- Меня сегодня официально признали психом, - сказал я своему другу доктору Климу. Мы с ним посмеялись. Это было и так понятно.
- Надеюсь, это были авторитетные сотрудники? - спросил доктор, - кто-нибудь трезвый из охраны или, в крайнем случае, уборщица? Короче, те кому мы можем безоговорочно доверять...
- Мимо, доктор, - ответил я, - двое программистов из компьютерного центра. Они улыбались и пожимали мне руку.
- Поздравляю тебя, дорогой, наконец-то это случилось, рад за тебя: ты теперь настоящий моральный урод, не какой-нибудь самозванец. Хотел бы я быть на твоем месте, но это невозможно, мне такой диагноз никто из нашего благотворительного фонда не поставит: побоятся, что я тоже могу сделать для них весьма неутешительное.
- Между прочим, мой дорогой, существуют два типа психов, - продолжил доктор, - первый, - это те, кто считает, что дважды два равно пяти. И другие, которые наоборот убеждены, что дважды - это точно четыре, но они не могут с этим жить. Ты в какой категории?
-Второй.
- Ну и правильно, - сказал доктор, - это даже подчеркивает оригинальность и нестандартность твоего мышления. Психов, которые признают убогую истину вроде этой, очень мало, практически нет. Если бы кто-нибудь послушал, что говорил мой друг, доктор-"шизовед", как я его называл, то решил бы, что мы друг друга стоим, и нам обоим место в специальном медицинском учреждении с железными решетками на окнах.
Мы с доктором Климом работали вместе в одной благотворительной организации, он - психотерапевтом, а я - администратором. Надо сказать, что когда меня признали чокнутым, а у отдела информации непререкаемый авторитет и все, что они говорят, носит силу закона, я страшно обрадовался. Ну, как тут не радоваться, если у меня появился теперь совершенно иной статус, такой, какого ни у кого не было. Главное, я мог теперь, ничего не боясь, говорить вслух все, что думаю. Представляете себе? Меня не могут за это выгнать с работы! Радость-то какая!
Я теперь могу совершенно спокойно поносить на чем свет стоит нашего директора, спонсоров, которые дают нам деньги, городские власти, наших подопечных, чьи претензии на плохое качество их обслуживания, а также благодарности, мне приходиться выслушивать ежедневно.
Кроме того, окружающие стали теперь относиться ко мне весьма осторожно, всячески старались проявить свое расположение, спрашивали мое мнение о политике в целом, о моральном облике нашего руководства в частности. Теперь для меня не существовало никаких запретных тем... Говори все, что думаешь.
Само руководство насторожилось и не знало, что со мной делать, особенно, когда я громко сказал в коридоре, что, если нашего главбуха, эту милейшую женщину поднять за ноги и хорошенько потрясти, то может чего и звякнет на пол.
Представляете себе картину? Тем более что наш главбух - дама маленького роста, и, как многие маленькие люди, с наполеоновским комплексом, которая меня органически не переваривает. Она меня поедом ест за всякие прегрешения, которых я никогда не совершал.
Однажды, когда она в очередной раз повесила на меня то, чего я никогда не делал, я вышел из бухгалтерии в коридор и очень громко брякнул первое, что пришло мне в шальную голову:
- Она только что обвинила меня в том, что я изнасиловал ее прабабушку в Антарктиде в тринадцатом веке. А, между прочим, Антарктиду открыли значительно позже, по-моему, в восемнадцатом.
Эффект был совершенно потрясающий: эта новость мигом разлетелась по всей конторе, ибо такого здесь еще не слышали...
Короче говоря, все чесали в затылке, а я себя чувствовал совершенно свободным человеком, за всю свою жизнь не испытывал ничего подобного.
- Ты наш Василий-блаженный, - сказал мне доктор Клим.
Дело в том, что меня действительно зовут Василий. Так сложилось исторически, то есть это было решение моих родителей, им и в голову не могло придти, что какой-то доктор Клим прилепит мне прозвище "блаженный". Эта новость мигом разлетелась по кабинетам...
Я мог теперь, не боясь ничего и никого, нести любую ахинею, которая приходила мне в голову, и все это сходило с рук и принималось за истину в последней инстанции, поскольку было сказано не кем-нибудь, а "Василием-блаженным". Здорово, правда? Вот это и есть настоящая демократия! Свободный глас народа.
- Ну чего с него взять? - говорил директор и безнадежно махал рукой. - Сами все понимаете...Он у нас чуть-чуть того...
