Не знаю, что раздражало меня больше в этот момент - тикание винтажных настенных часов бренда Ситизен или бесконечный монолог господина Мозгоправкина о том, как важно закрывать гештальты. Мой взгляд невольно скользнул к самому дальнему и тёмному углу затхлой, еле освещённой комнатушки. Оттуда на меня смотрела пара зловещих изумрудно-зелёных глаз.
Знакомое существо, похожее на упитанного и наглого кота, стало уверенно выходить к единственному источнику света - пыльному торшеру, подаренному мне ещё бабушкой. Усатый наглец обнажил свои острые клыки, скалясь в жуткой гримасе. Лунный свет, пробивавшийся через кипу старых, ободранных книг, освещал его тушу и светло-жёлтые, еле виднеющиеся полосы на спине. В его взгляде застыло нечто тревожное, жуткое.
Отчаянными попытками кот пытался привлечь моё внимание - и ему это удавалось, пока психолог не вытащил меня из этого состояния внезапным, резким вопросом, гулко раздавшимся в вязкой, осязаемой тишине вечерних сумерек.
- Не думаете ли вы, что нужно избавиться от груза прошлого и жить днём сегодняшним?
Доктор Василевский вёл себя необычайно спокойно. Именно тогда я заподозрил, что, наверное, он вовсе не видел этого тучного котика, точившего когти о старый торшер, - и это лишь усилило мою панику. Стоило мне самому оторвать взгляд от пушистого, как его след и вовсе простыл - он исчез, будто растворился в дымке лавандового цвета. По-английски, не попрощавшись.
Настенные часы пробили семь вечера. Сеанс подошёл к концу. Ура! Наконец-то свобода! И вот они - те самые долгожданные слова, которых я ждал весь этот час.
- Подумайте над этим. А на сегодня, пожалуй, всё. Мне кажется, вы перестали мне доверять. Сегодня вы были крайне несговорчивы - всё время смотрите куда-то в сторону, - своим иссохшим пальцем он указал на то самое место, где всего несколько мгновений назад начинал своё представление наш пушистый незваный гость. - Вы так пристально туда смотрите. Не пойму...
Ответ был мгновенным. Я лишь ждал, когда всё это наконец закончится.
- Да ничего. Я просто устал. Уже семь часов, поймите правильно.
- Мы делаем большой перерыв. В следующий раз встретимся в марте. Надеюсь, вы помните?
- Да. Я буду скучать по нашим посиделкам.
Да кому я вру?! Ни капли я не буду скучать по этому старому фарисею. Эти двухчасовые еженедельные мучения - не моя затея. Это всё проделки моей замечательной матушки, чья гиперопека порой напоминала древнюю китайскую пытку бамбуком.
С тех пор как отец "ушёл за сигаретами" и не вернулся, она долго тонула в самобичевании, а потом, словно выбравшись из этой вязкой трясины, нашла новое применение своей неуемной энергии - переключилась на нас.
Тяжёлым грузом, во всей своей угрюмой палитре, вновь навалились воспоминания о том злополучном октябрьском дне. Сестра, младше меня на восемь лет, уже и не помнит - для неё отсутствие отца стало естественным состоянием вещей. А вот я... Мне тогда только исполнилось двенадцать.
Неделя после дня рождения - разве такое забудешь? Кстати, именины мои прошли на удивление спокойно. Ни споров, ни криков, которые обычно сотрясали нашу крошечную хрущёвку. Приехал дядя - папин брат, которого мы видели лишь по праздникам да в редких видеозвонках. Мне подарили шахматную доску, стилизованную под вселенную Гарри Поттера. Эти шахматы до сих пор где-то валяются в кладовке. Кто бы о них вспомнил.
Всё это так перемешалось в моей голове, что она даже начала побаливать. Ребята принесли старую приставку, и мы успели сыграть пару матчей, как вдруг из кухни раздался истошный вопль - тот самый, что до сих пор эхом отдается в моих ушах.
Крик тёти Люды, словно из классических фильмов ужасов. Мама упала в обморок. Еще мгновение - и её уже укладывают на носилки, погружают в карету скорой помощи. Я пытаюсь разглядеть её издалека: безжизненный взгляд, побледневшие кончики пальцев, глубокие морщины, залегшие на лбу. Её увозят, а нас поднимают наверх.
