Ненавижу болеть. Всегда ненавидел.

Валяешься целыми днями и то проваливаешься в вязкую дремоту, то надрываешься от кашля, озноба, ломоты в костях.

В этот раз было особенно паршиво - я бредил. Открывал глаза - и видел бегущую по улицам собаку или город, перевернутый вверх дном, или кровавых младенцев, разевающих рты в беззвучном крике. Закрывал - и уши наполнялись бессвязным бормотанием, шепотом. Ворочался с боку на бок, пытался хотя бы отвернуться от навязчивых образов, но они обступали меня со всех сторон, толклись, громоздились. И душили, душили.

Сложно сказать, действительно ли я просыпался или это было очередное порождение болезни, но время от времени перед глазами возникало нечто, напоминающее мою мастерскую.

Чернота окна.

Скалящиеся из угла картины.

И дверь в конце комнаты, с мутным полусветом, проникающим из коридора сквозь ее матовое стекло.

Отчего-то эта дверь с блеклым прямоугольником была очень приятна глазу. Я подолгу мог смотреть на нее, чувствуя, как тонет тело в спокойствии и неподвижности, - а потом снова проваливался в дремоту. В бред.

В одно из таких пробуждений дверь вновь выросла передо мной. Матовое стекло разливало по комнате вязкую патоку света. И прямо посреди его потоков, взрезая светлый прямоугольник напополам, стояло... нечто.

Вся в черном, высокая и тонкая - не стройная, а именно тонкая - она до дрожи напоминала насекомое. Узкие бедра, худые, как палки, ноги. В левой руке дымно тлела сигарета, едва освещая острый подбородок и тонко змеящиеся губы. Под ними влажно поблескивали мелкие хищные зубы.

Я растерянно моргнул. И с изумлением обнаружил, что нисколько не удивлен появлением незнакомки здесь, в запертой квартире. Я словно знал, что всё так и будет... Но откуда?

Мне вдруг стало холодно. Очень холодно.

- Кто вы? - сорвался шепот с моих губ.

Девушка не спешила отвечать. Пришпиливая меня, как бабочку, колючим взглядом, она неторопливо затянулась - в темных глазах шевельнулось что-то скользкое - и тягуче выдохнула. Мастерскую заволокло плотное облако дыма. Только после этого она ответила вязким, небрежным тоном:

- Ты знаешь.

Дым дошел и до меня, едкий, оседающий на языке пепельной горечью. В горле царапнулось что-то острое.

- Я... - неясный хрип, - Я впервые вижу вас.

Легкие сжались, и меня свернуло пополам в приступе кашля. Комната побелела, как перед обмороком, грудь налилась тяжелой, тупой болью. Девушка продолжала курить, невозмутимо и даже с какой-то насмешкой глядя на меня сверху вниз.

Когда приступ прошел, я едва смог разогнуться и отнять руку ото рта. На ладони влажно блеснула ледяная крошка, смешанная с чем-то темным, густым. Кровь.

Губы девушки свились в презрительную ухмылку. Глаза маслянисто бленули.

- Впервые, - протяжно повторила она, словно смакуя слово, - Неужели?

И плавно перенесла вес с одной ноги на другую, с нечеловеческой, змеиной грацией. Сигарета вспыхнула неожиданно ярко - и осветила глаза без белков, залитые чернотой, узкое лицо и странно подвижные волосы. Я сощурился... и отпрянул назад, вжимаясь в спинку дивана, - ее волосы кишели хитиновыми спинками, цепкими лапками... Меня вдруг осенило, что и глаза ее - не глаза вовсе, а нечто, копошащееся в пустых глазницах.

- Вспоминай, - прошелестело существо. Нога, затянутая во все черное, пнула что-то, - Вспоминай же!

По коже пробежалась щекотка. Я опустил взгляд... и захлебнулся в истошном крике: на меня смотрели плотоядные паучьи глазки; вся правая рука, от кисти до плеча, утопала в черноте мохнатых телец, проворных лапок.

- Убирайтесь! - завопил я, судорожно отряхиваясь, - Пошли прочь!

Кинулся к выключателю, и свет затопил комнату. Пустую комнату. Ни девушки, ни пауков. Одни только чудовища кривились по углам мастерской, придавленные мольбертами, рамами и банками с красками.

