- У-у!!! - воет беглый каторжник на луну, - У-у! Мама! Ма-а-ама!! Где же ты? Ты ведь сука, мама! Зачем ты родила меня, злая женщина?! Зачем выкинула из своей утробы в этот мир, полный жестокости и насмешек?? У-у, как я тебя ненавижу! У-у, если бы не ты, я бы не дрожал от холода, не сидел бы голой жопой на снегу и не выл бы, что твой волк - у-у! У-у!! У-у-у!!!
Беглый каторжник прижимает коленки к груди, то и дело прячет одну босую ступню под другую, трёт себе руки и дует на них. Парши-и-иво! Ударил вот морозец в апреле - ух, по-русски всё это! Но беглый каторжник не раздумывает, по-русски это или как. Ему, откровенно говоря, наплевать. Он одет в лохмотья: ещё вчера днём, когда он залез на двор к купцу Шиняеву, голодные псы бросились на него, как на зайца или кошку, порвали в клочья одежду, без того старую и ветхую, и искусали до полусмерти. Купец Шиняев специально не кормил псов - жестокий был, дьявол. Беглому каторжнику не удалось поживиться даже тухлой капустой (на запах которой он, собственно, и полез); он бежал через забор, штанами зацепился и они остались там, на заборе - псам на забаву. Как пещерный человек после того передвигался он по городу, от подворотни к подворотне, от кустов к кустам. Пробежал даже за спиной городового - тот, вроде, не заметил. А коль заметил бы - недолог разговор каторжника, всё скажет вострый ножик - добрый товарищ. В одной подворотне истошно завизжала глупая барышня, увидев человека без штанов и с ножом, но беглый каторжник хрипло шепнул ей:
- Убью! - и она мгновенно замолчала и стала вяло расстёгивать кофточку. До того ли было беглому каторжнику? Четыре дня без жратвы! Он хотел было съесть барышню, да испугался - "не потяну" - и побежал дальше. И вот на глухой окраине - в Дерюгиной слободе, без штанов, отдав четыре дня назад последнюю полукопейку за шкалик водки, он, гроза всей каторги, уважаемый в Оренбурге человек Ванька Ураган, сидел и выл поздним вечером в Страстную Субботу.
Падлы вы все, заразы.
2.
Какая лёгкость в душе, какое благолепие и радость на всём: на кусте герани, и на бюро, и на канапе! Дева Пресвятая глядит из угла чисто-чисто, ровно дитё малое, и как же тепло от её взгляда! Всё, всё поёт. И если бы не полиартрит, и не пиелонефрит, и не полиомиелит, и не маразм, - бегом бы кинулась в церкву! Пала бы ниц, крикнула бы:
- Господи! Хорошо-то как! Неужели мне это всё? - а Господь ответил бы мягко и кротко:
- Тебе, Марфа Саввишна, потому ты есть верная раба моя, и чиста передо мной, и жизнь твоя праведная нам на небе известна.
И слёзы стоят в глазах - коли знала бы я, что такое оргазм, так вот это, наверное, он самый и есть - оргазм. Дивно, дивно!.. Однако и дела доделывать надо.
Марфа Саввишна, девушка, семидесяти двух лет, трижды перекрестилась и полетела на кухню, едва касаясь ногами пола, потому что от праведности она давно уже сделалась очень лёгкой. Марфе Саввишне осталась самая малость: надеть праздничное платье да уложить в корзину крашеные яички - завтра христосоваться с добрыми людьми. Скоро, скоро взойдёт на небе звезда, и будет полночь, и увидит в окошко Марфа Саввишна крёстный ход. Пока была молодой - сама там ходила в первых рядах, была заводилой у православных, и даже отец протодиакон Повсекакий при каждой встрече очень почтительно её уважал. Уж нет отца Повсекакия... Тихо он вышел, как говорится, в рай... Пришёл молодой священник, Алексий - человек насквозь божий, маленький, щупленький, заикается и зрение, говорят, минус восемь... Вот и любят отца Алексия православные. И Марфу Саввишну любят православные, и друг друга они любят, и лежит на всём такая любовь - у-у! И не снилась такая любовь поганым чудищам, иноземным Венерам-Афродитам, от которых бывают одни только дурные болезни, каковых, впрочем, отродясь не наблюдалось у Марфы Саввишны! Голубая старушка улыбается, часто моргает, чтоб слёзы не покатились, и красиво раскладывает крашеные яички.
