смелым и отважным людям нелегкой профессии, посвящаю.
ГЛАВА 3
1
Утро обрадовало меня новым посетителем -- воробей, общипанный, но задиристый и я сказал бы, наглый _ забарабанил клювом в запыленное окно палаты.
-- Привет, нахаленок, -- инстинктивно делая попытку повернуться, проговорил я, но острая боль во всем теле сразу же опустила меня на грешную землю, вернув в реальность госпитальной палаты.
"Отход, подход, фиксация" -- армейские тренировочные термины при выполнении зачетных упражнений на гимнастических снарядах. "Отход" и "подход" в своей жизни я уже сделал _ видно, осталась одна "фиксация". Только вот спортивных разрядов она не прибавит...
Дни проходят чередою один за другим. Врачи при обходе стараются не смотреть в мою сторону, и создается впечатление, что и сам обход лишь проформа касательно такого пациента как я. Мной все чаще и чаще овладевает меланхолия, даже думать _ и то становится лень. Вернее, сам мыслительный процесс теряет смысл...
-- Во, загнул! -- "Мыслительный"..."теряет смысл", -- передразнил оптимист или еще кто-то там внутри меня, не до конца потерявший надежду.
-- Ой, только не надо об Островском, Маресьеве, Титове, -- прогнусавило в ответ пессимистичное "Я".
Неизвестно, долго ли бы еще продолжался этот внутриутробный диалог, но настойчивый воробей опять напомнил о своем существовании. Головка птицы, крутилась как на шарнирах или вообще отсутствовал сам факт ее крепления к тщедушному туловищу. Бац! -- и, наверное, полный разворот на триста шестьдесят градусов как бы подтвердил: так оно и есть. "Чвирк-Бача! Все нормалек", _ и опять: "Чвирк-Бача!"
Просто наваждение, да и только. Но, не поверите, на душе стало теплее, и даже подобие улыбки скользнуло по моим губам. "Салам, Бача!" -- в ответ тихо прошептал я, рискуя показаться смешным или того хуже _ отъезжающим в "страну вечных иллюзий". Воробей, выполнив свою приветственную миссию, еще раз лихо крутанул своей гуттаперчевой "головошеей" и упорхнул с подоконника по _ наверняка! _ таким же важным делам.
Пичуга, а сколько разнообразия -- пусть и мимолетного _ внесла она в мой окрашенный серыми полутонами мир.
"Бача", -- смаковал я, это афганское слово, -- "Бача!" И опять -- как наваждение: будто легкий, теплый, пахнущий верблюжьей колючкой ветерок пробежал по палате, взъерошил мои волосы, сбросил на пол половинку старой газеты с тумбочки и запутался в шторе. Я на самом деле ощутил на своем лице его прикосновение. Почувствовал его запах!.. ..."Салам, Бача!"...
Сегодня "нашего полку" прибыло. В палату на каталке ввезли нового пациента, находящегося, кстати сказать, не в лучшем состоянии, чем я. Отделение реанимации и предназначено для размещения в нем именно такого контингента больных. Отсюда отправляют или в палату для выздоравливающих, или же в подвальное помещение с прекрасным выбором холодильников. Первый вариант, конечно, предпочтительнее, но к сожалению, мало зависящий от желания пациентов.
Изможденное лицо моего нового соседа было бледным. По репликам санитаров и ровному дыханию привезенного понял: после операции, под наркозом.
От вынужденного безделья -- благо я лежал так, что мог наблюдать за соседом -- пытался угадать, кто он, сколько ему лет, чем занимался. На кровать с каталки санитары переложили чуть больше половины того, кем он был раньше. У раненого были ампутированы ноги намного выше колен, что представляло собой жуткую картину: светловолосый, широкоплечий, в прошлом, видно, высокий мужчина, но теперь уместившийся бы на детской кроватке... Сердце сдавило, словно чья-то невидимая рука сжала его: "Господи! -- сколько же это будет продолжаться? Почему твои сыны, Родина, гибнут и становятся калеками? Ради чего? -- в сотый раз самому себе задавал я один и тот же вопрос, -- ради чего?" Слезы потекли по щекам, но я не заметил этого. Обида и злость душили. Как хотелось думать, что это всего лишь сон, страшный, кошмарный, но сон, и когда-нибудь все-таки наступит долгожданное пробуждение. ПРОБУЖДЕНИЕ! Каждой клеточкой своего тела я жаждал его! Засыпал с детской верой в сказочное превращение поутру. Но неотвратимо наступающее утро разочаровывало меня одной и той же картиной белой пустоты...