- Черт подери, - голос срывался, - Черт подери! Что это было? Сон?

...Но в воздухе еще витал призрак пепельной горечи. И стылый холод никуда не делся - меня по-прежнему бил озноб.

- Всего лишь кошмар, - пробормотал я, растирая виски, - Болезнь. Бред...

Взгляд мой метался по комнате - и вдруг запнулся о небольшой прямоугольный предмет, лежащий возле двери, размером всего в четверть альбомного листа.

...Нога, затянутая во все черное, пнула что-то...

Подойдя поближе, я опасливо ткнул предмет босой ногой. Холстина, накрывавшая его, сдвинулась, обнажая картина в раме из темного дерева. В углу стояла размашистая подпись. Моя.

Я наклонился, разглядывая полотно... и едва не задохнулся.

Не узнать его было невозможно. Одно из ранних - тогда люди на моих картинах еще были похожи на людей...

Воспоминания начали прибывать стремительно - удушливые, едкие, горло сдавило.

"Не хочу вспоминать. Не сейчас. Пожалуйста... только не сейчас!"

Я отшатнулся и почти вывалился в коридор. В зрачки тут же вгрызлось желтое зарево света - то была лампа, все эти дни подсвечивавшая матовую дверь. Шипя от боли, щуря ослепленные глаза, я почти наощупь добрался до кухни.

И замер на ее пороге.

В раковине громоздилась заляпанная посуда, на столе - кружки, покрытые трупными пятнами спитого чая; от мусорного ведра отчетливо тянуло гнилью.

К горлу подкатила тошнота. Хотелось сейчас же убраться, помыть посуду, да хотя бы мусор убрать. Но я смог только поставить чайник на плиту и упасть на табуретку, прикрыв веками воспаленные глаза. Озноб прошивал меня насквозь. В ушах гудело. А в голове, точно мантра, повторялись и повторялись слова девушки из сна.

Впервые. Неужели?

Неужели?

Неужели?..

Свист чайника стегнул меня, точно хлыст, и едва не завалил на пол. Я медленно, тяжко встал, хватаясь за край стола. Потянулся к единственной чайной коробке - на дне ее сухо перекатывался сморщенный лист. Последний.

"И чай... закончился".

Подхваченный кипятком, лист вздрогнул и начал быстро разрастаться, суча острыми лапками по керамическому дну. Я тупо смотрел на него.

"А еда", - мелькнуло в голове, - "Осталась ли еда?"

В ближайшем шкафчике руки нашарили одну пустоту. Скрипнула дверца второго шкафчика - третьего - пятого - но и за этим скрипом не было ничего, кроме мертвых утроб пустых банок, свертков. Еды дома не было. И денег, как выяснилось, тоже - в карманах завалялась лишь жалкая горсточка монет. С коротким, насмешливым звяканьем они перекатывались по ладони.

"Господи, сколько же я болел? Две недели? Три?"

По взмокшей пряди волос медленно скатилась капелька пота и, сорвавшись вниз, разбилась о пол. В желудке скручивалось дрянное ощущение: что-то среднее между голодом и тошнотой.

"Когда я ел в последний раз? Несколько... дней назад?"

Смутно припомнилось, что незадолго до болезни приходила Таня вместе со своим мужем. Приносила еду, немного денег. Почти наяву я увидел ее робкую улыбку, щенячий взгляд - и мягкие руки, обнимающие меня на прощание. Она всё время улыбалась. Мои зубы отчетливо скрипнули. Взять бы эти деньги да бросить ей прямо в лицо. Накричать, выставить за дверь...

Усмешка исполосовала моё лицо. Я точно знал, что никогда не сделаю этого. Хотя бы потому, что на всё готов ради своих картин... Этих чертовых картин... На всё - на унижение, отвращение и даже гадливую ненависть к себе.

Знала ли сестра об этом?..

Стол передо мной медленно раскручивался, грязные чашки гнулись и кренились к бежевой клеенке.

- Сосредоточься... - руки мои стиснули виски, - Ты ведь думал о чем-то... Хотел что-то сделать...