Радуйтесь, православные!
3.
Полицмейстер Езжало, Ерофей Стахич, расправил свой предмет особой гордости - чудовищные, густо-чёрные усы, и закурил папиросу. С настенного портрета хмурился полицмейстеру батюшка царь, из чернильницы на массивном столе вылетела муха, и немало подивила Ерофей Стахича:
- Ишь ты, - сказал он сам себе, - А всё же весна.
А так посмотришь - весна-не весна, зима или осень, ничего не меняется в кабинете. Стоят, как на страже, суровые шкафы с былыми уголовными делами и томиком Ломброзо, висят на окне гардины - чтобы излишек света не потревожил мыслящего полицмейстера. Уже шестнадцать лет - всю практику Езжало - оседает на шкафы пыль. А ведь он-то думал - эх, и всё же был молодой! - он-то думал, что вот придёт, и, как фея, околдует всю преступность в губернском городе. А околдовав, возьмёт в такой кулак, что преступность станет хрипеть и задыхаться, и потекут Ерофею Стахичу в карман маленькие (а на что большие?) деньжата - чтоб слишком сильно не жал. Но такой преступности, о которой рассказывали на Высших Полицейских Курсах, в губернском городе не было; а была сущая дрянь, похожая на мазут, так что мараться не хотелось: мальчишка дворовый утащил самовар у вдовы штабс-капитана Ростоцкого - так и бежал, дымя самоваром и сверкая пятками; мещанин с перепою оторвал жене третий палец, а потом высказывал речи против самодержавия; барышня Зельцер сбежала с поручиком проходящего гусарского полка, а через два года вернулась: одна, в платье, не прикрывавшем и щиколоток, и с весьма грубым голосом.
Полицмейстер Езжало внутренне посетовал на скуку, поглядел на часы - сорок минут рабочего дня осталось - подумал, что дома жена и шестеро отпрысков, которых надо кормить, а купец Шиняев, кормилец, того гляди обанкротится; и решил полицмейстер встать, подойти к строгому шкафу и выудить из-за подшивки Жандармского Вестника бутылку рябиновой. И едва он это решил, в кабинет робко постучали.
- Кого там..? - крикнул привычно-начальственным голосом полицмейстер.
В дверь просунулась взъерошенная голова околоточного.
- Так что из острога Оренбуржского, - сказала голова, - срочная депеша.
Делу время, потехе - час.
4.
То и дело проваливаясь в рыхлый снег, оттого и ругаясь всеми словами татарскими, Ванька Ураган обошёл все огороды Дерюгиной слободы. Если слышал, что собаки вдалеке лаят, круто брал в сторону. В одном месте подобрал рогожку - и накинул себе на бёдра, как древний вавилонянин; в другом заприметил топор в дубовой колоде.
- Знать, судьба, - пробормотал Ванька и взял топор.
С топором стало как-то спокойнее и выть расхотелось. Ванька покачал его в руке, попробовал тяжесть, рубанул с плеча воздух - у-у-х! - надёжная вещь! Помахивая топором, Ванька вышел на главную улицу, Козлов Спуск, и огляделся. Никого - все давно в церкве, у всенощной. Богу молятся. Ванька брезгливо скривил губы и сплюнул. Сам он Богу отродясь не молился, церкви грабил не раз, а с одной монашкой однажды устроили грех он и семеро товарищей. Всякое случалось в жизни Ваньки: и богатство приходило, да разбросал его Ванька в кабаках, цыганам да девкам, и счастье, вроде, стучалось в двери - женился Ванька, давно, правда, дело было, а тогда сына родил. А раз сел в карты с дворянином, гусарским офицером-паскудою, так тот, шулер, и отыграл у Ваньки полторы тыщи. Кабы без свидетелей, лежать бы офицеру в силосной яме, и без выигрыша, и без мундира, и без колоды краплёной; но шельм-свидетелей было человек семь - всё офицерьё. И с горя напился Ванька, нательный крест пропил (он хотя в Бога не верил, но крест носил), а напившись, погрузился в туман, в тумане пришёл домой, да и убил жену. За то пошёл этапом. И вот двенадцать годов минуло - сорвался Ванька. Не пожелал ещё тринадцать на руднике гноиться. В побег уходил, думал податься хоть в Астрахань батырём, или хоть вон бурлаком в Кострому. Куды! - встретил старого дружка, Петьку-Ярмо, и пошли они с Петькой грабить и убивать. А как неделю пограбили - пропал Петька. Всё забрал: золото, ложки серебряные, деньги и ассигнации - всё дочиста, и записку написал: "А тибе дуроку Ивану неча копиталы капить", да только Ванька ни словечка не понял: грамоте не обучен. "Вот такая вот жисть", - подумал Ураган и ещё раз сплюнул.
