Реальное, загадочное, мистическое переплетается в книге парапсихолога А.М.Барышникова -- преподавателя школы "Возрождение".
Главное действующее лицо -- он сам.
Он рассказывает о своих прошлых воплощениях, нынешней жизни и о жизни будущей. Книга в доступной и в то же время оригинальной форме повествует о пути духовного развития человека, целителя, мага. Книга магическая, и при ее чтении возможен выход на режимы целителя, ясновидца, контактера.
Повесть имеет также мощный лечебный, психотерапевтический эффект, может быть полезна для людей, желающих расстаться с вредными привычками, ищущих покоя, гармонии, семейного счастья. Для людей, знакомых с биоэнергетикой и экстрасенсорикой, книга может послужить раскрытию их дальнейших способностей.
Крайне желателен положительный настрой при ее прочтении.
Петербуржская целительница Людмила.
Мне Бог сказал, что Путь и рад и светел,
И только тот пройдет его весь вдоль,
Кто радовать на нем себя умеет
И превращает в счастье боль.
Да, Путь, ты жив и светел,
И знаешь ты проблемы все мои,
Меня ты успокоить так умеешь,
Что ласки чувствую в Пути твои.
Мой Путь -- легка дорога,
И черезмерна сил на ней растрата,
Но то судьбы моей расплата
За веки вечные земного бытия,
Где ничего не тратил я.
Предисловие
В этой повести о моей жизни я постарался не написать ни слова неправды. Я придерживался следующих принципов: не писать, когда я могу не писать, а если я уже не могу больше не писать, то все должно выражаться ясно, точно, конкретно; меньше воды -- больше сути. Повесть называется "Путь к себе", это так и есть. Я хотел, чтобы хоть кому-то стало легче жить после того, как он узнает, как живет его брат на планете Земля, да и не только брат, да и не только на Земле. Не считай, читатель, эту повесть фантастикой, не считай ее записками сумасшедшего или произведением скучающего графомана, а просто подумай над ней, не спеши все привести к простым, все ставящим на свое место ответам, и я надеюсь, что некоторые мысли заставят тебя взглянуть и на себя по-новому, ну а если что-то необычное откроется и для тебя, то я буду счастлив. Если я тебя не утомил, то вперед.
Глава 1
Как-то вдруг неожиданно стал раскрываться предо мною этот совсем простой и надоевший мир. Да, жизни уже пройдено почти 40 лет, сколько всего за это время было, и армия, и работы всякой перепробовано, начиная от рабочего до инженера, и семейного счастья было даже с излишком. Много всего было попробовано на этом жизненном пути, и все мне казалось просто и ясно, и все же так все как-то непонятно, зачем живу, зачем топчу эту землю, распихиваю совсем уж не плохих, да и плохих людей, чтобы получить место под солнцем? И задаваемый себе вопрос -- зачем живу? -- повторялся и повторялся куда-то в никуда. А я так и не получал ответ. А ответ, как и все остальное, лежал всегда рядом, не видимый мною до поры до времени. Как и все в нашей жизни, то кажущаяся сложность, доходящая до такой ясности и простоты, что становится страшно от легкости, происходящей с этой простотой, то простота, переходящая в сложность. Но все же как-то стало все неясно лет так после двадцати пяти. До этого возраста, вспоминая наши 70-е, наполненные шумом пионерских барабанов и комсомольских костров,-- там было все просто. Наши отцы защищали наше счастье в 40-х, наши деды в революцию 17-го его отстояли, и мы уже все должны были быть самыми счастливыми в мире, но почему-то все не получалось. И все от пятилетки до пятилетки наши бабушки вздыхали, вспоминая житие дореволюционное. Да и родители наши тоже что-то не испытывали дикого восторга от своей жизни. И все чаще и чаще стал всплывать вопрос: для чего все же это надо? Как-то не хотелось верить, что жизнь закончится, когда съешь столько-то килограммов продуктов и протопаешь столько-то километров, сначала бодро, а потом, согнувшись и кряхтя "Старость не радость" и вспоминая давно ушедшее детство. Кстати о радости. Самое удивительное то, что в детстве радость приходит не от чего-то конкретного, допустим от приобретения игрушки, конфетки, а просто сама по себе, вот она есть и все, и её очень тяжело отнять у ребенка, хотя во многих случаях постаравшимся взрослым это удается. Я далек от чувства гордости при написании этой книги, и я бы совсем ее не стал писать, если бы не считал, все, что происходит, происходило и будет происходить со мной будет важно знать многим и многим людям, которые задают себе тот же вопрос: "Зачем все" -- и не могут на него ответить.
Много интересных вещей происходило со мной почти в самом начале детства, и воспринималось это мною, конечно, как естественный ход событий, а для взрослых это просто не существовало. Эра телевизоров тогда только-только начиналась, и у нас был такой большой коричневый ящик с открывающейся сверху крышкой и назывался он "Авангард". По вечерам мы все, и соседи по площадке, собирались на телевизор. Мне, конечно, тоже это было интересно, вернее, это было так же естественно, как и то, что каждую ночь, перед тем как заснуть, я подолгу лежал с закрытыми глазами в своей постели в нашей маленькой двухкомнатной сугубосмежной квартирке, населенной моей сестрой, бабушкой, отцом и матерью и временно приходящими собаками, постоянно выгоняемыми моей бабушкой посредством весьма жестоким для меня, ибо после двух-трехнедельного проживания очередной собаки ставился такой же очередной вопрос, бабушка или собака? Кому-то надо уходить, я, конечно, выбирал бабушку, хотя очень сожалел о собаке и втайне надеялся, что опять приведу другую, и так перед каждым моим засыпанием в продолжение длинного количества минут перед моими глазами шла демонстрация каких-то картинок. Начиналось это так: я переворачивался на спину, закрывал глаза, и перед глазами как бы возникал экран наподобие экрана в стереокино. Откуда-то издалека начинал появляться летящий цветной шар, он увеличивался в размерах, менял цвет, двигался как комета, оставляя различные цветные хвосты за собой. Это было как бы вступление. Затем появлялись различные геометрические фигуры, они то появлялись очень близко, то отходили в сторону, давая рассмотреть себя со стороны, цвет всегда был очень яркий и неожиданный, как я теперь это вспоминаю, далее шла демонстрация различных пейзажей, вроде бы земного и в то же время неземного ландшафта. Особенно часто мне показывали различные домики. Они тоже были разные по форме, цвету, ракурсу. И так происходило каждую ночь перед сном. Это было так нормально и естественно, что у меня даже не возникало вопросов по поводу столь нормальных вещей. Это сейчас, по прошествии стольких лет, я понимаю, насколько это должно казаться необычным, впрочем, как и все остальное, с чем так часто сталкивается наше сознание. По прошествии многих лет эти давние, чуть ли не совсем забытые воспоминания я могу отнести к первому детскому мистическому опыту. В третьем и четвертом классе моей средней школы, которая находилась недалеко от дома, и как школа, так и дом -- все утопало в деревьях и цветах, а может это больше казалось моему детскому восторженному восприятию, мы самозабвенно собирали металлолом, благо все помойки были забиты старыми железными кроватями. Открытые всем людям на свете, мы запросто вламывались гурьбой в любую постороннюю квартиру, где нас заваливали старыми газетами, журналами, а иногда даже неизвестно каким чудом сохранившимися пачками царских денег и керенками. Все это взвешивалось, учитывалось в школе, и наши звездочки и пионерские отряды неуклонно переставляли свои красные флажки-указатели на больших школьных плакатах, на которых красными буквами, причем на всех одинаково, было написано: "Октябренок, не забудь, в космонавты держишь путь". И почти никто не сомневался, что когда мы соберем столько металлолома, чтобы построить космический корабль, каждый из нас сможет ну хоть раз на нем полететь. Это рассматривалось как, может, не совсем близкое будущее, но непременный и обязательный факт будущего отдаленного. Да, это было то время, когда уставшие в квартирных очередях ветераны войны, да и все они были действительно ветеранами, ибо мужчину не воевавшего и без медалей было встретить на улице так же сложно, как встретить сейчас воевавшего человека, начинали задавать себе вопрос: "Почему и зачем?" Это было время, когда покупка велосипеда была неимоверным праздником, когда мы целыми оравами ходили за ближайшую улицу, и это-то в Ленинграде, и набирали по 30--40 штук доброкачественных подберезовиков, когда покойников ставили на табуретки возле домов и оплакивали их чуть ли не всей улицей. До сих пор я могу отчетливо вспомнить различные, на наш уже современный взгляд, допотопные инвалидные коляски, приводимые в движение или сложнейшим механизмом от одной бедной инвалидной руки, или двигателем, тарахтевшим, чадившим и собиравшим вокруг себя сразу всех дворовых собак, благо недостатка в них не было, впрочем, как и сейчас, с той лишь разницей, что как-то добрее к ним относились, хотя это, может, мне просто кажется. А уж выезд нашего соседа-инвалида на новенькой мотоколяске, правда, вечно пьяного и все время рассказывающего то ли про то, как он смог отсутствующей ногой остановить идущий на Москву танк, и порядком уже надоевший всем своими байками, то ли про то, как он видел Гитлера, всегда сопровождался большой собачьей стаей. Байки байками, хотя ведь кто знает, ногу-то он на войне все же потерял. Вспоминаю и про инвалидов, катавшихся на маленьких инвалидных колясочках при помощи двух ржавых утюгов и тоже почему-то вечно пьяных, как мне сейчас кажется. И в их глазах я тоже чувствую вопрос: "Зачем все?" Итак, это было совсем реальное время, время пионерии, хрущевских домов, вечно озабоченных родителей, вездесущих инвалидов, время надежд о будущей расшикарной жизни. Помню, часто меня отец удивлял такими словами, как правило это случалось после очередной большой покупки холодильника или велосипеда, или даже после установки телефона: "Погоди, сын мой, на золотом унитазе еще лет так через 20 сидеть будем". Правда, меня, десятилетнего человека, это ставило в тупик, было непонятно, чем же золотой унитаз будет лучше нашего белого фаянсового. Правда, один существенный недостаток белого фаянсового я четко ощущал, он стоял вместе с ванной и не всегда по необходимости им можно было пользоваться, но это разве неудобство после огромной двенадцатикомнатной квартиры на Васильевском острове, естественно, коммунальной.
Глава 2
Вагон электрички забит стрижеными парнями и нестрижеными тоже. На перроне толпа провожающих. Мамы, папы, бабушки, девушки, частично заплаканный, частично смеющийся народ. Двери вагонов уже перекрыты строгими сержантами, усыпанными всякими военными значками и ведущими себя подчеркнуто аккуратно. В воздухе летает радостно-слезливая, какая-то по-особенному горькая энергетика. Откуда-то раздается бряцанье гитары, электричка трогается, мне становится не по себе. Медленно, очень медленно начинает уплывать перрон, все срочно начинает уходить куда-то, видимо уже в прошлое, а впереди два года службы в армии, и как-то они сложатся. Вот уже пропало озабоченное лицо мамы, и все стоит перед глазами облик той, с которой так хочется встретиться через два года, а сейчас и вовсе лучше бы не расставаться, но что делать? Долг есть долг. Служить надо, тем паче, что за спиной законченный техникум и уже почти 20 лет. Да, служить надо, но все же как не хочется! Короткий переезд -- 140 км -- и конечный пункт -- г.Луга. Кто не слышал о нем! И кто его не запомнит, отшагав по нему два года в военной форме!
И начались приключения: серая длинная казарма, сохранившаяся еще со времен Екатерины II все в том же назначении. Ранняя весна, темно, полухолодно, ну очень противно, коридор, над ухом клацает заржавевшая машинка для стрижки (хочется написать -- овец) волос. Да, жаль, в городе не подстригся, но как-то было неудобно перед той, которую хочется увидеть через два года. Морозит, передернуло. Зацепил "парикмахер" за волосинку, которая больше всех не хотела состригаться. "Следующий" -- слышу голос парикмахера. Да, надо ждать остальных, спешить уже все равно некуда. Баня!
Всего надавали, какую-то огромную гимнастерку, сапоги почему-то на два размера меньше, хотя странно, старшина при выдаче сказал: "Берите меньше, а то утонете!" Не забыть бы вынуть все из чемодана; много бабушка лекарств туда напихала, когда доставал из чемодана мыло и щетку, старшина сказал: "Какой же больной к нам прибыл". Да почему больной? Просто так, на всякий случай, все может сгодиться, ведь все же на два года. Чемодана с бабушкиными лекарствами я больше не видел. Итак, баня как баня: большая, холодная, серая и темная. Мимо меня бегают тела зацелованых уже солдат или, как тут говорят, "военных". Да и понять можно, что зацелованных, видно, впрок на два года старались милые девчонки. Теплая вода, холодная баня, намыленная голова и почти прямо в ухо: "Выходи строиться, последний до казармы пойдет голым". Надо торопиться служить, а то кто их знает, вдруг действительно голым топать. Внутри знобит, но руки быстро натягивают все, что страшно узко, и все, что страшно широко. Хорошо, что еще никто не видит меня, худого, с пятнами оставшихся волос на голове, перетянутого, как оса, поясом "военного". Говорят, если сержант кулак за ремень засунет, то наряд на работу обеспечен. Ну вот все и затянуты если что. Правда, кто посмелее -- ворот нараспашку и сигарета в зубах, но чувствую, все это не надолго.