В локоть впились жесткие кругляшки.

"Ну, конечно же! Деньги. Нужно сходить на почту, уже должны были прислать за те работы. А потом в магазин - куплю еду, таблетки..."

Сгрудив монеты в карман, я осторожно, вгрызаясь пальцами в стены, вышел в коридор. Вход в мастерскую молчаливо чернел совсем рядом. Темнота за ее порогом казалась почти живой. Дыхание мое стало громче и чаще. Я наскоро оделся и уже собрался вылететь на лестничную клетку - как вдруг заметил картину, валявшуюся под ногами. Ту самую

Жуткий взгляд в сторону мастерской.

"Разве... разве она не оставалась в комнате?"

Осторожно, точно гадюку, я поднял картину двумя пальцами и уже собрался забросить в жадную черноту комнаты - но вместо этого почему-то сунул ее во внутренний карман пальто. И только после этого захлопнул входную дверь за своей спиной.

Низкий вой подъезда перемежался разнообразными звуками из соседних квартир: визгом детей, руганью взрослых, шкворчанием масла. Лампочка на площадке мигала, то освещая исписанные, грязные стены, то погружая их во мрак. Единственным постоянным источником света было треснувшее окно на пролёт ниже. Под ним разрасталась слякотная жижа.

Хватаясь за поручень и оступаясь почти на каждой ступеньке, я сошел вниз, открыл ржавую дверь - и едва не захлебнулся: ветер влепил мне ледяную пощечину. Улицы стыли в удушливых объятьях метели.

Я отчаянно закашлялся и попытался прикрыться рукой, но в голую кожу тут же вгрызся ветер. Перчаток в карманах не оказалось.

"Разумеется, картину ты взять не забыл, а вот перчатки..."

Возвращаться не хотелось до одури. Пришлось опустить голову пониже, зарыться руками в карманы тощего пальто - и так идти.

Шел я по памяти, вонзаясь взглядом в белую простыню снега. Глаза щурились, тело вздрагивало от каждого особенно сильного порыва ветра.

"Холодно. Господи, как же холодно..."

В голове мешалась серая каша бессвязных воспоминаний и мыслей. Чаще всего почему-то возникал образ Тани: пшеничные волосы, круглое лицо, широкий нос, усыпанный веснушками... Заурядная в общем-то внешность. Только глаза и могли запомниться: теплые, мягкие, они напоминали о нежной бархатистости сепии.

Даже тогда, измученные, с осколками боли на дне зрачков, они были мягкими и теплыми.

Даже тогда.

- Хватит думать об этом, - процедил я сквозь зубы, - Хватит.

И прибавил шагу, продираясь сквозь упругие волны метели.

Совсем скоро среди снежных вихрей проступил силуэт нужного дома - вытянутый и приземистый, облицованный мелкими плитками - и заветная лестница под синевато-белой надписью: "Почта". Желудок сладко заныл в предвкушении ужина.

Моя нога уже припечатала первую ступеньку, когда дверь распахнулась и, заполонив собой весь проем, вышла женщина. Лестница была очень узкой, и пришлось отступить в сторону, давая проход. Но женщина не спешила спускаться. Она повернулась так, что прямо перед моими глазами оказался ее зад, туго обтянутый леопардовой дубленкой, и начала чем-то бряцать.

- А нельзя побыстрее? - грубовато спросил я.

Зад покачнулся, послышалось неловкое "ой", и на кафельные ступени, занесенные снегом, звякнули ключи. Женщина обернулась, и ярче даже уличных фонарей заискрились зеленые тени, густо покрывающие верхние веки ее глаз.

- Пройти? - хохотнула она, - На почту, что ль?

Я неприязненно скривил губы. Отвечать не видел смысла - за дверью не было ничего, кроме почты.

Женщина грузно нагнулась за ключами, отряхнула их от снега и только тогда ответила:

- Так я ж закрываю ее! Шесть часов, дорогой. Всем отдыхать надо!

И взгляд мой некстати рухнул на синюю табличку, гласившую, что почта работает до 18.00.

В виски точно ввинтилась тоненькая игла.

Я молча отступил от лестницы, под сень деревьев, и повел бессмысленным взглядом по улице. Дома истекали желтыми пятнами окон; снег хлестал их серые бока. Есть хотелось до одури.

