Шалимов жил в уютном гостиничном домике на берегу неспешной реки. Он открывал окно, накинув на плечи плед, зябко в нем кутаясь, смотрел на зеркальную гладь воды сквозь стройные сосны. Сырость ранней осени чуть утяжеляла воздух, повязав его смоляным запахом. Хорошо бы еще дымком откуда-нибудь тянуло, и всплески весел в тишине, может быть. Но костры здесь не жгли, а небольшой пляжик безнадежно пустовал и все прогулочные ялики с него убрали на зиму.
Шалимов снимал кино...
Натуру он выбрал намеренно, именно здесь. В этих местах прошли и детство и юность. Начиналось всё здесь. И ничего другого для съёмок он не принял бы.
Сейчас, после съёмочного дня хотелось тишины. Сосредоточиться хотелось. Цеплялось за извилины невидимыми крючочками какое-то продолжение. Но, то ли душа не принимала, то ли плоть. Спазмы в висках и нытье в затылочной части, плавно переходящее в лом. Он помассировал затылок двумя пальцами левой руки. Таблетку выпить?.. Поможет?..
Прошлым летом Шалимов гостил у своего давнего друга, сельского врача. Вспомнилось, как Витя вытирал после умывания свои эскулапские руки и, усмехнувшись грустно, сказал:
-Знаешь, Сережа, нельзя лечить больные души. Боль снимаешь, а всё прекрасное убивается.
А накануне у него был деревенский мужик, немолодой уже. Он упрямо отказывался от процедур.
-Да не надо, Виктор Петрович, не поможет. Всё едино... С ледоходом уйду.
Смиренье какое-то перед болью, привычка. И вот так - не весной, а с ледоходом. Что это, русское качество? Да и только ли русское...
Шалимов работал неторопливо. Хотя и торопили продюсеры. Ну, уж не без того... Торопили... У них немного всё другое, более точное, рассчитанное. А он работал размеренно, осторожно, тонко, боясь нажима, нелепой пагубной скорости. Но очень ясно, красиво... А когда чувствовал переполненность волнением, обязательно подшучивал над собой и над артистами.
-Сергей Васильевич, обед привезли.
Хорошенький голосок у ассистентки, добренький, легковесный. Не типичный.
-Пойдем, пообедаем, Серж... - это уже операторский, усталый.
-Угу, - улыбнулся Шалимов, вглядываясь в реку, на берегу которой сидел в складном кресле из алюминия и серого плотного брезента, украшенного бордовыми аляпистыми цветами.
-Смешно...- говорил оператор, глядя на это кресло.
-Комедия всё-таки. Вполне под стать.
-Не умеем мы делать кино, Сережа... Вот пожрать хорошо, закусить с расстановочкой. Здесь мы да! Здесь мы профи...
Процесс-то явно затягивался. А у природы всё было, как полагается. Листья не хотели держаться на ветках. Падали. Правда, ещё редко. Воздух становился прозрачнее. Работалось с каким-то страшным смущением, что вот знакомые, друзья будут узнавать себя, свои козни, шаги свои, обижаться будут на всякие непристойности. Возненавидят ещё чего доброго. А перед глазами грустное лицо любимой когда-то женщины. Почему когда-то... И сейчас любимой... Несчастливой только. Страдающей. И вроде бы вины его нет в этих страданиях, но глодало что-то, томило, мучило. Думать мешало, рассеивало...
Шалимов сделал движение в сторону репетирующих артистов. Остановился. Чуть наморщил лоб, собираясь с мыслями.
"Вот что он несет! Ведь прекрасный актер. Шикарный. А лицо сейчас. Заяц глумливый. Свинка декоративная. Желуди похрустывает."
-В целом неплохо, - выдохнул Шалимов, - Неплохо, Валера... Но ты же сволочь, понимаешь, расплывись, как дым в тумане. А ты очень определенно. Не надо!.. Ирусик... И ты, между прочим, прекрасно знаешь, что перед тобой сволочь, а жалуешься ему, как врачу на приеме. Давайте, уже изобразим что-то приличное. Ну вы же можете! Знаю я вас... Не такое вытягивали. Ну, ладно, перекурим...