В палату вошла Марина -- нахохлившаяся как воробышек.
-- Пить не хотите? -- спросила она, участливо заглядывая мне в лицо.
Вид у меня, наверное, был очень жалкий: мокрые, красные от слез глаза, край простыни зажат в зубах. Я промолчал, но она по-своему расценила это. Поднеся стакан к моим губам, почему-то прошептала: "Попейте, легче будет!"
Пить не хотелось, но, чтобы не обидеть заботливую сиделку, я сделал несколько глотков. Сердце действительно начало потихоньку отпускать.
Перехватив мой вопросительный взгляд, сообщила, вздыхая после каждой произнесенной фразы:
-- У него уже четвертая операция... Гангрена... Его из Кабула привезли... Капитан. Разведчик... БТР на мине подорвался, -- и продолжила, -- тяжелый очень.
-- Горе-то, горе-то какое, -- запричитала Марина, -- ох и горе-то, -- и безо всякой связи, руководствуясь одной ей понятной женской логикой, подытожила, -- красивый очень!
Что ответить тебе, милая девушка?! Где найти нужные слова, чтобы суметь объяснить, оправдать весь этот дерьмовый "интернационализм?!" Да и разве можно найти вообще какие-то слова оправдания искалеченной юности, смерти! К горлу опять подкатил предательский комок, но я лишь крепче сжал зубы, совершенно не чувствуя боли и не замечая крови, сочившейся из прокушенной губы.
-- Горе-то какое, -- невольно про себя не прекращал я повторять слова Марины, -- горе-то...
2
Олег, так звали моего соседа по палате, пришел в сознание после операции лишь на вторые сутки. По затуманенному взгляду и отрешенному выражению лица сложно было назвать его человеком вполне осознающим, где он и что с ним происходит. Дежурившая медсестра быстро, даже чересчур торопливо, впрыснула шприцом прямо в пробку большой колбы-капельницы какое-то лекарство и побежала за главврачом.
--
Что брат, тяжко? -- больше посочувствовал, чем спросил я его.
Он только вздохнул, что говорило о его рассеянном, но все-таки -- сознании.
--
Крепись, браток, представь, что мы просто начинаем Новую жизнь -- видишь как все просто: новую -- и все тут!
Мне самому понравилось это выражение --"Новая жизнь", и хоть от нее за версту несло карболкой и нашатырем, все-таки это был другой взгляд -- СВЕЖИЙ и не обремененный вчерашними переживаниями, болячками, жалостью к самому себе.
--
Да! Только так! А как же иначе?!
3
Утром следующего дня Марина как-то странно посмотрела на меня. А может, мне все это показалось? -- Нет, не показалось. Взгляд ее был скорее недоумевающий, нежели заинтересованный. Глупо, конечно, но я не чувствовал себя ущербным. Наверное, впервые за все дни, проведенные в госпитале, сон мой был крепок. Не мучили кошмары, отрывки боев, а наоборот -- что-то приятное, доброе. Но вот что именно, вспомнить мне было не под силу. Как ни напрягал я свои "поросшие паутиной" извилины, как ни изощрялся, пытаясь представить свой сон таким, каким мне хотелось бы его видеть -- ничего не получалось.
--
Как вы себя сегодня... чувствуете, ...Сергей?
--
Прекрасно, моя добрая фея! Прелестно, мой ангел-хранитель! Можно сказать даже -- великолепно! С каждым восходом солнца я жду твоего появления! День не рождается для меня, если по коридору не простучали "хрустальные" каблучки моей юной целительницы! И, о Господи! Пусть это повторяется изо дня в день, ибо с затиханием твоих шагов стихают и удары моего сердца!