"Домой? Нет, не могу... вдруг та девушка... то существо еще там? Тогда... куда же?"

Меня потянуло в проём между домами. Замелькали чужие дворы, залитые дрожью, холодом и крупными хлопьями снега. Небо над головой молчало: ни единой звезды на его грязновато-красном теле.

Следы моих ботинок тянулись всё дальше и дальше, пока я вконец не продрог и не остановился посреди ледяного безмолвия. Красный шарф, обернутый вокруг шеи - подарок сестры - горел в темноте. Глаза слипались.

И тут я увидел ее.

Шагах в пятидесяти от меня приютилась красно-синяя будка со стеклянными вставками. Внутри извивалась серебристая змея провода, неподвижной тяжестью стыла трубка. Таксофон. Пальцы машинально огладили друг друга, словно перекатывая пыль сепии по коже.

"Позвонить Тане? Попросить... немного?"

Просить было гадко до тошноты. Оставшихся денег вполне хватило бы на какую-нибудь мелочь вроде хлеба и килограмма картошки, на аспирин - и всё же, всё же... От неосторожного, слишком глубокого вздоха в груди раздался отчетливый хрип. По языку растекался металлический привкус крови.

"Так и подохнуть недолго", - со злостью подумал я и нехотя зашел в стеклянно-металлическую коробку. В ней оказалось не теплее, чем на улице, но по крайней мере ветер не швырял в лицо колючие снежинки. Торопливо, чтобы не передумать, я забросил в таксофон несколько монеток, прощелкал кнопками и прижал трубку к уху.

Гудок.

Трубка неприятно липла к пальцам. Что за руки трогали ее? Небось грязные, покрытые липким жиром...

Еще два гудка. Протяжные, гнусавые.

В будке отчетливо был слышен каждый исходящий от меня звук - сипящее дыхание, скрип сапог, шелест пальто о металлические перекладины. Иногда эти звуки словно уплывали - и слышно было только, как лихорадочно бьется кровь в висках.

Семь гудков. Медленно, очень медленно я начал опускать трубку, всё еще надеясь, что вот сейчас сестра ответит и в грязной будке зазвучит ее теплый голос...

Как же я ненавидел себя за эту надежду.

Девять гудков. Мертвая трубка повисла на рычаге. Бесполезно...

Снег снова замельтешил перед глазами, заволакивая дома, людей и дворы белесой дымкой, ветер вонзился в лопатки. Я устало переставлял ноги, ежась так, что видел лишь красноту шарфа да серый пепел снега. Куда я шел? Не знаю. Но перед глазами отчетливо стояли мутный полусвет, темнота по углам - и эта змеиная усмешка на белых губах... Никак не удавалось вспомнить, было ли это сном или просто сюжетом для картины, но от одной мысли о возвращении губы мои кривились и дрожали, а внутренности переплавлялись в тугой липкий ком страха.

Вскоре уединенные дворы сменились оживленными улицами. Вечерняя мгла зарябила от обилия неоновых вывесок, фонарей, выжигающих даже белизну снега. Люди спешили, толкались, и меня мотало из стороны в сторону. Голова кружилась. Очень хотелось пить.

- Смотри, куда прёшь! - рявкнул вдруг кто-то.

Мир накренился - расплескался - и я увидел перед собой влажный блеск асфальта. Ладони мои были распяты в уличной грязи, в колени просачивался мокрый холод слякоти. Чужие ноги - со всех сторон. Они огибали меня и спешили, неслись дальше, ни на миг не останавливаясь.

"Неужели все... все пройдут мимо?" - с горьким отчаянием думал я, - "Неужели никто не поможет?"

Ноги всё мелькали и мелькали мимо.

И я осекся, на секунду представив себя со стороны. Заросшее клочковатой бородой лицо, грязные струйки волос, стекающие до лопаток... И в засаленном пальто, мешковатом, точно снятом с чужого плеча.

"Я ведь выгляжу как бездомный", - пришла неожиданная, полная щемящей тоски мысль, - "Как самое презренное существо... Никто даже смотреть не будет! Я для них... Я пустое место. Ничтожество".

