Аннотация: Делюсь личным в надежде задеть Ваше сокровенное и что у Вас где-то ёкнет иль отзовётся.
Эх, Машка!
Кто называет любовный угар болезнью, кто винит некие химические процессы, протекающие в организме. Специалисты по любовной горячке сходятся в мнении, что любовь - это психическое расстройство, сопровождающееся:
1. изменением сознания;
2. неадекватностью поведения;
3. нарушениями в области оценки действительности;
4. иррациональностью всех шести органов чувств. Причём, первым из чувств отказывает интуиция.
Очень схожую симптоматику психиатры наблюдают при алкогольном отравлении. Но, если худо-бедно, алкогольную зависимость лечить научились и из запоя капельницами болезных выводят, то с любовной лихорадкой дело -швах. Фармакологи утверждают, что нет ещё такого инградиента, чтоб с этой «падучей» справиться. Полагаю- врут-с. Вопрос, как всегда, определяют деньги и спрос. Ну, хочется популяции, поделённой на две неоднозначные половины: прекрасную и якобы-сильную, западать на наркотик влечения и ничего с этим не поделаешь. Какие тут аптекарям и эскулапам доходы? А самые вёрткие всю свою прыть, напротив, в средства приворота и обольщения вкладывают. Тут тебе и феромоны, и дурман- трава, и книга «О здоровой и вкусной пище». От 1956 г. До р.Х.
Психиатрами зафиксировано очень стремительное развитие этой болезни, иногда достаточно одного контакта для вспышки. Если не уделено предварительно достаточного внимания профилактике, процесс становится необратимым. В первичном периоде (не путать с инкубационным!) протекает заболевание тяжело, зачастую с температурой, покраснениями кожных покровов, лихорадкой. В запущенных случаях может закончится летальным исходом. Больным показан постельный режим. Фаза выздоровления, как правило, затяжная, иногда переходит в хроническую форму. Да так, что рецидивы болезни сопровождают носителя этой бациллы по гробовую доску. Из анамнеза следует, что в силу инфекционной природы эта зараза от одного перепрыгивает ко второму человеку неисповедимым образом. Иной раз охватывает и больший круг персон. ( интересующихся отсылаю к спецхудлитературе) И, что показывает тождественность этих двух хворей, при отсутствии взаимности страдающая сторона часто прибегает к алкоголю, как к антидепрессанту, усугубляя диагноз.
Особенно страдает от припадков этой болезни мужская половина народонаселения, вплоть до полной отключки головы. Так это явление и классифицируется: острое затмение. По причине О.З. расстраиваются дела оборонных ведомств и целых государств, нарушается график работы общественного транспорта, общепита и похоронных контор. Причём в рамках отдельной персоны бывает всё сразу. Почти, как у меня.
Я ехал электричкой. Если бы меня спросили в тот момент откуда и куда- я затруднился бы ответить. Сначала ещё припоминалось, что в вагон меня поместил Вовка Загаль и я ехал то ли с похорон, то ли на похороны. Потом в ватной голове из-за качки замутилось со вчерашнего и все оставшиеся силы были мобилизованы на удержание в покое измученного желудка и себя от порыва выскочить на любой остановке. В полусне возникла странная фраза- «Машку к волосатому не пускать!». Где-то я это слышал.
Но вот и конечная станция. Да это же Ленинград. Освежающий зимний ветер принёс худые вести из похмельной головы: вчера я был у Вовки на дне рождения и там случился мой позор.
Ноги сами искали лекарство и вывели к пивной точке, которыми был так богат город на Неве. Такие же страдальцы терпеливо ждали в очереди возрождения. Брюхо вяло сопротивлялось, но жажда жизни победила и живительная жидкость «с подогревом» заструилась по раздражённому пищеводу. Пока я ехал в общагу на Садовой, успел забыть перчатки в телефонной будке и, с тоской! вспомнить события вчерашнего дня.
Если до вчерашнего ещё были какие-то надежды, то теперь свой предмет воздыханий я потерял окончательно. Но в этой определённости появлялось защитное успокоение: «Дело сделано и его не исправишь. Как сказали в Стамбуле отмахнув голову не кому следует». Я решительно не мог понять, когда я переступил черту в потреблении Зубровки, от упоминания названия которой меня мутит и поныне.
Володькины родители радушно приняли целую команду первокурсников, прибывших в Кировск у Ладоги для шумной гулянки. Ехали разными группами: с друзьями- подружками. Кто с цветами, кто с подарками, а я со вселенским горем-отвергнутыми чувствами.