Опять казарма, сидим по табуреткам, мало нас еще, мы только первые несколько человек, все из Ленинграда, а казарма человек так на 200 с виду кажется. Вваливаются шумные, разодетые, расфранченные старослужащие -- под каждой петличкой красный бархат, да и везде, где только можно его пришить, ну, этим домой завтра. Даже не завидно -- еще от дома не отвык. Они дружелюбны, фамильярны и очень довольны, разглядывают нас со всех сторон, и, видимо, ощущения их счастья усиливаются с каждой их мыслью о нашей еще долгой, да и наверно, не простой службе, у которой еще все впереди. Через неделю мы, все одетые, подшитые, со всеми знаками нашего военного отличия встречаем пополнение и чувствуем себя почти стариками. Хотя какие мы старики. Не могу об армии писать как Я. Все время Мы. Еще долго Я буду МЫ, чем-то серым, несчастным, полуголодным и вообще непонятно чем. Да, сапоги жмут, и именно на два размера, как предупреждал старшина. Через 2 дня на 3-й пришлось топать всем, кого сюда занесла судьба, до станции Луга без малого 3 км и там еще 1,5 км на разгрузку угля с открытых платформ, и все бы ничего, если бы не сапоги. Но оказалось, что ковыляя тоже можно ходить и даже бегать, пусть немного отставая от всех, но все же не выпуская всех из поля зрения, в компании двух-трех таких же бедолаг, ну ничего, как впоследствии этого неожиданного эксперимента оказалось, ноги все же крепче сапог. Молодой боец "военный" много сразу узнает. Оказывается, что тот язык, что он учил с детства, уже не нужен совсем, оказывается, что с тем, кто здесь давно и по долгу службы является начальником, надо всего-то знать несколько слов. "Так точно", "Никак нет", "Есть", а все-все остальные слова, подпадающие под понятие "прекословие", наказываются суточным нарядом на работу, вот уж воистину молчание -- золото. Лучше всех тем, кто совершенно неприхотлив, кто мало говорит, не курит, мало ест и может много работать, но это, как выяснилось в дальнейшем, преимущество временное и только на первом этапе службы. Да, странно просыпаться, когда вокруг тебя лежат совершенно лысые, ну просто как коленки, головы. Но разглядывать-то особенно некогда, раздумывать тоже. Подъем -- пока горит спичка, это 25 секунд, редко 30, ну а 40--45 -- это по праздникам. Если кто-то в невежестве своем подумает, что подъем бывает всего один раз в день, то это глубочайшее заблуждение, и я могу смело констатировать, что этот человек не служил в 70-х годах в Советской армии или он женщина. Подъем обычно делался с утра раза по три, это в зависимости от того, многие ли не укладывались в пресловутую горевшую спичку, если многие, то подъем осуществлялся снова и часто переносился на послеобеденное время, раз так 15--20, для тренировки. И часто заканчивался, когда сержант, командир отделения, порядком устав командовать, начинал позевывать и подумывать о ненавязчивой так 1,5--2-часовой прогулке строевым шагом по плацу. Я хочу сказать, что была эта часть частью учебной и готовили там младших командиров, и присылали сюда самых что ни на есть грамотных, коих и разыскивали по всей стране с особой тщательностью, а часть была ракетная, и все мы имели за плечами минимум классов по 10, кто
и техникум, а кто и институт. Ну не очень, может, все и развитые, но и не самые олухи собрались в этом столь запомнившемся мне на всю жизнь месте. Шла как-то служба, сдавались зачеты, сдавались экзамены, и уж совсем неожиданно было присвоено мне звание младшего сержанта, и еще более неожиданно события развернулись так, что я остался младшим командиром в этой части. И пошел проходить по тем же кругам, но в другом качестве. Но вот что меня удивляет и только с годами стало ясно, в самые трудные моменты службы, когда казалось все настолько уныло и беспросветно, мои глаза устремлялись в небо, и откуда только накатывалось желание подпрыгнуть легко и свободно в небо, замахать несуществующими крыльями и улететь туда, где хорошо-хорошо, где нет сапог на 2 размера меньше, где не моют воротничками лестницы, где нет противных туалетов, и где я не знаю, но мне кажется, есть все. Все странно, и эти желания приходили все снова и снова еще с большей силой, где-то начиная превращаться в какую-то нездешнюю реальность. Но все так и оставалось -- и рапорты, и наряды, и работы, а дом все не приходил, и срок службы тянулся заунывно и медленно. Прибавлялось количество полосок на погонах, занимались новые должности, жизнь входила в какое-то подобие чего-то человеческого, и как-то незаметно накатила демобилизация.
Вспоминая снова и снова такое близкое и такое уже далекое детство, вглядываясь в себя того и в то же время себя нынешнего, задаешься невольным вопросом -- неужели я это был? Совсем маленький, где-то глубоко добрый по своей природе человек, и уже вполне, по каким-то не совсем ясным законам, сформировалась личность, только, может, не развитая или еще не проявившаяся в этом физическом плане. Отчетливо вспоминается то жаркое солнце над нашими недавно заселенными кварталами новостроек, проходящее сквозь панели блочных домов, жарко прогретый асфальт через наши только что засаженные деревьями садики, через наши сердца, устремленные куда-то вперед и все время вперед. И мы или я больше осознавали мир вокруг, чем самих себя. Вспоминаю наши детские игры, что было важнее их, все было там -- и страсти, и трагедии, и боль, и радость, и свет, и слезы, размазываемые по щекам грязными кулаками. Итак игра, класс делится на разбойников и тех, кто их ловит. Я не сильный, даже больше слабый розовощекий толстый мальчик с каким-то непонятным восприятием мира моих сверстников. Не знаю. Выбираю свой жребий и записываюсь в команду тех, кто ловит разбойников. В другой команде оказываются почему-то наиболее сильные наши мальчики. Игра долгая, многодневная. Моя команда тает с каждым днем, переходя в ряды разбойников. В какой-то день критическая масса разбойников превышает нашу, и они начинают ловить нас, и не только ловить, но и изрядно побивать. Распад моей команды усиливается, и вот уже почти весь класс на стороне тех, кто разбойники, и тех, кто бьет тех, кто должен являться олицетворением порядка. И я снова остаюсь с 2--3 мальчиками, потом просто практически один. Что-то начинает переходить во что-то близкое, не подобрать такого слова, всех на одного, но что интересно, я, не имея в себе ничего, что я бы мог противопоставить всем, все же добровольно остаюсь на выбранном мною пути. Причем не из-за чувства гордости или какого-то тщеславия, ибо когда бьют, тщеславие, наверное, не при чем. А вот потому, что надо, и это надо удерживает меня одного как противовес чему-то почти дикому и здорово разнузданному, и совершенно не потому, что я силен и смел, а по каким-то, может, даже генным или уж не знаю каким причинам. Но как-то и это все заканчивается в который, может, раз для меня слезами, грязными щеками, разодранным портфелем и длинными нотациями родителей.
Бежит время, и мы всей семьей переезжаем из нашего такого счастливого далека, из новостроек, в такой строгий и даже суровый центр тогдашнего, а может и всегдашнего, Ленинграда, хотя хочется написать -- Петербурга. Здесь мир становится другим, но все же опять воспринимается мной через призму только моего сознания, расту я, растут мои надежды -- надежды маленького человека. А вдруг, думаю я, в новой школе не будут бить, а вдруг там все будет не так и, может, моя природная сила все же может меня защитить. Бить по лицу другого человека даже не страшно, а как-то противно, а когда бьют по лицу тебя, то чувство такого унижения охватывает все тело, или я не знаю там чего, но в новой школе бьют так же, даже больше, и я занимаю свое место где-то почти внизу иерархии классных силачей. Место примерно такое, что интеллект в виде гордости не хочет мириться с оскорблениями, физическое тело может дать реальный отпор, но перегородки из чего-то непонятного не дают взять и просто треснуть кого-нибудь из обидчиков в глаз, странно, ведь если бы боялся, то и не встревал бы никуда, но все остается по-прежнему: или лезу сам, или отвечаю, и опять меня бьют, и опять не потому, что смел, а знаю, так надо, иначе нельзя. И опять странное восприятие мира, вот иду в школу, в 8 класс, перехожу дорогу, и всегда сопутствует ощущение, что вроде вот не сам в себе весь, а как бы что-то чуть сбоку, снаружи идет со мной и поглядывает на меня -- так ли все делаешь? Может быть, это то, что снаружи заставляет подставлять физиономию под тычки.
Бабушка, моя замечательная старенькая бабушка, воплощение благости, спокойствия, доброжелательности и кладезь мудрости, и миллионы житейских историй, и всегда чудно готовившая, особенно пироги с маком и капустой. До боли жаль ее, вот старенькая, скоро умрет, еду в троллейбусе и судорожно загадываю: пока двери не закроются, до скольки досчитаю, столько она и проживет, всегда больше пяти и меньше 16, а мне лет 10--12. Бабушка умерла через 16 лет. Но каждый раз с восторгом, еще не время, еще можно жить вместе. Как хорошо!
Глава 3
Все, что не принесло тебе добра,
Ищи в себе, и находя, люби.
То чудо Рая,
Божество в тебе несет заряд любви.
Проверь себя, что плохо или скверно,
Скорей ты на алтарь Его неси,
И будешь рад, коли не будешь бит
Дубиной собственных обид.
Прошла служба в армии. Я устроился на работу. Это был маленький хлебозаводик, где пекли сладкие булочки и очень вкусные, уже с трудом вспоминаю это название, ватрушки. Привел меня туда случай. Случай, наверное, самая странная вещь в жизни, если, конечно, не считать время. Еще до службы в армии я пробегал по Петроградской стороне, то ли к отцу на работу, то ли от отца к себе домой, лет так с 13-ти моих, естественно, он жил от нас уже отдельно. Наверно, это проблема многих семей. Да, и вот, пробегая мимо этого хлебозаводика, я вдруг увидел объявление о том, что требуются лица как раз моей специальности. Прошло два года, и я вспомнил это объявление, пришел, случайно меня взяли на работу. Много-много красивых и не очень девушек в цеху по выпечке хлебобулочных изделий. Много тепла, света, все в белом, и аромат, такой аромат, что слюнки текли первое время просто всегда. Я скромно заглядывал на конвейер готовой продукции и, дико краснея внутри, просил чего-нибудь, отказа практически не было. Шло время, я женился на девушке, работающей в этом цехе, и вроде бы опять ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ГОСПОДИН СЛУЧАЙ, который по какой-то своей странной прихоти то сводит нас с кем-то и чем-то, то опять разводит, как будто кто-то мудрый и сильный играет и сам забавляется своей простой, но мудрой игрой. А вы верите в случай? В судьбу? А быть может еще во что-то более величественное. Почему не в Бога?!
Прошло несколько лет. У нас родилась дочь и заболела моя старенькая, глубоко любимая бабушка. Я человек, склонный к оптимизму, все время выражал уверенность, что все закончится благополучно, но боли в животе у бабушки усиливались, здоровье становилось все хуже и хуже, и вот однажды: больница, операция, диагноз -- рак, и как грозная грозовая туча навалилась беда. 84 года -- люди говорят -- нормально, так надо. А я спрашивал куда-то в неизвестность -- зачем, а люди мне отвечали: "Все понятно, так надо". Бессилие чем-либо облегчить и, как мне сейчас уже кажется, возможность если уж не полностью избавить от болезни, то от мук, так это уж точно, впрочем, мук так и не было. Странный сон. Я вижу свою бабушку лежащей в постели, причем очень четко представляя время -- примерно между 2 и 3 часами ночи. Вдруг она резко открывает глаза; страх, испуг, какая-то вспышка вечности в глазах, а я смотрю на нее откуда-то сверху и просто все это наблюдаю. Наутро я должен был поехать на базу отдыха, все собрал для рыбной ловли, перед отъездом забежал в комнату бабушки, она спала безмятежным сном, укрывшись одеялом по самый нос, я не стал ее уж беспокоить и уехал. Через сутки приехал мой приятель и привез мне известие о смерти бабушки. И сразу же мне вспомнился мой странный сон. Начало 80-х годов, все ударники, почти коммунисты или сочувствующие. Верящих в Бога официально нет или совсем мало. Самое большое чудо -- это строительство Байкало-Амурской, неясно зачем нужной, магистрали. А я знаю, что я видел, как умерла моя бабушка. Прошло много-много лет, если 12 лет -- это много. Шла моя жизнь, мы работали, как могли растили дочь, все шло и как-то менялось. Менялись наши комнаты, как бы сами собой вырастали в квартиру, от маленькой неблагоустроенной в большие и благоустроенные. Две работы у меня, бега и обмены. Я уже упоминал, что работал я то техником, то механиком, то гонял свой старенький "Запорожец" по завечерелому городу в поисках запоздавших пассажиров и возил, и возил, и возил их в далекие концы нашего большого города, получая то трешки с пятерками, то просто спасибо, то ничего от южных друзей в больших кепках. Всяко разное, бывало, случалось, и смешное, и грустное. Жизнь шла, портились нервы в периодических боях то за деньги, то за их реализацию, то еще за что-то необходимое, а может и нет. Я отчаянно курил. Начал это пустое дело в армии и откурил 16 лет кряду. Да, несколько раз пытался бросить, от трех дней некурения до четырех месяцев хватало моей силы воли, затем все начиналось сначала в компании друзей, случайных и нет. А здоровье все ухудшалось, в армию брали -- говорили: "Годен к службе на подводных лодках", и вот уже 30, часто болит голова, радикулит забрался в спину после 7--8 лет езды на наших особо теплых "Запорожцах" с космическими цифрами при покупке на спидометрах. Да, "Запорожцев" у меня было много -- от самого плохонького до более или менее ничего. Сон становился все хуже и хуже, голова болела все чаще и чаще, а спина периодически не давала дойти и до машины, а чтобы отсидеть за рулем более 1,5--2 часов, периодически уже не было и речи. В одну из особо закрученных зим я переболел пятью бронхитами подряд и понял -- бросать курить надо.