Иногда я выступаю с какой-нибудь необычной инициативой, которую никогда никто не поддерживает. Ну, например, на днях я предложил принимать у наших клиентов использованные ими памперсы, стирать их, высушивать, гладить, а потом снова их выдавать. Колоссальная экономия средств... Для этой цели можно было бы выделить помещение у нас в подвале и привлечь для работы добровольцев из самих же наших клиентов.
В качестве поощрения из сэкономленных средств кормить умирающих с голоду волонтеров бесплатными обедами.
- Ты гений, - сказал доктор Клим, - новое - это хорошо забытое старое. Чем-то мне напоминает эпоху развитого социализма в самом расцвете сил, эдакие бригады "коммунистического труда". Смахивает на безотходное производство, почти японское чудо... Ты вдумайся: человек пописал в памперсы, потом сам их постирал, высушил и погладил. Потом его за дармовой труд покормили бесплатной похлебкой, он опять пописал и все сначала.
- Спасибо, Клим, - сказал я, - ты все правильно понял, ты настоящий друг. К сожалению, наше руководство не готово еще к революционным нововведениям, оно живет старыми стереотипами, для него всякая свежая мысль совершенно неприемлема. Я бы, например, повесил стиранные памперсы сушить в нашей бухгалтерии, незабываемая будет картина, им там самое место.
- Совершенно с тобой согласен, - улыбнулся доктор. - Не понимаю только одного: за что они не любят тебя, а ты их. Я имею ввиду этих милых дам из святая-святых нашей организации, то есть бухгалтерии.
Доктор по прошествии трех лет уже забыл эту печальную историю, которая объясняет нашу взаимную неприязнь. Однажды у меня дома раздался телефонный звонок, я снял трубку и включил громкую связь, как я всегда делаю, когда моя жена дома. У меня нет от нее секретов. Звонила наш бухгалтер-кассир Михайлова, которая совершенно безнадежно была в меня влюблена, естественно без взаимности. Она начала механическим и монотонным голосом говорить, что я должен ей немедленно вернуть десять тысяч рублей, которые я, якобы, взял у нее недавно, а она не может теперь отчитаться, так как деньги было не ее личные, а взяты из кассы нашей организации.
Михайлова сказала, что эту сумму я у нее выклянчил, чтобы выкупить сто экземпляров моей книжки, изданной за мой счет. Недавно я с гордостью ходил по конторе и дарил ее всем подряд.
У моей жены, которая все это слышала, вытянулось лицо, ибо она знала, какой это был удар по нашему семейному бюджету. Я сначала опешил, а потом решил, что Михайлова шутит. На всякий случай я хихикнул, но она продолжала гнуть свое: немедленно верните деньги, в противном случае я буду жаловаться руководству.
Чтобы в нашей конторе получить сто рублей, даже на нужное дело, а не десять тысяч, нужно потратить много здоровья, ходить и слезно объясняться, а о тебя будут вытирать ноги. Поэтому нельзя было понять, как в бухгалтерии можно получить такую астрономическую по нынешним меркам сумму без всяких документов. За такое жуткое преступление нужно немедленно увольнять.
Но наш директор обожал бухгалтерию, этот отдел всегда был вне критики, там по его убеждению работали святые...
Поэтому я не ждал ничего хорошего, придется мне объясняться и доказывать, что не брал, не держал в мыслях, не виноват, а даже наоборот: возмущен до глубины души этим вопиющим беспределом, готов принять участие в поисках негодяя...
И, действительно, меня вызвали к директору утром на следующий день. Шеф сначала минут пять смотрел на меня и молчал. Я глядел ему в глаза честным и преданным взглядом и боялся моргнуть. Моей вины тут не было, но чувствовать себя жуликом и подлецом не очень-то приятно... Видимо, мое выражение лица произвело на него хорошее впечатление, и, переждав еще пару минут, он смягчился.
- Брал деньги? - спросил он с суровым выражением в лице.
-Нет, - выдохнул я и, наконец, позволил себе моргнуть.
- Кто это мог сделать? - продолжил он допрос.
- Я могу говорить то, что думаю? - поинтересовался я.
Больше всего в жизни наш директор ценит в сотрудниках искренность.
- Можешь. - Со всей присущей ему щедростью разрешил директор.
- Я думаю, что это могли сделать только первые два лица: или вы, как главное лицо в конторе, или главный бухгалтер.