Потом вспышка - и вот я уже на диване в зале. Папин брат сидит рядом, кладёт мне руку на плечо и вполголоса обещает, что всё будет хорошо. Нашу тусовку к тому времени давно разогнали родители, только сестра осталась на кухне и жадно допивает остатки сока со вкусом мультифрукта.
Меня снова выталкивает в реальность, как мертвого кита, выброшенного на берег беспощадными волнами. Мир вокруг еще дрожит фантомной болью воспоминаний, но я уже здесь - в этом душном кабинете, пропахшем старой бумагой и кофе без сахара.
Старый психолог - его величество - пыхтя и охая, пытается встать с кресла. За тот час, что мы болтали, он так врос в него, что теперь, кажется, оторвать свои корни ему было не менее сложно, чем древнему дереву, решившему вдруг пойти погулять.
Внизу уже суетились мама и сестра - готовились, как обычно, подвезти господина психолога домой. Такая уж у нас сложилась традиция: раз уж мы из месяца в месяц теребим его по такому пустяку, как наш сеанс, мама сочла своим долгом отвечать добром за услугу - подвозить и забирать его лично.
Доктор, кряхтя, зашаркал по старым, скрипучим ступеням лестницы. Каждый его шаг отзывался в доме долгим стоном древесины, будто сам дом уставал от этого ритуала. Я шел чуть позади, не торопясь, с руками в карманах, наблюдая, как он, покачиваясь, преодолевает лестничный пролёт и ощущал какое-то детское злорадство. Что-то внутри меня хихикало. Его немощность вызывала во мне не жалость, а тихую насмешку.
Чувствую себя снова двенадцатилетним, будто в дверь вот-вот постучит дедушка с неподъемной сумкой и тяжелым дыханием. А я снова начну прятать пульт, чтобы он не мог спокойно смотреть телевизор. Прятать туалетную бумагу по всему дому, пока мама не найдёт и не вручит мне заслуженную порцию оплеух. Рвать на мелкие кусочки его ещё не дочитанный выпуск "Нового времени", с особым наслаждением следя за тем, как его лицо наливается багровой краской. Словом, делать всё то, что доводило его до прединсультного состояния, а меня превращало в самого счастливого на свете балагура.
И вот сейчас мама смотрит на меня тем самым взглядом - точно таким же, каким сверлила меня в далёком детстве, когда я только что натворил что-то из ряда вон. Только теперь мне тридцать пять. Сестра провожает Иосифа Натановича в ванную комнату, а мама стоит у раковины, уже готовая разорвать меня на части - всё из-за последних не самых приятных новостей.
- Я что-то не пойму. Нахрена я катаю этого психолога туда-сюда, оплачиваю вам эти сеансы? - голос у мамы дрожал не от волнения, а от злости, вырываясь сквозь сжатые губы. - Сколько ты ещё будешь делать мне мозги?!
Она резко взяла из раковины маленькое блюдце от чайной чашки. Я на секунду застыл, надеясь, что всё же не решится метнуть его в меня. Хотя, зная её, не так уж и уверен.
Мама молча включила кран. Блюдце с глухим стуком опустилось в раковину и скрылось под потоком тёплой воды.
ФУХ... НА ЭТОТ РАЗ ПРОНЕСЛО.
Она шумно выдохнула. Было видно - этот разговор давался ей с трудом. Приподняв правую бровь, мама заговорила с нажимом:
- Хочу, чтобы ты понял. Соберись. Или ты всерьёз решил остаток жизни провести затворником в этом пыльном закутке? Тебе очень повезло, что у нас сегодня гость. - Сестра уже вовсю симафорила ей глазами и жестами: мол, мама, остановись. Из-за двери ванной донеслось журчание воды. Доктор уже собирался выходить.
