Аннотация: это даже и не про войну а так, фиг его знает, короче вам решать
Олле Шлемерр стоял рядом с распахнутым настежь окном,
курил и задумчиво смотрел, как уходило усталое солнце, прячась куда то за широкий край зубчатой стены- кирхи святого Марка на том берегу Преголи.
Кирха напоминает скорее неприступную крепость, чем святую обитель.
В былые века она была одним из оплотов ордена воинствующих рыцарей крестоносцев и ее дубовые, почти в три человеческих роста двери, окованные металлом и широченные стены из гранита не раз отражали вражеские тараны и ядра пушек.
Широкий мраморный подоконник очень холодный на ощупь.
Сеет мелкий весенний дождь. От реки поднимается туман.
Слева, если смотреть вдоль реки и гранитной набережной, откуда то со стороны грузового порта почти невидимого отсюда, из окна рейх-канцелярии, тянутся к небу густые клубы черного дыма.
Там, еще со вчерашнего вечера догорает севшая на мель баржа.
Это значит, - подумал, меланхолично затягиваясь Олле, что пару десятков танков и самоходок не погрузят сегодня в порту на платформы и не отправят на такой близкий теперь восточный фронт.
Ее потопили англичане. Убедившись, что русские переломили
ход войны в Сталинграде, они начали массированную атаку с севера. Их самолеты теперь летают здесь как у себя дома.
Сбрасывают бомбы, топят корабли и уничтожают рельсовые поезда.
Вчера вечером, несмотря на дежуривший на выходе из порта сторожевик, разбомбили заходящий в порт транспорт. В итоге баржа разломилась пополам и ушла под воду, перекрыв выход двум массивным крейсерам стоявшим у причалов порта.
Английским самолетам тоже досталось: два из них сбиты. Одного из летчиков взяли в плен.
Олле видел его мельком вчера вечером, когда его доставили на допрос в отдел СС что этажом ниже.
Рыжий, как и все англичане. Лицо вытянутое, как у лошади. Никакой пропорции в черепе, о которой так ратует нынешняя верхушка власти.
Олле видел этого парня лишь мельком, и ему, кадровому офицеру великой германии, истинному арийцу с почти безупречными манерами, потомственному барону почему то стало жаль этого храброго малого, жаль, что он вопреки всему остался жив, а лучше бы взорвался вместе с самолетом или же утонул в ледяной воде Кёнинсбергского залива...
Докурив, педантичный Олле аккуратно погасил окурок в серебряной в виде орла пепельнице
и взглянул на большие часы вмонтированные в одну из башен крепости.
Почти семь часов. До конца дежурства еще час.
Скоро наступит вечер и опять навалится желтая тоска по дому, оставленному три года назад, по семье, которую не видел уже почти год.
Единственное что спасает, так это его любимое занятие, которому он посвящал почти все свободное время - притулившийся в углу мольберт с прекрасными свинцовыми красками. Очень яркие, праздничные, как будто их сделали из искрящихся полос радуги, молодой весенней травы и утреннего неба.
Олле умел рисовать с детства. Этому его научил отец - Ганс Шлемерр. Отец достаточно известный художник даже за пределами германии. Преподает... вернее преподавал в королевской академии художеств. Теперь же он вполне обычный и заурядный оформитель
Военных агитплакатов где то там, в Берлине.
Если бы не война, то кто знает, как бы сложилась судьба Олле...
Может быть сидел бы сейчас где нибудь на площади Тертр в Париже среди десятков таких же свободных художников, пишущих в основном для себя, для души и если кому нибудь из гуляющих по площади туристов приглянутся его картины, то пожалуйста, он всегда готов продать любую из них...
Впрочем, нет, деньги тут ни при чем. Олле всего лишь тридцать с небольшим, но он достаточно богат, у него баронский титул и он не особенно нуждается в деньгах.
Тут дело не в деньгах. Картину могли например купить для частной коллекции.
И даже, - Олле и в мечтах боялся об этом думать, - могли разместить на выставке, может даже очень известной выставке, где нибудь в Лувре, Лондонском королевском музее или Третьяковской галерее, и его картины будут висеть совсем рядом с творениями настоящих гениев кисти, мастеров света и тени...
Впрочем, нет, не будет у Олле Шлемерра Монмартра, не будет светлых и радостных дней ожидания на площади с сотнями белоснежных голубей.
Ничего не будет - германия терпит поражение одно за другим...
И скоро, наверное даже до начала лета сюда придут русские солдаты и не оставят тут камня камне. Будут жечь, убивать и грабить.
Ну что же, тогда Олле постарается дорого продать свою жизнь.
А перед смертью собственноручно сожжет в камине все свои
картины.