А уже стемнело, да так, что хоть глаз коли. Ветер дул ледяной. "Уж к утру задаст градусов минус сорок по Реомюру", - подумал Ураган, шагая по улице и не зная, что бы такое учудить теперь. Чёрная злоба, которая накопилась в нём за всю жисть, просилась наружу. Глядь - дом мещанина, забор высок, калитка заперта; да какие с топором заборы! Только подошёл, слышит: "Гав! Гав!" - и, помня урок, Ванька решил в такой дом не лазить. Пошёл до следующего дома - то же самое. "Да что же, пропадать, что ли?!" - с отчаянья подумал Ванька, и вдруг увидел маленький домик, и свет в окошке. Странно - все в церкве, а тут дома сидят. Аль татары? Ванька подошёл к забору, потоптался, понюхал воздух - нету собак!
- Оно, может, и лучше, коли татары, - вслух сказал каторжанин и одной левой рукой оторвал четыре доски.
Не остановить Ваньку. Ванька - стихия.
5.
А Марфа Саввишна порхает по светлице, как мотылёк, нарадоваться не может. По комнатам прибрано, всюду чисто, ни пылинки, ни пятнышка - прямо восторг и счастье! Кулич уж готов, и пасха давно готова - ждут не дождутся, когда ударит колокол, закончится Пост Великий, и сядет девушка за стол - возрадоваться вечному воскрешению. А что трапеза скромная - так девушке много не надо, доктора и духовные отцы не велят. Диэта-с! И от сильных чувств стала Марфа Саввишна перечитывать Евангелие Господне.
Тихо всё. Только кот, толстый Фиделька, урчит на печке. Вот животное, а чует праздник! Целый день сегодня ни мяукнул - поесть не попросил, будто и постился вместе с хозяйкой. Теперь вот улёгся - верно, готовится к благостному событию. Часы на стене тикают - тик-так, вправо-влево, прыг-скок - устаёт Марфа Саввишна, по возрасту, глядеть на часы. А хочется! Посмотрит - много ль времени прошло? Долго ль до праздничка? А, уж перед глазами круги загорелись; "Чего Бога гневить, - подумала старушка, - Как надо будет, праздник сам придёт".
Ой, чтой-то темно за окошком. Вон слышно - шшух! - скатился с крыши пласт снега. Неужели оттепель? Или, может, галки резвятся? А вон чегой-то хрустнуло. Никак забор?..
А на дворе-то ночь... Встала Марфа Саввишна, тихонько глянула в окошо: тьма. Человек ли? Либо зверь? И дрогнуло воробьиное сердечко Марфы Саввишны - или усомнилась она?
Скрипнула сзади незапертая дверь, кто-то тяжёлыми шагами протопал по коридору, заглянул в чулан - а, темно! - сунулся на кухню - там ловить нечего, и вдруг предстал перед изумлённой старушкой страшный, чёрный, лохматый-бородатый, в рванье каком-то и в грязи - мужичище с топором! Глазищами-то зырк по сторонам, а глазищи - как угли пламенеющие. Ах ты Боже мой!
- Ну, бабка, - сказал страшным голосом мужичище, - Пожила, да и будя, - и сплюнул на пол.
Мамочки!..
6.
В депеше, полученной на курьерских, значилось, что особо опасный рецидивист Ураган Ванька, тридцати шести лет, в законе, в татуировках, из острога убёг, убивши двух инвалидов. Особо оговаривалось, что упомянутый преступник сирота, слава Богу, а то бы и маму родную загубил, и что весь острог его боялся и теперь острогу вроде даже облегчение вышло, и что у преступника имеется вострый ножик, и что ростом преступник в сажень. Предлагалось принять меры к поимке; а как надо будет - то и самые крайние.