Внутри меня точно что-то опустилось. В груди стало пусто.

"Неужели это и есть... одиночество?"

Я медленно поднял голову и прямо над собой увидел алую букву "М", пылающую на фоне черно-серого города. Метро.

"Таня... только она осталась. Пусть, пусть хоть тысячу раз виноват перед ней, но... но я не могу без нее. Не могу. Поеду к ней, и тогда..."

Отяжелевшие руки уперлись в шершавый асфальт, и я кое-как поднялся. Метрах в десяти от меня была лестница, ведущая вниз, к стеклянным дверям с алыми надписями. Они ходили туда-сюда, впуская и выпуская темные массы людей. Я опустил свой треснувший сапог на первую ступень и начал спускаться в каменную утробу, всё ближе к трепещущему стеклу. Красная буква "М" поднималась всё выше и выше, нависая над головой тревожным росчерком, но вскоре исчезла за грудой бетона. В лицо ударила духота. Сил на то, чтобы радоваться теплу, не осталось.

Я выскреб из кармана всё до последней монеты и купил поездку - билет алым мотыльком впорхнул в руку. И едва встал на эскалатор, тянущий всё ниже и ниже, под землю, - в горле запершило.

"Черт возьми, да почему именно сейчас? Почему?"

Першение переросло в жжение, расползлось до самой груди, сдавило ее - и меня скрутило пополам от невыносимого, осточертевшего кашля... Я кашлял злобно, надеясь, что все-таки задохнусь - и эта пытка наконец прекратится. На глазах закипали слезы.

Но прекратился кашель столь же резко, как и начался: едва только эскалатор опустил меня к самой платформе. Струйки пота щекотали виски и затылок.

Пошатываясь, я сошел с ребристых ступеней. Оглянулся - и, все еще хватая воздух разинутым ртом, застыл в немом вопросе: не сон ли это?..

Повсюду копошились люди. Меха, пуховики, кожаные ботинки, лаковые туфли, круглые вязаные шапочки... И ни одного лица. Грохот вагонов. Визг. Крики. Смех. Мир казался нереальным, похожим скорее на ад, чем на обычное метро.

На платформу выкатился длинный металлический червь, с пылающими углями желтых глаз. В его туловище раскрылись двери, и на платформу хлынула волна людей. Выждав, пока она иссякнет, я неуверенно зашел внутрь, чувствуя, как разливается тревога по всему телу.

Вагон был полупустым. Я почти упал на одно из сидений, придавленный слабостью. Веки смежились сами собой, и поплыли со всех сторон разноцветные круги. Поезд грохотал и сипел.

Меня охватило вязкое забытье. Тело мое точно тонуло в чем-то липком, похожем на кисель...

А потом - словно щекочущая боль пробежалась по коже. Это был взгляд.

Разлепив отяжелевшие веки, я осторожно скосил глаза влево. И помертвел.

Одна нога была закинута поверх другой, верхняя слегка покачивалась. Узкие лодыжки, туфли на каблуках. Поза - расслабленная, ленивая. Кожа, и без того неестественно бледная, казалась еще бледнее, оттененная темной одеждой и слегка волнистыми волосами цвета вороного крыла. Антрацитовые глаза неотрывно следили за мной. Свет тонул в них, как в черной дыре, и не вырывался ни единым бликом.

Это... она?

- Что вам нужно? - вырвался у меня сдавленный вскрик.

Девушка подняла руку и со странным, выжидающим выражением коснулась ею своей груди, возле сердца. Рука моя вдруг шевельнулась и, точно в отражении, повторила ее движение - и напоролась на прямоугольный уголок, слегка выпирающий из-под пальто. Картина.

- Вам нужна эта картина? - сиплый шёпот. Девушка только насмешливо выгнула бровь.

Грудь разламывалась от дикого биения сердца. Закоченевшими пальцами я расстегнул верхние пуговицы пальто, достал картину в раме из темного дерева. И замер.

... ветер, смешанный с белым пухом, тихо веял над полями, бродил между цветами и травами. Небо - серое, пасмурное, но словно напоенное светом. Где-то в левом углу стояла маленькая женщина, покачивающая ребенка на теплых, заботливых руках. Глаза ее были цвета сепии...

