Для меня нелитературным поучением была встреча с особенным человеком. В детстве, в подростковом возрасте. Ему было на момент нашего знакомства 56 лет. Они с матерью заехали в нашу коммунальную квартиру в конце 60-х годов. Каким-то обменом из Волгограда. Там он оставил семью, а здесь вскоре женился на двадцативосьмилетней женщине, только, или благодаря ему, переехавшей из деревни. Баба была "кровь с молоком", и вскоре у них родился сынок. Жили все в одной невеликой комнате.
Внешность у мужчины была породистая. Густая львиная грива назад зачесанных абсолютно седых волос, чуть надменные черты еще холёного лица и "тонкое обращение". Двумя словами: порода и манеры. Всё объяснялось тем, что это была семья белоэмигрантов-возвращенцев. У него диплом инженера-энергетика Сорбонны и большая часть жизни, проведенной в Париже. У его матери - воспоминания, для общего потребления, об её участии в Сопротивлении.
Париж, Париж! Шарль Азнавур, Мирей Матьё и томные запахи фиалок Монмартра. Чувственное звучание и полунамёки французской парфюмерии. Недаром "Парфюмер" Зюскинда написан в Париже. Пале Рояль, Мулен Руж. Русские сезоны и русские офицеры, работавшие в Париже таксистами, кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Кое-что ещё, отдающее в сердце российского старшеклассника негой культуры и горизонтами возможной судьбы Мопассан, Оноре-де-Бальзак, братья Дюма. Миша Гутман, спросивший меня на набережной Волги:
Ты "Три мушкетёра" читал?
Я не прочёл их и по сию пору. Наши родители дружили, по маме. Лёка, как она звала свою однокурсницу, с мужем неунывающим шутником дядей Лёвой, Мишкой и дочерью Белой, выехали с Советской улицы в Израиль, когда это стало возможным беспрепятственно. Помню, как мы с Мишкой, по его инициативе, посетили пару раз ресторан "Европа". Была тогда в ходу городская загадка: что разделяет Россию и Европу? Правильный ответ: проспект Кирова - на другом, параллельном, углу проспекта находился ресторан "Россия". Сейчас я понимаю: их разделяет или гораздо меньше (чтобы попасть в Европу не надо ехать на Среднюю Волгу), или гораздо больше - непреодолимое. Мишка (такое обращение его возмущало) начинал приобщать меня, тогда совершенного юнца, к "Европе".
Увидеть Париж, и умереть... В мире есть Париж, а значит, мир существует. Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет Париж!
По-французски написанный русский роман Льва Толстого. Головная боль для ученика и не очевидное свидетельство нашей принадлежности изысканной культуре через вполне европейских отечественных графов и князей. Тарле, описывающий войну 1812 года: отступление Наполеона из Москвы в русскую зимнюю стужу:
Кибитка императора была окружена каре старой гвардии. Одних гвардейцев выбивали пули партизан, на их место вставали другие. Боевое охранение, не меняя построения и темпа движения, и, казалось, не реагируя на наскоки противника, вывело своего кумира и воинскую славу Франции за Березину. Здесь же полотно Василия Верещагина "Не замай! Дай подойти": "Хорош Русак на ласки. Да только не замай - загнет салазки". Может, кто-то из русских думает, что его это предупреждение не касается, что на него оно не распространяется. Напрасно думает!
С тремя странами мы идентифицируем себя как европейцев. Франция, Германия, Англия. "Москва столица нашей Родины" звучало почти также для начинающих европейцев России, как "London is the capital of the Great Britain". Трёхсотлетние газоны. Тауэр, Вестминстер, Биг-Бен (название, ошибочно относимое к часам и Часовой башне в целом), Гайд-парк, Пикадилли. " Овсянка, сэр". Шерлок и доктор Ватсон. Ирландцы, шотландцы. Вальтер Скотт. Ну, песня же, ну!
От немцев - война, литература и "тёмная" философия. А также почти полтора столетия русской истории, начиная с немецкой слободы в Петровской Москве конца ХVII века. Орднунг, Кайзер Вильгельм, Цейс, вальтер, мерседес-Бенц, народный автомобиль, Гёте, Гейне, Гегель, воды Баден-Бадена, Бавария, пиво, шнапс, Хальт! "Русиш швайн", диверсант Николай Кузнецов, виртуозно меняющий диалекты. Кантовский Кенигсберг-Калининград. Маркс, Энгельс - города волжского левобережья как воспоминания о республике немцев Поволжья. Марбург, Фрайбург, Гейдельберг как кузницы кадров для российских университетов.