Полицмейстер Езжало сказал: "Хм!" и закурил новую папиросу. Потом походил по кабинету туда-сюда. Потом поглядел на околоточного и заорал на него:
- Ну чего, дура, стоишь! Не ясно тебе? Принять меры, а то и самые крайние!!! - околоточный только икнул заискивающе и пропал.
Полицмейстер потёр переносицу. "Нешто к нам доберётся? От Оренбурга-то? Ну доберись, попробуй, вражья душа, уж я тебя..." - и приятные мысли об Анне на шее завертелись в полицмейстеровой голове, и он хотел-таки налить рябиновой; но тут в дверь снова постучали, и даже открыли её, не дожидаясь ответа.
- Так что, Ерофей Стахич, барышня к вам.
- Какая? - рыкнул Ерофей Стахич.
- Весьма даже смазливая.
- Откуда?
- Откуда, знать не могём, а говорит, чёрта видела.
- Поведения?
- С виду культурная, а дальше уж вам виднее.
- А-а, делов у меня нету, чем с девками-дурами разбираться. Пущай к попу идёт.
- Они, Ерофей Cтахич, в попов не верят. Они стриженые и образованные.
- А в чёрта верит? Нарр-родец! - посетовал полицмейстер, - Ну запускай! - Ерофей Стахич сел за стол и зачем-то углубился в бумаги.
- Ваше благородие, - услышал он робкий девичий голосок, - А я к вам... того...
Ерофей Стахич, не отрываясь от бумаг, начал рисовать в них самолётики и спросил:
- Ну и что, барышня, каков же из себя чёрт?
- Ваше бродие! - девичий голос дрогнул, восхищённый всезнанием полицмейстера, - Он с бородищей, как смоль, с ножом, а штанов вовсе не носит - ажно самый страм видать! Страшный! А рогов нету... - почти прошептала барышня.
Ерофей Стахич поднял на неё глаза.
- Правда-правда, - барышня засмущалась под зорким оком власти, - Нету на ём штанов! И зашипел на меня, аки змий-искуситель: "Убью, - говорит, - убью и душу твою чистую в самый ад заташшу!", а я уж как давай креститься...
И вдруг Ерофей Стахич прищурился. Что-то такое шевельнулось на самом дне сознания.
- Ну а росту, к примеру, сколько в нём будет? - спросил он барышню.
- Росту?... Да много росту... Около сажени росту, вот сколько.
Что-то сверкнуло во взоре Ерофей Стахича, он вдруг позабыл барышю, вскочил и ринулся прочь из кабинета, а в коридоре буквально за шкирку прихватил околоточного.
Промедление смерти подобно. Будет Анна на шею!
7.
-...да и будя, - и сплюнул на чистый пол.
Замерла Марфа Саввишна. Во весь долгий свой век не видала она такого мужичища. У-у, здоровенный; сажени в полторы будет, топором помахивает, как барышня веером. Замер и мужичище. Оглядел он с ног до головы старушку - с такой не много возьмёшь. Ну, когда четыре дня не жрамши, хорошо и немного. И грозно пошёл на бабку каторжник Ванька Ураган...
Старушка хотела закричать, потом её прошиб пот, потом она подумала: "Господи!", и всё очистилось в голове. Видно, придётся принять мученическую смерть. "Аки княжна Тараканова..." - подумала была Марфа Саввишна, да спохватилась, что это, вроде, не то. Зажмурила глазки старушка и стала в мыслях судорожно читать молитву...
...И в это самое мгновение, когда Ванька уже вдохнул, чтобы потом резко выдохнуть, опуская привычным движением топор на голову жертве; в эту роковую минуту, когда кот Фиделька в испуге вскочил с печки и ощетинился; в этот страшный, как электрический разряд, момент, когда злодейству, казалось, уже положено было совершиться, - зазвонили колокола.
Легче небесных голубей нёсся благовест по городу, великая новость летела в Дерюгину слободу: смерть преодолена. Сошёл человек с креста, и возрадовались видевшие его, и слышавшие о нём, и все вообще возрадовались. Замешкался чегой-то Ванька, открыла глазки старушка, моргнула, и говорит:
- Христос воскресе, добрый человек! С праздничком! - говорит, а сама улыбается кротко-кротко, как агнец улыбался бы на заклании, имей он чувство юмора.
