Аннотация: "...Ибо не-Свободный человек всегда будет только Рабом..."
Эрих
Читая сейчас мою историю, сможешь ли ты услышать меня - этого я не знаю.
Ведь слова, изложенные на бумаге, уже не имеют моих интонаций, а без них тебе будет достаточно трудно услышать меня, и будет достаточно трудно пережить в полной мере то, что пережил я.
И, всё-таки, я попробую, ведь, в общем-то, это - твоё дело, услышишь ты меня или нет, сможешь ли ты прожить то, что прожил я, увидеть и узнать то, что увидел и узнал я. Поэтому я начинаю, а вот что, в итоге, получится у тебя - по большому счёту, для меня уже не имеет значения. Ведь всё, о чём я сейчас расскажу тебе, со мной уже произошло. И это может произойти с тобой. Но я об этом никогда не узнаю.
Меня зовут Эрих. Я - офицер СС, в начале 1942 года прибыл в Аушвитц вместе с группой таких же молодых офицеров, как и я, для выполнения особого задания фюрера. Вообще-то, ничего особого в этом задании мы не находили, обычная и даже скучная работа.
Нас разместили в новеньких одноэтажных зданиях: холостых - в небольших номерах на двух человек, в которых были душ и туалет, правда, с питанием в офицерской столовой, а семейных, как я, командование поселило в отдельные уютные домики из нескольких комнат, две из которых были детскими, с кухней, где можно было приготовить пищу, и ванной комнатой.
Моей жене Марте в Аушвитце очень нравится - всё-таки командование уделяет много времени и сил организации быта подчиненных: здесь есть офицерский клуб, где днём женщины под руководством жены начальника лагеря постоянно заняты какими-то курсами, подготовкой праздников и торжественных вечеров, обучают офицерских детей школьного возраста по школьной программе, образовав что-то подобное школе, маленькие дети ходят в детскую группу, в которой за ними целый день присматривают воспитатели - специально приглашенные из Берлина две пожилые особы. А вечерами в пятницу, субботу и воскресенье здесь проводятся лекции или концерты, устраиваются танцы или праздники.
Естественно, что все запросы жены начальника лагеря исполняются незамедлительно, и не только из-за ее статуса - просто все мы понимаем, что она старается и для нас тоже, чтобы наш быт был наполнен разнообразием, а не серостью и обыденностью. К слову сказать, ей это удается - наш коллектив с нетерпением ожидает наступления запланированных вечеров, когда можно после работы собраться в офицерском клубе на подготовленные офицерскими жёнами мероприятия.
Наш маленький сын Мартин, ему 4 года, ходит в детскую группу. В те вечера, когда мы все вместе собираемся за ужином, он рассказывает нам с Мартой о том, что нового сегодня произошло в его группе. А после того, как Мартин засыпает в своей комнате, приходит моя очередь слушать рассказ Марты о ее новых подругах, об их новых нарядах, о том, какая красивая она сегодня была в своей новой кофточке, что в очередной раз придумала их "предводительница" - так они называют в своем "женском клубе" жену начальника лагеря, и о многом-многом другом. А я просто внимательно слушаю мою белокурую красавицу, переспрашиваю её, одним словом, пытаюсь принимать хотя бы такое участие в ее жизни, ведь женщине достаточно трудно остановиться, тем более, счастливой женщине, а я и не собираюсь ее останавливать - ее голос мне нравится, у нее такой приятный и теплый тембр, так что - пусть говорит.
Моя работа заключается в том, чтобы составлять списки из числа лиц, размещавшихся в лагере, сопровождать их согласно спискам, и следить за тем, чтобы не было никаких несоответствий между составленными списками и фактически доставленными людьми. Я не знаю до сих пор, но каким-то образом эти люди понимают абсолютно всё о неизбежности грядущего, а потому они не сопротивляются, смиренно предоставив себя своей судьбе. Мы даже отказались от их сопровождения взводом караула, так как они сами выходят из барака, становятся в две шеренги на плацу, отзываются на свои номера, нестройной, но самоупорядоченной колонной идут по коридорам, сформированным колючей проволокой, до своей самой последней черты - и сами заходят в дверь. Нам остаётся только отдавать приказы на построение колонны на плацу, выкрикивать номера очередников, и смотреть, как они идут. Смотреть, как они идут в газовую камеру. Смотреть, как они идут умирать.
Колонны мужчин, колонны женщин - старики, молодые. Никакого ропота, никаких слёз, никакого отчаяния и истерик, никакого желания убежать, сделать что-нибудь такое, чтобы дать нам повод пострелять из наших пистолетов - ничего, ничего, ничего. Изо дня в день. Из недели в неделю. Скука. Обыденность. Рутина.
Их поведение меня удивило в первый же день, как, впрочем, и невозможность определить на глаз их точный возраст. Это до сих пор достаточно трудно сделать, так как они на удивление похожи друг на друга. И мне относительно быстро дали ответ на мой вопрос - почему мы не должны их усиленно кормить? Потому что в этом нет необходимости, ведь камеры потому и соорудили, чтобы экономить продукты, хотя их доля в экономии средств незначительна, ведь тут присутствует экономия и человеко-мест, и патронов, веревок, лопат, могил, и многого-многого другого. Вы даже не представляете себе, сколь затратной является такая простая процедура, как умерщвление людей. А теперь представьте себе эту процедуру в наших масштабах. Одной бумаги для печатных машинок, чтобы приготовить отчеты, уходит по грузовику в месяц. А наши машинистки, которые посменно печатают эти документы круглые сутки - кто предполагал, что столько дойчмарок будет уходить на их содержание и содержание их рабочих мест? Оказалось, что гораздо больше, чем на содержание всех наших солдат из караула.
В становлении моего понимания мне "помогли" два человека, причём крики и обвинения начальника финансовой службы в растрате средств оказались очень и очень невинными после того, как я выслушал бредовые предположения и домыслы этого гестаповца - начальника секретного отдела, об оказываемой мною, то есть моими фактическими действиями, скрытой помощи Красной армии. Слова он подбирает крысиные, и сам на крысу похож, и лицом, и глазами - мелкими, колючими. Сволочь. Поэтому я больше не думаю по поводу определения возраста этих людей, а просто слежу за расходованием выделенных средств, чтобы ни в коем случае не истратить больше, чем положено по сметам расходов.
Так всё и продолжалось до этого дня.
В этот день мы составили список из маленьких детей, возрастом от 3 до 7 лет. Вывод их из барака, перекличка и сверка со списком, сопровождение до газовой камеры - всё шло, как обычно. До тех пор, пока мы, стоя чуть поодаль от двери и наблюдая за детьми, входившими в дверь, сначала услышали шум, а потом и увидели источник этого шума. Это была небольшая группа женщин, матери этих детей. Каким-то образом они вырвались из женского барака и добежали до сетки, которая отделяла их от детей. Если бы мы не закрывали последние ворота коридора перед камерой, они бы смогли добежать до своих детей. Закрытые ворота им помешали. Но ничто не могло им помешать протягивать сквозь сетку руки в надежде удержать детей от последнего шага и остановить их.
Мы все, как один, члены нашей группы сопровождения, пять человек, воспитанники гитлерюгенда, пять офицеров СС, прошедших Африку, опешили, растерялись. Мы не ожидали этого. Мы не были готовы к такому проявлению материнского инстинкта заботы, вернее, попытки защитить и спасти своих детей. Матери что-то кричали, они просто обезумели, но мы продолжали пребывать в растерянности и недоумении, только теперь уже от другого - от поведения детей. Потому что дети продолжали заходить в дверь камеры, бросая короткий, но чуть затяжной взгляд в сторону этих женщин, и ничто не изменилось в походке этих детей. Ничто не изменилось в их маленьких фигурках. Ничто не изменилось в их впалых глазах. Ничто не изменилось в их поведении.
Я застыл в оцепенении и неизвестно, сколько времени я продолжал бы находиться в этом состоянии. Может быть, до того момента, когда последний ребёнок зайдет в двери. Или до тех пор, пока бегущие к нам солдаты из караула не оттащат этих женщин от сетки, заставив их замолчать прикладами винтовок. Не знаю, сколь долго бы продолжалось моё оцепенение, если бы не сказанная Гансом шутка. Произнесённые им слова вызвали у нас такой дикий хохот, что мы просто согнулись пополам от коликов в животе. Кое-как пытаясь удержаться на ногах, я невольно присел, и тут, сквозь эту какофонию звуков, сквозь эти крики, стоны, плач, лай собак, шум сапогов бегущих солдат, полуистеричный смех моих товарищей, я вдруг отчетливо услышал крик Марты - только какой-то неестественный, надрывный, с такими же нотками, как в голосах тех женщин, что пытаются с той стороны сетки дотянуться руками до своих детей.
Я обернулся. И я был поражен - там, за сеткой, среди этих женщин, раздирающих в кровь свои руки, была Марта, моя белокурая Марта, надрывно кричащая одно только слово, только одно слово. И это слово было именем нашего сына. Она кричала "Мартин", и её глаза, её глаза... в тот момент я не готов был рассказать, что я увидел в её глазах. Я просто не уверен, что смогу точно описать то, что я увидел в её глазах, и я до сих пор не знаю, как можно рассказать о том, что я узнал всего миг спустя - об отражающемся в её глазах горе матери, теряющей своего сына, бессильной что-либо изменить, задыхающейся от своего бессилия спасти его и интуитивно, материнским сердцем, понимающей неотвратимость происходящего с Мартином, неотвратимость его потери, неотвратимость его смерти и её разлуки с ним, не на день или неделю. Не на месяц. Не на год. Навсегда. Навечно.