Шалимов отошел метров за пятьдесят, прислонился плечом к стволу березы и сам закурил, хотя и заставлял себя курить, как можно реже... Он вспоминал её короткие письма:
"Ты, конечно, не знаешь, что значит желать чего-нибудь страшно и не получать. Ты этого, Сереженька, не испытал. Вот я сейчас и пребываю в таком состоянии. Мне жутко хочется тебя видеть, но сие так и остается желанием..."
"Вообще всё глупо, и писать хочется всякие глупости, и я буду писать, и ты меня за это не осудишь...У наших соседей пришли вчера люди балкон чинить, и улюлюкнулись вниз вместе с балконом. Хорошо, третий этаж, пара переломов, не больше..."
"А хорошо бы здесь до зимы протянуть. Сугробы поднимутся до крыльца домика. Зверьки какие-нибудь прибегут. Зайцы, например... Будут ушами шевелить, дурачиться. Или хорек какой-нибудь, или белка. В юности мы же кормили тут белок орехами прямо с рук. И на лыжах опять же по первопутку".
И от этих простых желаний о снеге, о лыжах волнение вроде стихало, и он мог опять пытаться работать спокойно.
Никак не давались ключевые сцены. Хоть тресни! Особенно финальная. Хотелось и четкости и загадок. Чтоб не убегали зрители из зала, а досадливо вставали и нехотя выползали, думая, рассуждая, негодуя...
Вечером завалились гости... Всё те же, собственно, но уже не коллеги, а просто гости. Притащили жаренного гуся с яблоками. Откуда только... Шалимов к гостям привык в любой обстановке. И они всегда мешали ему думать, особенно когда он этого очень желал. Но гусь - это все-таки гусь. Он слишком поэтичен. Только ведь к нему бесконечные бестолковые разговоры, коньяк, улыбки барышень, чмоки, охи, вздохи.
Шалимов любил ранние утра после крепкой выпивки. Все ещё спят, посапывают, а окна уже наливаются синевой, сначала замутненной, а потом всё прозрачнее. Он вышел в местный парк, совсем один, неторопливо одевшись. Вокруг равнодушное молчание неба. И, странно, деревья в парке почему-то не облетали. Дубы, клены... Они же первые обычно... А вот нетушки... Стоят, шелестят сухо ржавыми листьями, такие нескладные, тяжелые, сильные, и довольно в них и жути и красоты. Шалимов шевельнул рукой кленовую ветку, проводил взглядом одинокий оторвавшийся листик и ухмыльнулся:
"Зажирел ты, братец... Живешь в столице. Жрешь устриц и омаров. Стареешь... Деньги кончаются. Наград не дают. Дочери выросли. Считай, что уже их и нет... Зато есть долги. Вот это реальная комедия".
-Сережа... - Шалимов вздрогнул от голоса Лени Бадаляна.
-Сережа, - повторил Леня страстным шепотом киплинговского удава. - Ну чего ты тянешь? Между прочим, я людям плачу за день, не забывай. Да что я тебя учу, как маленького...
Он не хотел грубить Лене, потому что в своем раздражении чувствовал некий стыд. Он с Ленькой всю жизнь проработал. Сделали очень много. Даже может быть больше, чем нужно. И послать мог бы его запросто, и тот бы не обиделся. Только не сейчас... Он умный и его мозги возьмут в нем верх.
-Лёнь... Ну ты-то тоже не мальчик... Чего ты такой бурный... Ты лучший, конечно, но сейчас ты не в тему. Давай коньячку накати сходи...
-Ты сам сходи...
-Сам не могу. Много работы...
-Ой! - Леня посмотрел на друга, как на любознательного олигофрена, - Ты хоть правду говоришь-то?
На самом деле в эту осень Шалимов работал на пределе. Перебои сердца наступали чаще, чувствовал он себя отвратно, почти не спал. И ночами в довольно тихом своем гостевом домике он забывал обо всём плохом, он жил.
Он всегда с улыбкой вспоминал первую с ней встречу...
-Вы не хотите покататься на лодке? Смотрите, какой шикарный день...
