Аннотация: Неопубликованный роман о Петербурге. Действие происходит в середине девяностых годов прошлого века. Экспозиция открывается значительно ранее, глубоко в исторической ретроспективе. Сюжет детективный.
НЕМАЛО еще найдется мест и уголков в нашей северной столице, прочно стяжавшей себе славу города надменного и холодного, где несмотря на это устойчиво сложившееся мнение душа человеческая, израненная и простуженная тщетой века сего, может согреться, оттаять и заживить свои раны. Эти святые места сохраняются вопреки очевидной, кажется, невозможности их сохранения во времена лютые и - как источники чистой воды привлекают все живое - так и эти благословенные уголки притягивают множество людей, чье сердце еще не окончательно закаменело на жизненном торжище.
Таков Николо-Богоявленский Морской собор в Коломне, в этой западной части Санкт-Петербурга, выходящей к побережью Финского залива. Обдуваемый морскими ветрами, невесомо-каменный, храм словно на возд;хе стоит посреди этой ветшающей стороны, переполненной смрадными коммуналками и заброшенными фабричными территориями.
Войдите под своды храма. Возможно, вам покажется все чересчур отмеченным пристрастием к роскоши. Слишком много, скажете, лепнины и позолоты. Иконы чувственно выполнены в итальянской манере. Живые люди на них. Недуховные, слишком выступает плоть. И пение - ну почти оперное (действительно, поют здесь профессионалы, в основном из Мариинского театра и Консерватории, расположенных неподалеку, среди которых немало людей вовсе неверующих). Нет, нерусская, скажете, традиция. Наше - это знаменный распев и условно-знакового письма лики, строгие, одухотворенные и одновременно трогательно-наивные. Богословие в красках. Наше - это эстетика горнего, неземного, вечного, это вера - от Белого моря до Черного, от Пскова до Почаева, в камне и дереве воплощенная рвущимися от земли к небу храмами.
Такие рассуждения имеют под собой основание в правилах хорошего вкуса и душевной тонкости, в почитании отечественной истории и культуры. Но... что-то останавливает вас, и вы не можете уйти. Что? Этому нет названия, нет определения. Тишина, неожиданно сошедшая в душу, легко сотворенное за вас невидимой рукой отогнание всякой суеты. И вот уже радостная теплота растапливает лед сердца, и взгляд по-ребячески прикован к царским вратам, к скрытой за ними Тайне, и нет ничего важнее этой минуты.
Что это? Ищи слово рассудочный, начитанный, образованный человек, пытайся дать определение. Скажем сразу: все равно не найдешь. Если не пустишь внутрь детскую веру, если заградишь ей двери сердца своего в страхе и унынии, если предпочтешь глубоко внутри себя земную твердую плоть надмирному ходу по водам.
Потому что есть эстетика и есть святыня, есть душевное и есть духовное, есть душа, но есть Дух. А "Дух дышит где хочет". Вот так то.
ПЯТНИЦЕЙ Страстной седмицы в нижнюю часть храма, где центральный престол освящен во имя святителя Николая, чудотворца Мирликийского, внесли и поставили два гроба.
Первый привезли рано, еще сырым тяжелым утром, на небольшом автобусе с черной поцарапанной полосой по борту. Этот дощатый дешевый гроб был обит простой голубой тканью, как водится по стандартам того бизнеса, который получил у нас повсеместно еще в советское время уклончивое название "ритуальных услуг", стыдливо избегая имеющихся в наличии слов "похоронный" или "погребальный", как, по-видимому, способных слишком огорчить, испугать или оттолкнуть клиента. Хотя, казалось бы, куда еще можно оттолкнуть того клиента, который обратился за подобного рода услугами? Дело, скорее, в том, что само воспоминание о смерти, этом неминуемом рубеже для каждой души, стало запретным в стране, где запретны были долгое время вообще всякие размышления о душе.