Молоденькая сестра зарделась, что, кстати, очень нравилось мне. Редко в последнее время приходилось встречать еще способных стыдливо краснеть. Я же продолжал молоть чушь, прекрасно понимая, как нелепо выгляжу в ее глазах. Ну и пусть! Кто сказал, что нелепо -- это плохо? Кто сможет переубедить меня в том, что жить -- плохо? Кто сможет заставить меня поверить в то, во что я сам верить не желаю?!
--
Тупика нет и быть не может. Конечная станция мною не заказывалась. Фиг вам, господа! Вот такой большой, прямо преогромный КУКИШ! И мы с тобой, Маришка, преподнесем его им всем на серебряном блюде.
Пусть козыри в одной руке,
И мой партнер "катала",
Держу я фигу в кулаке
Для каждого нахала...
Даже две, --не в склад, не в лад докончил я свой экспромт, -- совершенно выдохшись в процессе столь бурной и несуразной речи.
Глаза Марины расширились от удивления и беспокойства за мое душевное здоровье. Я же "добил" ее последней репликой:
-- Шампанского, "марафета" и девочек!
Но что сразило наповал меня самого, так это ответ Марины:
--
Ш-ш-шампанского нет, спирт есть...
Я не выдержал и загоготал во весь голос, на всю палату. Не сдержался и чуть улыбнулся Олег. Маришка недоуменно перевела взгляд с одного калеки на другого, а потом вдруг сама залилась звонким, как переливы колокольчика, смехом.
--
Живем, подруга! Тащи сюда фронтовые. У нас каждый день как бой, а перед боем -- положено!
И что самое удивительное -- она чуть ли не бегом побежала выполнять полученную команду.
Вот тут-то меня и "шибануло", в хорошем смысле слова, конечно. Кем я только не был за все то время, пока належивал пролежни на медсанбатовских койках: и раненым, и пациентом, и больным, но уж никак не "Сергеем". Ведь это же Маринка назвала меня по имени! А я-то?! Нес чепуху -- даже значения таким переменам не придал: не услышал, что впервые обратились по-дружески, что ли, по-домашнему как-то...
"По-домашнему!?" -- Я и забыл что это такое. У каждого, наверняка, свои ассоциации, связанные с воспоминаниями о доме. У кого -- околица или еще что-то в этом роде, у меня же почему-то -- большое белое махровое полотенце, висящее в ванной комнате, стакан молока на столе и обязательный котенок, играющий клубком ниток.
Да! Где ты теперь, мой далекий дом? И какой неведомый клубок, словно в забытой сказке, накатал мой теперешний путь?
4
Последние дни общения с Олегом наполнили палату аурой этой самой Новой жизни.
Я старался отвлечь его от горестных мыслей и хоть как-то поддержать в преодолении послеоперационных болей, но часто ловил себя на мысли, что не я, а он больше успокаивает и поддерживает мой дух.
Между нами протянулись незримые душевные нити людей, способных понять друг друга с полуслова, просто по молчанию, людей, связанных общей бедой.
Марина сдвинула наши кровати ближе, и только тумбочка оставляла узкий проход между ними...
--
Вот мой старшенький, -- кивнул Олег на фотографию, которую я в этот момент держал в руках,-- двое их у меня, погодки.
--
Красавец парняга! Вихрастый! -- похвалил я.
Мордашка голубоглазого шестилетнего мальчугана на фотокарточке прямо-таки светилась. И столько было жизнелюбия у него в глазах и любопытства, что я по-настоящему позавидовал Олегу.
-- Помню лицо Ильги -- жены моей, -- продолжал Олег, -- после родов, когда разрешили ребенка посмотреть, так не поверишь! Когда принесли его, распеленали -- так он ко мне ручонки потянул, не к матери. Понимаешь?! Ко мне!
Я словно наяву представил себе эту картину, только вот в роли отца новорожденного почему-то был я сам.
--
Она тогда имя выбирать отказалась. Говорит: "Ты у нас в роли отца-роженика, вот сам и называй первенца!" Андреем и назвал. Андрей Олегович! Звучит?!
--
Еще как! -- согласно закивал я.
-- А вот остальные фотографии у меня за голенищем сапога были, в пакете целлофановом, вот с ногой и ...