-Хочу... - она поправила густые вьющиеся волосы, беспредельно хорошенькая, нежная, гибкая - Вот только вещи...
-Ничего... Вещи постережет мой приятель.
Плыли долго и разговаривали о прекрасном. Она смущалась, но не отворачивала лица, разве иногда опускала глаза.
А ведь она может и теперь так же смущаться и чуточку непортяще краснеть.
Они заплыли в неширокий заливчик, причалили к берегу. Сергей выпрыгнул на теплый влажноватый песок, подал ей руку. Она чуть оступилась... Сергей подхватил её, невольно обнял, случайно коснувшись губами щеки. Он закрыл глаза и она закрыла глаза и... черт возьми... в залив влетела моторка старшего спасателя.
-Ну и куда ты лодку угнал, Серега! На пляже проверка из ОСВОДА...
Шалимов улыбнулся. Так захотелось услышать её запах, упасть в то давнее лето, в сено, в стрекотание кузнечиков.
Он не хотел её терять. Но всё тянул чего-то, тянул, бесновался, как все юноши его круга. Что-то не срослось, что-то не сложилось, не совпало. Какой-то был гвалт, комок не распутанный... А она кинулась в другой роман... Может от отчаяния, может от безысходности. Ладно, хватит об этом. Надо спать. Спать.
За окном гнулись сосны от сильного ветра. Падая, ударялись о подоконник шишки.
-Я не мог иначе. Не сердись, - шептал Шалимов в ночное окно, смущаясь за излишнюю сентиментальность. - Мы же всё шутим, смеёмся, дико всё ржем. Ну, как же, жить-то становится лучше, веселей. Да и не бывает у нас никаких настоящих чувств. Способны мы только увлекаться временами. И просят же нас не звонить, не видеться, не бередить душу и плоть. Нет! Бередить... Бередить... Бередить...
Потом он ложился, слушал шум ветра. Не засыпалось...
Вот как говорить о лёгком и светлом! Когда кругом сплошная тяжелая муть и срань. Страшно... Жизнь-то ты профукал без смысла и любви. Потому что любовь и утехи - штуки разные. И все милые создания, их дающие, берут-то взамен немного - только молодость. Потому и нет восторга. Без любви восторга не бывает. Какой уж тут восторг, когда человек обожрался. Вот и мучайся мыслями, как классические герои. Страшно только, что всё проясняется практически у могилы. Ну и где же комедия? Как же? Делать-то что? Что делать-то? Неубиваемый вопрос... Одно остаётся - работать. Врать... Хорошо врать, правильно. Уметь врать. О! Это особый талант! Может быть когда-нибудь жизнь на Земле станет гармоничной и прекрасной, даже равновесной для русского и немца. Может быть... А сегодня надо обманывать, если ты, конечно, художник.
И вдруг всё понеслось с пугающей лёгкостью в красивом темпе. На радость Лёне... Шалимов сам поражался тому, как простые обычные вещи наполнялись чем-то радостным и ласковым и убедительно передавали в кадр его истому и боль, движение души, голос жизни, которая внутри и вокруг. Всё передавали, даже прикосновения любимых рук и губ - всё в одно общее настроение, в один единый мотив.
В начале ноября была поставлена последняя точка.
-Всем спасибо... Съёмка окончена! - традиционно провозгласил Шалимов, скидывая вместе с тем притомивший его и пригнувший ближе к грунту камень. Он встал с кресла, потянулся, сдвинул на затылок кепку. Никогда ещё он не вкладывал в картину так много своего заветного, неприкосновенного. И голова опять ныла, и виски, и затылок. Вот теперь можно и таблетку... Теперь можно... Хорошая комедия... Отличная... Он чуял это всеми фибрами. И самое комичное в том, что мимо него прошла юность, и любовь прошла мимо. А он всё боялся быть счастливым...
-Ну, что, брат...Thаt is all, я надеюсь, - Лёня похлопал Шалимова по плечу.
-Всё... Всё... Можешь ползти к своим пышнотелым теткам. Оторвись, расслабься...
-А ты...Фофан ты палевый, Шалимов!
-А я - фофан.
Шалимов был доволен. Он умел показывать... Он ничего конкретного не мог никому предложить, но показывать умел мастерски. Разумеется, не в слух, но меру своему таланту он знал. И не надо усложнять... Людям более всего нужна нежность. И ему тоже очень-очень нужна.
Шалимов стоял у того же окна, смотрел на сплошную серость, вяло тащившуюся над почерневшими неожиданно верхушками сосен. Река, отлитая металлом, злая теперь, холодная, поглощала его мысли. Не хотелось зажигать свет... Он стоял неподвижно, чуть откинув голову. Дышал...
Зачем люди живут, страдают, пьют водку, или не пьют, скучают, тоскуют, умирают. Всё это, в конечном итоге, действительно, смешно. Он пожал плечами, усмехнувшись, потом оделся и вышел в прохладные сумерки.
-В тебе, Сережа, на самом деле нет никакой радости. Ты только прикидываешься, что тебе весело, смешно. Хотя и умело прикидываешься, - она говорила, а по лицу медленно катилась слезинка. Она его любила и сейчас, потому и понимала больше, чем другие...
-Ты же всё время зритель. Ты же не живешь! Ты от своей дурацкой профессии смотришь на всё издали...
Он ответил тогда:
-Знаешь... Весны хочу поздней... И если её не будет, я тварь последняя.
Ночное одиночество, неспешное хождение по ещё пока сухим аллейкам и опять бессонница, боли какие-то. Прошляпил он молодость и здоровье, но вот захотелось опять зажить по-человечески. А если не удастся, то будет хотя бы оправдание - старик...
Премьера была через год. Почти через год. Перед премьерой Шалимов поехал к ней, сам не зная, зачем. Просто поехал... Она ничего не знала о фильме до начала рекламной кампании. Да и тут старалась не вникать. Шалимов же до последнего момента молчал.
-А ты похудела, - соврал Шалимов. Она ничуть не изменилась, и красота её как всегда не портила.
-А ты чего такой зеленый и облезлый?
-Холодно что-то...
-Согрейся. Вина выпьешь?
-Да я и не знаю даже... Наверное выпью. На премьеру поедешь?
Она изучающе, пристально оглядела Шалимова.
-Поеду... Слушай, а зачем ты снял этот фильм?
Шалимов недовольно поморщился.
-Ты знаешь о фильме? Рассказали тебе, да?
-Не знаю я ничего. Никто не говорил... Я умею терпеть, если помнишь. Но ты не ответил тем не менее.
-Что отвечать?
-Да ничего... - она улыбнулась, наливая вино в бокал. - Снял бы лучше про Ленина с Крупской в молодые годы. Неплохие ребята были, между прочим. Я тут на памятник им нарвалась случайно. Сидят на лавочке, книжку читают. И глаза такие добрые-добрые...
-Это ты к чему? - Шалимов улыбнулся в ответ.
-Знаешь, Сережа... Я очень хочу, чтобы твой фильм провалился с треском.
-Можешь не волноваться. Провалится. И непременно с треском...
Шалимов вышел на улицу с тупым предчувствием кошмара. Ветер ударял в щиты с его афишами. Тверская улица металась вполне по-Окуджавски, в обе стороны, не зная зачем. Моросило немного, но зонта он не открывал. Не хотел открывать, не любил. Больше нравилось ему тросточкой.
В фойе кинотеатра Шалимов рассеянно ходил между многочисленными гостями, невольно слыша разговоры о каких-то тёщах, предназначении интеллигенции, о новых машинах, платьях. Он намеренно старался избегать встреч со знакомыми, а потом вообще забился в уютную нишу и сидел там, рисуя в записной книжке бегемотика.
-Что-то меня колбасит, Сергей Васильевич...
Шалимов поднял глаза. Увидел красавицу Иру Разумовскую, исполнительницу главной роли.
-А может быть это действительно полная лажа, - виновато произнес он.
-Господи! Типун вам на язык. Умеете вы успокоить...
Ирина вздохнула и перекрестилась.
