Стоголовый Монстр вылез из убежища, съев Крапчатого Пивня, с перьями и говном. И сказал мне: - Я тебя трону. Подойдя, тронул меня, тронул слезно и резонерски-сентиментально, крокодилово. Я сказал ему на это: -Старый Лотос пращей мерцает в Ханты-Мансийске. 99 из 100 его голов лопнули враз, обдав меня с ног до головы серой слизью с сукровицей извилин. Одна голова прохрипела: -Тебе конец, жалкий Плебс. И заглотила меня. Включив уменьшалку, забравшись в слуховую улитку Стоголового Монстра и взяв микрофон, я пропищал: -Кресты переливаются, сопротивляясь безапеляционности брения. Относительно нестойкие флюктуоиды конгломерируют гносеологическими Монте-Видеами, имеющими место в куртизирующих сотах Ханты-Мансийска. Тут его последняя голова разорвалась наподобие противосубмаринной мины, и я вновь оказался в мире светлом дня. -Потер3,14, я здеся! Крикнул я 100-головому безголовому монстру, истекающему черной кровью. -Немного осталось ждать. И точно. Вскоре тело, сведенное последней судорогой, замерло. Стало быть, Крапчатый Пивень еще жив, подумал я. И точнехонько, не успел я как следует додумать, как из заднего отверстия мертвого показался, хлопая крыльями и отряхиваясь, Крапчатый Пивень. Из норы в мягкой, цвета спелого помидора, земле вылез Червябль, тут же оказавшись в клюве основательно потрепанного, но весьма зоркого Крапчатого Пивня. Я сказал:
- Это конец истории.
Пивень погреб шпорой навоз, и, откопав жемчужину размером с яйцо, сказал:
-Это лишь начало той дивной и славетной Одиссеи, коюю я вам онтологизирую. В давнишние незапамятнанные времена, в одном маленьком местечке под названием Курятник-234 жил-поживал крупный на то время Пивень - мой 234-коленный предок, Петрарка Ясноголовец-Гребенный. Но из него в конце концов сварили бульон. И из нас в конце концов сварят бульон. Нас всех ждет бульон. - Пивень риторически взмахнул крыльями.
Я с ним не спорил.
-Бульон, бульон, бульон... - твердил, не умолкая, Пивень, как заведенный.
- Ку-ка-ре-ку! Бульон. Нечего рассказывать и незачем жить. -Это конец моим прениям. Пивень скорбно лег на спину, и посучив лапами, притворился мертвым.
-Это конец твоим прениям, парировал я. А вообще-то это только лишь начало той дивной истории, коюю я слицезрею вам открыть. Проведал я раз одного человека. И вот что он мне рассказал, человек-то был тот не из простых смертных. В одном месте, на краю всех Краев-Земель жил-был странный весьма и весьма в понимании соразмерности смыслов и неперешибаемости бежево-красных егерей двустволки, человек. Это, еще раз прошу отметить, был не простой человек, непростой и незамысловатый. Это был чЕЛОВЕК. Он умел многое. Например, звонко гудя головной рельсой, он бросал клич всем окружающим реверсорам (Стоголовым Монстрам), коии были не прочь, резвясь, со всего размаху, вбиться всеми своими головами в стену, или громко, вслух, с мегаваттной подзвучкой читать труды знаменитого (в прошлом) В.И. Ленина, переделанные на манер Владимира Маяковского. Могли они читать их месяцами, уставившись невидящим взором в как бы возникающую перед их глазами некую точку. Например, так:
Товарищи большевики!
Нам знать
Нужно сегодня две вещи
Архиважные
Кто будет злей, беспощадней и
Сильнее
Тот войдет в царство мировой
Революции
Вот возьмем, товарищи, к примеру,
Эсеров.
Мелкая сволочь, жадная и скользкая,
Либо плюгавых эсдеков пархатых -
С ними, товарищи надо нам ставить
Точку!
И т.д.
Иногда, правда, очень редко, они цитировали переделанные в форме поэмы романы Льва Толстого.
Вот какой был чЕЛОВЕК. И говорил исключительно ямбами. Кончил он свои дни в больнице, среди перезрелых параноиков и убиенных еще при физическом житии старух. Плохо, чЕЛОВЕК, ты закончил дни свои. И за дверью лишь проектор полой тьмы и мелюзга твоего распавшегося на крупные органические (и неорганические) молекулы праха.
Резонерство, резонерствующее и резонерствующееcя смертное бельмо накрыло твой рассудок. И ты летишь навстречу тьме, расщепленный на многие-многие монады, останавливаясь и ввязнув окончательно в невременьи, став камешком, летящим в вЕЛИКОЙ пУСТОТЕ.
Фух, все, конец рассказа.
Р.S. Крапчатый Пивень умер своей естественной смертью, он ведь был племенным, через несколько лет после того, как писался сей опус.
Зеленелся в саду лесочек, наболваненный пальчиками смеха нерожденных еще мальчиков, плавающих океанскими просторами в уютных сырых каютах, бесконечных мышеловках тварей земных, зачинаювавшихся бесхлопно. Там и сям белелся шортами Спыр Крып, катая шарик теннисный просторов и широт. За сим розовелся штанно, голубелся, рдеясь рубашенно-коттонно оный же человечище, Пырк Рыпс. Переколовшись сквозь амальгаму, прядучи зябко челнами членов, понурясь, стоял он, взирая на себя; и плакал горько, борко, робко, кройко, слёзко, громко. Спыр Крып, увидевши такую ламинесценцию, вмиг шарик свой забросил в клозет, где теннисную прыть любил и весь игры накал, поспешно сбрил чаковость со своего малахитового лица и, протубераня лысиной, поспёх к несусветному Пырк Рыпсу, что слезинкою сидел и камешком рдел.
Начинался кремнезобый сезон, гвалты гвалтели, карп накалялся. Зраки зеркал хряпнули одномоментно. На лес, что ветками упорно китовье небо подпирал, скользнул сей шелк ультрамариновый, продравшись в клочья. Коряво рдясь, змеилось зарево картечное. Курился дым. Здесь седина снимает тени, нахохлившись скворцом, поются гимны маршей безвозвратья, неизвестность режет скрежеща, скрип зубий рта во сне понятен и привычен, и цокают часы - песок не спит. Куражась поневоле, Спыр Крып велел Пырк Рыпсу утерть глаз ручеи, душою не даваться тоске зеленой, трезво на все вокруг глазеть, спонтанно брея носом потоки воздуха. Однако тот исчез. Сопя и раздражаясь оказии нежданной, ушел Спыр Крып доигрывать свой СЭТ загадочный в местах не столь отвычных в быту и вообще.