И тогда дрогнул Ванька. Смятенный и жалкий в сиянии старческих глаз уронил он топор, ибо чувствовал невероятное и никогда ещё не бывавшее в душе. Кажись, ангелы трубили. Пошатнулся Ванька - огромный мужичина; как пьяный, увидел, что всё плывёт вокруг. Еле устоял на ногах каторжник, убийца и вор, скорчил на лице гримасу - но это была всегдашняя Ванькина улыбка, и обнял бабку.
- Во... во истину... во... скресе... - прошептал он сквозь рыдания, осыпая скупыми слезами плечи и спину Марфы Саввишны, и прижал её к себе как ту самую соломинку, за которую хотели ухватиться и Чапаев, и Николай Рубцов, и многие, многие пассажиры океанского лайнера "Титаник"...
И на старуху бывает проруха.
8.
Полицмейстер Езжало и сам прослезился, когда ударом ноги распахнул дверь и увидел картину: злое мохнатое чудовище заключило в объятия богомольную старушенцию. Даже револьвер запрыгал было в руке полицмейстера, но потом он вспомнил строки депеши: "Ни перед чем не остановится, способен на всё". И твёрдым голосом полицмейстер скомандовал:
- Всем оставаться на местах! Руки за голову! Гришка, - это уже околоточному, - Гришка, отодвинь от него топор!..
...Растерялся и Ванька Ураган. Медленно, очень медленно, потому что погрешил было на белую горячку и не поверил, он обернулся, увидел полицмейстера, увидел околоточного; покрутил, опять очень медленно, головой, и увидел ещё нескольких жандармов. И поверил, да только не в Бога, а в подлость человеческую.
- Женщина, не бойтесь, - попытался Езжало успокоить старушку, - Всё под контролем. Никто не причинит вам вреда. - Но должного контроля, надо отметить, пока не получалось. То есть и околоточный, и жандармы, натурально, замерли, увидя каторжное чудище, хотя бы и без оружия; да и сам полицмейстер знал, что не сможет стрелять, потому что за Ураганом стояла хрупкая праведная Марфа Саввишна, и в неё могла попасть пуля. "Не прощу себе", - как молния, пролетела у Ерофей Стахича мысль.
- Эвона, значит, как, - вдруг заговорил Ураган, с трудом ворочая языком от нервного потрясения, - С праздничком, значит... Православные... Ну, всё в жизни видел - такого не ожидал.
- Ты зубы-то не заговаривай! - грозно бросил ему Ерофей Стахич.
- Ты не шибко-то борзей, - не повышая голоса, ответил каторжник, и вдруг схватил старушку за горло и притянул к себе, - Стоять, суки! Кто тронется, убью бабку на месте! Дорогу! Тройку закладывайте! Не заложите - смертью лютою бабку замочу!..
Ой-ой-ой...
Ну тут уж все растерялись. Полицмейстер опустил от греха пистолет, околоточный только хлопал глазами, жандармы вытянулись по стойке смирно, потому что привыкли вытягиваться перед всеми, кто на них орал... И тогда произошло второе, ещё более замечательное, чудо. Такого чуда и все святые вместе не видывали... Именно: Марфа Саввишна, никому не дав опомниться, вывернулась из руки рецидивиста, сгруппировалась, как эмбрион, и вдруг, пружиной распрямившись, мощнейшим апперкотом поразила Ваньку Урагана в нижнюю челюсть.
Преступник чуть-чуть подлетел к потолку и рухнул. Его упавшее тело произвело такую вибрацию, что белый кувшин сорвался с буфета и раскололся. Струйка крови побежала изо рта Ваньки.
9.
Оказалось, что Марфа Саввишна - это была никакая не Марфа Саввишна, а переодетый агент третьего отделения Эраст Фандорин. Затем выяснилось, что третье отделение давно уже имело виды на каторжника и всё приискивало удобный случай, как бы покрасивше его взять. При взгляде на Ваньку стало понятно, что он мёртвый.
Вот так вот, господа, а вы говорите. Нет никакого Бога. Справедливость торжествует, полицмейстеру Ерофей Стахичу дали Анну на шею, особо опасный преступник ликвидирован. Вот факты, которые очевидны. А Бога - нет.