Шалимов ушел где-то с половины фильма. Нервы уже ни к черту... Ушел, накинув пальто и кепку, с зонтом в руках. Лицо полыхало, будто по нему врезали роскошным сизым кулаком. Выйдя всё на ту же Тверскую, он осмотрелся. Моросить уже перестало, и ветер заметно стих. Только сырость вокруг, бульканье и зловещее шипение автомобилей. Он поднял руку. Что-то остановилось почти сразу. Водитель вопросительно застыл.
-В Измайлово, - Шалимов назвал первое, что пришло на ум.
-Пятьсот...
Шалимов согласно кивнул. Сел в машину...
-Как поедем? - спросил водитель.
-Всё равно... Впрочем, по набережным лучше.
Машина катила к Котельнической. Свернули на Яузу. Было предчувствие, что непременно освищут, все труды полетят к чертям. Это ведь не кино - любовь и жизнь мою освищут. Хотя сейчас и не свистят. Так, ухмыляются злорадно. Вот мол и ты, старина, не потянул, а всё пыжился, репу чесал. Он закашлялся... Вытер платком губы. Легкие слабеют... Мелькнула мыслишка о смерти, но краешком, устало и безразлично.
-Остановите здесь, пожалуйста...
Шалимов ступил на набережную и медленно пошагал вдоль чугунной ограды, опираясь на зонт и стараясь не наступать в лужицы. Слева тухло поблескивала нездоровая вода Яузы. На другом берегу красовались модные домики. Какая-то собака заливалась мерзким пронзительным лаем.
Он шел по набережной совершенно один. В этом месте люди вообще редки. Никто не мог мешать думать, что же всё-таки произошло.
Потянуло запахом морской соли. Вот уж нелепость. Так в Крыму пахло море, в Никите. Он так любил глухой Никитский пляж, любил в детстве прыгать с волнореза. Шалимов провел рукой по подбородку. Нащупал шрам от неудачного прыжка. Как же давно это было...
Самое страшное, что беспрерывная работа и бытовые мелочи отнимают жизнь. Да, искусство жертв требует, но его жертва казалась самой бессмысленной и никчемной. А жить всё же хочется... Сына хочется... Он никогда никому не говорил, как хочется ему сына.
На цилиндрической афишной тумбе лёгкий ветерок трепал разномастные афиши. Косил глазом в лужу оранжево-черный тигр. "Цирк. Эдгард Запашный". Вот искусство! Не надо ничего прятать под дешевый колпак. "Кармен". Спектакли Мариинского театра в Москве. А ведь Бизе умер вскоре после громкого провала "Кармен". Освистанный умер. Шалимов вздрогнул, увидев на афише улыбающуюся Иру Разумовскую. Тронул афишу кончиком зонта...
Год назад он смотрел из окна гостиничного домика на серосинее небо и не мог предполагать... А может быть там, в "Пушкинском" сейчас гремят овации и крики "Браво!" вылетают почти из каждых уст. А она может быть сейчас вытирает слезинки платком. Но ничего, это хороший плач, нужный. Да, может быть, может быть. Он же ушел, не вынесла душонка. Шалимов посмотрел на часы. Еще минута и начнут названивать. Он отключил телефон, повернулся и пошел быстрее вдоль этой странной реки. Частые фонари разгоняли темень. Постукивали каблуки ботинок. Он отчетливо их слышал даже сквозь гул машин. Боль в сердце немного утихла и появилось умиротворенное тепло в груди. Казалось, что разгадка его постоянной тоски где-то теперь уже совсем близко.
Шалимов перешел на другую сторону дороги, к мокрым деревьям. Здесь уже был другой запах, запах осеннего леса, когда сходят грибы. Нелепым он казался, этот запах среди высоких домов, гранитных плит и металла.
Шагах в двадцати стояла огромная припаркованная фура. Водитель, молодой человек, менял правый спущенный скат. Что-то суровое сдержанное и сильное было в его движениях инструментом. Он затянул последнюю гайку, отставил в сторону короткую жесткую титановую монтировку, потянулся, сдвинул тыльной стороной ладони бейсболку на затылок и, весело глядя на Шалимова, приложил руку к козырьку.