Шеф даже крякнул от удовольствия: вот ведь какие дураки, слава тебе господи, у него работают, с таким администратором не пропадешь: этот человек всегда скажет, что думает, даже себе во вред. Вполне удовлетворенный, он отпустил меня восвояси, сказав при этом, что Михайловой придется теперь компенсировать причиненный ею ущерб из своей зарплаты.
- Теперь ты понимаешь, почему у меня сложные отношения с бухгалтерией, - сказал я своему другу доктору Климу, - я всегда жду от них какой-нибудь бяки.
- Это все потому, что ты очень симпатичен Михайловой, но без взаимности, она переносит на тебя все неурядицы своей жизни. Ты во всем виноват, гад такой, ибо не любишь ее. Это непростительно.
- У меня из-за этого постоянная депрессия, - пожаловался я доктору, зная, что он может мне помочь, как официальный "шизовед".
- Не надо, - сказал я, - мне уже значительно лучше.
Если бы ни мой друг, доктор Клим, я бы никогда не согласился работать в этом сумасшедшем доме да еще администратором. Кстати, эту должность придумал наш директор лично для меня. Я ему чем-то понравился.
Конкретных обязанностей у меня не было никаких: пойди туда - пойди сюда, сделай то - сделай это, позвони тому - пригласи этого, чтобы все лампочки горели, в туалете хорошо пахло, чтобы у сотрудников не было никаких проблем ни с бумагой, ни с кипятильниками. Что-то вроде мальчика на побегушках...
Я ходил по конторе, бывал во всех отделах, мне улыбались и давали всякие задания. И еще делились своими проблемами. Меня везде считали за своего: кто-то обижен на директора, у другой муж в запое, у третьего зарплата мизерная, четвертый рассержен на агрессивную политику Гваделупы. Есть такое достойное и уважаемое государство, как он утверждает, уважаемый член ООН.
Но больше всего я любил, когда костерили бухгалтерию, тут я весь светился и поддакивал изо всех сил, я был просто счастлив, что не одинок. Как здорово, когда твои взгляды разделяют другие ...
Бухгалтерия - это мой паранойный "пунктик".
Видимо, я отпетый мазохист. Какая-то неведомая сила подводит меня к дверям этого святилища, я открываю дверь, вхожу и с порога здороваюсь. Всех присутствующих я называю по имени и отчеству.
Общее молчание. Никто не поворачивает головы, мирно беседуют между собой о домашних делах. Я стою и молчу.
- Ну чего ты опять пришел? - замечает меня главбух. - Ходишь все, ходишь, а толку от тебя никакого. У тебя же есть пенсия, чего тебе еще? Уступил бы место какому-нибудь порядочному человеку, который нуждается. Сидел бы себе дома тихо и спокойно. Нет, три часа в битком набитом транспорте место занимаешь! Там и без тебя не протолкнешься. Чего ты опять сюда пришел? Ты сегодня хотя бы раз для интереса, а не в обязанность свою, заглянул в туалет, а?
- Да - выдыхаю я, смиренно глядя ей в глаза.
- Чего "да"? Там у тебя вонь немыслимая. Ты будешь работать или нет? За что только мы тебе зарплату даем? В этом месяце ни копейки тебе не выпишу. Надоел ты всем хуже горькой редьки. Не понимаю: чего такого хорошего в твоей персоне нашел наш директор?
Я выхожу в коридор, прислоняюсь спиной к стене и глубоко дышу. Так, теперь хорошо, говорю себе, теперь адреналина хватит до конца рабочего дня. А, может быть, и на завтра останется.
Подходит доктор Клим, обнимает меня за плечи, у него такое выражение лица, будто он мне подарил энное, не знаю какое количество тысяч долларов, и я могу теперь на восьмом десятке лет не работать, а присоединиться к группе иностранных туристов.
Я представляю себе, как с блаженным выражением лица, щелкаю дорогой фотокамерой, задрав голову и глядя на фрески на потолке на станции метро Комсомольская, где дважды в день делаю пересадку,
- А ты знаешь, почему нас узнают во всех странах? - спрашивает Клим.
- Знаю, - говорю я, - по озабоченному, напряженному, недовольному лицу и вечной муке в глазах.
- Верно, - улыбается Клим. - Этот мрачный тип точно из России. Они там все такие. - Он крутит пальцем у виска.
- Они там все чокнутые, - добавляю я.
Мы смеемся и расходимся по своим делам, теперь можно жить дальше.