В горле заскребся колючий ком. Глаза сдавило.

- Теперь вспомнил? - шелестящий голос раздался над самым ухом. Жесткая рука девушки впилась в спину - и кашель снова расколол мою грудь.

Капли крови срывались с губ, растекались по картине. Одна из них прошла между женщиной и ребенком.

- Вспомнил? - прошипела девушка, нависая надо мной.

Глаза сдавило еще сильнее, по щеке медленно покатилась соленая влага.

- Вспомнил?!

Поезд грохотал и сипел. Визжали колеса.

- Да... - бессильная бабочка шёпота.

Слеза сорвалась со щеки и упала на картину. Линия, рассекающая женщину и ребенка, расплылась. Алое пятно поглотило младенца.

- ... это я убил его.

И воспоминания, так долго прятавшиеся внутри, расплескались - и затопили меня.

Сестра металась по мастерской, кусая губы и плача.

- ... ты так изменился... Всё эти чертовы картины! Ненавижу их! Ненавижу!! - кричала Таня. Глаза цвета сепии сверкали от отчаяния.

Мои губы кривились в ухмылке. Она казалась похожей на глупую наседку.

- Когда ты в последний раз выходил отсюда? Разговаривал с людьми? Боже мой, ты стал таким... таким...

- Свободным? - ядовито подсказал я.

У Тани побелели и странно задрожали губы. Она вдруг схватила нож для заточки карандашей и прежде, чем я успел остановить ее, исполосовала несколько картин. Сюрреалистические чудовища кривились, разевали свои пасти и скалились на нее.

- Брось! - закричал я. Ощущения были такими, словно она резала не картины, а меня, по живому телу, - Брось! Сейчас же!!

Сильный толчок. Нелепо взмахнув руками, сестра завалилась на одну из картин. Перед глазами у меня всё побелело, и на несколько секунд сознание словно куда-то уплыло... А потом вдруг я увидел свою ногу, занесенную в очередной раз, и сестру, корчащуюся на полу. Таня рыдала, пыталась прикрыть руками округлый живот...

Через несколько дней она потеряла ребенка.

Врач сказал, что она бы все равно потеряла его, говорил что-то о наследственности. Но я знал. Всегда знал, что кровь младенца - на моих руках.

Женщина с картины смотрела куда-то вдаль и улыбалась.

Улыбалась.

Объявили мою станцию. В вагоне было пусто. Как сомнамбула, я вышел на гулкую безлюдную платформу и медленно побрел в ту сторону, где жила сестра.

Вокруг толпились воспоминания. Я брёл, расталкивая их, но они не исчезали, а только ярче разгорались.

Несколько месяцев после того случая мы не общались. Сотни раз воображение рисовало мне наш разговор - как сестра будет разбрызгивать злые слезы, обвинять, а я - держаться холодно и отстраненно; во всех подробностях оно рисовало даже мой первый взгляд - равнодушный, точно передо мной мотылек, случайно залетевший в дом... Но едва только пальцы мои тянулись к телефону, едва только ноги касались порога, как меня бросало в дрожь. Руки начинали трястись, как у полоумного, и до боли ясно я осознавал, что на самом деле хочу одного - упасть на колени и вновь ощутить под своей щекой тепло, хранящее в себе новую жизнь. Жизнь, загубленную мной.

Она звонила. Много раз звонила. Но я не мог заставить себя даже подойти к телефону, и он продолжал темнеть на пыльной полке. В конце концов Таня приехала сама - и прямо на пороге, едва открыв дверь, я ощутил мягкие руки вокруг своей шеи и слезы на плече.

Наследственность. Конечно же, она винила во всём наследственность. И теплые глаза цвета сепии лучились сочувствием - ко мне. Не к себе.

Она вновь стала помогать. Находила новые заказы, рассказывала о моих картинах, привозила еду, деньги... И я принимал. Сотни раз представлял, как выставлю ее за дверь, как перестану принимать незаслуженное - и продолжал паразитировать. Всё из-за этих картин... Эти чертовых картин!..

Я брел, и огромные серые уроды, щурящиеся пятнами окон, нависали надо мной, дышали в макушку. Их взгляды опускались на плечи свинцовой, удушливой тяжестью.