И всё же, все же. Сорбонна, Кембридж и Оксфорд сегодня, как и пятьдесят лет назад, как и всегда в ХХ веке, - символ прорыва европейцев к высотам разума и неизменно пребывающему высокому духу культуры.
Старушка-эмигрантка была маленькая, сухонькая, но вполне себе энергичная. На кухне и в других местах общего пользования в обиду себя не давала. Хотя в одной из комнаток, в мансарде нашего дома, жил в прошлом матрос, по его словам, штурмовавший Зимний. Он варил неизменную картошку в мундире и дожидался её готовности, не поднимаясь к себе под стреху, поскольку был уже человек немолодой. Картошку эту он называл рябчиками. А тут, рядом с ним, варила кофе в турке дама буржуйского сословия, тут же завивавшая седые волосы нагретыми на огне щипцами. И он был не единственный, кому не нравилась завивка на кухне, да и сама дама.
Сын этой дамы, помню как сейчас, Василий Тимофеевич, работал. Работал инженером на городских предприятиях, часто их меняя. Поскольку пил запоями. Специалист то он был хороший. Сколько раз видел я делегации из двух-трёх человек, приходившие его увещевать выйти на работу.
Центральным местом локации был для Василия Тимофеевича гастроном на углу Кирова и Горького. Вино там продавали в конусах. Стайка таких же забулдыг, каким он окончательно стал спустя некоторое время, клубилась всегда вокруг него. Там они общались, добывали копейки на "разливуху", составляя неотъемлемый советский пейзаж модного места всякого районного или областного центра. И это с утра.
Утро в городе летом было замечательное. Мягкая прохлада, сочная зелень травы и деревьев, робкое солнце, очеркивающее контуры невысоких домов. Я часто проходил мимо моего соседа. И вот, однажды он отделился от собутыльников, остановил меня и попросил какой-то мелочи. Мне было лестно. Хотя бы в этом, я встал на один уровень с человеком, пожившим и прожившим именно свою, неповторимую жизнь. Денег не дал.
Замечу, между прочим, что большую часть своей жизни я провёл в любви. По крайней мере, она от начала во мне устойчиво сохраняется. Я бы сказал, не дряблеет. И убеждён, что это из детства. Чем больше любви мы получаем тогда, тем больше её запас на будущее. Навсегда! А в любви я купался. Это была главная любовь моей бабушки. Царство ей небесное!
Так вот, жили мы с ней вдвоём в девятиметровой комнатенке на втором этаже "жактовского", как она говорила, дома с огромным окном, выходящим по сию пору на улицу. Дом был кирпичный, разумеется, дореволюционной постройки. Вторая его половина, через арку, принадлежала профессору, некогда первому ректору университета, а потом известному в городе профессору медицины. На тот момент, кто-то из его потомков еще проживал в бывших апартаментах, правда, уменьшившихся до первого этажа. Во дворе имелся палисадник, за штакетником, примыкавший к окнам этой квартиры. Видимо, дань когда-то приватному пространству учёного деятеля.
Сейчас не представляю, как на ничтожном физическом пространстве нашей комнатенки располагалось всё необходимое для совместной жизни старухи и подростка. Для меня, однако, не было, и нет до сих пор, места святее, чем та келья. Дом, очаг, гнездо, альков, где обреталось достоинство по праву любимого дитяти. Да, я имел право и место в этой жизни! Диван, на котором спал, в изголовьях обкладывался подушками, подо мной лежала перина. Утром бабушка баловала "завтраком в постель", стараясь не шуметь, покуда внук не проснулся. Сквозь дремоту я слышал приготовительные шуршания. А какими невероятно вкусными были её пасхальные куличи, часто выпекаемые ватрушки с золотой корочкой, неповторимые пирожки и пироги!
Таким вот образом, представления о Европе переплелись с душевным вынашиванием себя, превратившись в нераздельное состояние важнейших мест жизни или мест силы, живущих во мне.