I. Берег Волги. Июнь. 70-е.

Синели леса за Волгой.
Над Волгой цвела сирень.
Горячий, пахучий, долгий,
июньский кончался день.

Прошли 10 лет учебы,
что так подружили нас.
На Волгу пришли мы, чтобы
обняться в последний раз.

Уже в карманах билеты
у самого сердца лежат.
Все песни уже допеты -
и нету пути назад.

"И все же, пока мы вместе, -
вдруг кто-то из нас сказал, -
давайте во имя чести
России нальем бокал,

и пустим его по кругу,
и выпьем его до дна,
и клятву дадим друг другу
одну на все времена:

куда бы не заносила
нас с вами судьбина-мать,
всё сердце, весь ум, все силы
клянемся России отдать!"

И мы поклялись серьезно,
как будто бы завтра в бой.
Уже зажигались звезды
над волжскою синевой.

II. Очень странная жизнь.

Это была очень странная жизнь -
детям ее не понять:
она протекала по вечерам
на кухнях панельных домов.
Днем все ходили на маскарад,
где каждый играл свою роль.
И только под вечер, вернувшись домой,
вновь становился собой.

Это была очень странная жизнь:
рассказывался анекдот -
и каждый знал, что за него
не один полагается год.
Читали Солжа, зная наверняка,
что если узнают ТАМ,
такой поднимется тарарам -
несдобровать никому.

Так вот и жили за годом год,
как рыба выброшенная на лед,
жадно хватая открытым ртом
мучительный воздух несвободы.

III. Самиздат

Тогда я был замечен очень быстро:
без отзывов, реклам и шорт-листов.
Майор с глазами старого чекиста
сказал мне просто: "Не пиши стихов".

Такой триумф забудется едва ли.
Да, несомненно - то был высший балл:
когда другие Маркса изучали,
майор мои творенья изучал.

Он тщательно, как будто по "истмату"
готовил к выступлению доклад,
из вирш моих выписывал цитаты
и тасовал их, как колоду карт.

Потом писал, вздыхая и потея,
морщиня лоб мозолистой рукой,
что, мол, стихи Баранова Андрея
порочат наш родной советский строй,

что, мол, в стихах упаднический дух,
им явно не хватает оптимизма;
в то время как идет сраженье двух -
капитализма и социализма -

систем, - в стихах ни строчки о борьбе
за идеалы пролетариата,
а только о любви, да о судьбе,
да о стране багрового заката.

Мой строгий критик! В грохоте стихий
прошли года, но не припоминаю,
чтоб кто-то так читал мои стихи,
над каждым словом сердце надрывая.

IV.

Но я писал. Без веры, без надежды
на ветер хоть каких-то перемен.
Скончался Брежнев - вновь на троне Брежнев,
и третий Брежнев - новому взамен.
Варшава черной кровью истекала,
по радио глушили "голоса",
а у подъезда моего стояла
машина под названьем "КОЛБАСА"...
Неважно - ливень, вёдро или вьюга -
не вырваться из замкнутого круга.

И вдруг, как будто под напором вод,
плотина страха рухнула - и вот
мы дождались от Рождества Христова
тысяча девятьсот восемьдесят шестого.

V. 1986

Свобода! Свобода! Свобода!
Средь русских берез и ракит
старинное слово "свобода"
совсем не по-русски звучит.
Как будто бы в век Огарева
нам с вами представилось жить:
так больно понять это слово!
Так сладко произносить!

VI.

Россия просыпалась ото сна
вся ожиданьем праздника объята.
Машина под названьем "КОЛБАСА"
однажды утром съехала куда-то.
Оставили в покое телефон,
не вызывали больше на "беседы".
Что это - сон? 
Да, вроде бы, не сон.
Неужто разум одержал победу?
Я перестройке был ужасно рад.
Собрал семью - поехал в Ленинград.

VII. Ленинград 1988-1991.

1.

У Казанского под вечер
собирается народ:
то ли праздник, то вече,
то ли просто разный сброд.
Здесь и хиппи, здесь и панки,
и бродячие певцы.
С Мойки, с Невского, с Фонтанки
тянутся сюда юнцы.
Надрываются витии,
бьют себя руками в грудь
за свободу, за Россию!
А в глазах - такая муть!