Олег надолго замолчал, а я старался ничем не нарушить ту тишину, в которой, может быть, мой сосед сейчас разговаривал сердцем со своими домашними: любимой женой, сыновьями.
Как-то примут его дома ...таким? Нет! Примут! И все будет хорошо в этой Новой жизни!
5
О многом переговорили мы с Олежкой днями-ночами. Часто и Маришка была нашей слушательницей.
-- Про те же самые суеверия, -- начал я рассказ очередной истории. -- Вернулся с очередного отпуска Витька Ширин, техник моей роты, молоденький совсем прапорщик -- короче, пацан еще. Отметили мы это дело как положено, тем более что двойной повод был -- женился он тогда.
-- Как, спрашиваем, за месяц-то успел такое жизненно важное дело решить?
-- Почему, -- отвечает, -- за месяц!? -- Мы с детского сада вместе, и в школе за одной партой, и портфель таскал. -- Все как положено.
Аккурат перед Афганом свадьбу планировали. Не знали тогда, что каша такая заварится. Когда в части сказали, что еду, я свадьбу и отменил. Мало ли, говорю, что со мной случиться может...
-- А сейчас что же? -- спросил кто-то из присутствующих.
А вот сейчас -- не устоял. Настена моя чуть ли не силой заставила.
-- Как же это? -- снова задал вопрос все тот же любопытный голос.
"Ты что хочешь думай про войну свою проклятую", -- говорит она мне, -- продолжал Витька, -- И не поверите, не узнал я ее тогда: не девчонка с косичками передо мной, а прямо мать-наставница, и словно опыт целой жизни у нее за плечами!
-- Война, -- говорит, -- войной, а я, говорит, -- чтобы ни случилось, в себе Витьку Ширина носить хочу!
Вот так при наших родителях и заявила! И злющая такая стоит, кошкой на меня зыркает. Хоть прямо сейчас бери и заделывай ей этого второго Витьку Ширина.
А если серьезно, ребята, я и сам с ней согласился. Старики у меня еще сильные, помогут, если чего. Зато род Шириных на мне не закончится. Один ведь я у своих-то...
-- Так рассказ-то с суеверий начинался, -- напомнила мне Марина.
-- Ах, да! Так вот:
-- Вернулся Витька из своего отпуска свадебного, и ложкой хвастается.
--
Какой такой ложкой? -- спросил Олег.
-- Да обычной, как ее там? -- мельхиоровой, большой такой, с витиеватой ручкой, только что "ищи мясо" не выгравировано!
Понимаете, полк наш тогда дислоцировался в этой всеми проклятой Гератской Долине смерти, там даже скот не пасли. Условия поначалу сами знаете, какие были. Вот и начали косить народ то желтуха, то тиф брюшной, то еще лихорадка какая, а чтоб Витек ее любимый, не ровен час, заразу эту не подцепил -- Настя его ложкой индивидуальной в дорогу снабдила! "Сам, -- говорит, -- мой, сам ею и ешь!"
-- А на другой день -- рейд. Техника ни к черту, да и сержанта моего Баладжаева подменить нужно было -- пиндинка его укусила. Есть такой комар -- особую какую-то заразу разносит. Тело гнить начинает в месте укуса -- будь то мышца или сухожилие. По семь-девять месяцев рана гниет, и никакие медицинские средства не помогают.
Рейд тогда, помню, не из "лучших" попался. Хоть и в район вышли чисто, и вроде банду в окружение взяли, но вот только "окружение" -- двойным оказалось: не поймешь, кто кого окружил.
Наше саперное мастерство и показывать не пришлось. Работали как простая пехота, -- не в обиду будет сказано "Царице полей". Мы по духам изо всех видов оружия -- они по нам. Потери тогда большие были. Я за тот рейд всех своих бойцов к наградам представил. Если честно, в наградных писал: "...в самый ответственный момент, рискуя собой, прикрыл огнем, вынес раненого товарища..." Но что наградные? -- Бумага! Они для замполитов пишутся.
На самом деле к медалям представил за то, что "труса не праздновали" и главное -- выжили.