Кто-то скажет -- и пить, но это особо не беспокоило, так, раз от разу, все, конечно, бывало. Но вот курение! Так сладко затянуться под вечер сигаретой, а уже нельзя, и нельзя будет уже никогда! Наверное, ничего человек не ценит так, как свободу. Пусть во вред, но свободу. Хотя насколько это относительно -- свобода, которая приводит сначала к привычке, затем к зависимости, а потом делается полнейшим твоим хозяином мыслей, чувств, да и самой жизни. А теперь более подробно о курении. Вспоминаю себя 14-летним мальчишкой, ванная комната, рядом со мной муж моей сестры, ему года 23--24, он делает затяжку многоопытного курильщика, со смаком выдыхает дым кольцами и передает мне сигарету. Сигарета из импортной пачки, что-то таинственное, почти магическое исходит из нее, то ли соприкосновение с какой-то взрослостью, то ли так устроен мир, что все легкое и доступное приятно и притяжительно, а все доброе, умное -- трудно и утомительно, особенно на первых порах. Итак, я вбираю в себя дым от первой своей сигареты, наполняю им свой рот, пытаюсь как-то судорожно проглотить горьковато-колючую смесь, но мой организм, видимо, заведомо более мудрый, чем я, сопротивляется спазмами горла и не хочет делать того, что хочу я. Полный рот дыма, надо ведь и дышать, и я со смущенным видом выдыхаю сигаретный дым, так и не приняв его своими легкими, стыдно, горько, неудобно, не такой как все, вот драчун и забияка, правда, все равно хороший парень, длинный худой Витька, с которым мы зачитываемся пиратскими романами, которые Витькин папа, вернее отчим, но все равно как папа, носит ему из какой-то своей служебной библиотеки, он-то уж, этот Витька, и без сигарет-то на улицу не выходит, да и чувствую, что на меня поглядывает свысока. "Ничего, дело практики",-- успокаивает зять. Думается, кто нахальнее и сильнее, тот вроде бы как и прав, но чувствую внутри себя, что не прав, но все равно к ним не лезут, не пристают и как-то им свободнее. С этой проблемой наверняка сталкивались все мальчишки класса до четвертого. Удар по лицу для меня расставлял сразу все на свои места. Мои оппоненты обычно применяли этот самый последний довод, и мои аргументы сразу же на этом заканчивались. Я не хочу сказать о своей какой-то особой хорошистости, просто тыкать кулаками в лицо как-то глубинно было противно моей сущности. Мальчишкой, муссируя эту ситуацию, я чувствовал, что вызвать на дуэль, убить для меня роднее и проще, чем драться. Странно. Итак, армия. Мы, два стриженнолобых, отслуживших по полгода солдата учебной части, сидим в своих 20 свободных, не каждый день выдаваемых нашим начальством, минут и терзаем пачку сигарет с изображением солнышка на коробке. Курят из 30 человек взвода человек 25, опять я -- не как все, и опять барьер. Зачем? Наверное, в этот раз уже как форма протеста. Горько снова, противно, но где-то уже начинает появляться чувство удовлетворения, видимо от того, что перехожу психологический барьер. Через год я уже лихой куряка, различающий папиросы одной табачной фабрики от другой. Через 3 года первая серьезная попытка бросить курить. Первые 3 дня, наверное, как на войне, хочется курить каждую минуту, ощущение, будто не ел неделю, а все вокруг соблазняет: люди, реклама, обстоятельства. Мужества хватило на 21 день, затем компания, очередной повод выпить с друзьями и их женами алкогольное, снятие тормозов, и вот я уже опять курю благополучно. Первые признаки проявления негатива начали проступать: раздражение, плохой сон, временами ничего не хочется делать, появляется одышка, и пробежаться так же лихо, как в армии, уже тяжело. Мысли -- надо бросать. Но как? Страсть сильнее, да и все курят. Только через год новая попытка -- четыре месяца воздержания, на воле, на желании, на осознании нужности и опять расслабляющая рюмка алкоголя -- и все сначала. Слышу от курящих и некурящих врачей -- "Да, бросить просто". Читаю у Марка Твена, что самое легкое -- это бросить курить, мол, я сам-де бросал раз 50, и я горько усмехаюсь. Идет время, растет дочь, работается, занимаются новые маленькие должности, идут годы, а с ними проходят силы, и вот уже через 15 лет после того, как военная комиссия признала меня годным по состоянию здоровья служить в подводном флоте, я думаю, при новом освидетельствовании годность была бы только в писарчуки. Хорошо, скажет уже искушенный в этих делах призывник -- не знаю, время все расставляет на свои места, да лет 8 назад встретил Витьку-курильщика, изможденный, на вид далеко за 30, усталый человек с красными, явно невыспавшимися и, как мне кажется, алкоголеозадаченными глазами. Да и все в его жизни не так да и не сяк. Да, конечно, не из-за одних сигарет, я думаю, просто из-на наплевательства на все -- на себя, работу, жену, жизнь. Итак, вопрос с курением встает передо мной во весь рост. Язва с армии, жилищные разборки с отцом плюс не самая простая жизнь, а вернее, не самое правильное мое к ней отношение, и вот я уже больной человек. Надо бросать -- решаю раз и навсегда в очередной раз. Но в этот раз суммирую весь свой опыт предыдущих попыток. Делаю полный анализ, зачем я все это делаю. Составляю себе план. Примерно такой. Но перед этим недели две я себя отчаянно запугиваю всевозможными заболеваниями, затем перед самым торжественным днем, последним -- прощай сигарете, несколько дней самого отчаянного курения, и наконец наступает тот первый день. Бросил! Знаю: на воле, на злости 20 дней без вопросов, и я обманываю себя и провоцирую курение в свои первые дни без сигареты. Три дня подряд я пью вино и водку и не курю, вырабатываю иммунитет, чтобы не сорваться на каком-нибудь очередном празднике. И помогает, через месяц некурения спокойно смотрю через прозрачную стеночку своего бокала с шампанским на сладко затягивающихся сигаретой друзей, и мне все равно, даже, наверное, наоборот, чувство гордости и победы начинает подпитывать меня своей энергией. Но это только через месяц. А пока всего неделя, как не курю, и каждый час, прибавляющийся к суткам, считаю за свою победу, а сколько времени впереди. Складываю не выкуренные за неделю сигареты в одну длинную и еще более прихожу в ужас от того, сколько дыма через бедные легкие пропущенно за 16 лет. Первые разы бросал, как играл, в этот раз все гораздо серьезнее. Каждый день тренирую в себе вызов рвотной реакции на табачный дым, а вокруг творится что-то странное, по временам даже неприятное.
Я один в квартире, жена на работе, что-то мне мерещится, что-то ходит рядом противное, мерзкое, отвратительное, но перед глазами нет ничего. Лезет в голову всякая блажь, а может, и не всякая. Почему-то плохо засыпается, когда один. Мысли -- всякая чертовщина, полубредовые идеи. XX век на дворе, я технарь до мозга костей, а все равно неспокойно. Дней через 10 по ночам стало совсем плохо. Каждую ночь часа в 3 просыпаюсь от внезапного толчка, ничего не соображающими глазами смотрю перед собой, холодный пот, и ужас, и тоска. Моя милая добрая жена хлопочет передо мною, прихожу в чувство через несколько минут и снова забываюсь в тяжелом беспокойном сне. Да, курить бросить легко, а может, легче и вовсе это не начинать. Проходит 2 недели, еще несколько дней, каждую ночь холодный кошмар, нервы на пределе, сил мало, говорю себе: "Если через пару недель все это не прекратится, начну курить. Лучше помру от дыма, чем от ужасов". Потом вдруг осенило, что кошмары были связаны с восстановлением естественного производства никотиновой кислоты самим организмом, да и с некоторыми проявлениями мистических начал. Да, курить бросить легко. Интересно, сигарета превращается во вполне реального сознательного врага, и я собираюсь с ней вроде как на бой. Нет случая, чтоб она не использовала хоть малейший повод напомнить о себе. Месяца так через 3--4 -- ни одной затяжки за это время и даже мысли более начать курить не приходят. Лишь во сне явно курю, смакую и сожалею, зачем? Просыпаюсь, нет, только сон, всего лишь сон. Через пять непростых месяцев чувствую свое дыхание, оно чистое и свежее. Воистину надо что-то потерять, чтобы затем найти и возрадоваться. Прибавляю в весе 10 кг. Росту во мне немало, под 190 см. И вес теперь около 90. Стал тверже стоять на ногах. Появились степенство, неторопливость. Обращаю внимание, люди начали больше прислушиваться. Спать стал лучше, настроение спокойнее, жизнь стала ярче. Куда-то отступили бронхиты, изжоги, чувствую, язва стала менее болезненна, и обострились притупленные курением обоняние и потенция, та великолепная мужская потенция, которая была лет в 20, опять вернулась во всей красе. И сразу же на улице, как по мановению волшебной палочки, появилось много симпатичных женщин, а может, это весна? А почему не допустить весну в своем собственном организме. Проблем немало. На работе хоть и не очень притесняют, даже дают время покататься в моем стареньком "Запорожце", но все-таки зарплаты не хватает. День на работе, после работы пару часов на ремонт автомобиля, ну хоть на часик-два выскочить в город, хоть кого-то подвезти, приработать 5--10 рублей. Надоело. Периодически меняю обстоятельства одним рывком. Ухожу с работы, покупаю взамен старого "Запорожца" еще более старый, но "Москвич". И в режиме такси, крылья в дырках, порогов на машине нет, под ногами доска, закрывающая в полу дыру, а я лечу в потоках новеньких "Жигулей", "Волг"-такси, грузовиков, полный энтузиазма в свои 35 лет, и взахлеб рассказываю очередным пассажирам историю, как я бросил курить. Первый месяц работы, честно, каждый день на грани ремонта или аварии, но выигрываю и в этот раз. Заработок в 5 раз превысил то, что было на работе, правда, в конце 30 дня вконец сломался двигатель, ну и что, целую тысячу я заработал, на все теперь хватит. Еду на ближайшую металлопомойку и за 200 руб. беру пару списанных двигателей, снимаю свой с машины и 3 дня колдую над ними, через 3 дня, пропахший маслом и бензином, кое-как отмытый, выезжаю в город на неимоверно стучащем тройном гибриде и еще 4 месяца, пусть как на тракторе, но езжу. Да, советского частника, водителя легковушки, может понять только такой же водитель: разбитые дороги, полупьяные пассажиры, строгие и в меру и не в меру алчные работники ГАИ, правда вперемешку с честными, но это тоже не очень хорошо, ибо тогда процедура штрафа растягивается на месяц и более, и такие дорогие, желанные права на управление автомобилем, кормильцы, лежат где-то в официальных бумагах, и жаль их, как попавшего в беду друга. Идет время, легче жить, машине все внимание, и вот уже она сияет свежевыкрашенными крыльями, нововставленными порогами, девственным двигателем и еще моей гордостью. И снова я мчусь в потоке новеньких "Жигулей", "Волг"-такси и не чувствую никакой ущербности. Дома у меня полная бухгалтерия приходов и расходов, на всякий случай пара линованных путевок и отличительные знаки такси на крыше моего "Москвича". Длинные разговоры в дороге о том, о сем, о бензине, о работе, о душе, о сложностях нашей нынешней жизни. 2 года за рулем, 2 года опять очередной кажущейся свободы. Впрочем, появилось больше свободного времени на личные дела. Все больше и больше начинаю зачитываться литературой о душе, о мистике, о спиритизме. Кстати, немного о спиритизме. Был у нас на работе автослесарь, хороший парень, добросовестный, непьющий, какой-то нехарактерный слесарь, звали его Женя, он мне почему-то особенно нравился. Много он рассказывал любопытного по спиритизму, объяснял, как устроен его спиритический алфавит и тарелочка с двумя рисками, чтобы по кругу менее духу приходилось ее разворачивать, правда, меня смущал один нюанс, что во время сеанса должны были присутствовать двое, они должны были легко прикасаться к краям перевернутой тарелочки, которая лежала в большом круге, на котором по окружности через равное расстояние были нанесены буквы алфавита, а за буквами и цифры. Дух водил блюдце штрихом к буквам и писал, что хотел, я никак не мог отделаться от ощущения, что это спиритисты сами своими пальцами двигают блюдце, но как утверждал мой знакомый, что это совсем не так, приводя такой аргумент, мол, дух может разговаривать на любом языке и якобы во время отдыха в Сухуми дух стал писать на абхазском, чего он, естественно, не понял, а присутствующая во время сеанса дочь хозяина сказала, что это говорит с ними их недавно умерший дедушка-абхазец. Странно. Я очень загорелся все этим, причем друг утверждал, что он даже два раза угадал номера спортлото и выиграл по 80 и 120 рублей, в те времена это были неплохие деньги, и еще каждый раз, отправляясь на рыбалку, друг с помощью тарелки и карты озера определял время, место клева и погоду. Правда, по его собственным рассказам, не всегда удачно, но всякий раз при очередной ошибке он клял духов, ошибшихся
с информацией, на чем свет стоит. Мне было все это крайне интересно. И вот в один из вечеров мы всей семьей собрались вместе, предварительно изготовив алфавит, выключив свет и задернув штору. За час напряженного ожидания легкая фарфоровая тарелочка сдвинулась один раз на 3 см, как нам показалось, причем мы не могли достоверно установить, что послужило причиной движения -- духи ли или наши пальцы, правда муж моей сестры в конце сеанса с легким мистическим ужасом кому-то сказал спасибо, и мы тихо разошлись.