В дощатом гробу, обитом дешевой голубой тканью, лежала старуха со строгим, но умиротворенным лицом. Высокий лоб, покрытый сейчас бумажным венчиком со словами молитвы, тонкий прямой нос, губы, сомкнутые легко, отдохновенно. Руки с тонкими пальцами сложены на груди, иконка, свеча, белое покрывало, две белые гвоздики.
Она родилась за несколько лет до революции в семье директора женской гимназии, но систематического гимназического образования не успела получить ввиду наступившего безвременья. Однако, и домашние учителя, бывшие ученицы и сослуживцы отца, которые ходили сначала по Невскому с красными бантами, твердя как молитву слово свобода, и которые учили ее потом время от времени в годы разрухи, голода и страха, и позднее - школьные учителя в Свободной Пролетарской школе имени Ш Интернационала, которая расположилась в бывшем здании женской гимназии, а затем и профессора в институте, - все были образованы еще в царской России. И потому старуха, которая лежала сейчас в дешевом гробу под сводами храма, впитала в себя с детства всю необходимую по дореволюционным временам и даже ценимую по сей день, премудрость. И языки - два современных и один классический, и музыку на фортепьяно, и многое другое. Она прожила потом долгую и трудную жизнь. Дважды была она выслана из города за свое дворянское происхождение: один раз на Урал, другой - в степи Казахстана. В блокаду потеряла двоих дочерей. Муж, вернувшийся с фронта на короткую побывку, нашел двери в их комнату заколоченными и опечатанными. Что-то, какое-то смутное чувство. не позволило ему отойти от дверей, заставило сорвать печать и доски. И там нашел он еще живую жену и ползающего по холодному полу их третьего, позднего, ребенка. С ложечки кормил он обоих, разводя горячей водой консервы из своего фронтового пайка. Потом определил в госпиталь. Так выжили мать и сын. Отец семейства умер вскоре после войны от ран. Не вернулись с фронта или погибли в блокадном Ленинграде многие из ее учеников. Те, что на всю жизнь остались для нее детьми, чьи фотографии и письма по сей день лежали аккуратными пачками в большом письменном столе ее отца, в той самой комнате, которая только и была оставлена семье директора из их директорской квартиры.
Потом сын женился, и они долго жили в этой большой комнате вместе с невесткой и внуком, то перегораживая ее мебелью, то возводя временные фанерные перегородки. Наконец, получили молодые квартиру в новостройках. Сын решил подзаработать на обстановку, уехал, завербовался на север куда-то к Полярному кругу в Дудинку, да и пропал там без вести.
Невестка через десять лет ожидания и поисков оформила развод и вышла замуж за другого. Положительный человек. Смотрел без возражений на то, что не бросает она бывшую свекровь.И даже помогал.
Все их хлопоты последних лет свелись к тому, чтобы не ушла из семьи эта комната, некогда столовая в квартире директора женской гимназии, где целый век потом жили его потомки, заполненная и сегодня, после революции, блокады и стольких лет советской власти чудом сохранившейся старинной мебелью в стиле "модерн", разными там инкрустированными столиками, бронзовыми подставками для ламп в виде античных наяд, и даже кое-каким фарфором и столовым серебром. Многие говорили, что невестка помогает из корысти. Но Анастасия Никитична (так звали старуху) знала уверенно, что это не так, она всегда знала, что невестка очень любила ее сына и всегда хранила память о нем. И еще никогда не переставала Анастасия Никитична верить в Бога. Правда. вера ее была тайной, у нее не было достаточно мужества, чтобы вот так, прямо заявить во всеуслышание о своей вере. Но всегда был при ней ее маленький медный крестик, даже в те годы, когда приходилось зашивать его в белье или в платье, делая едва заметные кармашки с изнаночной стороны. Никогда не переставала она молиться хоть коротенькими молитвами. Открыто в храм опасалась ходить, боялась, что выгонят из школы, и не учила вере даже своих детей, не говоря уж об учениках. Страшилась за них. Да ведь все равно не уберегла никого.... А совсем недавно в день именин, предрождественский, строгий, постный, после многих-многих лет сподобилась она Святого Причастия. И светло стало так, покойно на душе и даже показалась она себе опять маленькой девочкой, и встал как живой в памяти отец ее, его пенсне и бородка рыжеватая и светлые умные глаза, как заходил он когда-то в ее комнату в день именин первый, бывало, с неизменным приветствием: "С Ангелом, Настенька!" А потом была эта болезнь, это изнурительное одинокое долеживание в больнице и вот, словно и в действительности светлый ангел гладит ее теперь по голове как малого ребенка, словно вытирает он слезы ее и говорит: "Все, Настенька, все закончено, все уже свершилось и не будет уже больше этой неотвязной муки длиною в жизнь, все прошло, отдыхай!"
Людей у гроба Анастасии Никитичны собралось немного. Почти все, кого любила она, с кем дружила, кто окружал ее всю жизнь, - почти все они уже ушли из этого мира. Две-три соседки, невестка, ее новый муж и сын, ассистент и аспирант в каком-то техническом вузе, внук Анастасии Никитичны от ее пропавшего сына.
Бывшая невестка Анастасии Никитичны всю жизнь проработала в районной библиотеке и была женщиной интеллигентной, приверженной каким-то вышедшим из употребления понятиям о порядочности и не умеющей устраивать свои дела. Сейчас она чувствовала усталость и душевное опустошение от того, что пришлось все последние дни свободное время проводить не рядом со старухой, скрашивая той безрадостные дни перед кончиной, как требует того совесть порядочного чуткого человека, а в беготне по инстанциям, связанным с перепропиской сына из их общей двухкомнатной малогабаритной квартиры, где он с женой и маленькой дочкой занимал пятнадцатиметровую комнату, в большую комнату бабушки в центральной части города. На комнату, как оказалось, претендовали соседи. Эти люди не внушали доверия, к тому же их проживало шестеро на двадцати пяти метрах, и они вполне могли въехать в комнату захватом, как только она окажется ничейной, и тогда уже сделать ничего нельзя было бы, даже вывезти вещи. Да собственно и некуда было бы их вывозить
Впрочем, она не ожидала, что старуха умрет так скоро и собиралась еще взять ее к себе домой после больницы, надеясь, что пока в больнице уж ей не дадут пропасть, учитывая сколько сотенных было пересовано медсестрам, сколько коробок конфет отдано врачам. Она даже научилась давать эти мелкие взятки достаточно ловко. Но совершенно неожиданно бывшая свекровь умерла. Обстоятельства ее смерти могли показаться несколько странными, ведь еще накануне невестка была у нее и нашла старуху повеселевшей. И такая внезапная смерть от сердечной недостаточности (как было выведено во врачебном заключении) могла бы заронить некоторые подозрения, учитывая, каким досадным и хлопотным пациентом была Анастасия Никитична. Но у невестки не было уже ни физических, ни душевных сил в чем-то разбираться. Суета по комнате, необходимость спешно доказывать, что покойная нуждалась в уходе, и потому ей просто необходимо было не только переехать на квартиру к бывшей невестке, но и перепрописаться туда обязательно тоже. Эта навязанная извне надобность - выворачивать наизнанку свою частную жизнь, смешивать мелкую и вынужденную корысть с душевной болью, быть игрушкой в руках посторонних равнодушных людей, заигрывать с ними, ублажать, уговаривать, все это измучило и опустошило женщину. И потом к хлопотам по комнате прибавились не менее изнурительная беготня по устройству похорон, по оформлению связанных с ними документов и справок, а также добыча денег на погребение, влезание в долги, потому что даже нищенские похороны старухи были не по карману семье библиотекаря, аспиранта и преподавателя профессионального училища, каковым являлся новый муж невестки. Сейчас у всех троих было бесчувственное и отупелое состояние вкупе с надеждой побыстрее закончить процедуру похорон. Невестка взглянула на сына - тот заметно волновался: если в церковь им еще помогли внести гроб двое служителей, то выносить уж надо будет самим. Им с отчимом не справиться, и для этой цели были приглашены двое сотрудников сына, которые как раз в этот день были обязаны по разным причинам непременно выйти на работу с утра, но они обещали отпроситься подойти в храм уже к середине или к концу отпевания. Теперь внук старухи волновался, успеют ли они, и не получилось бы неловкой ситуации и беспомощности.
В ЦЕРКВИ было сумрачно, едва мерцали огоньки лампад, повсюду были черные покрывала, густо пахло хвойным ладаном. Был скорбный день воспоминания о том, как человечество распинало своего Спасителя. Преданного людьми, оболганного и высмеянного людьми, оплеванного и избитого ими же. Так уж получилось и навеки осталось в истории, что люди, большинство из них, не разглядели Бога в скромном человеке без вещественных признаков царской власти. Так уж получилось, что все чудеса исцеления и воскрешения из мертвых, совершенные этим скромным человеком, поначалу поразившие этих людей, прошли все же мимо их сознания, а слова Его, исполненные мудрости и правды, хоть и тронули поначалу сердца их, но все же, оставшись неподкрепленными никакой славой и силой земной, как бы потеряли свою первоначальную убедительность. И поэтому в день скорби о распятом Спасителе человечество плакало по обычаю не столько о Нем, сколько о себе. Невозможно убить Бога, но можно заглянуть в черную бездну собственного падения.
В церкви было сумрачно и темно. Уже завтра черные облачения и драпировки сменят на белые и начнется подготовка к Пасхе. А сегодня - мрак, траур
- Как звали вашу покойницу? - невесть откуда появилась согбенная маленькая старушка в пуховом сером платке и опираясь на трость.
- Анастасия, - вяло отозвалась невестка. - А зачем вы спрашиваете?
- Помолиться, - услужливо отозвалась старушка. У нее были прозрачные серые большие глаза в набрякших веках. В этих глазах читалась безграничная кротость умученного существа, все еще вынужденного цепляться за земные заботы в поисках пропитания. - Не дадите копеечку? Помолиться? - Искательно спросила она.
- Помолитесь, бабушка, - отозвался молчавший до этого муж невестки, невысокий лысоватый мужчина в больших очках с темной оправой, и, достав бумажку,
протянул старушке-молитвеннице. Он работал преподавателем техники безопасности в каком-то училище и вообще-то в церковь не ходил.
- Ой, да вы много дали, - старушка подслеповато поднесла деньги к глазам.
- Ничего, помолитесь за упокой души Анастасии, рабы Божьей, - вдруг неожиданно сам для себя произнес он непривычную фразу и замолчал, недоумевая втайне, откуда взялись эти слова.
- Анастасия, - старушка что-то прошептала, пожевала губами, глядя внутрь себя, перекрестилась, поклонилась и тихо исчезла.
Между тем храм стал понемногу наполняться людьми, многие из которых имели в руках тщательно составленные и пышно украшенные траурные букеты из четного числа роз, чайных, белых и даже черных. Не только похожие один на другой букеты в руках, но еще что-то неуловимое словом придавало если не сходство всем этим людям, то по крайней мере выдавало их принадлежность к какой-то особой человеческой общности, далеко отстоящей от большинства присутствующих сейчас в храме. Уверенность в себе и одновременно глубоко затаенный страх, привычка повелевать и цепкий взгляд, мгновенно оценивающий рядом стоящего, вальяжная беззаботность и напряженная готовность отбить какую-то агрессию извне - такие противоположные качества были присущи большинству из этой компании. Мужчины были в основном в черных шерстяных пальто, длинных или коротких, у некоторых подняты воротники, руки сцеплены сзади ввиду того, что нельзя было сейчас засунуть их как обычно в карманы. Многие имели привычку держать ноги на ширине плеч и исподлобья или искоса внимательно и быстро оглядывать окружение. К одному из них тоже подошла давешняя старушка с просьбой о копеечке. Он качнул отрицательно головой и указал ей на выход, где обычно толпились нищие, прибавив: "Твое место там!" Она показалась ему неуместной здесь. Он редко бывал в церкви и не знал ничего о старом обычае подавать милостыню для облегчения участии усопших и старушка показалась ему обычной попрошайкой, и он сразу указал ей место, как привык это делать ежедневно. Этот человек привык раздавать места. Впрочем, бабулька не оскорбилась ничуть, она тоже привыкла, что ее гоняют отовсюду, поклонилась и побрела дальше.
Женщины этой компании, среди которых почти не было молодых, были в основном все возраста, который принято называть бальзаковским, по имени французского писателя, убедившего мир в соблазнительности не только свежей, но и увядающей женской красоты. В длинных до пят шубах из разнообразных мехов или простеньких элегантных пальто, многие еще не растеряли следы былой красоты, но все, несмотря на явные подтяжки и тщательную ухоженность - со следами бурно проведенной жизни или - кто знает - возможно неимоверных трудов, скрыть последствия которых уже не могла никакая косметика и хирургия..
Женщины суетились у свечных прилавков, вздыхали, шептались со скорбными выражениями лиц, подходили к иконам, картинно прижимали руки с безупречным маникюром к меху своих шуб на груди у сердца, долго смотрели на иконы, трагически и многозначительно покачивая головой.
Внесли гроб. Лакированное дерево с металлическими инкрустациями и специальными металлическими ручками, чтобы удобнее было держать его. Откинута половинка крышки, как дверца - на петлях. Внутри все обито белым атласом, как в футляре для драгоценностей или дорогой бонбоньерке. На белом атласе желтеет лицо покойника с молитвенным венчиком на лбу. Совсем юная среди остальных дам, почти девочка, встала у гроба вдова в черном полупрозрачном шарфе на льняных волосах, в коротеньком узком черном пальтишке и высоких черных сапогах на стройных ножках. Хорошенькое личико ее грустно и испуганно.
А во дворе храма уже черным черно от лаковых массивных внедорожников, ощерившихся блестящим никелем бамперов. Среди этих внушительных автомобилей как-то затерялся низенький пикапчик нанятого катафалка и, зато высится неловко обшарпанный автобус ритуальных услуг.
Поначалу пышный гроб поставили рядом со старухиным в боковом приделе, где обычно совершаются отпевания. Но прибывающая непрерывно толпа провожающих важного покойника стала постепенно растекаться все дальше и дальше и уже обтекала старухин жалкий гроб с прислоненной рядом к стене крышкой, обитой дешевой голубой плакатной тканью, и уже было непонятно где, кого и кто хоронит, а люди все прибывали. Потом церковные служащие попросили перенести пышного покойника в центральную часть храма и поставить напротив царских врат. Толпа перелилась туда, и все разом встало на свои места. Важному покойнику была отведена центральная часть более богато украшенная, где стояло у центрального аналоя два больших подсвечника, и они создавали дополнительное более яркое освещение места. Старуха и ее родственники оказались одни в более скромном боковом приделе, в полумраке, в стороне. Как и положено по рангу. Как это и было при жизни. Как это и должно быть по здравому житейскому рассуждению.
Кое-где иногда позвякивали случайно невыключенные мобильники, и тут же внезапно замолкали. Или кто-то стремительно направлялся к выходу, прижимая к уху деловую игрушку, еще редкую в те времена и невероятно престижную. Другие случайно, забывшись. засовывали руки в карманы, и тут же торопливо вынимали их. Святость места обязывала.
Вышел молодой священник в черном облачении. Невысокого роста, в очках, недавно рукоположенный батюшка, поставленный в большой храм с многочисленным клиром набираться опыта. Немного смущенно и тихим голосом сказал коротенькую проповедь о том смысле, который имеет физическая смерть тела в жизни христианской души и о том, что страшиться нужно не смерти физической - она неизбежна для каждого - но смерти души, которая иногда наступает гораздо прежде смерти тела, но может и не наступить вовсе, и это зависит от направления воли человека. К добру или к злу было расположено сердце, решит Христос, который придет в неизвестный нам час судить живых и мертвых. Он есть Путь, Истина и Жизнь. Он - Сердцеведец, Он взвесит все, ничто не укроется - ни злое, ни доброе, и даже стакан воды, поданный милосердной рукой во имя Христово, будет положен на чашу добра и, кто знает, может, качнет ее вниз. Поэтому, не надо пренебрегать ни малейшей возможностью делать добро. Надо возделывать каждый росток добра в своей душе, поливать пропалывать, не давать ему заглохнуть.
Несмотря на то, что проповедь была произнесена очень тихим голосом, она была хорошо слышна всем присутствующим, так как смысл ее мгновенно почти прекратил суетливое брожение и водворил тишину. Было нетрудно понять, что на многих слова незаметного скромного иерея произвели сильное впечатление, и даже возможно они и вовсе подобное услышали впервые.
Под конец батюшка попросил присутствующих креститься в положенных местах службы, показал, как правильно творить крестное знамение.
Началось отпевание. Скорбная служба, наполненная светлой грустью и благой надеждой, слова молитвы о ниспослании желанного покоя душам усопших "новопреставленного убиенного Валерия и новопреставленной Анастасии" произвели такое же впечатление, как и проповедь. Потрескивали и оплывали свечи в руках провожающих. Люди подпевали вечную память, крестились - неумело, трепетно, удивленно.
Последнее целование убиенному Валерию давали только самые близкие. Таких оказалось немного, и гроб под пение хора: "Святый Боже... помилуй нас!" стали выносить на улицу.
Когда схлынула вся важная толпа, три аспиранта и преподаватель профессионального училища вынесли в последний путь гроб со старухой Анастасией Никитичной.
НИКТО из присутствовавших на отпевании уже не мог вспомнить да вряд ли вообще мог знать, что пути новопреставленных когда-то давно пересекались. Что Валера Разуваев был хоть и хорошо успевающим по географии учеником, но все же досаждал безмерно строгой и сухой как вобла и уже немолодой тогда географичке Стасе, делая время от времени на уроках глупые глаза, изображая дурака, мычал, сидя за партой, с закрытым ртом и вообще потешал класс, который к окончанию школы стал почти неуправляемым.
И уж точно никто из присутствующих не вспоминал (хотя старухины домашние слышали эту историю многократно с рефреном "Вот какие у меня ученики!"), но не было свидетелей того, как однажды солнечным апрельским днем в начале девяностых кто-то окликнул старуху на улице, когда она брела с кошелкой из булочной.
_ Анастасия Никитична, здравствуйте! Как поживаете?
У новенькой сверкающей заграничной машины с ключами в правой руке, открывая дверцу, стоял ее бывший ученик Валера Разуваев. Когда-то способный мальчик, но чрезмерно амбициозный, чрезмерно. Хотел быть первым всегда, но не всегда разбирал средства. Постарел, как-то погрубел, шрам какой-то страшный через всю щеку. Но авантажный, довольно таки авантажный вид.
- Как поживаете, Анастасия Никитична?
- Да вот, уже пять лет как не работаю, бреду, вот, из булочной потихоньку. Старость, она особо не дает разгуляться. А ты? Вижу, преуспел.
- Да, немного... - засмеялся Разуваев. - Еду домой, за продуктами заскочил в магазин. - Он махнул левой рукой, в которой были зажаты две маленьких плоских баночки красной икры.
- За продуктами? - удивилась Анастасия Никитична. - Это твои продукты? Ты этим питаешься?
Стоял кризис неплатежей. Пенсии задерживали не несколько месяцев, зарплаты не платили или выдавали производимой продукцией - туалетной бумагой, кастрюлями, мешками картошки, детскими игрушками. Было голодно.
- А вы нет? - Посерьезнел Разуваев. - Берите. - Он протянул ей икру. - Берите-
берите. - Видя, что она отказывается, он сунул баночки ей в кошелку. Садясь в машину, крикнул. - Выпьете чаю за здоровье негодного Разуваева!
На дне рождения Анастасии Никитичны, который состоялся через две недели, бутерброды с икрой были гвоздем программы, изысканно дополнив вареную картошку и селедку с луком. Она не уставала повторять: "Вот какие у меня ученики!"