Беда тогда произошла с Витькой Шириным. Высунулся он не вовремя, тут его и скосило: прямое пулевое попадание в сердце. Гимнастерка -- в крови, и дырка, точно в том самом месте, где оно, родное, и стучит. Сразу Витьку медикам на руки передали, и что греха таить -- попрощались... Кто-то еще тогда про свадьбу вспомнил...
Бой, он каждому бою -- рознь, но и одинаков -- своей непредсказуемостью, что ли. Мне до сих пор не понятно, почему происходит то, что я назвал бы "воздушными ямами войны". Как так получается, что нас, имеющих боевой опыт, обученных до рефлексов, вдруг ни с того ни с сего внезапно сковывает несвоевременная растерянность? Как может быть, что наряду с безумной дерзостью в действиях, принятием правильных решений -- вдруг в самый неподходящий момент охватывает какое-то неожиданное, более чем неуместное, оцепенение и все это -- в сдавленные самим боем сроки. Но всегда, где-то на уровне подсознания -- чувство локтя, плечо друга рядом, ответственность за подчиненного и, словно закодированное в мозг, -- слово ДОЛГ.
-- Трудно это передать словами, -- продолжил я, и уже с иронией добавил: -- забыл о самом главном -- об обязательном блеске в глазах от осознания ответственности за поставленную задачу перед Партией и Правительством... Прошу прощения -- отвлекся...
Икнулось нам тогда это двойное окружение. В армии нет ничего хуже, чем нарушение целостности, порядка, четкости в действиях и выполнении команд. Вот и в тот день -- произошел сбой. Командир артдивизиона, полностью не сориентировавшись в обстановке, вдруг, решил поддержать пехоту огнем. По просчету ли наводчика, не знаю, но снаряды пошли перелетом, почти по нашим позициям. Пока связались по рации, несколько из них уже успели разорваться вблизи нас. Один снаряд, вообще сделав непонятную мне до сих пор траекторию, прошел почти горизонтально над землей. И надо же было такому случиться, что именно в это время один из подопечных капитана Петухова решил перебежать на другое место. Смертоносный боеприпас угодил ему в живот, причем, прошел, чуть коснувшись несчастного солдата. Он то ли прожег, то ли взрезал ему брюшину, и представьте себе, не повредил ни одного жизненно-важного органа. Бедный солдатик стоял, ошарашено ворочая глазами, не в силах сообразить, как и что произошло. Кишки вывалились наружу и змеевидной массой ворочались возле его ног. Я как раз находился недалеко. Подбежав к бойцу, попытался уложить его на землю, но он словно остолбенел. Состояние шока -- объяснили мне потом медики. Долго не раздумывая ударом в челюсть, я свалил его с ног. Две ампулы промедола в плечо сделали свое дело. Кое-как, уже втроем, мы переложили его на плащ-палатку. Не многим позже раненого забрала "вертушка". Через три недели, в расположении части, я встретил этого ловца снарядов шествующим на завтрак. Он подошел ко мне и, стесняясь словно девушка, тихо проговорил:
--
Спасибо, товарищ лейтенант.
--
За что? -- не сразу сообразил я.
-- За... челюсть, -- и его лицо расплылось в благодарной улыбке, -- кишки только промыли, засунули обратно, да пузо зашили. -- Повезло!
-- Но самым удивительным и радостным для всех нас событием после того, когда эта операция все-таки закончилась, -- выдержав небольшую паузу и ожидая реакцию слушателей на продолжение рассказа, я продекламировал, словно со сцены, -- было появление... Витьки Ширина! Причем -- с целым многобутылочным пакетом многозвездочного коньяка! Не переживайте, я в здравом рассудке, -- предупредил я вопросы и недоуменные взгляды Олега и Маринки, -- именно сам Ширин, правда, с перевязанным плечом, но зато с каким пакетом в руке! И что бы вы думали он держал во второй? -- Ложку! Ту самую мельхиоровую ложку, которая должна была защищать желудочно-кишечный тракт молодожена от всяческой инфекции! Посередине ее выпуклой стороны отчетливо выделялась глубокая вмятина от пули и скользящий боковой след в сторону.
