Она курила. Легкий свинцовый дым наполнял истерзанные никотином и нежностью легкие, ласково травмируя остатки памяти в каждой клетке ее тела. Тела, которое еще недавно ласкали его руки. Как оно холодно сейчас. И зеркало напротив, отражает лишь мраморную кожу и кровь, спускающуюся тонкой струйкой по ее плечу. Руки подрагивают, затекшие в одном положении, но не движущиеся.
-Ты одна. Видишь - ты снова одна. И не нужна ты никому. И телефон молчит, и он ушел. И ты одна, милая.
-Молчи. В конце концов, катастрофичность данной проблемы лишь в том, что я разговариваю с тобой.
-А разве еще кто-то станет слушать тебя? Разве еще кто-то услышит? Очнись, все так просто...
-Я не хочу. Я не хочу...
-А чего ты хочешь? Может... хочешь быть сильной? Хочешь, да? А сейчас ты вовсе не сильна.
-А сейчас никто не видит. И можно быть никотинозависимой.
Как всегда холодные руки с тонкими длинными пальцами коснулись плеча. Так близко, и кажется, даже с любовью. В голове всплыла эта медленная музыка с тихим голосом... где, где я слышала ее? Не помню. И вверх по шее, длинный коготок подхватил последнюю уже подсохнувшую капельку крови на ключице, нежно коснулся мочки уха, ленивым щелчком расстегнул замочек сережки. Серебристый крестик с глухим стоном упал на пол. Вздохнула, растрепала волосы, откинулась на подушку.
-Где сейчас твоя воля?
-Она во мне. Она всегда во мне. Это уже привычка, почти как ты.
Улыбнулась, глазки блестят. Уже лучше.
-А ты, милая, грустишь.
-Грущу. Так бывает.
-Боятся надо слишком хорошего, нежели привычно меланхоличного. В хорошем теряешь закалку, осторожность и малейшее недоразумение - все катится к чертям. И это больно. А когда ко всему готова, тогда и не страшно. Тогда быстро видишь выход.
Замолчала. И сигарета погасла. Хватит. Уснуть, забыться. Задергиваю штору, ложусь на ковер: довольно разговоров с собой.