Часть II
ШРИ АУРОБИНДО
Фамилия и имя этого замечательного человека для кого-то значит много, для кого-то ничего. Но мне несколько лет назад попалась даже не его книга, а книга его ученика Сатпрема. Бывает в жизни так -- бьешься, бьешься, все валится из рук, не идут дела, нет настроения, и какое-то незначительное событие, взгляд, высказывание вдруг приоткрывает что-то, с чем бился и никак не мог найти ответа на свои вопросы. И, как всегда случайно, ко мне в руки попадает эта чудесная книга, как бы дверь в неизвестное, в страну Буратино, и я открыл первую страницу и приоткрыл дверь, которую я не могу и не хочу закрывать даже через 5 лет после этого события. В принципе с этого все и началось, или можно сказать, что с этого все продолжилось в очередной раз. Еще раньше, сразу же после армии, мне попалась в руки подпольная перепечатка с какого-то старого, еще начала века, издания вводных статей в Раджу Йогу, йога Свами Вивикананда. Меня удивила четкая материалистическая позиция этого человека в совсем не материальных сферах, он утверждал наличие Бога, причем делал это не голословно, а предлагая проверить это на собственном опыте. 70-е годы, вера только в светлое коммунистическое будущее. Странное впечатление осталось после сборника тех статей. Перевернул я последнюю страницу, исправно все прочитав и ничего не поняв, как я теперь понимаю, в конце там были довольно странные высказывания о том, что йогин сидя, лежа ли, все равно, но в застывшей позе может управлять миром и счастлив он от этого до упора. Я закрыл книгу, сразу же отказавшись от такой перспективы, нет, конечно, поуправлять миром -- идея заманчивая, но лежа где-то в фантазиях, в своих мыслях, какая дичь, когда вокруг столько интересного, да и девочки в коротких юбках, да и мало ли что еще. Жизнь в 23 года -- это жизнь, уже все знаешь, уже избавился от комплекса детской наивности, но взрослое разочарование еще не пришло. И вот обратите внимание -- слово-то какое разо-чаро-вание, просто расколдование какое-то. А если вдуматься?
Итак, Ауробиндо, почти все непонятно, может, в 23--25 забросил бы, как дичь, в 30 -- уже нет. Задумался в 30, пришло разочарование. В 20 весь мир у твоих ног, в 30 уже ясно, никому ты не нужен, за малым, конечно, исключением, ну родные, близкие, жена, дети, конечно, пара-тройка друзей, еще по странным причинам не отказавшиеся от общения, и все, а впереди годы и годы. А жизнь становится хуже и хуже, серее и серее. Почему? Стал больше знать? Вряд ли, может, стал не так все понимать. Вот ведь смотрите, ребенок радуется, просто так радуется, потому что ему просто хорошо не от подарка, не от причины, а без причины. Может глупый? Глупый! Но счастливый. Помню, помню же беспричинную радость, когда вот так же лет в 14 по дороге бегом, ноги сами подпрыгивают, а в душе восторг клокочет, распирает и разрывает, и не унять его. Затем все реже и реже. Затем при первой поездке на мотоцикле, затем при первом поцелуе, затем... Да, всего не перечислишь, но все-таки не так уж и часто. Так вот, идут годы, жизнь прижимает, а может, и не прижимает посильнее, а только так кажется. Недостатков своих личных все больше и больше. Жизнь бьет, а я крепчаю, бьет хорошо, то папа, слегка покачиваясь, нависает над стареньким телевизором, мне 14 лет, телевизор за 140 рублей долгожданен, и тут папа. Но нет. Рассудок на этот раз победил, но жаль, что не всегда. Потом как-то судорожно живем, то делим площадь, то выясняем отношения, кто кого более любит. И карабкаемся по жизни, обдирая свои руки о колючки близких и не очень близких людей и обстоятельств. Так что же Ауробиндо? Свет в окошке, скажу я. Ясные и чистые отголоски его ясных и чистых мыслей. Например, первая мысль всегда верная. Проверяю десять раз -- семь точно попало. Начинаю все больше и больше прислушиваться к себе, к своим самым глубинным ощущениям, снаружи все уже надоело. Все очень долго жестко и больно. Почему? Ответ, да потому, что все то же самое внутри. Дальше можно не читать, ибо вся суть этой книги в этих строках, но кому все-таки интересно дальше, прошу следовать за мной. Следующая мысль: останови движение мысли в своей собственной голове, и тебе все дастся, т.е. придет спокойствие, уверенность, терпеливость, придет защита от внешних обстоятельств, придет единственно верное решение и правильная информация. И вот совет Сатпрема, мол, представляй что-то огромное, холодное, ну хоть Ледовитый океан; тужусь, пыжусь, еду в автобусе, битком набитом, со своей занудной работы, с кучей проблем по поводу того, что хорошо бы сменить куртку, а то люди начинают коситься, да резина на "Запорике" лысовата, а мечты-то -- вот возьму да и построю свою машину, да двигатель от "Волги", да... Да ну... Денег нет как нет, голова полна мыслей, жена -- забот. При чем здесь жена. Да потому что еду я домой, и все по-беличьи. Работа, дом, халтура, квартира, да, квартира. Квартиры тоже нет. Ни в коем случае не плачусь. Нет, комнаты есть, даже не одна. И чего-то я с ними ни делал. Менял, разменивал, разводился с женой, сводился из квартирных соображений. Нет, все-таки мысли явно мешают. Ну ладно, сколько можно думать, что на одну зарплату не прожить, а на лысых колесах можно и доездиться, ну до ГАИ ладно, на штраф захалтурю, а если авария... фу... мерзость. Дружок так наработал, раз "Жигуля" хлопнул: 5 лет "алименты" выплачивал, только выплатил, и "Волжанку" следом, еще на 5 лет хватило. Напрягаюсь, представляю Ледовитый океан, секунд 5 думаю, что ни о чем не думаю, но у Сатпрема сказано, что тяжело сначала, затем будет легче. Идет время, нет мыслей 5 секунд, 10, 20 секунд, ну просто совсем ни одной, затем подлая подкрадывается. Да и была бы мысль, а то так, кто кому чего сказал. Да, вообще с головой надо серьезно разбираться. Да! Нормальная у меня голова, как у всех, периодически болит, мыслями забита, ни секунды отдыха. Вы спросите, а может быть по-другому? Сатпрем утверждает, что да. Учусь, 20 секунд голова чистая как солдатский котелок, ни одной мысли, ни плохой,
ни хорошей. А как же я узнаю ту самую главную и нужную, ту, которая решит -- мгновенно ехать ли мне на халтуру или на все плюнуть и залечь на диван, чтобы 5 лет потом не платить дяде алименты. Радует только одно, от кого-то слышал, что количество периодически переходит в качество. Тренируюсь везде -- за рулем, за столом, опять-таки в автобусе, и -- странные вещи -- начал наблюдать за собой как бы со стороны. Вот 3 раза в день по 20 секунд посидел без мыслей и легче отработал день, и в голове не такой уже винегрет. Раньше мысли как в заводском буфете -- кто скорее влезет, теперь поспокойнее. Наблюдаю, думаю, анализирую -- надоело белкой быть, вроде бы не глупый, руки есть, а все не так. А как надо? Да, чувствую, что по-другому все должно быть. 3 месяца подряд с этой книжкой под мышкой, и в результате некоторых спокойных рассуждений, к Сатпрему уже не относящихся, прихожу к выводу: на халтуре, на стареньком "Москвиче" за 1,5 часа столько заработаешь, сколько на работе за 8, и принимаю решение, аж дух захватило: на улицу на все 9,5 часов, на халтуру, может, будет спокойнее, но эксперимент по поводу остановки мысли не забываю. Работа новая пошла, уже писал об этом, денег и времени стало больше, пошел на курсы парапсихологии, все в плюс, с пассажирами о том, о сем, о погоде, о заботах, он -- пассажир -- говорит, мне хорошо, когда говорит, значит, мыслей плохих не держит, не люблю молчунов, с ними одни проблемы. Мысли останавливать все же не забываю. Посижу вот так секунд 30, и еще часа 2 работаю, и без устали. Правда, трудно, вроде что-то на голову давит, но то с непривычки больше.
Глава 4
Да, пусть я пыль,
И пусть не значу в раскладе сил я ничего,
Но не могу теперь иначе,
И пусть в руках не меч -- копье,
Соломы сила у копья,
Но если ткну кого угодно,
В могилу им вобью свободно
Любого недруга шутя.
А мне -- желаний поворот,
Реки усталые стремнины,
И я опять кручусь по ним,
О, Господи! твои темницы,
И ты мне только Господин.
Я, признаюсь, люблю тебя,
И слов мне просто не хватает,
Меня как шарик распирает
Одна лишь мысль -- любовь Твоя.
Я, может, плох и не достоин
Тебя касаться тем, чем есть,
Я, может, вдребезги расстроен,
Но знать тебя всегда мне в честь.
Терзаньем душу разрывает рука моя,
что горячо
На лист за слово речь бросает,
Все не красиво, и еще,
Я знаю, есть на свете Ты,
И мне не важно, сумасшедший,
Быть может, я в глазах толпы,
Но то бесчестье -- не бесчестье,
За счастье я почту позор,
За радость -- муки бытия,
Не прекращу с тобой я спор,
Люблю, люблю, люблю Тебя.
Быть может, я в порыве страсти
Отдать себя Тебе хочу,
Я в урагане и несчастье Тебе кричу,
Тебя хочу,
И пусть все то безумье мира,
Я счас в любовь перековал,
Пусть счас мне пуля, пусть могила,
Я без любви Твоей устал,
Хочу в глазах я раствориться,
В ручьях, что реки у тебя,
В тебя, в тебя опять влюбиться,
И отойти, на мир глядя.
В дальнейшем остановка мысли стала непринужденной, случилось многое, о чем мечталось. Я не имею возможности описать все последовательно и пока не буду освещать целый этап моей жизни, благодаря которому для меня многое изменилось. На определенном этапе я стал четко знать, кем и когда, и в какой стране я жил до своего нынешнего рождения, и вот я как-то, проходя по улице Рубинштейна в сторону Невского, начал вспоминать.
На границе Болгарии и Германии, в узкой полесской местности между двумя рукавами реки Белой и рекой Пенкрофт, располагался маленький болгарский замок. Ярко горел огонь в камине. Маленький княжонок ползал по мягкому ковру среди двух больших лохматых собак и величественно сидящего дедушки в готическом кресле. Дед был похож на тот еще не совсем достроенный замок под названием Север, о котором и идет речь в этой главе. Князья да бароны, болгары и немцы решали свой вековечный спор на протяжении многих лье вдоль спорной границы. Жизнь был тяжелая, опасная и временами просто невозможная. Маленький мальчик ползал по ковру у теплого, почти потухшего камина, и его дед ворчал себе в усы: "Передам ли тебе, внучок, то, что нажил, смогу ли, да и поймешь ли, коли доживу. Расти, расти. Отцу твоему до всего этого нет дела, да и то понятно, одолевает немец проклятый рубежи, может, ты сможешь? Как замирение выйдет",-- и задумался, закручивая свой длинный свисающий ус.
Через 10 лет отец с князьями были разбиты. Замок был захвачен баронами. Крики, стоны, пожар, отец с дедом и 12 своими лучшими людьми, как рассказывал потом нам, мне и моей доброй матери, оставшийся в живых слуга (он с тяжелой раной упал в бочку с медом где пролежал сутки и ночью смог выбраться из замка под видом пьяного немецкого ратника), отступали, яростно отбиваясь от наступающих врагов, все полегли в неравной схватке.
Мы переехали за вторую старую Тюринскую границу в небольшой, но добротно выстроенный дом. Мой дядюшка из Белостока поддерживал нас с матушкой, присылая деньги, меха, меда и вина, а также всякую снедь и всячину, включая одежду. У нас в доме было три слуги, несколько женщин, а в 5 лье от дома жила дедушкина, уж не знаю кто, старая пожилая ведьма. Кто говорил, что ей за 200, кто говорил, что ее лучше сторониться. Дед привез ее из персидского похода; была она стройна, черна и непривлекательна, так и не научившись толком говорить по-болгарски; рассказывали, что знала-то она много, но редко кому оказывала помощь. Говорили, если бы не дед, ее убили бы давно, кто из зависти, кто из страха, кто из злобы, а кто, может, и просто из баловства. Народ вокруг хоть и болгарский, но крутой, пограничный, да что уж греха таить, народ бывалый и на расправу скорый. Я много читал, играл с детьми слуг, скакал по нашим перелескам на подаренном мне дядей аргамаке Светлом и рос, рос, рос. В Поленице, так называлась в 15 лье от нас укрепление, жила моя двоюродная сестра Аглая. Ее привозили к нам на святки каждый год, и я слышал, что мы должны будем пожениться, когда мне исполнится 19, а ей 16. Мне она была небезразлична. Скромна, но под личиной покорности все время проглядывали ее веселые озорные глазки. Ну, как бы там ни было, жизнь текла размеренно до тех пор, пока не подошла пора мне жениться на Аглае. Я вырос и, в отличие от окружавших меня болгар, был русоволос. Говорили -- в деда, а намекали на мать. Хотя все знали, что отец отсутствовал долго, целые годы проводя в походах, а нрав имел кроткий, хотя рубака был первый в округе. Мать была смелых взглядов, бабка ее была вывезена из Румын, от которой, как утверждала молва, и получила она свободный, гордый, упрямый, но все же добрый нрав. Было у нас, как поговаривают, проездом русское посольство, через немцев аж до франков путь совершающее, останавливались, да кто точно знает -- кто, но я вот белокурый, стройный, голубоглазый и, говорят, красивый получился. Отец не в обиде, мир его костям. Я трогаю рукоятку его обтянутого кожей меча, натягиваю его лук и понимаю, что усмешка моего могучего, все знающего деда мне ближе. Так вот, накануне свадьбы моей и Аглаи, которая должна была состояться в Рунцах, миль 30 от нас, около дяди, пришла ко мне, когда я чистил и намывал своего Светлого, Рафуна -- ведьма дедова -- и сказала: "Ты, господин, в ночь на подъездах к Рунцево спать не ложись. Невесту твою туда же привезут, далее двумя кортежами поедете, а ты меня на дороге-то встреть. Как луна круглая тебе на спину ляжет, от деда твоего приветик принесу". "А что, сейчас нельзя?" -- весело спросил я. "Нельзя",-- и, сверкнув глазами, грозно замолчала. "Ну, да Бог с тобой, травку сунь вот эту в правый сапог перед поездкой. А эту,-- и достала что-то, завернутое в зеленую тряпку,-- невесте под сапог за свадебным столом подсунешь. Да будет у вас лад. Да не позабудь-то, окаянный, все правильно сделать",-- и заулыбалась своим щербатым ртом, как бы заглаживая свою резкость.