-- Понимаете, друзья, -- лепетал Витька, -- в кармане я ее держал, нагрудном. Врач сказал: "Прямо в сердце!" Но срикошетила, чертяка, и ушла в подмышку, только чуть грудь чиркнула да руку. Мелочи! -- как бы подытожил Ширин. Потом разлил по кружкам коньяк, и когда все уставились на него, ожидая что-то наподобие тоста, он вдруг произнес: "Жена, ложку-то..." -- и замолчал...
...Когда уже допивали коньяк, совсем опьяневший Витька, продолжил:
-- Братцы, в "военторге" цепь видел -- золотую, в палец толщиной. Куплю. Просверлю в ложке дырку и дома, в зале на стенке, посередине ковра повешу. И пусть только какая-нибудь сволочь засмеется!
Я помню, тогда обвел взглядом сидевших тесным кругом товарищей, и поверьте, у каждого в глазах стояли слезы...
-- Вот вам и суеверия или как хотите, воспринимайте все это, -- закончил я свой рассказ.
6
Все эти разговоры, скорее даже больше воспоминания о прошлой, теперь уже другой жизни, отвлекали нас от тяжкого настоящего. Произносимые вслух фамилии и имена друзей согревали сердца, давали силы.
Много разных трагических, трогательных, даже курьезных историй порассказали мы друг другу. Правда, Олегу и Марине больше нравилось слушать, поэтому основным рассказчиком был я, но это ничуть не тяготило меня, скорее наоборот -- нравилось, что я хоть как-то мог помочь своими байками не угаснуть огоньку желания жить, мечтать, надеяться...
-- А вот еще одна история:
-- Серега! -- обратился как-то ко мне мой непосредственный командир -- начальник инженерной службы полка майор Мартемьянов, -- ты все по рейдам да по рейдам, а я в тылу околачиваюсь, не ровен час замену пришлют, а я на "боевые" так и не сходил. Отдохни разок, а я вместо тебя, а? Не в приказном порядке -- по дружбе прошу.
А мне предыдущей ночью -- деньги приснились. Еще подумал: "Не к добру сон"
-- Лады, -- говорю, -- Валерий Михалыч. К выходу все готово. С водилой моим побережнее -- нервничает на крутых спусках, да и синхронизатор в БТРе барахлит. А так все как всегда.
Интересный был у меня начальник...
Жена его в Москве, где-то при Министерстве Обороны, а он здесь -- "у черта на куличках". Водился, правда, грешок за ним -- "Бахусом Михалычем" называли его за глаза сослуживцы, но уважали, пожалуй, побольше любого из "добропорядочных" служак. Умнейший, скажу я вам, человек, и специалист классный.
Тот рейд выдался очень тяжелым. Саперы работали и на разминировании, и на подрывных, и на разборке завалов. Поволновался я тогда за своих, но, слава Богу! -- все обошлось. Вернулись все, без единой царапины.
Отпраздновали вечером, как заведено, то бишь, пока не "полегли". Наш майор заночевал у нас в палатке. А утром слышу:
--
Смирно!
Выскочил, заправляясь на ходу. Кого, думаю, принесло в такую рань? Вижу, направляются в мою сторону три полковника -- армейские, не наши.
-- Товарищ полковник! -- начал рапортовать я, но один из них перебил меня:
--
Где майор Мартемьянов?
-- Сейчас я ему доложу, -- предчувствуя неприятности, промычал я и бросился в дальнюю палатку поднимать полупьяного Михалыча.
Кое-как приведя себя в порядок, майор выбрался из палатки.
-- Где бы мы могли с Вами поговорить? -- спросил один из полковников.
Я проводил их в штабную палатку, а сам остался стоять у выхода на случай срочных распоряжений.
Разговор в штабной палатке через несколько дней, благодаря острому языку того же Валерия Михалыча, стал ходячим анекдотом. Я позже слышал пересказ в разных вариантах, но что мне до всей этой болтовни, когда я сам был свидетелем!
Один из полковников (позже выяснилось, что все они были представителями инженерного отдела штаба армии) достал из папки несколько фотографий и разложил их перед майором.
-- Вы обезвреживали эту мину? -- спросил он.
