Хотел бы изложить для истории ещё пару баек от деда, но те, что мне помнятся, не укладываются, к сожалению, на бумагу: формат не тот. Не во второй, не в третий и не в А-четвёртый не помещаются.
Напрасно говорили, что бумага всё терпит. Уличное творчество ныне под запретом. Помните, может, замечательный рассказчик был - Михал Евдокимов. Бывало, говорит- заслушаешься, а говорит-та черезпеньколоду. Мычит моментами, а всем всё понятно делается, что речь его плавная и не прерывалась нисколько. Это он скидку непривычному уху из уважения совершает.
Батюшка мой в матершинниках не числился: учительствовал на селе до войны, как никак. Дак вот, пересказ этих историй, что про двустволки иль «афродитов», уместных для мужского перекура в Наряде при ж/д станции, литературному салону не приличествует.
Одну его байку от Челкаша дозволю себе в оскоплёном виде предложить. Поначалу от деда:
Надобно соображать, что Челкаш этот, парень был хоть-куда. Ну, сами знаете -куда? Рослый, ловкий; говорун и не дурак для всего остального. До войны с голодухи на Птани подался в Тулу в железнодорожное училище. Трудно им было, деревенским, начинать в чужом месте. Но живое к живому тянется. Понесло их в очередной раз в парк. На танцы.
А дальше он сам...
Челкаш:
Тут, мужики, заряжу я вам про любовь, что со мною по-молодости, ещё до армии, на зеленях приключилась. Дамно. Хаживали мы в парк с дружками кодлой. По одиночке боязно. Боже упаси! Морду на раз намылют, штобы вот! Уж больно шпана тульская норовила кулаки почесать, нам, деревне, показать, кто в дому хозяин.
А тут она: девка статная дебелая, стоит собе, смотрит прямо, семки лузгает. Возле неё парень-недомерок ошивается. В штанах-парусах и кепочке, руками в карманный бильярд наяривает, шары катает. Против городской женской немощи эта мне сразу глянулась. Даром, что за двадцатник с гаком. Я к ней первым деревенским гоголем подъехал, ненароком спутника зашиб. Тот ерохориться! Так я ж не один.
Ну вот, я к этой гладкой тока подкатил, она улыбнулась моим сапогам начищенным и уважительному обращению: ну, там «барышня-сударышня» и всё такое, сразу приштёбнутого свова, метр с кепкой, в буфет отрядила.
Потоптались мы для порядку: танцы-манцы-обжиманцы, а подержаться-без балды!-было за что, стал я призывно на зеленя за оградку поглядать, куда, сговорившись, парочки в посадки сваливают. Она взамен предложение заманное мне делает:
- Провожай,- грит- до дому.
Лестно, боязно, попёрся.
Идём мы под крендель, чин-чинарём. Милуемся.
Стоит шобла-вобла поперёк дороги с явным политесом дать в морду залётному. Струхнул я. Один в чужом районе. А моя наперсница прямо курс держит и главному лбу наказывает:
-Энтот взад пойдёт - пропуститя без мордобою.
Ведёт дальше, куда и днём я не ходок был. И обратно гуртом местные на стрёме стоят. Насупленные, не по-доброму зырятся. По-новой велит она им мене выпущать без накладу.
А дальше помню только тёмные переулки со сплошными заборами да буераками.
Тут свора собак злющих на нас выскакивает, а деваха ревОльвер хвать, бах-бах! Собаки врассыпную, уши заложило, в сапогах стало сыро, ежели не хуже.
Подходим к калитке перед палисадом. Все окны в дамУ завставлены. Моя желанная безо всякого, так, с улыбочкой: - Пришли- грит,- ну, шо? СкидавАй порки, давай знакомица.
Я ж, хоть и горячий был, а тут заклинило малёхо.
Ну, вы ж понимаете?(нам)
Расхохоталась девица:
-Ладно, малый, не чалься. Дуй до дома. Целуй на прощевание.
И подставила душистую щёку.
Чмокнул я красотулю и рванул в обратную, не чуя нох: только в сапогах зачавкало. Шпана в тот раз не вздрючила, побоялись Маньку-..енеральшу ослушаться.
Мужики поржали. - Так ты нам про любовь грозился залить?
Челкаш:
Кака нафик любовь. Пока сапоги отмыл, мандраж унял- месац в парк не ногой. А там и Маньку особисты кокнули.
Кореша надысь мне намекали- интересовалась, мол, где энтот смешной с рыжими кудряшками. Запала, значит.