Короткие летние ночи летят, как самые быстрые кони, а дни хоть и длинные, тоже бегут вслед, и не понять, кто бежит вслед кому. Подходит время, милая Аглая ждет, жду и я. Вечер, последние сборы. Светлый -- чистый и чует своим чутким ухом, и нервничает в стойле, как будто он должен жениться, а не я. Мама сурово спокойная, ящики, сундуки -- все приготовлено, ведь едем на две недели, хоть к своим в Рунцево, но все ж нечего просить по людям, еще две рабочие упряжки повезут мою добрую маму, а я на Светлом, не променяю его, рука пишет и на Аглаю, но нет, это святотатство. С утра трогаем, целый эскорт. Впереди мама, слуги, откуда-то еще берутся две упряжки; шум, веселье, свора охотничьих собак, овцы, два телка, удары бичом разыгравшихся конюхов. Все готовы к свадебному пиру, и мне весело, какая-то она, Аглая, наверное, как мама. Вечером, уставшие после 30 лье перехода без остановки, мама и я и еще две быстрых повозки, потеряв остальных по дороге, въезжаем в Рунцево. Как приятно снять сапоги, весь пропах Светлым, раздеваюсь, складываю белую широкую рубаху и с размаха бросаюсь в свежие, правда сохранившие еще тепло дневного солнышка, струи реки. Чуть позже сижу, завернувшись в одеяло, пью из оловянной кружки крепкое вино и наслаждаюсь потрескивающими поленьями в камине моего брата Юлока. Он крепко встал в Рунцах, он старше меня на 8 лет, давно женат, детей много, видимся редко. Как я устал, надо спать, и вдруг как молнией -- Рафуна. Ну принесла ее нелегкая, а как же дед? Надо идти, рано еще, еще вина и буду ждать. Почему так тянется время, когда чего-то ждешь? Я выхожу на старую рунцевскую дорогу, наверное, рано, луна еще не начала движения по старому привычному кругу. Идет время, я иду вместе с ним и сливаюсь с этой живой монотонностью ночи. Господи! Как хорошо все, что ты делаешь: и эта ночь, и Аглая, и мама, и мой дед, впрочем, где же Рафуна? Светлая фигура как-то неожиданно появляется впереди. Сразу навалилась мысль, как я не подумал, ее не было вместе с нами в обозе, что же она пешком за 30 лье? И почему под Рунцево? Может, это связано с женитьбой моего деда, он тоже женился под Рунцево. "Пришел",-- злобно, как мне показалось, прошамкала старуха. Она ли? Ночь все меняет. "Держи, вот тебе от него",-- и сунула мне в левую руку что-то гладкое, твердое, со свисающей длинной цепью. "От него, от него, господин! А вскоре загляни ко мне, да не кусаюсь, не бойся, мало ли что глупые болтают, не придешь, смотри, на себя пенять будешь. Да, время вспять не идет". Я раскрыл ладонь, в глаза мне брызнул яркий луч синего цвета. Передо мной лежал большой, в легкой оправе из белого металла, синий кристалл, и тяжелая белая цепь свисала с незатейливой оправы. Что это? Дедов талисман, прозвучало в голове. Рафуна! Объясни! Но старухи уже не было. Мурашки волной пробежали по спине. Я расстегнул ворот рубахи, надел дедов талисман на себя и поспешно пошел к дому брата, на подходе мне показалось, как рядом, ну совсем невдалеке, промелькнула легкая в белом фигура Аглаи. Странная ночь, что есть -- то как кажется, а что кажется -- того уж точно нет. Что Аглае делать так поздно? Да и люди ее не пустят. А впрочем, какое мне до всего дело, и как-то после этих слов заныло под сердцем, под дедовским талисманом, а в голове отчетливо прозвучал голос Рафуны: "Не говори так, дед обидится". "Он же умер!" -- возразил я в голос. "Кто умер?" -- спросила моя милая мама, стоя на первой ступеньке лестницы, ведущей наверх. "Я думаю, дедушка",-- мама, что я несу. "Мама, я устал сегодня, тяжелый день, ты знаешь! Кстати, Аглая не выходила?" -- "Да куда же она пойдет? Спи, мой дурачок-господин", -- нежно погладив мои кудри, сказала мама. "Спи, завтра станешь мужчиной. Я долго этого ждала. Жаль, отец... ну да ладно. Спи, а я еще помолюсь, впрочем, и тебе бы не помешало это сделать, а то перед дорогой усердствуем, а после... про Бога забываем. Нехорошо! Спи".-- "Да, мама".-- "Спи с Богом". И чертом прозвучал в голове голос Рафуны. Фу... Наваждение, мама как всегда права, надо помолиться.
Толстый католический священник в белой рясе с лоснящимся лицом что-то говорит. Я чувствую плечо Аглаи, ощущаю, как потеют ее руки. Много народу. Запах ладана, свечи и тихое перешептывание народа, и вот мы уже муж и жена. Аглая после шумного свадебного дня расстегивает мне ворот рубашки, и ее руки натыкаются на дедов талисман. Я вижу, как ее лицо вдруг приобретает изумленное выражение. Она расстегивает свой ворот от плеча, и я вижу, как на ее белоснежной груди, распространяя во все стороны синие лучи, сияет кристалл только меньшего размера и на золотой цепи. "Теперь я вижу, что ты мой истинный муж",-- шепчет вся красная от счастья Аглая. "Кто тебе это дал, Рафуна?" -- спрашиваю я. "Нет, ее зовут Сульфида, и ты ее не знаешь".-- "Я хочу понять".-- "Зачем, милый? И стоит ли решать то, на что сегодня ночью мы точно не найдем ответа. Я люблю тебя",-- говорит Аглая и падает в мои объятья. Я слышу ее шепот: "Брат мой, муж мой, нареченный от Бога и от звезд, от людей и духов, от света и тьмы, я с тобой навсегда. Если ты пойдешь на костер, и я пойду с тобой".-- "Что за мысли, Аглая!" -- "Кто знает, кто знает, что с нами будет".
А ночь действительно была странная. В коротком предутреннем сне вдруг пришел ко мне дед, как живой, и сказал: "Будь счастлив, ищи, не найдешь -- пропадете! Книга в верном месте, в горах у трех ручьев, если ты поймешь. Два талисмана намочите в ручье, через 7 лет после этого дня на 17-й день в мае окунете талисманы в ручей да вынесете на два камня, что по обеим сторонам ручья, там ложбинки одинаковые. Луна светом посветит, луч получится, тот луч поползет по скале, напротив на перекрестии с темной полосой откроется тебе место. Сам поймешь, не поймешь, значит, хам. За смерть мою отомстишь, да и за отца тоже. Спи, а дочь Вероной назовешь, Павкой не хочу! Хоть какое-то спасение ей выдет".
Я проснулся, обливаясь холодным потом. Ласковая Аглая тихо посапывала на моем плече. Я встал и спустился в большой зал, где полным ходом шла подготовка к следующему дню нашей свадьбы. Значит, через 7 лет. И почему дочь? Сына бы мне, ну да ладно! Есть где вино, или жениху квас пить? Эй, люди! Вина мне, живо!
Дядя принял меня на службу. Через несколько лет по его соображениям гетман Полесский и царь болгарский Федор смогут собрать войска и выбить немцев из пограничной полосы. Дядя поручил мне набор полка стволовиков. Забот много, собрать людей, да подходящих, изготовить пищали, да провиант чтобы наготове. Для нас с Аглаей через пару месяцев уже готов добротный дом и слуги, и милая матушка уже гостит у меня на правах хозяйки и устраивает наш быт. Несравненная Аглая, и все бы хорошо, если бы не один случай, как-то Аглая, она периодически уходит из дома и возвращается под утро, объясняя это своими поездками к Сульфиде, а я не против, она дочь этих лесов, немцы давно не шалят, а ее вороной вынесет от зверя, а пара надежных пистолетов, притороченных к ее седлу, помогут от разбойников, но вот мама! Милая мама! Вдруг встречает ее, разгоряченную после ночной скачки, и, не находя этому ну хоть какого-то правдоподобного объяснения, падает в обморок. Я думаю, что это только спровоцировало ее заболевание. День ото дня ей становилось хуже и хуже, и я вспомнил про Рафуну. "Пожаловал",-- прошамкала старуха, поблескивая молодыми глазами. "Говорила как бы пенять не стал на себя. Знаю, все знаю, забыл зеленую тряпицу невесте подложить, забыл ко мне пораньше приехать, ну да дед тебе судья. Иди в чулан, оттуда в подпол и сиди". Я сидел в темном подполе, слушал какое-то бормотание, притоптывание, шипение и, как мне казалось, запах серы, но это уже точно бред, наконец раскрасневшаяся старуха протянула мне сверток, снабдив меня соответствующими указаниями. Не прошло и трех недель, как милая мама оправилась и стала лучше, чем прежде, засобиралась домой, с тем и уехала, строго посмотрев на Аглаю и напомнив нам о Боге и о долге. Аглая уже ходила с большим животиком, что приводило меня в неописуемый восторг, а вскоре появилась на свет Верона, на что Аглая с готовностью согласилась, заменив ей уже припасенное имя Павка. Больше детей Бог нам не давал, так и жили мы в согласии и любви. Я посещал свою Рафуну, Аглая -- Сульфиду. Многому научился я у Рафуны, как заговаривать мед, как калить стрелу, как выследить врага, не выходя из дома, как сделать себе меч неотразимый, как укрепить любовь Аглаи, но главное все-таки было в дедовской книге. Рафуна часто вздыхала, вспоминая деда, "крестила" его на чем свет стоит, но как-то беззлобно. Однажды я спросил, не знает ли она Сульфиду, она хитро заулыбалась, ничего не ответила, лишь в конце разговора добавила: "Бесовское это, почем мне все знать... может, дед". И плюнула в ярко горящий камин. Росла Верона, война с немцами затягивалась. Полк был в полной готовности. Мы перевели его ближе к границе, еще три дядькиных полка скрывались в Полесье где-то рядом. Все ждало своего часа. Как я хотел вернуться в замок своего детства, опять лечь на ковры у натопленных каминов, но срок еще не наступил. Рано, рано, я сдерживал свой норов, гарцуя иногда прямо под стенами Севера на Светлом с 3--4 дюжинами могучих болгар. Эх, поднять бы их на мечи, но жаль, еще не время. Дядя говорит: "Один замок может послужить началом большой войны. Надо ждать".
Прошло 5 лет. Верона подросла, все шло своим чередом, полк был обучен, полностью вооружен и готов к большой войне. Все ждали будущих событий с нетерпением, но для меня судьбе было угодно развернуться совсем в иную сторону. Как я многому научился у Рафуны, я понял, как мир прекрасен, страшен, неоднозначен. Странным Рафуна была человеком, если человеком вообще, в ее большом сердце умещалась и большая любовь и большая ненависть. Деда моего она любила и ненавидела баронов, засевших в дедовом замке. Я как-то спросил, почему она не уничтожит их, ну по крайней мере тех, кто виновен в смерти отца и деда. "Сил не хватает, а вы с Аглаей еще слишком молоды и слишком любите жизнь. Давай не будем об этом!"
"Ну, а если найдем ту книгу, то как тогда?"
"Дождись сначала срока. Правда, чует мое сердце, не ладно к сроку выйдет... Коршун от деда прилетал, ветку черную бросил, вот все гадаю, а на ветке та зеленая тряпочка, что ты, растяпа-господин Аглае в сапог-то не сунул. Ух, быть беде".
"Да не каркай ты, старая",-- прикрикнул я и увидел такую любовь в глазах Рафуны, что мне стало не по себе.
С тяжким сердцем я скакал к Аглае. Она как всегда, успокаивала, хотя и призадумалась в этот раз больше, а перед отходом ко сну сказала следующие странные слова: "Сульфида говорит, барон книгу ищет".
Полк выступал на летнее игрище, дядя решил впервые свести все полки вместе и устроить штурм замка, для того чтобы скоординировать действия трех полков, правда, полки должны были штурмовать дядин замок, но все и это с нетерпением ожидали. Вся страна уже начинала жить по военному образцу в преддверии скорой войны. Я сидел в своем походном шатре, рассматривая боевое оружие,-- ятаганы, мечи, кольчуги, примерял амуницию на себя. Мой оружейник Митча готовил доспехи Светлому. Как интересно вышло, в прошлый год от Светлого родилась кобылица. Назвали ее Неторопка. Неторопку я готовил для Аглаи, а пока с ней возилась Верона, и я представлял, как мы с Аглаей на наших верных Светлом и Неторопке скачем по бескрайним просторам, но спокойный ход моих мыслей прервал тревожный кашель. И со словами: "Господин, надо спешить!" -- в шатер ввалился весь запыхавшийся доезжачий Вейко. Ему было уже за 50, и такая скачка была для него видно тяжела.
-- Господин! Быстрее! Из замка Север наш человек принес весть, что барон собрал людей и выехал за Аглаей.
-- Как за Аглаей? Зачем?
Рассудок помутился, но ноги и руки уже натягивали рукавицы, оружейник подводил уже оседланного Светлого, а ноги сами искали стремя. И мы втроем вынеслись из лагеря, даже не захватив с собой охрану, о чем я впоследствии крайне жалел, хотя кто знает, кто знает. До дому было 10 лье, и после 2,5 часов бешеной скачки мы наконец-то на рысях подъехали к дому. Горели и два больших сарая, ворота были взломаны, людей не было видно. Я закричал: "Аглая!" Выхватил из ножен меч и, ослепленный яростью, бросился в дом. Зацепившись в дверях за край своего плаща, я головой вышиб двери и вкатился по каменным ступеням в залу. Передо мной предстала жуткая картина. Аглая стояла бледная, растерянная, ее держали двое здоровенных лучников, в кресле сидел барон, покачивая ногой в кожаном лаковом сапоге.
-- Милый, ты опоздал,-- услышал я, поднимаясь с колен, и тут же страшный удар по голове свалил меня на пол. Очнулся я через несколько минут; на меня смотрели немигающие глаза барона и его металлический мерный голос как-то жутко прозвучал в большой зале.-- А вот и внучок пожаловал, его-то мы и ждали.
-- Аглая, милая, как ты, что они с тобой сделали, если хоть волос упал с твоей головы, они все кончат на дыбе,-- и новый удар в живот свалил меня на пол. Через некоторое время, покачиваясь, я снова поднялся на ноги. В моих ножнах не было меча, я без оружия, но два здоровых крепких кулака у меня все же еще есть.
-- Аглая, что им от нас нужно,-- спросил я, сплевывая кровавую слюну.
-- Книгу,-- тихо прошептала Аглая.
-- Но у нас ее нет, да и не было никогда.
Свирепый взгляд барона останавливается на мне, и как из механического жернова падают неперемолотые зерна, также и он роняет на каменный пол слова: "Я перевел рукописи деда, книга есть, отдай, и я уеду".
-- Зачем она тебе,-- спрашиваю я.
-- В ней власть, да и моя жизнь в конце концов,-- отвечает барон.
Барон раскрывает ворот своей рубахи, и яркий луч света от голубого талисмана, такого же как у меня, такого же как у Аглаи, того талисмана, который нельзя взять силой, ударяет мне в глаза. Я растерян, я подавлен. Заплетающимся языком я говорю: -- Брат по звездам, опомнись, мы можем, можем быть вместе...-- но тут же вспоминаю погибшего отца, деда, поруганный замок. Тигриным прыжком я пересекаю огромное расстояние в несколько десятков метров, выхватываю кинжал из ножен стоящего у дверей лучника и бросаю его в ненавистную рожу барона. Одним ударом ломаю шею лучнику, в дикой ярости крушу еще двух подбегающих немцев и рвусь к барону с голыми руками, забрызганными кровью. Краешком глаза замечаю, как пыхтит доезжачий, отбиваясь от трех здоровых немцев, и врывается в дом оружейник. Я кричу ему: "Верону спасай, Верону!" Хватаю первый попавшийся под руку меч и, захлебываясь слезами ярости, пытаюсь настичь отползающего к камину окровавленного барона, одной рукой зажимающего выколотый моим кинжалом глаз, другой поднимающего свой талисман и размахивающего им как пращой. Я чувствую, как натыкаюсь на стену, свет меркнет в моих глазах, и я снова падаю без сознания на пол. Очнулся я уже со связанными руками на полу бешено скачущей кареты, на мне сидели три дюжих охранника. Аглая! -- первая мысль, которая пронзила меня как стрела; вторая -- Верона, и я снова теряю сознание.
Подземелье замка Север. До чего же мне здесь все знакомо: низкие сводчатые потолки, замшелые стены, старые сундуки, всякая рухлядь. Огромные железные цепи, прикованные к стене, и я в них. Мои руки и ноги схвачены надежными замками. Много народа перебывало в этих стенах. Велика людская злоба, кто за долги сидел здесь, кто попадая в плен в мелких лесных стычках, кто по другим причинам. Теперь здесь я. Как гудит все тело. Оглядываюсь по сторонам. Это же мой замок! Мне здесь все знакомо до боли. Темно. Жалкая лампадка горит вдалеке под старинным сводом подземелья. Я всматриваюсь в полутьму и вижу такую знакомую фигуру деда в готическом кресле.
-- Иди, внук,-- говорит мне дед.-- Здесь же все твое, вспомни. Ведь рядом прекрасный подземный ход, я не дал отцу твоему его закопать, помнишь его еще все беспокоили живущие там крысы.
-- Да, да, дед.
Я встаю, подхожу к огромной каменной плите, закрывающей вход в подземный ход, усилием воли сосредоточиваюсь, вспоминаю, где тот третий камень, на который мне надо нажать, нажимаю, плита поворачивается, и в нос мне ударяет сырой затхлый запах давно не проветренного помещения. Я таращу глаза, пытаясь что-то рассмотреть, и передо мной начинает вырисовываться миска жидкого, сыростью пахнущего супа, подпихиваемая охранником. Понемногу начинаю приходить в себя, с глаз спадает завеса полуяви, ломота в руках окончательно расставляет все на свои места, то же подземелье. "Что же мне, так и есть с прикованными к стене руками?" -- вопрошаю я охранника.
-- Нет, мы сделаем по-другому.
Охранник берет тяжелый металлический прут и размеренно ломает мне сначала левую, затем и правую руку в предплечьях. Я вскрикиваю от изумления и боли. Через некоторое время снова прихожу в себя рядом с неприятно пахнущей миской супа, со сломанными руками, но уже без наручников. Около меня суетится бедная Аглая, приспосабливая какие-то палочки, тряпочки к моим рукам, тихо приговаривая свои заговоры.
-- Очнулся, милый? -- слышу я ее нежный голос.-- Да, попались мы с тобой, и выхода нет как нет, но мы с тобой обязательно что-нибудь придумаем.
-- Где Верона?
-- Митч увел ее из-под рук варваров, теперь она в надежном месте, за тремя ручьями, это место никто не знает, а мы не скажем.
Разговор обрывает тяжелый скрип открывающегося ржавого старинного засова. Завыли, заскрежетали ржавые петли, и, поддерживаемый двумя слугами, с черной повязкой на бледном лице, входит барон.
-- Ну что, пташки! Цените мою нескончаемую благость к вам? Я поместил вас вместе, хочу посмотреть, как вы будете друг друга успокаивать, выдумывая планы побега. Книгу, да поскорее! -- бешено заорал барон.-- Иначе Аглае я переломаю ноги, найду вашу девку и удушу ее у вас на глазах Аглаиными волосами.
Вот заладил, тоскливо подумал я. Я тебе сам как книга, не говоря уж об Аглае.
-- Одноглазый идиот! -- не узнавая своего голоса, четко и вслух произношу я и слышу:
-- На воду и хлеб на месяц, пусть одумаются.
Пусть так, и пусть нет подземного хода из нашей темницы, и пусть нет ничего, есть милая Аглая! К вечеру щедрый барон прислал две дедовских теплых шубы, ну и на этом спасибо. Лицемер!
Ночь прошла под шуршание крыс, под шаги сменяющихся часовых и под мои негромкие стоны.
-- Аглая, сколько же до назначенного часа.
-- Три месяца.
-- Что же, он так и будет нас держать здесь вечно?
-- Я думаю, нет, особенно, милый, если ты дашь волю своему языку.-- Господи, как стыдно! Если бы дело шло лишь о моей жизни, но со мной Аглая и чуть тревожно за Верону.
-- Аглая!
-- Что, милый?
-- Дядя, наверное, уже все знает, как думаешь? Кто-то остался в доме жив из слуг, если нет, то дня через 2--3 оружейник доставит скорбные новости дяде, а он немедленно приведет свои полки под стены недостроенного Севера и освободит и нас, и Север, и Бог подарит нам сына, и кровь отца и деда, взывающие к мести, будут наконец-то отомщены. И мы будем скакать на Светлом и Неторопке под новой луной, взявшись за руки.
Проходит неделя, другая, третья, и я все отчетливее понимаю, что не может дядя без гетмана и царя Федора начать осаду замка. А когда же, когда? Так тяжело, что томится Аглая.
Проходит еще три утомительных дня, руки уже не болят, срослись криво, но срослись, и цепи с ног сняты. Колдунья Аглая многое может. Заходил утром недовольный капеллан войска барона. Сказывал, что худо проклятому, на нас с Аглаей грешит, что мы колдуем из подземелья. Да и то правда, Аглая неделю не спит, похудела, глаза блестят, губами пересохшими что-то шепчет, а вдруг и правда смерть барону нашепчет. Вечером уже сам, без поддержки, противно кашляя, зашел барон со словами: -- Ну, пташки, не надумали со своим сокровищем расстаться.
-- Да нет ее у нас,-- взревел я.-- Одна слезинка Аглаи не стоит этой проклятой книги.
-- Как сказать, как сказать,-- шепчет под нос себе барон.-- Ждать не могу я больше, от вас, от колдунов, для меня одна порча. Передал дед вам все-таки что-то, и выбора у меня нет. Привиделся мне сон, что хоронят меня в черной яме, сон-то вещий, так-то, но не сбыться ему. Завтра я вас освобожу от мук и пыток моих. На костер, голуби, взойдете, да крест водружу посередине, очиститесь, яко ангелы возлетите, ну а я полюбуюсь. Кто ж мне выбор-то оставил, или я или вы, вместе -- нам тесно.
Это была самая светлая ночь в моей и Аглаиной жизни. Мы всю ночь напролет рассказывали о себе, не сводя глаз друг с друга. Прожили 6 лет вместе, у нас и времени-то не было поговорить, а здесь время остановилось для нас. Я тонул в карих Аглаиных глазах, она в моих голубых, мы любили друг друга, наслаждаясь каждым остановившимся мгновением дыханием друг друга.
К утру к нам спустились Ангелы Божии и ободрили, заходил дед, как-то очень по-деловому. Что-то поискал в углу у старого сундука и ушел немного приволакивая еще в молодости попавшую в капкан ногу. Странно, под старость-то он не хромал, а тут на тебе. Наутро все было готово. Огромная поленница хороших сухих дров, не поскупился барон, была сложена посредине большого замкового двора. Цепи солдат в блестящих шлемах не подпускали близко вяло собирающихся окрестных жителей. За воротами стояли с развернутыми стягами немецкие полки. Завершался давний спор барона с дедом. Мы стоим с Аглаей, привязанные с разных сторон креста.
-- Милая, ты как, готова? -- спрашиваю я ее.
-- Да мне все равно -- я умерла уже очень давно и ничего с тобой не боюсь. А ты, любимый, все ли ты сделал в душе для перехода?
-- Нет, милая. Я не долюбил тебя, и только об этом мое сожаление.
-- А книга, как же она, она нам так была нужна! Кровь отца, завет деда.
-- Пусть ее.
Дым начинает щипать глаза, першит во рту, я чувствую трепетное тело Аглаи рядом с собой и в своих руках, и ничего, что это только кажется. Мы уходим вместе куда-то в неизвестное, как одно целое. И нет сожаления в моем сердце. Но что это, что? Я слышу боевые крики болгар. "Замбу, замбу",-- кричит мой осадный полк, как их много, они ломят стеной. Я вижу своего дядю-богатыря на Ретивом, как славно царь и гетман решились на войну. Нас освободят. Я вижу суровое сосредоточенное дядино лицо. Болгары, мои болгары идут в бой за себя, за нас с Аглаей, за деда, за отца, за книгу. "Замбу, замбу",-- раздается у меня в ушах. "Прощай, любимый",-- через огонь, через крики толпы доносится голос Аглаи. "Жечь, жечь колдунов!"-- кричит полусумасшедшая седая старуха. Уж не Рафуна ли? -- проносится мысль в моей голове. Через дым и крики я напрягаю слух, я таращу заплаканные глаза. За крепостной стеной все спокойно. Нет моего полка, нет дяди.
Но что это, что!!!
Мы втроем, Аглая на Неторопке, я на Светлом и рядом с нами дед на своем Буйном по радуге, по чудесной радуге поднимаемся в звездное небо. Я вижу их спокойные и красивые лица. Восторг переполняет мое сердце.
-- Дед, ты пришел за нами, а как же костер, как же книга? Ты нам ее дашь?!
-- Все это пустое,-- говорит дед и ласково прячет улыбку в своих длинных седых свисающих усах. Кони, покрытые серебряным лунным инеем, продолжают свое восхождение. Их седоки получили покой, они любят и любимы, а что еще надо?
Наутро дети, копаясь на пепелище, нашли два кристалла загадочного синего цвета и заиграли их на пыльной площади недостроенного замка Север. Барон умер, так и не прочитав книгу. Сейчас, по прошествии многих веков, я знаю, что было на переплете из тисненой свиной кожи старой книги,-- там был символ голубого кристалла, привезенного мной с далекой планеты Сириус. Об этом чуть позже.
А на второй странице книги была запись, что синий кристалл -- любовь -- не может браться силой, кто это сделает -- не вернется назад на Сириус. Вот барон его и не взял.
Иногда мне кажется, сидя на спокойной даче под Псковом, что и я, и дед, и Аглая, и барон -- все это был я, и все это мне приснилось или привиделось, но более я склонен думать, что вспомнилось в жаркие июльские дни 1994 года все на той же планете Земля.
Глава 5
2000 лет до нашей эры. Египет. Фараон Реноза III ведет отсчет своей славной эпохи. Его жена Рамеза правит бал, тысячи тысяч подданных работают на империю. Империя простирается от моря и до моря, от степей, которые уходят в бескрайние пески пустынь Райфу и Солакс. Жара, огромные расстояния отделяют живительные источники влаги, а между ними океаны песков. Я шагаю широкой размеренной походкой человека, привыкшего пересекать огромные расстояния. Черные одежды, крылья культа Сопа развиваются на моих могучих плечах. Черная шлея по голове, голые пятки торчат из скрученных ремней на сандалиях. Ни капельки пота не выступило на моем суровом лице, хотя пройдено много фарсеков, но это не важно. Впереди встреча с изгнанным 10 лет назад монахом Фойдой. Меня направил Фрезола. Он главный верховный жрец ордена Звездоидов, или Темруков, как принято его сейчас называть. Надо, чтобы Фойда раскрыл секрет розовой воды, последнее время мы бьемся над этой водой почти впустую, ничего не получается. Лойла не выходит из нашей подвальной лаборатории, где мы ищем, ищем и ищем секрет розовой воды. Лойла -- моя сестра, мне к 40, ей уже 20, она милая, развитая, давно созревшая, как женщина, служительница культа Рутоков. Это чистый культ, у меня культ многосложный, или черный, что значит мудрый, а впрочем, какая разница, лишь бы дело делалось. Не хватает знаний, как мало знаний! В свитках есть намеки, даны рецепты, есть даже кое-какие указания, но или все искажено заранее, или не понять, что хотел передать древний врач, или я все не так понимаю. Основная жреческая база знаний получена, давно пройдены испытания, ну а дальше, что же дальше? Вот прошуршала мимо гелуза -- большая пустынная змея. С ней я работал много лет, вернее, с ее ядом и со звездным символом этого яда Меркурием Поднебесным. Раны стал заживлять быстрее, чем главный жрец ордена Звездоидов, но сколько времени уходило на возгонку, переработку, сушку и девонацию этого яда, да и два укуса на левой руке не дают мне забыть имперически полученные знания. Быстрый взгляд, рывок, захват, шипение -- и вот уже извивающаяся гилуза в руке. "Но не нужен мне твой яд, хочу все помнить, нужны знания, не надо пользы в этот раз". Что делаем, что делаем. Помню жертвенный нож в руках Афронта. Он младший жрец нашего храма. Острый удар под грудь, где бьется красный комочек жизни, под прелестную с коричневым длинным соском грудь, широкий рубец, сердце, порванное острием, делает несколько ударов, и темная кровь, пульсируя, сливается на жертвенник, оттуда по сточному желобу в серебряную чашу. Далее три травы: вернос, кубер и гор, как шипучее вино, немного морской воды, мочи девственницы, но тоже немного, пол золотого кубка молока кормящей матери, но чтобы оно было молодое, сладкое. Трое суток в специально подготовленной трехпоточной галее -- и розовая вода готова, хороша. Говорят мертвого поднимет, но чего-то там не хватает. Фараону все хуже, его жена Рамеза бесится, раньше забегала -- и поболтает, и грудь расстегнет, попросит посмотреть все ли в порядке, а сейчас как-то нервно забежит, постреляет глазками, напомнит, что все, что я даю, не помогает ему, и не задерживаясь уйдет. Мальчик-писец, согнувшись в три погибели, все пишет за Лойлой. Лойла не умеет, их, женщин, не учат, все, что переделываем сотни раз, пишется им в свитке. Свитки, свитки, а толку? А что же мне-то надо? Вот Лойла, она нежна, как посвист пастуха, всех жалеет, любит, себя бы пожалела, живет, как птичка небесная, воркует. Недавно ногу перевязывала илом озерным жене кузнеца, так вся изошлась слезами, чему их там в храме учили. Да, слезы. Странно и жарко, но вот наконец-то песчаные барханы заканчиваются, белые глиняные стены, вода и Фойда. Его мощная фигура в белой одежде видна издалека. Я подхожу и с легкой усмешкой на тонких губах выдавливаю: "Привет, Фойда". В ответ: "Привет, Феномен, что занесло тебя в такую даль и жару?"
-- Ты!
-- Что?!
-- К тебе я, сам знаешь!
-- Ну, ты за этим? Отписал же главному, что я забыл!
-- Он тебе не верит.
-- И правильно, что не верит!
-- Ну так дашь! Фараону плохо, Рамеза извелась, да и меня извела. Дай, да и кончим на этом!
-- Ищи в ракушках.
-- Не забивай мне голову, я уже всю землю перевернул, до звезд добрался, а компонента нет, из чего прикажешь розовую воду делать?
-- Твои дела! Я все сказал.
-- Мог бы и поподробнее, не для себя ищу.
-- Знаю, ну а что фараон, он что, отошел от дел, не балует более алхимией?
-- Я не знаю, не мое это дело, я служу!
-- Пойдем, Феномен, отдохнешь, а там посмотрим.
Смотрю я на Фойду и думаю, зачем живет человек? От славы ушел, живет, как клещ, вжавшись в сухую трещину винного сосуда, ни себе пользы, ни людям, так, мусор по пустыне.
-- Дашь компонент, две пластинки, слышал я от верховного.
-- Вот ты куда гнешь.
И глаза Фойды засветились тихой яростью.
-- Я слышал, Феномен, о тебе! Говорят, нет сострадания в твоем сердце и скор ты на расправу, но мне плевать. Не дам!
-- Жаль,-- говорю я и быстрым ударом своего длинного бежевского клинка окрашиваю его белый хитон под желудком в красный цвет.
Пятно крови разливается, увеличивается. Фойда держит острое лезвие кинжала обеими руками. Глаза сверлят меня, как бы пытаясь проткнуть насквозь, но уже и стекленеют.
-- Я слышал о тебе, Фено..,-- сквозь кровавую пену, слетающую с губ, шепчет Фойда.
-- Ну и хорошо,-- говорю я.-- Жаль, не дал, так и пожил бы, хотя и дал бы, тоже не пожил.
-- Я знаю, ты моя смерть,-- с какой-то последней ясностью отвечает Фойда,-- но ты орудие, ты тля, ты не Бог, да оставайся с миром. Мне-то лучше, все равно,-- хрипит Фойда и уходит.
Я вытираю окровавленный кинжал о хитон Фойды -- куда-то он попадет, может, и в лучший мир, может и нет, после загляну.
Переворачиваю кувшин с вином в лицо Фойде, ставлю символ смерти на его челе, закрываю его глаза и погружаюсь в чтение его свитков. После трех часов упорной работы понимаю -- ничего нет, пластин нет, надо искать дальше, становится как-то безразлично и чуть грустно. Вот так и меня когда-нибудь из-за двух-трех капель какого-нибудь состава.
Знаний! Взываю к небесам, а в ответ -- тишина.
Я стою на гранитной набережной реки Фонтанки в Ленинграде, вижу себя в черных одеждах среди пустынь египетских и пытаюсь понять, что же случилось со мной за последние 22 века. У меня куча проблем жилищных. Многие годы и все жилищные. Ну, а сегодня идет борьба с моим, даже не с моим, а с соседом моей мамы за комнату общего пользования в большой коммунальной квартире, вот так она называется, но мне это не понять, потому что около 20 лет назад эта комната входила в единый блок и составляла 3 нераздельных сугубо-смежных комнаты, но вся загвоздка состояла в том, что две комнаты входили в ордер, а третья, ведущая к тем двум, нет, но раньше не было соседа Виктора. Он писатель, написал пару склочных, но уже опубликованных повестей. Ну, а я так пописываю и вспоминаю себя -- Феномена!
-- Феномен! Я через 22 века обращаюсь к тебе, к себе, что бы ты сделал? -- и не вижу на лице Феномена и тени сомнения.
-- Что надо сделать? Врага надо убить, вот так.-- Вижу, а может, и кажется. Рядом грохочет колонна грузовиков, легковых машин по жаркой и пыльной Фонтанке, я утираю пропитанный пылью пот со лба, а Феномен, пройдя 20 парсеков с холодной улыбкой на лице и взглядом, пропитанным сожалением к моей жалкой, ничего не могущей сделать с врагом природе, смотрит прямо на меня.
-- Смотри! -- и из пупка Феномена выходит голубой луч, я вижу корчущуюся жалкую фигуру соседа Виктора.
-- Смотри! -- и руки Феномена ломают шею соседу, как я открываю стручок с горохом.
-- Смотри! -- говорит Феномен и дует на Виктора, а тот становится чем-то ужасным, с поджаренной корочкой на лице, выезжающими из глазниц глазами от дыхания Феномена.
-- Мне жаль тебя! -- говорит Феномен, не сводя своего победоносного взгляда с меня.
-- Мне жаль тебя, Феномен! -- шепчу я и вижу победоносное лицо Виктора и слышу его слова: "Не по закону, не по закону магией заниматься, за меня две комиссии, и суд товарищеский я выиграю".
-- А за меня Феномен,-- шепчу я,-- и 22 века, и, может, еще что?!
Да, у меня свои проблемы. Фараон не простит, розовая вода нужна и срочно. Последние концы отрублены. Фойда уже остыл, да, но Виктор через 22 века еще нет и я вижу его победный взгляд. Меряю фарсеки уже назад, к Лойле. Глупа, как глупа, что мне делать? Ну, принесем еще в жертву дюжину молодых женщин, а компонента нет. Может, его спросить у Виктора через 22 века? Может, знает? Но он нужен сейчас. Жара, да, жара, надо идти.
И мужчина, завернутый в черные одежды своего храма, мерно идет к своей очередной смерти или рождению.
Знать, молчать, хотеть и мочь. Четыре слова впечатались в мой мозг каленым жезлом главного жреца. Нет, жег не он, вернее, он жег словом, еще вернее, не словом, а молчанием, а жезлом жег исполнитель обряда посвящения одноглазый Фу. "Хочешь ли ты быть посвященным?"-- прогудел суровый голос первого жреца храма Звездоидов, после моего многодневного сидения в холодной пещере, выход из которой перекрывала многотонная плита. "Да!"-- сказал я так же, как и спросили, с интонацией в голосе, но без слов, и на моем плече, распространяя неприятный запах паленого, засиял символ ордена. Первый этап посвящения через хотение был пройден. С Лойлой было не так, она 33 дня сидела за прялкой, и под неусыпным вниманием служительниц пела заунывное сочетание монотонных звуков: Рава, Ра Ва Ва, Мо Го Ма, и все она вытерпела, и ее "хочу" так же, как и мое, прозвучало громко и отчетливо. Бедная девочка, так хочется ее защитить от всего, чего могу. Но каждый пьет свою чашу сам! Хотеть мало, надо знать -- чего, и мочь. Что толку хотеть и не мочь, и не знать как. Многие годы ушли на кропотливый труд, затем чтобы мочь. Мочь можно все. Можно построить лестницу и дойти до неба, докричаться до Бога в гробовом храмном молчании и спросить: "Для чего?" -- а в ответ принять обет молчания. Молчать -- вот четвертый принцип Темруков. Да нет, все не так, говорить можно, но кому, да и о чем, да и для чего? Самое сложное было тогда, когда умирающая Рай просила о помощи. Мы с Лойлой делали все, что в наших силах. Рай плакала, а мы молчали, после этого первый укус гелузы появился у меня на руке, а Лойла стала старшей служницей и была допущена до 12 тайного обряда зачатия фараонов, но Рай, наша мать, умерла. Главный вопрос, что приведет к чему? Смотри немигающим оком в немигающий глаз Вселенной и жди. Знать -- третий принцип. Поднимись на небо, спустись под землю и знай, знай, знай. Пройди испытание посвященных, выбери один из 12 отравленных кубков, знать тот, который не убьет тебя, а в остальных яд один хуже другого. От одного кожа сходит чулком, как со змеи, от другого дыхание останавливается в груди и каменеет вековечным сном, а третий бросает тебя в костедробильню, но зато 12-й, чистый кубок горной воды, раскрывает перед тобой путь жреца Звездоидов, и все это стоит того. Я стою над пропастью на самом верхнем утесе Гемо. Я гол, на голове три листка лавра, золотая веревка опоясывает чресла. Три служанки курят благовония Пера. Где-то у ног, рядом и в то же время далеко внизу, шум прибоя и огромная сфера черного бархата с алмазно мерцающими и просто то ярко, то не очень светящимися звездами неба. "Знать!"-- раздается с небес, и я открываю глаза на последнем глотке того живительного 12-го кубка. Лойла в этом испытании выбирает неядовитую змею из 12 ядовитых. Вообще она молодец! Правда, всегда за ней фигура черного жреца, где бы она ни была, всегда моя фигура, и она это знает. Лойле можно все или почти все. Я люблю ее, если это слово ко мне вообще подходит.
-- Лойла,-- зову я ее.
-- Что, брат,-- отвечает Лойла нежным бархатистым голосом.
-- Последняя разработка по голубой сапфировой воде дает нам что-то?
-- Да, брат. Недавно женщина с Осто бросилась мне в ноги, ее ребенок, шестилетний Омоко, умирал от опухоли в желудке, он перестал есть, стал худеть и становился с каждым днем все слабее и слабее.
-- Ну и что?
-- А вот что, брат, я дала ей полтантала сапфировой воды.
-- И что?
