пальцы воителя, да только и янгсир не дотерпел, не выдержал поединка воли - метнулось бурое тело, взмыло, оттолкнув землю корявыми лапами, и сразу рухнуло наваждение. Яростно сверкает Сайварг, лунным блеском вторит ему младшая Гвайра. Два меча - две тростинки, два пути, две опоры - всё, что есть между ними, всё, что важно отныне. Два меча, два осколка, два отражения неба, два святилища Чистых Духов в оплоте тьмы.
Бурая тень метнулась, уходя от удара. Быстр Юллан - а она быстрее: обгоняет летящую сталь, и та, кажется, воет в бессильном гневе, не в силах рассечь поганую плоть. Клинки режут воздух, тело крутится вокруг себя, подпрыгивая и приседая, а вовне этого круга носится, колеблется тёмный вихрь, и лапы-когти вылетают из него, едва-едва не дотягиваясь до воина. Всё исчезло: и лес, и звуки его, даже запах пропал куда-то. Только два врага на поляне, и уже тяжело обгонять ветер, и уже мечи готовы споткнуться, разорвать свой непрерывный узор, впустить янгсира за острую ограду.
Боль! Обожгло правый бок, полоснули по рёбрам когти и вновь мечется страшный вихрь, из которого глядят на добычу два мёртвых глаза. Устал ли, воин? Боль! Чиркнуло по плечу - и снова загорелся в ране чёрный огонь, принося отчаяние и страх. Так умирают, Юллан? Порою и так. Не героями в кровавой сече - просто мясом, едой для зверя. Полетел на пламя, пропал - как смотреть теперь в лица предков? Отвернут они лики от бесславного и падёт он, не удержит пол Небесного чертога такую душу. Хищная тьма лишь примет свою добычу.
Спокойно стало Юллану. Смерть уже ждёт его и судьбы не изменить. Падая в бездну, и трус хохочет - чем напугать обречённого, чем смутить? А раз так - смейся, воин! Смейся в оскал чудовища!
И пала пелена с его взора.
Разве свои мысли он думал, разве своими глазами видел? Это ведь Лес, тьма предвечная его оплетала! Шёл по следу - гневом пылал, вспомни! Речи вёл - себя предавал, вспомни! Сердце стыло и страх впустило, видел сложное там, где просто, видел равного там, где пусто!
И легко-легко вдруг стало во всём его теле, и отхлынула боль от перетруженных мышц, и жар порезов ушёл, и даже страх уполз, поджимая хвост - ведь упала пелена с глаз, и правда снова смотрела ему в лицо. Унесло, порушило паутину, растрепался и сгинул морок, даже ветви деревьев словно отдёрнулись, задрожали, отпуская добычу. Шаг за шагом погружался он в недоброе и чужое, а теперь вынырнул, огляделся - и нет воина, нет врага, а есть лишь аглерей - Дитя неба. Есть лишь зверь напротив него, дикий зверь, хищный, злобный, ничтожный. Что он для аглерея? Что он для чистой стали?
Охотник не гоняется за добычей - он ждёт, когда она сама придёт под его стрелу. Меч не гоняется за тварью - он ждёт, когда она сама, не умея обогнать мыслью воина, пересечёт его путь. Взмыла, ликуя, Гвайра - и утробный рёв прокатился под сенью Леса, пала, задёргавшись, на прелые листья страшная лапа. Полыхнул Сайварг, рисуя дугу - и захлебнулся рёв, и пошатнулся когтистый вихрь, разматываясь, будто клубок, оставляя изувеченную тушу, неловко болтающую оставшейся лапой.
- С-стой! С-стой, Юллан, не рази! Сам в стоячую воду прыгнешь, назад не вернёшься уж, к свету не выйдешь, будешь до скончания дней выть по тёмным местам!
Говорит морда твари словами речи родной, но аглерей видит насквозь: нет за ней ничего. Не осталось в янгсире и малой капли от прежнего имени, только жалкая злоба и жалкий ужас хищника, ставшего вдруг добычей.
- Сайварг светоносный, Гвайра среброликая! Сотрите мерзость с лика земли, чтоб и память о ней рассеялась, чтобы тьма на веки развеялась!
- Не рази, Юллан, это ж я, разве забыл ты? Я страдаю, Юллан, страдаю, не выйти мне к свету!
До конца не верит янгсир в свою смерть - не дано сего блага тварям. И тем сильнее его безумный страх исчезнуть из бытия, и тем страшнее возмездие.
Сайварг снёс уродливую голову, Гвайра пронзила сердце. Умолк навеки проклятый голос, пал наземь воин, вырвав себя из лап смерти.
Видно, правду... Аглереи-сказители правду вещают, проклятие Древних убийцу пятнает.