В тот момент я не готов был рассказать о том, что я увидел в её глазах. И сейчас я не смогу рассказать о том, что я увидел в её глазах. Я просто не уверен, что смогу точно описать её глаза и то, что я увидел в них. Но наступил следующий миг, когда я понял то, что было в её глазах - я посмотрел туда, куда смотрела она: там, по направлению к двери, по дороге к смерти, шёл наш сын, наш четырехлетний сын, наш Мартин. И в её глазах отражалось горе матери, теряющей своего сына и бессильной что-либо изменить.
А Мартин продолжал идти к двери, и расстояние до двери неумолимо уменьшалось, а он продолжал идти, не останавливаясь, молча, лишь посмотрел на Марту, бросив взгляд в её сторону, и ничто не изменилось в его походке. Ничто не изменилось в его маленькой фигурке. Ничто не изменилось в его глазах. Ничто, вы слышите, ничто не изменилось в его поведении. Одно только было в его взгляде и в его походке - это называется мужеством, или волей, или решимостью. Но какое, к чёрту, мужество может быть у четырехлетнего ребёнка? Какая, к чёрту, может быть воля у четырехлетнего ребёнка? И откуда в маленьком ребёнке может взяться такая решимость, которая и у взрослых людей перед лицом смерти куда-то пропадает?
Я не знаю, откуда, но когда его глаза встретились с моими глазами, я увидел в его глазах ответы на мои вопросы. Всё это было в его глазах, и нет нужды объяснять необъяснимое, потому что необъяснимо, откуда это появилось и присутствовало в нём, но в его глазах всё это было. И он мужественно и молча, не сказав ни единого слова, так же, как и другие дети, с таким же достоинством, как и они, шёл навстречу своей смерти, пока не скрылся в двери.
В этот миг, когда он скрылся за дверью, всё ещё видя его взгляд, всё ещё видя то, что было в глазах Марты, я увидел больше - я увидел причину, почему всё это произошло.
Находясь в оцепенении, бессильный что-либо сделать, чтобы спасти сына от смерти, а Марту от безумия, я увидел, что я, так же, как и другие, стал пешкой в Большой Игре, игре, которую устроили те, кого мы, люди Здесь и люди Там, сделали своими Кумирами. Как мы позволили им стать нашими кумирами, вести нас, как стадо овец, за собой? Когда мы позволили им обмануть нас? Когда мы обманули себя и когда мы поверили в этот собственный обман? Маршировали, распевали патриотические песни, говорили с трибун возвышенные слова, ходили на трудработы, получали значки и вешали их себе на китель, надевали на рукав повязки, брали в руки винтовки и стреляли в подобных себе. Когда мы потеряли... нет, не так... когда Я потерял свой ум и стал жить Чужой Жизнью? Когда, в какой момент моей жизни занавеска из Чужих Слов заслонила мои слова? И почему у меня не стало моих слов, порожденных Моими, а не чужими мыслями? Почему и когда Я стал Без-умным и Без-думным, простым Повторителем чужих слов, мыслей, идей. Куда и когда исчез Я, тот, который мог бы думать и размышлять, тот, который мог бы иметь свои мысли и свои взгляды на жизнь, который мог бы иметь мужество говорить открыто о своих мыслях и своих взглядах, пусть даже они и были бы отличны от мнения других. Разве бы мне было трудно, имея своё мнение, уважать мнение других, имеющих своё, а не стадное мнение, навязанное им каким-то выскочкой, ставшим кумиром, но так и не избавившемся от своих комплексов неполноценности? Кумиром, кто только говорит о заботе о нас, называя нас Своими Детьми, но продолжающем в это же время думать только о себе, в то время, когда мы продолжаем думать только о нём. Как я не разглядел, что меня превратили в Без-думное Животное, который под красивые лозунги идет в Верном Направлении, не размышляя и даже не задумываясь над тем, куда нас направляли и что мы... нет, не так... не задумывался над тем, куда меня направляли и что Я творил?
