Малюта проснулся поздно. Январское солнце уже забрезжило сквозь слюдяные оконца палаты. Небо застилала тоскливая серая пелена, в голове был такой же мутный туман, и в душе та же серая хмарь. Тяжело было. Малюта, покряхтывая, поднялся с лежанки, зачерпнул кваса черпаком из бочки, жадно напился. Перебродивший квас резанул в животе, ударил в голову и в нос шипящими пузырьками. Пошатываясь со хмельного сна, Малюта стал натягивать сапоги.
Сны, как всегда с ним бывало после кутежей, снились нехорошие. Тяжёлые сны. Вот и на сей раз - как запал ему в голову египетский царь фараон, про которого изветчик московский Венедикт Курчавый вчера сказывал на пиру, так и во сне из головы не шёл. Фараону этому тоже нелегко пришлось, тоже жулики и воры заели и править не давали. Прямо как у нас - какое дело ни начни, бояре тут же казну разворуют, начнёшь с них спрашивать - друг за друга стоят и не выдают. Отчитаться потребуешь - наврут, что всё сделали, а другие бояре подтвердят. Сам поедешь проверять, спешно создадут вид надлежащий, а челобитные перехватят. Людей грабят, леса вырубают, полякам государевы меха продают, и кого поставить над ними смотреть? Такого же боярина?
Вот и у фараона этого так было. Только у него бояр не было, у него попы всем правили. Вроде как всё царство один большой монастырь, а сам он навроде игумена в нём. Вот возьми фараон, да идолов, которым египтяне поклонялись, упраздни. Взял одного из старых идолов, возвысил, а остальных запретил под страхом смерти. Сам все обряды творит, а попы египетские остались не у дел. И так у него ладно это пошло - везде своих служилых людей поставил, неродовитых, но ему преданных, да начали судить-рядить, порядки давать. Ладно пошло, да недолго. Новые воровать наловчились не хуже старых, ещё и народ грабить стали. Старые, которых дорезать не успели, стали заговоры плести. И вот уже бывшие друзья за границу от фараона бегут вместе с войском, враги в вино яд подливают, а народ с кистенями по дорогам грабит царские обозы да боярские терема палит. А порубежники только того и ждали, чтобы кусок от царства оторвать пожирнее. Умер в тоске царь фараон, государство в смуте погрязло, а то, что от него оставалось, быстро на старую колею вернулось, и дальше попы-бояре воровали, пока государство не погубили и себя вместе с ним.
Крепко эта мысль опричнику Малюте в голову запала. Вот распиливает он врагов государевых, а уже меж опричниками те же воры да жулики нарождаются. Этих пилишь - новые на их место приходят, которым только грабить да насиловать охота. И кого грабить, воров ли с жуликами из бояр, посадских ли, крестьян ли - всё едино. Уже и государевы слободы жечь начали.
И попы туда же вместе с ними. Этим попам волю дай - не лучше фараоновых будут. Представил Малюта митрополита - и аж руки у него от ненависти затряслись. Взять бы паскуду эту, Гундяя-попа за бороду, да потаскать по полу. А потом к седлу верёвкой прикрутить, да и вытащить на Болотную площадь пред всем народом. А там уж... Малюта опять хватил ковш кваса, чтобы в чувство прийти. Охолонуть бы надо - от этих бесконечных распилов на Болотной уже и припадки начинаются. Распилишь жулика да вора двуручной пилой, голову в толпу кинешь, а он снится потом. Молись - не молись, кайся - не кайся, а всё равно снится.
Малюта огладил бороду, надел шубу и опоясался. Перекрестился на образа. Бог милостив, может, и минет нас чаша сия, не случится с нами казней египетских.
Начиналось-то как всё! Московский люд на расправу лют, как скоморохи говорят. Устали от жуликов, вышли на площади, самому царю заявили, что нет их терпения больше. Оно и понятно, в деревнях народ забитый сидит, тёмный. Хоть и хуже посадского люда ремесленного живёт, а не бунтует. А в Москве всё на виду. Видят все, как бояре на конях скачут со свитою, путь себе плетьми расчищая, и телеги по дороге опрокидывая. Как пьют-гуляют дети боярские да княжичи бусурманские с ними. А сами Москвичи привыкли жить припеваючи, смотрят на бояр, на воровство их и бесчинство - и зло их берёт. До чего дошло - содомиты вышли бунтовать, требовать, чтобы их на кол сажать перестали. Кому ж возглавлять всё это, ужель самому царю встать во главе? Только Малюта один и мог обуздать и в нужное русло направить. Вызвал к себе царь смутьяна и вольнодумца Малюту и повелел собирать охочий люд со всякими меж двор шатающимися и из них государеву опричнину творить. Коли не выйдет ничего, возьмут бояре верх, то царь и не виноват. А коли всё как по писаному случиться, - то тут и царь впереди на лихом коне.