-- Через две недели, пока ты ходил к Фойде, она принесла мне свои остриженные волосы в знак благодарности, более у нее ничего не было. Ребенок явно пошел на поправку, я ей дала еще пшеницы, вина и бобов, и мальчик стал есть. Недавно снова видела ее в городе, она благодарно на меня посмотрела, но подойти побоялась.
-- И правильно сделала,-- громко сказал я.-- Нужна более серьезная проработка, брось все, займись сапфировой водой.
-- Не могу, брат.
-- Почему же?
-- Сапфиры, что мы использовали в последний раз, мутны да и малы. Когда звезда Рутоков восходит над шестым полярным кругом Баронов, свет ее падает в наш уловитель и, перерабатываясь в накопителе, не дает того свечения, что завещал наш великий Ро.
Да, бедный великий Ро, последние твои испытания ты не прошел, и фараон просто отдал тебя львам, впоследствии, правда, и сам заболел. Я сижу, изумленный внезапно открывшейся мне связью между мочь, хотеть, знать и властью. И что сильнее? Один умер быстро, не прошло и года, другой умирает медленно. Да, знать бы, что за причины вызывают иные следствия.
-- Отправь гонцов к Фабрико, он и Су найдут наконец-то тебе подходящие сапфиры.
-- Хорошо, брат, я так и сделаю.
"Бездельники! -- кричит Су и грозно смотрит на четырех бледных управителей,-- если не будет через неделю больших сапфиров и сотни дюжин мелких мягких камней, всех пошлю самих в каменоломни".
Через некоторое время Лойла сосредоточенно толчет мягкие сапфиры в гранатовой ступке алмазным пестиком Ро.
Почти два года я отработал в режиме такси на своем стареньком "Москвиче", который каждый выезд уже воспринимал как последний, да и то понятно, от 16 до 18 лет -- возраст машин не самый лучший, хотя дальше и того хуже, наверное. Да, кто же знает, что дальше? И то верно, мысли: что же дальше? -- обуревали меня все сильнее и сильнее. Машина рассыпается на глазах, перед пассажирами стыдно, цены растут, народ беднеет и ездит все реже и реже. Новенькие такси-"Волги" выстраиваются в очереди в коих нет места моему "Москвичу". И в какой уже раз убеждаюсь в разумности судьбы, провидения. Вот, кажется плохо, чего уж хорошего? Деньги надо зарабатывать, а коли не научили, а сам и способен лишь "баранку" крутить? Но зачем дана голова? Наверное, не только на светофоры смотреть. Начинаю думать. Думаю долго -- день, второй. На третий, как в сказке, приходят интересные мысли. Я трезво оцениваю ситуацию. Повальное открытие разных кооперативов не для меня, да и открываются они не на пустом месте. Связи, знакомства, ранее занимаемые высокие посты на предприятиях -- все это хорошая основа для личного дела, или огромное желание много заработать,-- ни того, ни другого у меня просто нет. Нужны деньги небольшие, да и не крохотные. Просто нужны и все! И вот приходит мысль: надо сдать квартиру. Свою, конечно! Не чужую. Да, скажет читатель, ну хоть квартира есть, да и, наверное, от папы с мамой. Чего и не сдать, коли жить где есть, все как с неба упало. А вот жить-то как раз и негде кроме нее. А вот то, что с неба, это точно! Ну, а папа с мамой сами всю жизнь мучились, правда, вот бабушка... Да, она имела 3-комнатную, но это же крохи, которые чудом остались после революции 1917-го, да и то от мужа, честно преподававшего в Военно-морской академии в качестве военспеца. Большой бабушкин дом, в котором долгие годы проживало семейство Толстых, после смерти бабушкиной мамы и при попущении молоденьких наследников забрал их родной дядя, вот уж змей, наверное, был? Да и сам в нем не усидел. Большевики, хорошо усвоившие принцип "грабь награбленное", оставили дом за собой. Ну, пожила бабушка в 3-комнатной на Васильевском острове в городе Питере лет так 8 и была уплотнена семьей, по закону коммунистов, не приведи, Господи, даже врагу таких соседей. Мои же отправные квартирные данные по приходу из армии были и того хуже. Одна большая комната 30 кв.м. на Литейном проспекте с бабушкой и мамой. А тут как раз я собирался жениться, но, видимо, нет ситуации более полезной для человека во всех отношениях, чем ситуация безвыходного положения. К тому времени мой отец жил уже отдельно от нас с новой женой в приличной квартире, Луна перетянула, а его комнатка, небольшая уютная комнатка на тихой улочке пустовала уже какой год. Я человек от природы гордый и независимый, не говоря впрямую ни слова отцу, внушаю ему мысль: предложить эту комнату мне в свете моих ближайших планов, связанных с женитьбой. Попросить-то стыдно. О чудо. Действительно, отец предлагает мне свою комнату для съезда. Очень быстро, за 21 день я нахожу обмен. 3 сугубо-смежные плюс одна изолированная комната в самом центре, у Невского проспекта, куда мы все и въезжаем благополучно: я, моя жена, мама, бабушка и по прописке отец, но живет он, естественно, у своей жены. Некоторая недобросовестность, проявленная мною во время обмена, обернулась для меня, в дальнейшем, через 15 лет, полуторагодичным сложнейшим проживанием с соседом Виктором. Моя недобросовестность заключалась в том, что женщина, с которой я осуществлял обмен, имела аллергию на кошек и собак, а к моему несчастью, огромная овчарка, наверное, собака Баскервилей просто щенок по сравнению с ней, и кот размером с овцу, почти как Бегемот у М.Булгакова, проживали у моих соседей по квартире. Но желание создать свою семью в своей комнате было так велико, что и речи не было по такому пустячному поводу расторгнуть обмен.
Несколько лет мы прожили спокойно, а затем целая обменная жизнь, в течение 15 лет на чемоданах, в процессе 14 обменов и 7 переездов у нас рождается дочь. И вот наконец, мы въезжаем в квартиру, ну просто с неба свалившуюся, 4-комнатную, со всеми удобствами, сталинскую. Моя маленькая предыдущая 3-комнатная квартирка с ванной на кухне и коридором, где не разойдутся две пообедавшие собаки, путем сложнейших комбинаций, обменов, разменов, уговоров, обещаний и доплат превращается в 4-комнатную в ужасном состоянии квартиру. Две семьи сильно пьющих, а также сильно дерущихся, по-русски, на топорах, на сапожных лапах, людей выезжают из этой квартиры. Я с огромной радостью оплачиваю их переезды, даю еще пол-ящика розовой воды в приплату за согласие обмена. И вот я уже осматриваю площади будущего грандиозного ремонта.
Недавно я заметил одну интересную вещь. Не знаю, как у кого, а мне все достается в этой жизни для улучшения: старенькая машина, старенький, еще в 1917-м году построенный, деревянный дом под Псковом, купленный с приятелем напополам, для улучшения то ли дома, то ли приятеля, то ли того и другого сразу, ну а теперь и квартира! И полтора года кропотливого ремонта от восстановления дверных проемов, по каким-то необъяснимым для меня причинам они тоже были частично вырваны, как и куски лепки с потолка. Красивые, еще при Сталине сработанные, двери висели на еле держащихся петлях и смотрели через одно выбитыми стеклами в черный страшный коридор, наполненный старыми встроенными шкафами, звонками, счетчиками, до косметического ремонта. Меня в жизни все чему-то учит, так и квартира учила меня терпению, но зато через полтора года, получив огромный опыт, я вышел из блестевшей новой краской, побеленной, восстановленной квартиры, вышел на улицу и заулыбался щербато проглядывавшему через верхние этажи солнцу. Как улыбка художника, в квартире была сделана домашняя мини-сауна и много других нужных и приятных глазу вещей. Прожил я в ней еще два года, пока работал в режиме "такси". И вот новая мысль: что у меня есть еще ценного? Кроме моей головы, которая, как показала практика, никому не нужна. У меня есть квартира! Ее можно сдать людям, умеющим пользоваться своей головой лучше, чем я. Решение созрело, в согласии своей жены я не сомневался, вот с мамой посложнее, правда, и она сговорчивый человек, если немного поднатужится, вспомнит, как 4 года в окопах, так и согласится, все равно хуже не будет. Напрашивается логический вопрос, где жить? План уже созрел. Теща из далекого города Павлодара уезжала в Германию, она, как и моя жена, советские немцы, категория людей, к которым несколько настороженно относилось наше общество. Хотя чем они отличаются от нас? Язык и то давно забыли, а кто и вовсе не знал, может, только в работе они поаккуратнее нас, русских, за что, наверное, не любимы. Перспектива пожить в другом городе меня не пугала, ну год-два, и вот почти с прощальным визитом я прихожу к своей сестре, которая и поныне живет недалеко от меня. Объясняю ей всю ситуацию, она женщина понятливая, а с некоторых пор и сердобольная, без лишних рассуждений, обсудив все с мужем, решается пригласить пожить нас в свою однокомнатную квартиру. Фантастика! Комната у нее большая, примерно 28 кв.м., но, однако, их трое с котом, да и нас четверо с котом. Ну ладно, люди, на то мы и люди, чтобы договариваться, ну а коты?
Корректирую ее план и предлагаю разделить ее комнату на две здоровой 4-метровой стеной в высоту. План принят всеми. Три месяца напряженной работы при отсутствии материала и минимальные вложения, и у моей сестры вместо одной большой распрекрасной однокомнатной квартиры появляется маленькая, но вполне пригодная для жилья двухкомнатная квартира, а если туда приплюсовать маленькую черную коробочку без окна, но с диваном, которую занимает моя племянница, то и вообще получится трехкомнатная квартира. Многие наши знакомые после спрашивали: как вы живете там все вместе? Даже странно. "Хорошо,-- отвечаем мы,-- дружно, что не всегда случалось, занимая каждый свое". Нам отводится небольшая, но удобная 12-метровая комната, я строю мебель по индивидуальному проекту, мебель, уходящую в высоту. Попробуй из 4-комнатной в 12-метровую, но за плечами опыт обменов, да и огромное желание решить денежные проблемы. Дальше начинается почти мистика! Борьба двух начал всегда и во всем и на этот раз тоже.
-- Борьба двух начал,-- говорил я сестре Лойле.-- Надо только работать, наши знания не нужны людям. Они получат их, попользуются кто чем сможет, чем не смогут, то обсмеют, растрепав на базарных площадях Кифу.
-- Нет! Свое, что знаю, то отдам людям,-- говорит Лойла.
Ну, уж действительно сумасшедшая, ладно бы кому, а то некому, как в пустыне! Выйди на крышу любого дома, брось монеты, тут же драка, а скажи, что знаю, люди, как вам помочь, стащат с крыши, да и побьют еще. Лойла кротко улыбается, наводя свет звезды на большие чистые, как озера, сапфиры Су. Жидкость с темным осадком мелких сапфиров искрится, играет, какие-то спирали вкручиваются в нее и уходят, растворяясь в глубинах ее водных тайн. Нутром чувствую, получится в этот раз, точно, все дело в эффекте, раньше на мутных и на плохо отработанной технологии болезни опухолей только консервировались, а теперь должно получиться, правда, время -- еще целых 6 месяцев вода должна стоять в освинцованных глиняных сосудах, стенки которых облиты специально полученной керамикой, и на глубине 3--5 метров в холодных подземельях, где день и ночь капает вода и мхи расползаются по стенам причудливыми узорами.
Да, это поможет, может, мне однажды, а вдруг место верховного освободится, а вдруг дочь фараона заболеет опухолью, ну хотя бы уха, и если фараон раньше меня не убьет, а я спасу его дочь от опухоли, то я стану верховным, и тогда порядки в монастырях сменятся, храмы начнут работать больше на Космос. Я изменю порядок в Египетской армии, я призову талантливых молодых людей в храмы, я сломаю прогнившую кастовость и волью свежие реки чистой азиатской крови в слабо текущую египетскую кровь. Я посажу на престол нового фараона, из приверженцев моего культа. Я получу великий жезл, который не добыл себе Ро, и все брошу к ногам первого Богом посланного несмышленого юноши, пришедшего по дороге ВЕЛИКОГО ПУТИ. Я слишком мудр, чтобы чего-то по-настоящему хотеть или от чего-то по-настоящему расстраиваться. Хотя вот Лойла все же занимает мое сердце. Юноши, соискатели ее благосклонности, терпят неудачи, да то и понятно: тупы, глупы и смешны, а те, кто мог бы, им не до нее, но я стану верховным и тогда я найду способ сделать ее женой будущего фараона. Правит не тот, кто на троне, а тот, кто за троном и кого не видно. От таких приятных мыслей меня оторвало сухое покашливание Рамезы: "Феномен, все мечтаешь, а тем временем ему хуже да хуже, где жертвенные девушки, почему ты затягиваешь большое жертвоприношение, где окончательный компонент розовой воды? Фараон уже не только не смотрит на меня как на женщину, а и вообще плохо себя чувствует -- бледнеет без причины, холодная испарина покрывает его лоб, а ночью выкрикивает имя духа Согды и закатывает глаза. Я боюсь его потерять".
Да, рано еще его терять, думаю я.
-- Ведь сам знаешь, Фолаба,-- продолжает Рамеза,-- тогда двинет свои тысячи на город Кифу и займет место фараона.
-- Не беспокойся, Раме, не дадут ему этого сделать.
-- Что,-- кричит Рамеза,-- этот плюгавый лысый мудрец, который уже не отличит финик от камня или ракушки!
-- Да, да он, не смотри, что глуп да стар. Я тебе сказал, что он не даст,-- устало возражаю я Рамезе.
-- Ну, смотри, с тебя спрошу, если что не так, а пока посмотри, что это у меня, под коленями рези какие-то, да и низ живота тоже.