Бальзак говорил, что, "способность полюбить старика это свойство умной женщины и оттого редкое".
Каково! Воистину, коротко и глубоко.
Я не берусь утверждать, что Бонч-Осмоловская любит своего старика с Беркендэйл, но то, что она ему от души сочувствует - это бесспорно. Порою, автор даже любуется стариковскими silly old things, относясь к "герою" своего рассказа, словно это ее отец или дед, которого она редко посещает, и от чего ее сердце сжимается спазмом нежности.
Вообще, рассказ этот очень информативно ценен для той романтически эйфористичной публики, что наивно полагает, будто на Западе царит некий социальный рай.
Рассказ о тяжести стариковского одиночества исполнен пафоса ежедневной борьбы за жизнь. Не будешь бороться - тут же помрешь. И истинно английский характер (сильные люди, избороздившие все океаны и покорившие три четверти мирового пространства) заставляет более чем пожилого человека - вставать, и бороться, бороться со старостью по минуте отвоевывая жизнь у надвигающейся вечности.
Английский характер, во многом не знакомый людям славянского менталитета, отлично выписан Мариной Бонч-Осмоловской, это, выражаясь строчками из последнего альбома сэра Пола Маккартни to the end of my life I will fight for the right to live in freedom. Характер старика и выражается в том, что он никогда не продаст свой дом и не откажется от своего гордого одиночества, предпочтя ему беззаботную жизнь в богадельне... Он будет ворчать, что нет денег на отопление, будет ворчать, что нет денег на бензин, но от своего большого дома и от индивидуального транспортного средства - умрет, но не откажется, как и от вечерней пол-пинты гиннеса.
Я вдоволь насмотрелся таких старичков в пабах на юге Англии - в Кроули и в Саутгэмптоне - эти живописные джентльмены годков под 80-90 с лицами всеми в цветных прожилках (особенно носы - словно сотканы из разноцветных ниток) они делают глоток, и потом испуганно ощупывают себя - "живы ли они еще или им это только кажется".
Марине Бонч-Осмоловской удалось буквально "влезть в душу" этому старику, она с огромной степенью достоверности передает оригинальный ход, течение его мыслей - внутренние диалоги с сыном, который уехал в эту дурацкую Австалию (англичане не любят эту свою бывшую колонию и даже издевательски протягивают это слово, когда говорят о человеке оттуда "о-о-о-стрэ-э-элиа-а-ан)... Его внутренние споры с правительством, что постоянно поучает свой народ по телевизору , а цены все растут и растут, а пенсия - не растет...
Тем, кто упорно пребывает в наивном заблуждении относительно западного рая - очень хорошо перечитать этот рассказ. Я и сам встречал людей в Германии, во Франции, в Англии, которые зимой вообще отключают в домах отопление и ходят по дому в зимней одежде, когда в комнатах - плюс четыре по Цельсию - всю зиму! Зато - свое! Зато свобода! И это надо понять, и это хорошо чувствуется, когда читаешь Бонч-Осмоловскую (хотя может я и заблуждаюсь относительно читателя не жившего в Англии или бывавшего там только туристом- таким людям может и не так просто уловить тон Марины Б-О).
Особенно хорош момент в поликлинике - когда врач - негр (действительно, в Англии большинство врачей негры и индусы) с веселой издевкой фактически посылает старика на три буквы...
Рассказ интересный, и я советую его прочитать.
Но насколько он имеет отношение к русской литературе - меня на этот счет одолевают большие сомнения. По языку он сильно напоминает перевод. Причем не шибко хороший. Автор не жил в России, об этом говорит хоть бы и не русская транскрипция "Воксхаул" вместо Воксхолл , это как у Набокова - упорно называть теннисный инвентарь не ракеткой, а "ракетой".
Но тем не менее, "герой" (малюсенький английский человечек из английской шинели) - возлюблен своей авторицей. Вот уж точно - по-Бальзаковски - " способность полюбить старика - свойство умной женщины, а потому редкое".
Владимир Чутко
Петербург - Чилькен
Рассказ эпохи депрессии... Депрессии последовавшей за разочарованием интеллигенции либерально-демократическими реформами.
Рассказ бесконечно мрачен. И в нем нет того света, что есть в повести Носова, где герой тоже врач, пытающийся честно выполнить свой долг. И нет в нем той нравственной тезы, что есть у Альбера Камю в "Чуме", где внешние условия - похлеще описываемых Чутко.
В рассказе Чутко вообще присутствует какой то бабский надрыв - "я честная и хорошая (в детстве была) хотела как лучше (я честно ходила на горшок и ела манную кашу), а этот мерзкий отвратительный мир мне ничего (мне - такой хорошей) - не дал".
Чутко с явным сочувствием описывает "состояние крайнего душевного нездоровья" своих героев - провинциальных врачей, сотрудничающих со швейцарским "красным крестом". Автор даже любовно пестует и лелеет душевные болячки персонажей, мазохистически сопереживая кайф от того, КАК ИМ ПЛОХО, и какие кругом все негодяи - особенно менты и военные.
Вообще, классовое ПРОТИВОСТАВЛЕНИЕ явственно выпирает из ткани рассказа Чутко.
В принципе - его врачиха - это провинциальная фарцовщица с обычным комплексом советской интердевочки - "свалить - схилять - выскочить за фирмача". Но (внезапно и неожиданно для самого автора) из тела рассказа выперла правда - "фирмачи (козлы) - брать замуж не шибко торопятся". Отсюда и отчаяние. Отсюда и близость фрустрации. (сколько километров фирменных швейцарских членов надо втуне облизать, чтобы выехать, наконец, из этой страны)
Но это латентный мотив маниакальной депрессии, которой душевно страдает героиня (и через нее - герой).