Я выглянул из-за плеча, чтобы лучше рассмотреть изображение на снимке.
Михалыч взял одну из фотографий в руку и, кое-как наведя резкость в глазах, утвердительно кивнул.
-- Тогда у нас к Вам несколько серьезных вопросов, -- продолжил полковник. Видите ли, это -- новая бескорпусная мина итальянского производства, и здесь, -- он ткнул пальцем в фотоснимок, -- по всему периметру по-английски написано, что она неизвлекаемая, необезврежимая, противоиндукционная и тому подобное, т.е. в ней напичкано взрывателей на целый десяток обычных мин: это -- и донный, и химический, даже реле времени втиснуто,-- полковник наконец сделал паузу, а потом, заглядывая в мутные глаза майора, спросил:
-- Как же Вам все-таки удалось ее снять?
И тут наш Оракул произнес сакраментальную фразу, ставшую впоследствии чуть ли ни афоризмом:
-- Знаете, я, к большому моему сожалению, по-английски читать не умею, а если бы умел, то хрен бы к этой штуковине подошел!
Естественно, "обстоятельность" изложения порядка обезвреживания боеприпаса отнюдь не удовлетворила ученых гостей, но факт остается фактом, и к коллекции военных трофеев инженерного отдела прибавилась еще одна смертоносная новинка, снятая Валерием Михалычем Мартемьяновым.
Мой рассказ вызвал улыбки у Олега и Маринки, что еще надолго сохранило приподнятое настроение у всех.
7
Последующие несколько дней нашу палату наполняла тягостная тишина сопереживания другу.
...У Олега началось послеоперационное осложнение, и ему стали вводить большое количество обезболивающего со снотворным. Он почти все время находился в состоянии сна или полусна.
В один из таких дней и произошло событие, которое заставило мое сердце вновь разрываться от приступов безысходности, душевной растерянности и непонимания...
... Олег спал. Марина неотступно находилась рядом.
Где-то ближе к полудню дверь отворилась и в палату решительным шагом вошла высокая красивая женщина. Длинные русые волосы спадали на плечи, на которые был как-то небрежно и в то же время элегантно наброшен белый халат. Ее руки оттягивали две тяжелые авоськи, туго набитые фруктами, какими-то банками, пакетами.
Она не остановилась, а скорее застыла в полушаге от кровати Олега. Марина поспешно встала, отошла к двери, как-то вся съежилась и часто-часто заморгала -- совсем как обиженный ребенок.
Я чувствовал, что поступаю крайне невоспитанно, и все-таки продолжал смотреть на приковывающее своей красотой лицо женщины. После рассказов Олега о семье, у меня ни на минуту не возникло сомнений, что это Ильга -- жена.
Она стояла около кровати, все так же продолжая держать сумки в руках. Создавалось впечатление, что Ильга и не дышит даже...
Олег то ли улыбнулся, то ли нервная судорога прошла по его лицу, но веки спящего оставались опущенными.
Краем глаза я видел, что Маришка хотела что-то сказать, предпринять, но ее попытка ограничилась еле заметным движением руки в сторону Ильги.
Время как бы растянулось, стало словно патока: сначала у Ильги опустились плечи, затем она склонилась, поставила сумки у тумбочки, поправила их, чтобы не опрокинулись.
Каждое ее движение было цельным, но она, делала все как бы автоматически, не отрывая взгляда от осунувшегося лица мужа.
Вдруг время начало набирать ход: Ильга резко выпрямилась, протянула руку, поправила одеяло, подтянув его ближе к подбородку Олега, так же резко развернулась и, не глядя по сторонам, словно ни меня, ни Марины в помещении не было, решительно вышла из палаты...
...Тихо...
...Как все-таки тихо...
...Недоуменный взгляд Маришки...
...Почему так тихо?..
...Все...
Марина стояла не шелохнувшись, и казалось, что она хочет вжаться в дверной косяк, раствориться, исчезнуть. Потом, словно спохватившись, выскочила следом за Ильгой -- догнать, остановить, сказать... Что?!.. О чем?!!
... Эх, Олег-Олежка! -- прошептал я -- и вдруг услышал слабый, но твердый голос друга: