Что глупее темноты!
Хотел светлячка поймать я -
И напоролся на шип. Басё.
Всё было готово. Яма в прибрежном лесочке выкопана правильная - и глубиной, и размерами. В полный рост, с запасом - двоих впору класть. Рядышком, возле огромной разлапистой сосны спрятана лопата. Топор и "заточка" из старого напильника тоже под рукой - на берегу, в зарослях тальника. Оставалось привести отчима на рыбалку. Последнюю рыбалку.
Санька ждал, когда отчим выйдет из запоя. Терпеливо ждал и отрешенно - как в засаде сидел. Теперь не долго уже. Скоро отчим протрезвеет, будет ходить виноватый - тихий, да покладистый. Мира искать, отношения налаживать. Денёк-другой помурыжить его: не отвечать, мимо смотреть, а там и закинуть насчет рыбалки. Местечко, мол, одно прикормил на запретке; матери давно свежей рыбки хотелось, а вдвоем на жарёху точно натаскаем - пойдёшь? Вроде как оттаять, навстречу шагнуть. Клюнет, куда денется, даром, что ему эта рыбалка до лампочки. Всего и подгадать, чтобы накануне мать сутки дежурила, да обернуться к её приходу.
Выйдут-то они рано, часика в четыре. Опять же, двинут напрямик: не по дороге, а мимо котельной, через пустырь и лесом до самого водохранилища. Кто их там разглядит в потёмках? Разве что на обратном пути заметят Саньку, уже возле самого дома... Так это он из-за Туськи выскакивал: ну приспичило псу, развёл скулёж, с ним бывает!
Готов у Саньки и для матери рассказ. Вернётся она с работы - услышит, что отчим вчера снова "в дымину" надрался. Отпускные, сказал, выдали, вот и праздновал. Футбол смотрел, потом скучал, по квартире шарахался, а ближе к ночи отчалил куда-то - только дверь хлопнула. К дружкам своим, небось, чесанул - отметить это дело...
Никто и не ворохнётся поначалу.
Жалости в Саньке не было. Совсем. Ни на вот столечко.
Было отчаянье - застывшее, холодное, как камень. И страх - что дрогнет рука и топор ударит вскользь. Бить он собирался, когда наладят удочки и рассядутся. Не суетясь, зайти со спины. Постоять, примериться. И рубануть - в затылок. Если что - добить "заточкой". Куда ткнуть - наизусть знал, не зря все материны медицинские книжки перелопатил. А там уж как выйдет - отчим мужик здоровый...
Однажды по осени Санька слышал, как соседи резали кабанчика. Пронзительный негодующий визг взорвал ясный ноябрьский день и долго метался под студеным небом - мольбой и прощанием. Напоследок крик зверя взмыл острой сверлящей нотой, истончился и протяжным прерывистым всхлипом стёк в тишину. В тот день Санька впервые поверил, что когда-нибудь и его тоже не станет - насовсем, по-настоящему...
Он помнил этот крик до сих пор. Не надо, чтобы отчим кричал - лучше сразу. И Санька тренировался, оттачивал удар ежедневно - бревен в лесу хватало. За месяц рука отвердела и прицелилась, от топорища на ладошке наросли жесткие мозоли. А страх всё равно оставался, тихими искрами мерцал внутри, заставлял бесконечно перебирать варианты...
Что будет потом - он особо не задумывался. Нормально будет, спокойно. Мать перестанет глухо рыдать по ночам на кухне. Иногда, исплакавшись, она поднимала Саньку с постели и торопливо шла с ним через весь город в милицию. Просила забрать отчима на "пятнадцать суток" за пьяный дебош. Милиционеры соглашались неохотно, и сын подыгрывал матери: тер кулаком глаза, шмыгал носом, предъявлял к осмотру свежие синяки - чтоб у пацана, да синяков не нашлось?
На самом деле отчим никого в доме пальцем не тронул. Даже Туське за его собачьи грехи - лишь грозился сложенной газетой. Это мать порой бросалась в драку, и Санька, вскочив с кровати, бежал в соседнюю комнату оттаскивать её, срывал голос в крике: "Ну хватит тебе! Перестаньте!!! Ну зачем вы так?!...".
В последние годы характер у матери испортился, она частенько распускала руки. Перепадало Саньке и тумаков, и затрещин, а могла и за волосы оттаскать - потом на расческе клоки оставались. Правда, пару месяцев назад, вывёртываясь из очередной трёпки, Санька толканул её - да так удачно, что, приложившись спиной к дверному косяку, мать долго ловила ртом воздух. Отдышавшись, она рассмотрела сына с брезгливым недоумением, и сказала, горько растягивая слова: "Вы-ымахал...Справился с матерью, да? Эх ты-ы, скоти-ина...". И ушла на кухню готовить ужин. С тех пор она Саньку не трогала.
Теперь разве поймёшь, где это началось... Приехав в Подмосковье с Северов, мать устроилась врачом на "Скорую" и долго скиталась по частным углам - ждала очереди на жильё. А Санька вольно вырастал у бабки в небольшом южном городе и видел родительницу раз год, в отпуске. Ему стукнуло одиннадцать, когда в очередной приезд мать вывалила целый ворох новостей - она вышла замуж, получила квартиру и решила забрать сына к себе.
Уезжать от бабки не хотелось. Жили они душа в душу, во дворе были друзья, переезд рушил все Санькины планы.
По весне он записался в авиамодельный кружок при Доме Пионеров - в надежде разжиться резинкой-"лапшой" для самострела. Наспех поклеил первый планер, стащил два здоровенных клубка резины и...неожиданно увлекся строгой и выверенной красотой летающих "игрушек", замахнулся на большую кордовую модель с мотором. Выбрал Санька сразу - конечно истребитель Ла-5, самолет "Маэстро" Титаренко из "Поющей эскадрильи"! Летом подолгу сидел в библиотеке, копался в энциклопедиях и журнальных подшивках; отыскав кадры хроники, чертежи или фотографии, переносил их на кальку - готовился строить. Зря, выходит, готовился?
В городской библиотеке Саньку, кстати, отличали. Сказки и прочую "муру" с детских полок он "проглотил" быстро. И как раз недавно, покорив заведующую "пятерками" в табеле и пухлым читательским формуляром, добился перевода во взрослое отделение - "в порядке исключения"!
Ещё Санька был заядлым рыболовом. Родственная душа, соседский дед Михалыч, выйдя в прошлом году на пенсию, обзавелся моторкой и с удовольствием брал его с собой на Кубань рыбачить. Соседа бабка уважала - отпускала их даже с ночевкой. Сколько проток и затонов разведали они вместе! А какой сомяра недавно подсел к ним на донку! Саньке первый же рывок шнура в кровь рассёк пальцы и чуть не сбросил в воду, а невысокого кряжистого Михалыча как тростинку гнуло, пока он вываживал полутораметровую рыбину! Весь двор приходил на сома смотреть, старшие пацаны, и те обзавидовались...
Нет, не радовали Саньку предстоящие перемены. С тех пор, как мать развелась с отцом и сдала бабке на попеченье сына, прошло целых пять лет. Прирос он здесь. Вжился.
Но как откажешься, если у матери глаза сияют? Если шанс у неё, наконец, появился? Выправить, разгладить свою судьбу, чтоб всё стало как у людей - муж, сын, семья...
"Будет, Сань, у тебя собственная комната - с балконом! И дядя Володя тебе понравится, вот увидишь! Он "мастер спорта", тренер по велогонкам; у него, между прочим, мотоцикл есть и фотоаппарат, он и тебя научит фотографировать! А к бабушке - каждый год на всё лето, я тебе обещаю!".
В глубине души она, конечно, трусила. Помнила, как обожглась в первый раз - а вдруг опять не сбудется? Не знала, сойдутся ли сын с отчимом, и опасалась заранее. Боялась, что сын предпочтёт бабку почти незнакомой матери и не захочет ехать.
Санька, пожалуй, не смог бы выразить это словами. Он понял главное - происходит серьёзный и долгожданный поворот в её жизни; сейчас не упираться надо, а помочь - и без того ей трудно! Делать нечего, посидели они с бабкой, обнявшись, тихо погоревали друг у дружки на плече и договорились писать письма раз в месяц.
Отчим оказался спокойным и не вредным. В школьные Санькины дела не лез, матери на него не "стучал". Первый год вспоминался сказкой - жизнь в семье выходила теплой и неожиданно интересной! На мотоцикле, правда, не успел покататься - продал его отчим, еще до Санькиного приезда. Зато облупленный скрипучий "Орлёнок" он так перебрал и отладил, что старенький "велик" стал птицей летать! Мимоходом - делай как я! - учил Саньку бегать на лыжах и париться в бане, печатать фотографии и решать шахматные задачки - столько новых дел, когда ж скучать-то?
Да и мать тащила их то в кино, то с горок кататься, часто собирала дома гостей; словно и не уставала на работе. Она здорово изменилась - расцвела, похорошела; как на старых фотках гляделась, где Санька совсем ещё карапуз.
А чудная стала! Вела себя как девчонка: слегка поддразнивала "своих мужчин" - сына и мужа, много смеялась, вечно находила поводы пройтись по городку с дядей Володей под ручку - хвалилась перед подругами. И когда отчиму для работы в московском "Спартаке" потребовалась прописка - подмахнула документы, не задумываясь.
Год промелькнул незаметно. Настало лето, и Санька, приехав к бабке, гордо козырял перед пацанами - мол, отчим настоящий "мастер спорта по велоспорту", в сборной России лучшим считался, а сейчас - только из-за травмы! - перешел в тренеры. Но это так, временно: его по-прежнему ждут в команде!
Он ничего не выдумывал. Не раз - тайком, когда никого не было дома - Санька доставал из книжного шкафа "заветную" папку отчима. В ней хранились медали и грамоты, диплом Смоленского института физкультуры, слегка пожелтевшие газетные вырезки о "подающем серьёзные надежды спортсмене Владимире Кузнецове". А весь внутренний разворот папки занимала огромная фотография, "стоп-кадр" с каких-то соревнований. Намертво вцепившись в руль и привстав на педалях, сгорбленный и неузнаваемый из-за бешеного оскала отчим летел по трековой дорожке стадиона - лидером гонки! Трибуны слились в размытые от скорости полосы, сзади напирали соперники, но до конца дистанции оставались метры - и судья у финишной черты напряженно вытянулся, подняв флаг для отмашки!
Фото било наповал. Оно гремело растянутым в бесконечные минуты взрывом финишного "спурта", с него слышался хрип задыхающихся легких и грохот загнанного сердца! И поверх этого - наградой - вспухал и клубился рёв трибун, приветствующих Победителя...
А в шкафу за стеклом стояли в ряд вычурные кубки - символы Побед отчима.
Жизнь сломалась как-то незаметно. Будто облетела со стен неумело положенная кафельная плитка и нарядная, гладкая прежде поверхность ощерилась серой бетонной рванью.
Сначала прекратились посиделки с друзьями. По праздникам в доме стало тревожно, мать нервничала за столом: "Володя, тебе хватит уже!", норовила скорее подать чай, а случайные гости понимающе переглядывались. Потом вошла в обычай "весёлая неделя" - так Санька окрестил про себя неделю после получки. Отчим приходил домой поздно, еле ворочая языком, а в квартире поселялся неистребимый запах табака, перегара, какой-то кислятины и немытого тела.
Когда мать дежурила, было ещё ничего, терпимо. Отчим и трезвый-то с разговорами не лез, а с пьяным Санька и вовсе старался дорожки не пересекать - уходил гулять, потом ужинал в своей комнате и спокойно засыпал с книжкой в руках. Он привык, что из-за стены до самой ночи доносится хриплый раскатистый голос Высоцкого и взрыкивание подпевающего пластинке отчима: "Я конечно вер-р-рнусь!!! Весь в др-р-рузьях и в мечтах!!!". Санька знал - отчим ходит сейчас по комнате вразвалку, отчеркивая каждую строку взмахом руки, будто гвозди кулаком забивает; и жесткое, затвердевшее лицо его в эти минуты - как на той огромной фотографии из "заветной" папки. Лицо Победителя, который обязательно станет Чемпионом!
Война начиналась, когда приходила с работы мать. Она перепробовала на отчиме всё, пыталась остановить его "и лаской, и таской", и "кодированием". Три года металась исступлённым маятником - от надежды к отчаянью и обратно. Без толку - один в поле не воин, а отчим не то, чтобы сопротивлялся...тут другое было!
Промахнувшись по главной цели - дорогу в большой спорт закрыли травма и возраст, а Чемпиона из него так и не вышло! - новой, схожей по яркости, он не нашел; остальное стало мелким и неважным. Тренерских талантов в нём не обнаружилось, оставалось работать в спорте на десятых ролях, провожать на старты других - всё чаще новых и незнакомых, совсем чужих...Навсегда проигравший, он спивался на глазах, из тренеров его перевели в массажисты, потом работы замелькали калейдоскопом - учитель физкультуры, проводник вагона, завхоз, грузчик...