Не слишком вежливо было бы устраивать перед ним семейную перепалку - особенно учитывая, как лихо иногда заносило нашего домашнего матриарха. Но вот что в ней всегда поражало - абсолютная непредсказуемость. В следующую секунду, как по щелчку, она уже превращалась в образцовую хозяйку. Теперь эта престарелая леди, словно бы и не кипела злостью минуту назад, напустила на себя обаяние и любезность:
- Нет-нет, дорогие мои, не утруждайтесь, - галантно отмахнулся доктор, уже взяв в руки свою потертую сумку. - Думаю, пора выезжать. Хотелось бы к девяти быть дома. Вы же знаете, я строго слежу за режимом сна и бодрствования. Так что...
Не успел он договорить, как мама тут же подхватила:
- Да, конечно. Скажите, как у нас всё проходит?
- Знаете, не совсем так, как хотелось бы, - начал он, привычно поправляя очки. - Но кое-какой прогресс есть. Мы как раз затронули те самые отголоски прошлого...
Он посмотрел прямо на меня. Чуть нахмурился, будто хотел сделать акцент на серьёзности момента.
- Я хочу, чтобы ты понимал: твоему психологу можно доверять. Нельзя всё время замыкаться в себе. Хочется, чтобы ты снова вышел в город. Чтобы мог просто гулять - как раньше. Без напряжения. Без страха.
И снова на мне - этот взгляд. Осуждающий - от матери, сочувствующий - от сестры. Казалось, они давно разыграли между собой роли в этом спектакле.
- Подумай об этом, когда появится время... - продолжил Иосиф Натанович, поднимаясь. - Надеюсь, к нашей встрече в марте у нас уже будет что обсудить.
Я не успел и кивнуть, как мама подорвалась со стула и чуть ли не бегом направилась к двери.
- Костя, сегодня остаешься один. Свете рано утром на работу. Если что - звони, я на связи круглосуточно.
Её голос уже доносился с порога.
- Доктор, проходите, машина ждёт прямо у подъезда. Уже тёплая - я заранее запустила двигатель.
Пока мы переговаривались, мама успела активировать удалённый запуск. Машина гудела на улице, сверкая фарами в вечерней темноте, как верный конь в ожидании своего наездника.
Сестра задержалась у кухонного острова, допивая остатки эспрессо. Кофе уже остыл.
Из коридора раздался мамин голос - резкий, почти срывающийся на крик:
- Доча, ты долго ещё?! Давай скорее, пожалуйста. Мы тебя уже ждём в машине.
Юная шатенка с лёгким раздражением поставила чашку в раковину и подбежала ко мне. Наклонилась, будто чтобы что-то сказать на ухо, и быстро прошептала:
- Что бы ни случилось, брат, я всегда рядом.
Она поцеловала меня в щеку - быстро, по-семейному тепло - и почти бегом скрылась за дверью. Эти слова... она повторяла их не раз. Но именно тогда они врезались в память навсегда.
Света всегда была моим маяком надежды. Сколько бы ни казалось, что родители меня не понимают, что смотрят на меня как на вечного ребёнка, - в ней я ни разу не разочаровался. Как же мне хотелось, чтобы и мать увидела во мне то, что с самого детства видела сестра... Для неё же я всегда был "недостаточно": недостаточно лучший в классе, недостаточно активный среди сверстников. Я был несуразным, абсурдным юношей со странными, бесполезными и, что хуже всего - неприбыльными увлечениями. Во мне было что-то не от мира сего: странная манера говорить, нелепое поведение, которое ставило в тупик и пугало - и учителей, и родителей.
Помню, однажды в начальных классах я нашёл самый обычный красный кирпич. Он валялся за котельной, совсем один, будто случайно вывалился из стены. Мне показалось это открытием - настоящей находкой, требующей немедленного внимания. Я с гордостью понёс его к крыльцу школы и показал своей классной руководительнице. Похвалы, конечно, я не дождался. Единственное, что отразилось на её лице, - это смущение и плохо скрытое недоумение. На следующей родительской среде об этом кирпиче уже рассказали маме. Вернувшись в тот день домой, первым делом она спросила, всё ли у меня в порядке с головой, и зачем я вообще притащил это. Вскоре последовал целый допрос. Мама говорила, что её всё чаще пугает моё поведение. Странное дело - я ведь тогда даже не задумывался, что это может показаться кому-то странным. Мне казалось, я просто делаю что-то любопытное, может, даже важное. Но после её слов будто вспышка - стало неловко, стыдно. Хотелось как можно скорее свернуть разговор, забыть про этот дурацкий кирпич, стереть весь эпизод из памяти. Наверное, мой наивный детский ум просто не понимал, как это выглядело со стороны. Мне всё равно казалось, что мама преувеличивает. Раздувает из мухи слона, как всегда. Разговор быстро затих, а я, стараясь не встречаться с ней взглядом, сбежал в свою комнату.