2.

Мы живем в полуподвале -
пять ступенек вниз.
Остальное все детали,
чепуха и шиз:
и толпа зевак на Невском,
и подонков рать...
Нам на это, если честно,
просто наплевать.
И пока в полуподвале
есть вода и свет,
мы плюем на все детали
этих глупых лет.

VIII. Солнечное затмение. Август 1991.

От рева улиц стервенея,
я слышу шум могучих крыл:
как будто над Россией реет
архангел смерти Уриил.

Грядет заслуженное мщенье -
над кронами берез и верб
горит кровавое знаменье -
затмения блестящий серп.

Восторг побед. тоска острожья -
все нам зачтется в скорбный час.
О, пресвятая Матерь Божья!
Помоли Господа о нас!

IX. Конец Союза. Декабрь 1991.

Мы застали крушенье империи.
До сих пор в голове этот гром.
Мы заснули в одном измерении,
а наутро проснулись в другом.

Мы заснули врачами, поэтами,
инженерами и музыкантами,
а проснулись бомжами отпетыми,
безработными и "коммерсантами".

Мы заснули в домах и квартирах.
окруженные дружной семьей,
а проснулись в вокзальных сортирах 
и без крыши над головой.

Нас погнало по пыльным дорогам,
понесло по чужим городам,
а над родиной, нищей, убогой,
ликовал новоявленный Хам.

X. Новые времена.

И начался совсем другой расклад.
Огнем, мечом пошел на брата брат.
Бандиты и жульё пришли во власть,
чтоб убивать, насильничать и красть.
Метался Грозный в пепле и дыму,
и Белый Дом горел на радость миру,
а "новые" с ума сходили с жиру,
распродавая по частям страну.
Печальна участь всех моих друзей,
никто из них Ваалу не продался:
один от пули снайперской скончался
среди чеченских выжженных полей,
другой - он был талантливый поэт -
стал торговать, да, видно, слишком честно -
ему под солнцем не хватило места,
и он покинул этот чудный свет.
Остался лишь Серега, но и он
на поворотах жизненных сломался.
Он долго, очень долго упирался
и все-таки в итоге - побежден.
Он тоже пал на страшной той войне...
Он, кстати, приходил на днях ко мне.

XI. Встреча с другом.

Мы с другом не виделись тысячу лет, 
не виделись тысячу лет. 
И вот он приехал на старости лет, 
приехал на старости лет. 

Когда-то он был горделив и удал, 
он был горделив и удал. 
И вот он приехал, а я не узнал, 
приехал - а я не узнал. 

Потертая кепка, в пыли пальтецо, 
в дорожной пыли пальтецо. 
Морщины легли на родное лицо, 
легли на родное лицо. 

В глазах ни частицы былого огня, 
ни искры былого огня. 
Он долго с прищуром смотрел на меня, 
с прищуром смотрел на меня. 

"Ну что? Может, выпьем?"- подумав, сказал. 
Негромко, подумав, сказал. 
И вдруг из кармана бутылку достал, 
пол-литру "Столичной" достал. 

Мы выпили с другом сначала по сто, 
по сто и еще пятьдесят. 
Он скинул фуражку, потом и пальто, 
и вот уже не пятьдесят, 

а снова пятнадцать ему, и в глазах 
все тот же мальчишеский свет. 
И нет больше страха - какой уж тут страх! - 
ни смерти, ни старости нет!

XII. Июнь 2006. Тот же берег Волги.

Я снова вернулся на волжский откос
туда, где когда-то давно
с друзьями прощался под шепот берез
и пил молодое вино.
Мне вспомнились юности нашей года
и клятва, что нас окрыляла тогда:

"Куда бы не заносила 
нас с вами судьбина-мать,
всё сердце, весь ум, все силы
клянемся России отдать!"

К глазам подступали слезы
горячей соленой волной,
и так же, как в детстве, звезды
горели во тьме ночной.