Я оказался Рабом. Его Собственностью. Его Вещью. Ибо не-Свободный человек всегда будет только Рабом. Просто не надо думать - Кумир подумает за тебя. Не надо ничего говорить - Кумир скажет обо всём за тебя. Не надо ничего делать - только проси. И тогда Кумир подарит тебе Великую Надежду на твоё персональное Светлое Будущее, где у тебя всегда будет похлёбка. Именно он подарит тебе Красивую Жену, надо только попросить. А она подарит, правда, уже не тебе, а ему, Кумиру, истинно Арийских Детей, и сделает это только для него, а не для тебя. Потому что она тоже заражена этой заразой рабства, а мы вместе заразим этой заразой наших истинно арийских детей.
Господи! Прости нам, ибо не ведаем мы, что творим!
Велико горе матери, теряющей своего ребёнка и бессильной что-либо изменить. Ибо не заслужена такая утрата. И не оправдать ничем и никакими объяснениями эту утрату. Но ещё больше горе отца, теряющего своего ребёнка и бессильного что-либо изменить. Потому что мать видит только то, что происходит, ибо глаза её не способны увидеть больше того, что видят её глаза. Так же, как и отец - он видит то, что происходит. Только отец видит больше. Он видит причины, породившие утрату ребёнка, он видит основы, породившие эти причины, он видит пути устранения этих основ, породивших эти причины.
Я повернулся к ним, к тем, кто ещё миг назад были моими товарищами по оружию. Только в этот короткий миг я смог увидеть, как много пыли у них в глазах. И увидел я, что не дано мне донести до них всю правду об их зависимости и заразе, разъевшей их умы. Не смогут они понять меня, сколько бы речей о рабстве и свободе я им не говорил. И нет мне пути назад, потому что в один миг я потерял Обретённое и приобрёл Потерянное. И нет мне пути назад, ибо в этот короткий миг я уже достал свой пистолет и начал стрелять по ним, по этим смеющимся лицам, по этим вдруг начавшим меняться лицам.
Занавеска рабства исчезла из моего ума, пыльная пелена спала с моих глаз. Видение растворилось. Иллюзии исчезли. Появилось моё видение причин и путей их устранения. И плевать, что Марту сошлют медленно умирать в какой-нибудь лагерь, и плевать, что Мартин будет воспитываться в чьей-то семье, растворившей себя в заразе и растворив в заразе его. Потому что от моих пуль уже все четыре тела лежат бездыханно, и солдаты, ощетинившись своими винтовками, как будто сказочный ёжик нацелил свои иголки против меня, уже нажимают курки.
Господи! Прости им, ибо не ведают они, что творят!
Вот и всё. Занавеска рабства исчезла из моего ума, пыльная пелена спала с моих глаз. Видение растворилось. Иллюзии исчезли. Появилось моё видение причин и путей их устранения. И не дано мне донести до людей всю правду об их зависимости и заразе, разъевшей их умы, потому что в глазах их много пыли. Не смогут они понять меня, сколько бы речей о рабстве и свободе я им не говорил. И нет мне пути назад, потому что в один миг я потерял Обретённое и приобрёл Потерянное. И нет мне пути назад, ибо в этот короткий миг я повернулся к этим смеющимся лицам, к этим вдруг начавшим меняться лицам, лицам, увидевшим моё вдруг изменившееся лицо.
Я не смогу спасти всех. Да в этом и нет необходимости. Бог милосерден. Он позаботится о чадах своих и об их безвинно убиенных или заблудших душах.
А я позабочусь о моей Марте, ибо не достойна она, мать своего ребёнка, способная ценою своей собственной жизни защищать его, умереть бесславно и мучительно от рук палачей, проклиная меня за мою слабость и мою неспособность хотя бы на миг задуматься о её судьбе. И позабочусь я о моём Мартине, ибо не достоин он, решительный и волевой, имеющий мужество смотреть в глаза смерти и принять её, жить в отравленном мире с клеймом Сына Врага Рейха, проклиная меня за мою слабость и мою неспособность хотя бы на миг задуматься о его судьбе.
Я не смогу рассказать тебе мою историю. Никогда.
Ты сможешь только прочитать её сам или кто-нибудь прочитает её тебе. Если твой ум не отравлен, ты услышишь меня. Ты услышишь мой голос. Как набат, он будет звучать в твоём сердце. И звук этого набата всколыхнёт в твоём сердце что-то, доселе забытое и когда-то Потерянное тобой. Но я об этом никогда не узнаю. И никто не сможет услышать моего голоса, рассказывающего мою историю. Кроме нескольких человек. Тех, с кем я рядом и о ком я забочусь, пока я жив. И, может быть, кроме ещё нескольких человек, у кого мало пыли в глазах, чей ум не отравлен, чей взгляд не затуманен, чьи мысли - есть их собственные мысли, чьи слова - есть их собственные слова.
Если же ты отправишь в костёр эту историю, это не повод для огорчения, когда-нибудь ты будешь вознаграждён Создателем за свой выбор.