Внешней же раздражающей мотивацией надлома - преподносятся блок-посты внутренних войск и "обезьянники" в милицейской дежурке. И здесь из героев выпирает это классовое противоставление. Менты - козлы! Солдаты на блок-посту - козлы!
Но русская потаскуха, в иностранном джипе швейцарского красного креста - С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ РЕБЯТ НА БЛОК-ПОСТУ - она то кто? Автор про это подумал?
Истерика и надрыв, которыми переполнен рассказ претендуют на какую то духовность, но духовностью, то бишь, как это принято в русской литературе НРАВСТВЕННОЙ ВНУТРЕННЕЙ КРАСОТОЙ - здесь и не пахнет. И сочувствия этой истерике - поэтому нет.
У Альбера Камю врачи в городе охваченном бубонной чумой, честно и бескорыстно выполняют свой долг. И почти на 100% рискуют жизнью. И исполнены при этом внутренней красоты.
А о какой внутренней красоте может идти речь, когда советская молодая врачиха идет в швейцарский красный крест с одним желанием - "схилять из страны, выскочив за швейцарца"? И разочарование ее - и истерика ее, изливаемая в злобе и ненависти к русским ребятам что жарятся на броне блок-поста, что ЗАСЛУЖЕННО презирают поблядушек в заграничных джипах, это разочарование балованной девочки, обидевшейся на весь мир, что ей - такой хорошей, которая какала на горшок и ела манную кашу - не дал ПОЖИЗНЕННОЙ РЕНТЫ в виде пожизненной шоколадной конфеты.
Вобщем, Чутко написал мрачный истеричный рассказ, из которого выпирает противоставление - разделение народа на два лагеря - МЫ и ОНИ. Мы (у Чутко - это советская интеллигенция, присосавшаяся к фирмачам) и ОНИ - это остальной русский народ - "быдло", которые сидя на броне с автоматами, хотят отнять сфарцованную у фирмачей жувачку и джинсы.
Ирина Дедюхова
Мы сидим на лавочке
В Брежневские годы, так называемую "деревенскую прозу", литературоведы (как наши, так и западные) заносили чуть ли не в оппозицию к официозу. Писатели-деревенщики, обращаясь к образу простого русского крестьянина, как бы "уводили интеллигентного читателя" от неизбежных и свойственных городской и тем более - производственной прозе - проблем классовых и партийных. "Оппозиционность" деревенской прозы была своего рода "итальянской забастовкой" и "фигой в кармане", мол НЕ ПЕЧАТАТЬ нас не можете, потому как тема - фольклорная и поэтому стопроцентно сквозь партийную цензуру проходная, а вот СЛУЖИТЬ режиму - то бишь, писать о партии и ее руководящей роли - не будем!
Теперь, "деревенская проза", возможно обретает свое второе дыхание. Как бы там ни говорили, но корни русского народа и его соки еще не вырублены и не высосаны до конца. И обращаясь нынче к теме жизни простого народа, это уже "не фига в кармане" и не "итальянская забастовка" членов Союза писателей, не желающих "брать на душу греха", но попытка в обстановке всеобщей истерической растерянности. - сказать нечто свежее и позитивное.
Ирина Дедюхова пишет о хороших людях, что живут в деревне. И это важно, потому как иные, высоко занесшиеся в своем фарцовом высокомерии писатели и читатели, полагают, будто ЖИЗНЬ имеет место быть только подле фирмачей из швейцарского красного креста.
В некоторых моих предыдущих заметках я выражал свое отношение к падению нравов в провинции. Именно деревня должна нравственно питать нацию, всегда оставаясь хранилищем добрых консервативных взглядов на мораль. Этой мысли придерживался и Генрих Гиммлер, поощряя браки высших офицеров СС женившихся на крестьянских девушках.
И теперь, когда нация в очередной раз получила впечатляющую олимпийскую оплеуху от Запада, необходимо задуматься, "не перейти ли на режим автономного нравственного питания"? Но получить это альтернативное Голливуду питание можно только из глубины - со дна от самых корней.
Ирина Дедюхова рассказывает о людях из глубинки. И рассказывает не скрывая своей бесконечной к ним симпатии (нарочно избегаю сильных выражений и апелляций к категориям "любовь" и "преданность"). Автор повести "Мы сидим на лавочке" честно отыгрывает по названным в заглавии правилам - она рассказывает о жизни (плохой и хорошей) с одной стороны и неторопливо (сидим на лавочке), но с другой стороны и весьма компактно укладывая повествуемое, потому как на лавочке "Войну и мир" на серии не порвешь - по закону жанра ее надо рассказать за один присест. И Ирине Дедюховой это (мастерски) удается.
Однако, к сути - нравственной сути повести.
Подчеркнутое, выведенное в МОРАЛЬ отношение к "хорошему и плохому" - это и есть та нравственная нагрузка, которую несет "новая деревенская проза" Ирины Дедюховой. В течении повествования, у автора явственно выражаются "симпатии и антипатии" , на экране ее "телевизора" не просто ПРОХОДИТ КАРТИНКА провинциальной жизни, но на табло и загораются красные лампочки авторской оценки - "добро" и "зло" - "одобряю" и "не одобряю". Именно поэтому, опираясь на добрый консерватизм нравов деревенской завалинки, можно ПРООПУСТИТЬ НАШУ РЕАЛЬНОСТЬ ЧЕРЕЗ НЕКИЙ НРАВСТВЕННЫЙ ФИЛЬТР.
И хотелось бы, чтобы "новая деревенская проза" ЯВСТВЕННО ПРОЯВИЛА БЫ СЕБЯ, а не мелькнула бы голубым платочком на полустаночке, в окне поезда, уносящего нашу культуру в бездну ВСЕХ ТЯЖКИХ.