Юллан карабкался вверх. Туда, к небесам и свету, толкало его отчаянное желание чистоты. Туда, где ярится ветер, туда, где каждого видят духи. Только не вниз, только не в полон древней тьмы, чёрными хлопьями поднявшейся со дна души и тянущей, тянущей навстречу полумраку и сырости, запаху добычи и покою, покою, покою, какой подвластен лишь зверю, хозяину чащобы, навстречу запаху крови, безумной погоне и чужому теплу на своих губах...
Юллан карабкался вверх, и всё тяжелее становились чёрные камни внутри него, и звали они, просили и выли яростно, и ветви, такие удобные, подставляли спины, бугрились тёмной корой - прыгни! Прыгни, ощути в теле тугую силу, а лес не бросит, подхватит, подставится острым когтям, укажет запах добычи, укроет, приласкает, согреет... Кора обрывалась под его пальцами, проклиная изменника вонью древесной гнили, кровь сочилась из ран, пятная листву, а вместе с нею сочились последние силы, оставляя тело держаться лишь на скелете воли. Руки леса ломались, норовя сбросить вниз, хлестали наотмашь, сливаясь в круговерти оттенков, и неясно уже было, где надёжный путь, а где обман, переплетение тонких стеблей, готовое расступиться пропастью, лишь только предатель потеряет опору. "Если выпустить когти, будет легче" - прошептал кто-то в его голове. "Когтями можно цепляться за малые неровности, попробуй, ты силён, ты сможешь одолеть остаток пути". Он знал, чей это голос. Знал, но всё равно едва не поддался соблазну облегчить дорогу, и то сказать - разве такая малость может совратить, бросить назад, во тьму? Это же так удобно, и почему бы не... Подвернувшийся под руку острый шип отозвался острой болью - она смыла пелену с глаз, и воин посмотрел на израненные подушечки своих пальцев. Стиснул зубы, отгоняя наваждение, стал твердить песню в честь павших героев, то и дело шипя от боли. Помогло - проклятый голос больше не возвращался.
Юллан карабкался вверх. Вот уже и листьев не осталось вокруг, лишь верхушка дерева, похожая на выбеленную временем кость, вотчина не леса уже, но духов вечного неба, простиралась всё дальше, уводя прочь от сводящего с ума шёпота. Он замер на ветке - последней, что могла выдержать подобную тяжесть, и прижался спиной к стволу, подставляя лицо касаниям стража-холода. Под ногами простёрся мир. В одно мгновенье открылись взгляду жемчужные переливы неба, такого близкого, что дыхание замерло в груди от осознания чуда. Холодное, безбрежное и глубокое, накрывало оно многоцветный янтарь великого леса, принимало вызов тысяч древесных копий и смеялось над ними, бессильными дотянуться до владения Чистых Духов. Лес шумел. Грозный звук этот полнился древней силой, волны, неторопливые и могучие, бежали по вздымающейся груди исполина, и Юллан, будучи не в силах проникнуть взором под густой полог, внезапно понял - назад ему пути нет. Всё, что лежит ниже захваченной небом верхушки дерева, отныне не дом ему, но враг, тем более страшный, что не плоть мечтает получить как добычу, а саму душу.
Воин бросил взгляд на восток и узрел великое море леса, сомкнувшееся с темнеющим краем неба. Там, в невероятной дали, шла война между Духом и Силой, Светом и Тьмой, Небом и Лесом. Где-то там, на берегу, ждали братья, там горели костры и гирлянды фонарей преграждали путь наступающей ночи, там жарилось мясо, варился древесный сок, там звучали песни и холодные, грозные голоса аглереев возносились в чертоги духов, укрепляя их чистоту. Юллан чувствовал дрожь великого древа, и она напомнила ему дрожь паруса, переполненного попутным ветром. Белые паруса героев, вернувшихся домой из похода, застили его взор, песня в честь павших зазвучала в ушах, встающее солнце снова заиграло в глазах родичей, ждущих на берегу. Воин вынул Сайварг из ножен, поднял, наслаждаясь блеском холодной стали, и вогнал себе в грудь, прибивая тело к стволу. Внизу ждала часа хищная тьма, но здесь, наверху, царствовал ещё свет, и в свете этом жила надежда, жили гордость, отвага, честь. Ветер, посланник духов, подхватил душу Юллана, лёгкую и чистую, будто огненный блик, и понёс её высоко-высоко, туда, где уже ждали предки, в глазах которых сияло солнце.
Наступила ночь. Покровы темноты вползли меж стволов, потянулись, заплетая собой чащу леса, выглянули меж вершин и двинулись ещё дальше, туда, где замерло на голой ветке неподвижное тело. Тьма шевельнулась - и вдруг отдёрнулась, не в силах забрать добычу: соединяя мёртвую плоть воина и дерева, блестела холодная сталь меча, страшная, как сам Свет.