Отец, в отличие от матери, был человеком резким и немногословным. Мог с порога бросить: "Ты совсем осёл?!" - и так рявкнуть, что стены дрожали. Мог выдать мне солидный подзатыльник и буркнуть, что не видит смысла тратить деньги на такого олуха: мол, лучше бы я стал грузчиком и не тратил время на эту дурацкую школу. Он был жёстким, бескомпромиссным. Наказывал не только словом, но и рублём - то лишит карманных денег, то запретит выходить из дома без специального разрешения, которое нужно было получить по телефону. Отец охранял меня от жизни с такой яростью, что сам заезжал за мной после каждой вечеринки с однокурсниками. Всегда. Он панически боялся, что я сопьюсь. Или, не дай Бог, свяжусь с наркотиками. Я знал, что он это делает не из злобы. Он просто переживал. Но все равно было тяжело.
Эта гиперопека с обеих сторон, как мне теперь кажется, будто не оставляла мне никакой возможности наладить контакт с окружающими, научиться общаться, стать простым и более свободным в своем поведении. Каждый шаг, каждое слово были под контролем - не то что свобода, даже элементарная способность быть собой казалась невозможной. И чем старше я становился, тем сильнее ощущал, как мне не хватает элементарной легкости общения, непринужденности. Я видел, как сверстники на летних лагерях или в классе свободно заводили знакомства, разговаривали, смеялись, а я - зажатый снаружи и внутри.
Теперь я провожал мамин "Ауди" безумным, почти гипнотизированным взглядом, подмечая, как задние фары красиво подмигивают при повороте налево. Долго, впрочем, смотреть не получилось - у меня закружилась голова. Опираясь на журнальный столик, я еле добрался до дивана и тяжело опустился на него. Всё-таки мама была права... Собираюсь ли я действительно "провести остаток жизни затворником"? Из-за агорафобии я чувствовал себя не просто больным - калекой. Я лишился друзей, вычеркнул из жизни всех знакомых, и вот уже больше года прозябаю в этом доме, будто в клетке с мягкими стенами.
Уставившись в потолок, я вдруг почувствовал, как по щеке скатилась слеза. Это было чувство удушающее, тягучее, будто внутри кто-то сжал тугую пружину. Я погружался в меланхолию всё глубже... пока её не оборвал резкий звук - что-то с грохотом упало на пол. Сердце в груди вздрогнуло. Я подскочил с дивана, резко обернулся на шум. И - замер.
На кухонном островке сидел... кот. Тот самый! Вы можете себе представить?! Может, это просто похожий? Нет. Ни за что. Этот экзотичный оскал и бледно-жёлтые полосы на спине я узнал бы среди тысячи. Я двинулся вперёд, осторожно, будто пробирался сквозь зыбкий сон. Рука вытянута вперёд - не спрашивайте зачем, так было чуть легче, будто чувствовал пространство. В доме горела только люстра, да и та вполнакала. Лучи света с трудом добирались до кухни, всё вокруг утопало в полумраке. Я дрожал, едва сдерживая панику, но всё же шаг за шагом приближался. Кот не шелохнулся. Он просто сидел, повернув голову вправо, и пристально, почти по-человечески, смотрел на меня.
- Не бойся, котик... Я не причиню тебе вреда. - прошептал я, приближаясь еще ближе. - Интересно только, как ты сюда попал...
- Смотри, как бы я тебе вреда не причинил. Ишь ты! - вдруг раздалось в ответ.
Я застыл.
- Ё*** твою мать... - выругался я. - Да ты... говоришь?!
Кот заговорил! Он действительно заговорил! Всё. Точно. Пора вызывать дурку. Я, конечно, подозревал, что всё закончится не лучшим образом, но не думал, что настолько быстро. Я стоял как вкопанный. Не мог ни пошевелиться, ни отвести глаз. Казалось, тело отказывалось подчиняться. Только сердце отчаянно стучало где-то в горле.
Пасть котика забавно задвигалась, когда он заговорил. Его крошечный коготок указал на выключатель света на кухне.
- Будь добр, включи свет. Сидим тут как неандертальцы в вонючей пещере. Ты вообще проветриваешь тут? Мерзость. - Кот чихнул и скривился так, будто только что съел лимон. Выглядело это даже омерзительнее, чем его оскал во время визита доктора Василевского. - Не пойму, зачем ты везде выключаешь свет. Что, за коммуналку платить нечем? Ха-ха-ха!
Этот пушистый подлец закатился смехом, но быстро подавился собственной шерстью.
- Кхе-кхе... Даже посмеяться нормально не получается. Ненавижу эту шерсть!
После того как кот смачно отчихался, он продолжил:
- Слушай, друг мой психически нездоровый, давай знакомиться. Как-то не было шанса до этого. Ты ведь с этим стариканом модуляцией ситуаций занимался, верно? Лечить твой психоз - это, конечно, приоритет. Ну да ладно. Меня зовут Леон. Сам себе выбрал это имя. Знаешь, как бывает... какой котик не мечтает стать львом?
Состояние оцепенения постепенно отступало, и я решил немного разнообразить этот странный монолог усатого спутника.
- Меня зовут Конста...
- Это я и так знаю, дурень. Да и вообще, что ты встреваешь? Я вроде тебя не спрашивал.
Я замер на мгновение, а потом невольно усмехнулся.
- А ты забавный, - пробормотал я, чувствуя, как настроение начинает понемногу улучшаться. Почему-то стало немного легче. Уголки рта подались вверх, образуя сдержанную улыбку, хотя я сам не ожидал этого от себя.
- Я тебе за это "забавный" сейчас рожу расцарапаю! - фыркнул Леон, вскинув хвост трубой. - Будешь потом рассказывать психологу, что шрамы от кота - это внутренние переживания наружу вылезли.
Но не прошло и пары секунд, как он смягчился, обмяк, будто в нём выключили боевой режим. Голос его стал почти ласковым:
- Ладно, не дуйся. Это же я так шучу. На самом деле я кот самых честных правил. У тебя добрые глаза - я это сразу понял. Я, между прочим, не простой котяра.
Он потянулся, зевнул, растянув усы в стороны, и, с безукоризненной грацией, спрыгнул с кухонной поверхности. Лапы его едва касались пола, когда он мягкой волной заскользил в сторону зала - туда, к окну, глядящему на улицу. К тому самому окну, из которого я ещё десять минут назад провожал взглядом материнскую машину, оставившую в воздухе керосиновый след.
- Жизнь с твоей агорафобией - то ещё испытание, - протянул Леон, устроившись на кофейном столике у окна. - Я бы с ума сошёл, запри меня в такой душной конуре. А ты ещё бодрячком держишься.
Он говорил как-то слишком уверенно, с ноткой сочувствия, которой от него не ожидалось.
- Я ведь давно слежу за тобой. И, если хочешь знать, я и сам когда-то отлично тебя понимал. Но с тех пор прошло столько времени... Я уже и забыл эти чувства.
- Что ты имеешь в виду?
- Посмотри на меня внимательно. Где ты видел котов с таким экзотическим окрасом, с такими клыками, с этой странной ухмылкой? Котов, которые спокойно стоят и даже ходят на двух лапах?
Леон поднялся, легко, с грацией, и, не спуская с меня взгляда, закружился на месте. Показал себя, как артист - будто доказывал своё существование.
- И это я ещё молчу, что, вообще-то, я умею говорить, - добавил он, останавливаясь. - Ничего себе, да?
- Да... - выдохнул я. - Ты настоящий талант. Откуда ты вообще появился? Скажу честно - ты отличный собеседник. С тобой не соскучишься.
- Ты знаешь... я ведь тоже человек. Точнее, был человеком.
Леон провёл пушистой лапкой по носу, как будто почесывая его в задумчивости, и удобно устроился, выпрямив спинку и аккуратно обернув хвост вокруг лап. По внутреннему напряжению я уже понимал: сейчас будет не просто рассказ, а целая трагикомедия...