Что касается смерти, то для такого случая у Олле в одном из узких кармашков форменного серого френча лежит отполированный до медного блеска патрон с полукруглой тупой свинцовой пулей.
Он чуть отошел от окна, представляя, как приставляет вальтер
к горлу и направив дулом вверх, мысленно произносит напоследок
молитву Богу и уже почти теряя сознание от страха нажимает на курок.
Время замедляется, замирают все звуки и в полнейшей тишине оглушительно рельсой по колоколу бьет боек по патрону и бешено вращающаяся пуля срывается с места, пробивая воздух, с шипением прожигая плоть и почти не встречая сопротивления ослепительно яркой вспышкой врезается в мозг.
И последнее что он увидит - будет, будет...
Почти неслышно щелкнула замком дубовая дверь,
Негромко металлический звон от подкованных сапог по гранитным, покрытым искусной мозаикой плиткам пола.
Олле приходя в себя медленно повернулся, и зябко передернул плечами стряхивая с себя наваждение навеянное собственным воображением и еще быть может прохладой весеннего вечера.
- Олле Шлеммерр, - к вашим услугам, - он свел каблуки вместе и вытянувшись по струнке, резко вскинул руку в приветствии.
Вошедший ответил тем же и замер, оглядывая комнату и остановив взгляд на стене с тремя лучшими картинами Олле, висящими над старинным камином.
В камине горит огонь.
Парового отопления в таких старинных зданиях нет и в помине.
Напротив два черных кожаных кресла.
Ганс роста чуть ниже среднего. Сухощавый. Серая форма на этом уже немолодом человеке висит чуть мешковато. Очевидно, что он носит ее совсем недавно. Лицо вытянутое, немного похожее на лицо того английского летчика.
В круглых очках, за которыми прячется слегка растерянный взгляд
голубых глаз.
В руках коричневая сумка планшетка для ношения через плечо.
Новобранец, - решил Олле, - один из тех немногих, что волей случая не попал в горнило войны в первые же дни.
Скорее всего бывший учитель или какой ни будь профессор.
В общем, человек который был нужен в тылу до сегодняшнего дня, а теперь на фронт берут всех, даже старых и увечных.
Олле сделал жест, приглашая присесть вошедшего в кресло.
Ганс кивнул, подошел к ним, но не сел, а остановился
напротив картин, разглядывая их.
- эти картины... их нарисовали... вы?
- Да. Но достаточно давно. Еще до войны.
Олле встал рядом, гадая, что нужно этому человеку.
- Они... они просто превосходны... никогда не видел ничего подобного.
Олле почувствовал, что у него, чуть покраснели щеки.
Отец почти никогда его не хвалил. Скорее даже часто ругал
А потом показывал, как надо правильно сделать так, что бы ожили
краски в зависимости от падавшего на них света и тени...
Теперь Олле понимал, что мастерство не приходит просто так,
его нужно заработать, бесконечно шлифуя свой талант.
- Но я наверное отнимаю у вас время - Ганс отвел взгляд от картин и чуть волнуясь расстегнул планшетку, вынув кипу бумаги, исписанную мелким почерком и перевязанную бечевкой, - дело в - том, что я учитель литературы в старших классах...
Вернее был им до недавнего времени... а еще раньше я был писателем... в основном писал для детей, разные сказки и рассказы. Но и для взрослых, конечно же... а вот теперь под конец жизни и на фронт угодил.
Олле как будто была знакома фамилия Hauf... может быть что то связанное с детством ... или с учебой в академии художеств...
Нет, скорее эта фамилия из детства. Он же сказал что писатель. Детский писатель... Неужели он... тот самый?
Олле зачерпнул совком угля и подбросил в огонь. Едва тлевшие алые угли вспыхнули голубыми огоньками и пламя жадно стало поедать новую пищу. От камина ощутимо потянуло жаром.
- Скажите, чем я могу вам помочь сейчас?
- Я, пожалуй, присяду, - сказал Ганс, - ноги, знаете ли не казенные
с утра, как приехал в город, так и не присел.
Олле кивнул и сел напротив.
- Понимаете, Олле, я завтра утром уезжаю на передовую, - Ганс
сидел чуть наклонившись вперед, держа листы бумаги прямо перед собой, - и скорей всего домой больше никогда не вернусь.
Олле было знакомо это ощущение. Знать, чувствовать, что все
катится куда то в тартарары и нет никакой возможности этому помешать и нельзя повернуть время вспять.
- Нет, ну почему же не вернетесь, обязательно вернетесь. И с победой, - сказал Олле вслух, но как то неуверенно, как будто внутренне сам соглашаясь с Гансом.
- Это в конце концов не важно, вернусь я или нет. Главное вот это, - Ганс протянул Олле кипу листов, - я вас прошу, сохраните у себя мою рукопись. И когда закончится война, передайте ее в издательство. Там есть адрес. Мое имя достаточно известно. Ее там обязательно напечатают. Гонорар за нее можете оставить себе. Родных у меня нет, так что вы можете
являться как бы моим наследником. Я сейчас же впишу вас в свое
завещание.
- Дело не в деньгах, - сказал Олле, - я бы и так ее передал. Дело в том, что я...
Олле хотел сказать, что дело в том, что он и сам не ровен час, может скоро оказаться на передовой, если так пойдет и дальше и не сможет гарантировать сохранность рукописи.
- Не спорьте, - сказал строго Ганс, - я знаю что делаю. Вы художник, я писатель, а в этой рукописи как раз про то же написано что и нарисовано на ваших картинах.
- Рыцарский роман? - Олле заинтересованно посмотрел на кипу
бумаги, - дамы, рыцари и все такое прочее?!
- Разумеется. - С сарказмом в голосе сказал Ганс, - о чем же еще писать в течение месяца по вечерам после муштры и стрельбищ, как не о рыцарях в крестовом походе и их прекрасных дамах?
- Позвольте, я взгляну? - Попросил Олле.
- Пожалуйста, - Ганс протянул ему рукопись, - но предупреждаю, что она чуть- чуть не закончена. Осталось дописать два или три листа, но боюсь, что я уже не успею. Завтра утром я должен уехать на передовую. И быть может навсегда останусь там.
- Нет, - сказал Олле, оторвавшись на минуту от беглого чтения рукописи, - вы обязательно вернетесь. И вот что я вам скажу.
Вы можете дописать ее прямо здесь. Переночуете в моем кабинете,
а завтра утром я отвезу вас прямо на вокзал. И пожалуйста не спорьте. Если нужны бумага ручка или чернила, то они лежат на письменном столе.
- Я право же не знаю... - задумчиво сказал Ганс, - а впрочем, какая
разница, если вы, Олле сами на этом настаиваете. А перо и чернила у меня свои есть.
Он достал из планшетки чистый лист бумаги, положил поверх нее
и о чем то задумался глядя на огонь.
Олле встал, отошел на середину комнаты и остановился напротив
своих картин.
То, что он задумал, когда начал читать первую главу, было спонтанно. Образы. Яркие образы, которые нужно немедленно
перенести на холст.
Постоял с минуту раздумывая, а потом подошел к письменному столу.
Торопливо набрал на черном телефоне трехзначный номер внутренней связи, дождался когда на том конце ответил женский голос и сказал:
- Марта, это Олле. Будьте любезны, зайдите в мой кабинет...
Через пять минут, когда в кабинет вошла Марта, в строгой черной форме офицера СС, высокая, холеная и холодная как снежная королева немка с русыми, почти белыми волосами, Олле уже раскрыл мольберт и теперь готовил кисти.
Ганс торопливо писал. Он недоуменно взглянул на Марту, а потом
Перевел взгляд на Олле.
Олле взглянул на мастера и сказал: - Ганс, вы не против, если Марта станет на время той прекрасной дамой для рыцарского романа и моего нового портрета?
Ганс вначале растерялся, а потом торопливо закивал головой.
- Я не понимаю, Олле, - сказала Марта, - обьясните мне, что это все значит.
- Объясню все потом, дорогая Марта. Встаньте, пожалуйста возле раскрытого окна. Вот так. Постойте так всего несколько минут.
А я нарисую ваш портрет. Ведь вы неделю назад меня об этом просили, помните?
- Ну да, но я...
- Все потом, дорогая Марта, - Олле стремительными движениями кисти нанес на холст контуры, - сейчас вечер и как нельзя кстати!
Свет и тень просто прекрасны, как и вы, дорогая Марта!
Ганс торопливо писал, изредка с удовольствием поглядывая на прекрасную Марту стоящую вполоборота возле раскрытого настежь окна.
Ганс сидел в старинном кожаном кресле, быть может в том самом
где когда то в последний раз сидел перед крестовым походом тот самый рыцарь в сверкающих доспехах с картины Олле и глядел на огонь в камине.
Олле целиком поглощенный образом не видел и не слышал ничего
Кроме прекрасной дамы, которая ждет рыцаря с войны.
Олле писал портрет. И неважно, что где то гремит война. Неважно, что Марта в черной эсэсовской форме.
В конце концов э т о н е в а ж н о.
Её пышное платье на картине будет розовым в покрасневших лучах усталого солнца, уходящего за край зубчатой стены кирхи святого Марка на том берегу Преголи. Одной из последних крепостей ордена воинствующих рыцарей крестоносцев.