Мать точно знала, что ждёт её дальше - примеров вокруг хватало. Валявшиеся у подъёздов и магазинов соседи-алкоголики тоже были когда-то весёлыми и крепкими парнями, а теперь человеческое в них догнивало, щедро отравляя ближних. Их жены, махнувшие на себя рукой и рано постаревшие, тихо и оцепенело существовали рядом. Они научились покорно выносить ежедневный ад жизни с пропойцей - то ли из-за воспитанного с детства, снисходительного отношения к пьяному человеку, то ли это постарался многовековой отбор и всё же вывел особую женскую породу.
Принимая покалеченную судьбу как должное - они привычно готовили и обстирывали, вели хозяйство; тянули лямку за двоих, надеясь только на себя. Лишь изредка выплескивалось в разговоре глубинное: "Слыхала про Вальку-то из двадцатого? Да знаешь ты её! Мужа которая на майские хоронила! С платформы он пьяный свалился, да головой об рельсу и насмерть - скажи страх-то, а? Ну я ж говорю - знаешь... Так, слышь, на прошлой неделе она ещё и "Волгу" в лотерею выиграла! Во как бывает, считай - родилась теперь заново...".
Таких в России миллионы, но есть и другие - похожие на мать. Она закипала от одного вида пьяного отчима, от звука его голоса. Сначала срабатывало чисто физическое отвращение, и ужас перед лёгкостью превращения любимого человека в туповатую и бездушную куклу. Потом прибавилось чувство вины - сама же построила западню, своими руками, да ещё и привела в неё сына! Назад не вернёшься и не исправишь, а впереди...
"Нет больше у меня никакого "впереди"! А ещё хотела второго родить, вот ведь дура-то...Господи, как же я могла такую мразь выбрать, идиотка безмозглая!"
Это мать сдалась - выгорев дотла. Разводиться она боялась из-за квартиры, а отчим - обещал, но не уходил. Зато не стояло на месте время - и короткий женский век разменивался на недели без радости и месяцы без смысла. Жизнь медленно, но верно превращалась в пожизненное заключение.
В тупиках не становятся добрее или умнее; здесь безысходность продаёт людям товар с подвохом - умение яростно ненавидеть. Качественная, высокого накала ненависть пылает в темноте и манит заблудившихся, обещая им нужное: уставшим - свежие силы, а потерявшим надежду - новый смысл жизни.
"Плату не просим, предлагаем во временное пользование, не понравится - вернёте! Вот и договорчик - прочитайте-распишитесь!"
Но до раздела "Разное" редко кто доходит: уж больно шрифт мелок - дрожит, ускользает; лоб нужно морщить, да напрягаться - иначе не понять. А жаль, там ведь черным по белому: "новый владелец товара обязуется добровольно оглохнуть и ослепнуть, замкнуться в себе и разучиться понимать других людей, а также - и только так! - поддерживать неугасимое пламя самым драгоценным, что у него есть..."
Мать снова подмахнула документы, не задумываясь. И теперь переплавляла в ненависть память о счастливых первых днях, свою любовь и жалость, мысли о возможном, да так и несбывшемся. Каждый новый запой отчима добавлял градусы в это пекло, выгорали последние предохранители и защитные барьеры на пути развязывающего руки безумия. Пусть вырвется, даже если - вместе с западнёй - в клочья разнесёт и попавших в неё людей!
Санька понимал мать: в последнее время его тоже начинало трясти, когда он видел багровое лицо и бессмысленные глаза пьяного отчима. Не имело значения, что он будет делать - крутить ли по сотому разу Высоцкого или таращиться в "телик" до "серого снега" по всем каналам. Даже если тихо "отрубится" на тахте, не раздеваясь, лицом вниз - какая разница?
Ещё один день закрашен черной краской и опять полночи мать будет давиться слезами. Санька-то хоть у себя в комнате может закрыться, а ей до самого утра у этой воняющей перегаром и с трудом соображающей твари - как в заложниках! Порой ему казалось, что свой "кайф" отчим добывает, отбирая у матери жизнь.
Саньку грызло ощущение абсолютной своей никчёмности... Кто, кроме сына, мог её защитить? И что, какая польза от него? Ноль без палочки! Пустое место, а не защитник!
Он купил эспандер и гантели, начал "качаться", и даже попробовал двинуть отчима в челюсть. Четырнадцатилетний мальчишка против мужика в самом расцвете, да ещё спортсмена? Отчим тогда сильно удивился - вот и всё...
Что ещё мог сделать Санька? Чем помочь матери? Только одним: когда отчим входил в очередной запой - сын работал как "рефери на ринге", старался вовремя вмешаться и увести её ночевать в свою комнату.