Тогда как раз царь собор собирал. А на соборе все выборные от царя и требовали, чтобы он бояр обуздал. Царь согласился и на Малюту рукой показал: вот ведь, дескать. Уже начали перебор людишек. Пилим уже воров-жуликов на площади без докуки и печалований. Собор и приговорил, что так тому и быть, а царю дал на всё согласие. А что царёвых приближённых самих иной раз толпе на потеху распиливают, так то и лес, чтобы щепки летели. Тот грех царь на себя берёт, на то он и царь. Вроде хорошо всё устроилось, да только чем дальше, тем больше тоска Малюту брала. Будто тень какая над ним нависла, и не выбраться из-под неё никак. Чем дальше, тем пуще - уже и как справляться с этим всем, не видно.
Распил на Болотной - гулянка в палатах боярских. Кого распилили, на правеж поставили, того и палаты грабят. И так изо дня в день. Вот всех попилят, а дальше что? Дальше для чего они царю нужны будут? Вроде народ уже и не так радуется, когда Малюта на лихом коне с метлой и собачьей головой притороченной по улице едет.
Малюта вышел во двор. Распогодилось. Солнце из-за пелены вышло, ярко светит, в снегу отражается. На всё воля божья - решил Малюта. Жуликов повыметем, воров повыгрызем, а дальше будем, как царь велит. На него вся надёжа. Издавна ведь известно, царь Владимир своих не бросает, даст бог, и нас не обнесёт и не выдаст.
А то, что Ксении, развратной царской крестнице, вчера во хмелю опричники живот вспороли да соломой набили, так может, оно и к лучшему, - помыслил повеселевший Малюта. Тяготила она царя безмерно своей распутностью, и слухами, которые про неё в народе расползались. И то всем было ведомо.
Глядишь, будет как тогда, когда за царского бывшего местоблюстителя Медведко Бенсионовича опричный люд подержался. Осерчал тогда царь, посохом по головам бил, шапки сбивал с верных слуг своих. А сам при том лицом был светел и рад-радёшенек. Одной рукой опричника за бороду дерёт, а другой ему перстень с яхонтом суёт за пазуху. И улыбается лучезарно. На площади тогда бирюч прокричал, что опричники не по своей воле действовали, а их-де окольничий боярской думы Славка Сурок опоил. Славку за колдовство и за измену на кол посадили, а опричников, которые Медведку из окна на копья скинули, - услали с глаз подальше. Кого послом в далёкую страну Зимбабве, кого воеводою в Кострому. И всех с повышением.
В народе, известно, шептались, что сам царь и повелел Медведку людям на расправу выдать, а на Славку свалил. Но, тех, кто такие слухи распространял, не ловили и не карали, потому как уж больно оба в народе нелюбимы были. Вот и выходило, что царь хоть и подлец, а молодец, - всё правильно учинил и народ от воров охранил. А что подлец - так на то и царское дело, не нашего ума. Вон, поехал опять в Барвиху - не иначе грехи замаливать. И не токмо свои, но и наши: кормилец, дай ему бог здоровья. Да и вообще - дело царское: не даром сказано "а миловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же".
- Эх, навались! - крикнул Малюта, вскакивая на коня. И с гиканьем и свистом помчал на Болотную. Мещане московские заждались уже казней нововыявленных мздоимцев. Собрались на площади, ждут, скучают. А без него, Малюты, распил не начнут.
- Ишь! и тут-то своё "навались" орёт, - веско сказал рассудительный мужик в тулупе, глядя, как из-под копыт малютиного коня во все стороны разлетаются клочья сухого снега. - И на Болотной, когда жуликов да воров камнями давят, "навались". И когда дверь в терем высажывают, "навались", и толпу когда бердышами от лобного места стрельцы оттесняют, "навались". И когда пилой распиливает бояр - "навались". А теперь вот и здесь "навались". Одно слово - Навальный.