Первый семестр учёбы из-за месяца «картошки» был очень тяжёл своей перегруженностью и новизной освоения ВУЗа. Мы, иногородние, устраивались в общаге, а ленинградцы, в том числе и Мария Игоревна, после объединившей всех на месяц работы в деревне вернулись в свои семьи. И случившееся в последнюю неделю деревенской жизни отчуждение между нами переросло в разрыв. Я ещё имел желание объясниться: боль влечения была неистова, встречи просто глазами на общих лекциях или семинарах оказывались мучительны, а её показательное вежливое равнодушие ранило и уязвляло. Представившийся случай был исключительным. Как оказалось, результат тоже.
Не заладилось с разговором. Машка меня избегала. А уселась за столом, вообще, на другом конце рядом с «волосатым», приятелем Володьки, говорливым старшекурсником из престижного ВУЗа. «Ретиво» взыграло. Свои страдания я залил горячительным; неведомая мне Зубровка, хорошо пошла на пустой желудок: из общества я выпал непредвиденно скоро. В соседней комнате, куда меня пристроили на диван, не лежалось, тем более, что был запрограммирован на подвиги. Через некоторое время Чмо в семейных трусах вывалилось из помещения отстоя и по дороге в туалет всех встречных призывало: « Машку к волосатому не пускать!». Дорогу назад к дивану память опустила. Фиаско было полным. После своего позора, замешанного на отчаянии, ничего, кроме металла во взоре Маши, я не видел.
Пудовые ноги с трудом донесли меня до общаги и я повалился в койку зализывать душевные раны и виниться. Ну и кобёл, ну и х..р с горы...
Вы думаете на этом закончилось? Да нет. Мне предстояло пережить ещё одно унижение и страдание, с которого начался процесс моего выздоровления.
Через некоторое время Мария Игоревна устроила день рождения с приглашением к себе домой большей части нашей честной компании, в том числе и всех ребят из моей комнаты. Не отказался ни один. Для меня это был вечер полного одиночества в чужом слякотном городе. Не находя себе места, жалеючась и садистки самоедствуя , я бесцельно слонялся по пустырям и неуютным заводским кварталам где-то у реки Пряжки. На душе было мерзко и черно под стать поганому вечеру. А мимо, держась за руки, с оживлённым разговором пробегали редкие пары прохожих. В рваной темноте мимо меня проплывали картины чей-то уютной семейной жизни в ярко освещённых комнатах первого этажа. Я останавливался и заглядывался на это беззвучное немое кино без заданного сюжета, но на вечную тему. Жизнь не прервалась моей депрессией: люди читали книги, ужинали, занимались с детьми, смеялись.
Вместо умиротворения эти пасторальные виды породили в моём нутре гнев и злость на весь белый свет: и на приятелей, и на коварную Машку, и на себя. «Всё, всё, всё»- замотал я непутёвой башкой, смахивая слёзы облегчения. С ними из меня выходил неведомый фермент помешательства и одержимости. А чего «всё»?? «Спать»- ответили ноги. Я возвращался в общагу уже другим человеком, хотя не отдавал себе в том отчёта. Я мог спокойно смотреть в своё отчуждённое прошлое.
А за 3 месяца до того молодой человек провинциальной наружности с подвязанной правой рукой (после падения с мопеда) и с коленкоровым чемоданчиком в здоровой входил через парадный вход в институт на улице Герцена, которому предстояло на 5 лет стать родным домом. Стоял сентябрь 1970 года. Декан не стал возражать против моего порыва участвовать в ежегодной битве за урожай с одной левой, и благословил на выезд в чухонскую деревню Кастино. Очевидно, мой эффектный вид оказал привлекающее воздействие на ранимые сердца однокурсниц, следовавших в печальные места нашей аграрной ссылки. Да и статистика тому способствовала: на каждого из 10 парней потока приходилось по пять румяных и не очень девиц. Даром, что факультет был химико-технологическим, институт-то был текстильным! Вид деревни был убог, но близящаяся осень уже взялась лёгкими мазками золотом украшать окрестности. Поторопились расположиться и мы, чтоб с утра быть в поле и выдавать на-гора картофель оставшемуся навсегда блокадным Ленинграду. В длинном помещении избы от печки в глубине комнаты до окна тянулся ряд нар с накиданными соломенными тюфяками и подушками. Печка была загодя протоплена и мой новый и энергичный приятель -Володька «Загаль»- оперативно занял место у её горячего бока. Я притулился рядом, полагая, что жар костей не ломит. Остальная публика расположилась на нарах по мере убывания теплокровности.
Наша работа в деревне из-за дождей, холодов, организационных неувязок и пьянства аборигенов шла тяжело. Несмотря на трудности быта, молодость брала своё: мы быстро перезнакомились, дурачились, строили амуры и даже учредили танцы. Колхозно-полевой роман у нас с Машкой возник естественно и был не более, чем влечением молодых людей. Для меня же всё оказалось серьёзнее. Зацепило- лёгкому флирту не был обучен. И различия положения я не оценивал трезво: она была коренной ленинградкой и из обеспеченной семьи. Куда там мне «с немытым рылом да в калашный ряд»- родители-пенсионеры и стипендия в 35 рублей. Да на эти «шиши» девушку в кино не сводить!
Карта не шла. Я оказался непростительно юн. Там же «на картошке» я встретил свои 17 лет. А в этом возрасте и полгода ещё важны. То ли дело,- прибыли на выходной шустрые приятели Загаля: второкурсники из другого института. Они чувствовали себя в нашем курятнике, как хищная рыба в деревенском пруду!
Но куда хуже на наших отношениях сказалось злобное нападение местной шпаны. Местные парни, привлечённые присутствием городских девчонок и танцами, прикатили на мотоциклетах показать, кто тут хозяин, да при оказии кулаки почесать. Дело для всех дворовых пацанов понятное. Но были они загодя в касках и , как водится, хорошо поддатые и с колами. Девчата в подавляющей массе попрятались, и лишь несколько «боевых» подруг пытались разъединить нас и избежать столкновения. Да, собственно, о каком отпоре врагу могла идти речь, если мы ещё не были настолько знакомы, чтоб положиться друг на друга? В конце концов мы- 9 человек, оказались в своей избушке, сидя на нарах, а подружки напротив-уговаривали не драться. «Село» разгуливало посреди комнаты и задирало, ища повод для драки. Большая часть наших делали вид, что их здесь вообще нет. По этому сценарию дальше и пошло. Заводила из местных кидал кружку на пол по очереди перед нашими с приказом поднять. Поднявший за прогиб получал в рожу и мог лечь на койку. Когда после пары человек очередь дошла до меня, я пнул кружку под кровать- «опускаться» перед сволотой было «западло». Обрадованный хулиган тут же признался мне в симпатии: - Ты мне нравишься!, и предложил выйти в сени, чтоб продолжить дискуссию. Ну, выйти, так выйти. Говорят, один Володька дёрнулся за мной следом. Я это помню. Нам приходилось потом держаться друг друга и, если бы случилась какая оказия, я не думая встал бы с ним спиной к спине.
В сенях в темноте местные хлопцы уже стояли по углам и пошла махаловка, я тоже пытался ответить, куда-то попадал, но больше шло в одни ворота : искал пятый угол и главной задачей было не упасть и вырваться на улицу. Это мне удалось. Попало мне хорошо, но почему-то было нехорошо и текло из уха. Шпана решила, что для начала достаточно и погрузившись на свои трещётки убыла искать новых приключений, выставив дымовую завесу.
Прибежала Машка утешать, но мне было морально хреново и я совершил ошибку, рявкнув на «декабристку». Через день Загаль провёл мобилизационную работу, мы заготовили колья для ответки, но они не понадобились. Бандюжки явились извиняться, но это не помогло и заводил «упаковали» за мелкое хулиганство. А вот Маша на меня обиделась.
В первый после четырёх дождливых недель солнечный день я ехал на телеге в Питер. У меня была высокая температура, бил озноб. Простуда. У меня даже шапки не было-допрыгался по полям под осенними дождями. Вернее сказать не я ехал, а был везом. Вёз Лёха, наш раритет из Чувашии. Это был замечательный мужичок-с-ноготок, но с большим природным достоинством. Только за одно это его можно было уважать и, прежде всего, в бане, но он ещё единственный из нас мог управляться с лошадью и делать массу рядовых (для села!) работ по хозяйству, чем он и занимался. Ещё у него была неистребимая живучесть и непотопляемость. Вылетев с первого курса института, он поступал вновь и ещё два раза проходил первый семестр. Мы заканчивали учёбу, а Лёха оттарабанил два года на действительной службе и уже ветераном вооружённых сил и верхнего образования снисходительно командовал молодой порослью.
Да и не Лёха вёз, а лошадь Инеска, а он только покрикивал « Цоп-цобе.Ну!» и «Тпру,бля..,глухая». Бедолага, очевидно, названная в честь пламенной революционерки (Арманд), из-за близкого оригиналу возраста была не только глуха, но и полуслепа. И, если б не Лёхины подсказки, непременно взамен автобусной остановки спровадила нас в канаву. Двигаться старой кляче помогало громкое попукивание, чему Алексей блаженно радовался, как привету с родины.
На меня наваливалось забытьё и слепил мягкий солнечный свет начала бабьей осени. Лёха балагурил, а я молча лежал в телеге, подложив котомку под горячечную голову и сжимал в руке Машкин платок, который хранил её запах. Прощай, Машка.