Вечер наполнялся тоскливым, изматывающим ритуалом привычного скандала. За полночь гневный монолог матери завершался криком: "Скотина, ну когда ж ты уйдёшь-то от нас, а?!!! Ты ж мужик, ну как тебе сказать-то ещё, чтоб ты понял?!! Ну оставь нас, Володя - я прошу тебя!!!". Дальше она начинала плакать - громко, взахлёб и с причитаниями. Санька лежал на кровати, на всякий случай не раздеваясь, и внимательно вслушивался в этот плач.
Вспоминал и сравнивал. Оценивал и выжидал.
Главное правильно угадать момент. Дать матери выплакаться в полный голос, а когда останутся едва слышные всхлипывания - зайти, взять её за руку и отвести к себе в комнату - слабую и безразличную. Если прийти раньше, она только отмахивалась от Санькиного "Мам, пойдем!". Даже сильнее заводилась: "Куда это я пойду из своей квартиры?!!! Пусть эта сволочь уходит! Слышишь, ты - скотина, алкаш несчастный?!!". Ещё хуже, если Санька опаздывал или засыпал, не дождавшись - тут случалось по-разному...
Мать, к примеру, могла в одном халатике выскочить на улицу - в стылую зимнюю темень. Тогда Санька наспех накидывал куртку, сдергивал с вешалки её пальто и, прихватив Туську, бежал на поиски. Он не раз слышал из-за стены: "Володя, пойми ты - я не могу так больше! Мне от такой жизни уже хоть в петлю лезь! Хоть под поезд бросайся!".
Мало ли чего ей взбредёт, а железная дорога рядом; десять минут - и ты на путях. Или поясок от халата на шею накинуть, тоже большого ума не надо. Живи потом сиротой...
Глупый Туська ночные прогулки любил. Он считал их весёлой игрой, носился по пустынным улицам белой кудлатой пулей, разыскивая хозяйку; когда находил - сигналил заливистым лаем. На Санькины же крики мать почти никогда не отзывалась; стояла где-нибудь в темноте возле дерева, обняв себя за плечи, и молча дрожала.
Еще она могла кинуться на отчима и, вцепившись, колотить его вслепую, чем попало - от тапка до настольной лампы. Недавно она схватилась на кухне за нож, и Санька едва успел повиснуть у неё на руке. Он долго не спал в ту ночь, искал выход; лишь под утро решение встало перед ним с безошибочной резкостью.
Всё, хватит. Не может это добром кончиться. Мать точно натворит глупостей. А он сделает правильно - наверняка и без следов. Справится, только надо всё продумать и подготовить. Кроме него - некому.
Из коридора донеслось пощелкивание дверного замка.
Пришел, значит. Нарисовался.
Трезвый - это Санька научился безошибочно определять "на слух". Пьяный отчим долго возился с замком, что-то бубнил вполголоса, норовил толкнуть ещё запертую дверь. А сейчас - два резких поворота ключа и шорох отрывающейся дверной створки. Отчим скинул в коридоре туфли, заглянул в Санькину комнату, буркнул, как обычно: "Здорово!". Не дожидаясь ответа, протопал на кухню.
Санька сидел молча, уткнувшись в книжку. Размышлял. Взвешивал и прикидывал.
Рано он сегодня. И трезвый. Деньги кончились? И запой, значит - тоже... Мать дежурит завтра. На рыбалку - с утра послезавтра? Надо у Рыжего пару удочек взять. И червей накопать. А если оглянется, когда замахнусь?! Да без разницы. Сзади рук нет. А развернуться сидя - не успеет. Можно в висок, прямо над ухом. Нельзя в глаза смотреть. Жахнуть как по бревну, со всей силы. А дальше по плану. Зарыть и домой.
Отчим торопливо ходил по квартире, чем-то гремел на антресолях, шуршал в шкафах. Заначки свои проверяет? Или ищет - чего толкануть из дома? Ну-ну, поищи. Мать давно всё попрятала у Саньки в комнате, учёная уже... О, сумку спортивную в коридор поволок! Неужели "талисман" свой главный загонит? А вообще-то - на кой он ему теперь...
- Сань! Иди сюда - сказать тебе надо...
Санька неторопливо вышел в коридор.
- Ты вот чего, Сань... Ты скажи матери - я ушел... Совсем ушел - вот ключи, закрой за мной... Скажи - собрал вещи и уехал, больше не вернусь. Как она хотела. Устроюсь - напишу. Понял?
Санька оглушено молчал.
Мир лопнул. Мысли разметало, последняя оставшаяся плыла тягучим звоном: "Зна-а-чит - не на-адо... не на-адо-о...".
Страшное, неподъёмное дело, которое день за днем, незаметно для Саньки, изгибало и корёжило его "под себя" - обернулось бессмыслицей и пустотой. И разбуженный ненавистью "Санька-палач" - холодный, расчётливый, скрученный в беспощадную злую пружину - сгинул, словно провалился в эту пустоту! Остался прежний Санька, обычный мальчишка, любивший сгонять в футбол, пожечь с друзьями костры, наперегонки рвануть с длинного крутого склона на "великах" - "Отсюда - до самой речки! Кто последний - тот ссыкло!". Он давно уже - чтобы не мешать! - замуровал себя где-то глубоко внутри и теперь возвращался...
Летел куда-то мелкой пушинкой, не поймешь - то ли вверх, то ли вниз. Было ему легко и невесомо, только сильно кружилась голова. А ещё щипало в глазах и отчего-то нестерпимо хотелось засмеяться...
- Ты чего молчишь-то, Сань?
- Ага - невпопад сказал Санька. Запрокинув голову, чтобы не выкатилась слеза, он глянул на отчима и не удержал расползающейся улыбки.
Увидав Санькино лицо, отчим аж вздрогнул и резко нагнулся за вещами. Потом отвернулся в сторону и севшим голосом сказал:
- Ну я пошел...И это, Сань - ну если что не так было... Мы ведь с твоей матерью...как сказать-то... Я, Сань, тоже по-другому хотел - ну семья там, и всякое такое, понимаешь?... Ты ж большой уже... А-а, да чего теперь... А ты, Сань - не пей никогда, ладно?
- Ага - снова сказал Санька, развернулся и побрёл в комнату.
Он боялся, что упадёт. Подташнивало, перед глазами назойливо крутились светлые точки. Санька не видел, как отчим с тоской оглядел пустой коридор, повесил ключи на вешалку и шагнул за порог, тихо прикрыв за собой дверь.
Больше они не встречались. Года через два родственники отчима сообщили, что умер он в каком-то гадюшнике, окончательно опустившись. Химии выпил вместо водки. На похороны мать не поехала.
Яма в прибрежном лесочке заплыла, скрылась в бурьяне. Время почти разровняло и холмик земли сбоку. Берег заболотился, густо порос камышом и осокой. Неизменной осталась лишь огромная сосна неподалеку, хранившая когда-то Санькину лопату.
Всё та же дремотная неподвижность узловатых корней, обнимающих землю. По-прежнему могуч уходящий в небо ствол - сургучно-морщинистый снизу и гладко-золотой в вышине. И, как всегда, послушны ветру ажурные ветви. Что сосне эти двадцать лет - будто вчера... Вон, в Америке есть сосна - так ей, говорят, за пять тысяч перевалило.
Санька - впрочем, давно уже не Санька, а Александр Владимирович! - поднялся на ноги, тщательно отряхнул брюки от налипшей хвои и зашагал по тропинке к оставленной у дороги машине. Странная штука: ему казалось, только оглянись - и в зыбких вечерних сумерках мелькнёт уходящая вглубь леса фигура мальчишки с топором в руках. Но оглядываться не хотелось - лишнее это, не нужное больше.
А, главное - не было же ничего! Не случилось! Или считай - случилось? Спас его в тот день отчим своим уходом, чего там...С краюшка ямы сдернул. Так сам же туда и привел!
Впрочем, все они тогда неслись под откос к обрыву, одним клубком. Устроили из жизни битву: что ни день - то драка, что ни разговор - то в кровь! Щедро сеяли, не скупились... Вот и вырос урожай, ешь - не хочу!
Сколько можно ненавидеть Высоцкого и на дух не выносить пьяных, даже друзей? Вздрагивать от шороха за спиной и с беспричинной опаской поглядывать на подрастающего сына? А сон этот "фирменный"?
Влажный чавкающий хруст и тёплые брызги в лицо... Его потом всегда тянуло проверить - пуста ли на самом деле яма? А лицо приходилось долго тереть в ванной мочалкой; кожа начинала "гореть" - зато пропадало призрачное ощущение липких "брызгов"...
Кому нужны такие сны?!
Он приезжал сюда прощаться. Решил когда-то, что страшноватый мальчишка с топором, оставшись в этом лесу - забудется, наконец; уйдет из его жизни и не вернётся. Пора бы уже, а?