Где-то на середине пути появилось чувство, что кто-то идет за мной. Под фонарем мелькнула серая тень. К тому времени мои ноги уже еле двигались от вязкой усталости, но я все равно прибавил шагу. Хрипение в груди становилось всё более отчетливым.

Тень не отставала.

"Быстрее. Быстрее!"

В несущихся мимо переулках мне мерещились змеящаяся улыбка и мертвые провалы глаз. Язык горчило, как от пепла.

"Она пришла за мной", - стучало в висках, "Пришла!"

На очередной ограде ноги подломились, и я со всего размаху рухнул прямо на асфальт. Руки обожгло, снег налился вишневой чернотой.

И шею ткнулось что-то мокрое и холодное.

Перед глазами всё побелело от ужаса. Я обернулся, замахиваясь для удара... и увидел внимательные глаза на светло-песочной морде. Хвост ходил из стороны в сторону, разметая снег. Собака.

В груди затрясся смех.

- Идиот, - натужный хрип,- Собаку... собаку испугался!

Псина нависла надо мной и лизнула в щеку теплым языком. Я попытался отпихнуть ее, но руки плохо слушались. Она стала облизывать мне лоб, глаза, покрасневшие саднящие руки. В конце концов я сдался и бессильно обмяк.

Собака тем временем улеглась рядышком и положила морду и лапу мне на грудь. Глаза были прямо напротив моих. Я неловко потрепал ее за ушами и невольно поразился - до чего же живой и осмысленный взгляд был у псины... И псиной-то не назовешь. А глаза - необыкновенного цвета, напоминающего о лете и васильковых полях.

"Тех самых... мы бегали там с сестрой... Родители еще были живы".

И чем дольше я вглядывался в глаза собаки, тем яснее вставали передо мной те васильковые дни. Уши наполнялись детским смехом, шепотом трав, ноздри трепетали от удивительных запахов цветущих полей...

Но стоило отвернуться - и наваждение прошло. Небо потускнело и нависло над нами уродливой грязно-коричневой кляксой. Снег уже не мельтешил перед глазами, но все еще падал - мягкими, крупными хлопьями.

- Кто ты? - выдохнул я, вновь утонув в глазах собаки. Холод асфальта всё глубже проникал под одежду, - Ты пришел за мной? Я... я умру сегодня, так ведь?

Снег гасил все звуки и всё сыпался, сыпался. В васильковых глазах читалось острое сочувствие и... обреченность?

- Странно, мне ведь даже не страшно. Утром боялся, а теперь вот... очень тихо. Только вот Таня...

Одеревеневшей рукой я достал картину.

... женщина с ребенком на руках среди качающихся трав...

Пятна крови присохли к холсту коричневатой коркой. Я осторожно поскреб их, открывая уязвимое тельце младенца, уютно спящего на руках у матери. Мир заколебалось, слёзы сдавили глаза.

Не знаю, сколько минут или даже часов прошло. Но через какое-то время рядом выросла высокая тонкая фигура, затянутая во всё черное.

- Это ты, - прошептал я, улыбаясь ей, как старой знакомой. На моих губах пузырилась кровь.

Она тягуче затянулась сигаретой и выдохнула дым вверх, в грязь неба. Собака еще плотнее прижалась к моему боку, но не испуганно, а как бы успокаивая.

- Я же говорила: мы встречались.

Глаза ее казались бездонными, точно две дырки на белом лицо.

- Неужели пора? - моргать становилось всё тяжелее, ресницы слипались, - Я ведь так и не успел...

Она склонилась надо мной и запечатала слова внутри, прижав тонкий палец к моим губам.

- Так все говорят, - проговорила девушка, - Но всё идет так, как задумал ты сам, еще до прихода сюда.

- Таня... - вырвалось у меня со всхлипом, - Я так виноват перед ней...

Черные глаза смягчились.

- Вот видишь - самое главное ты успел, - она улыбнулась, - А теперь спи.

Веки мягко прикрылись. Тихо шуршал снег. Собака ворочалась и тихонько посапывала, точно баюкая. Я обнял ее, зарылся лицом в густую шерсть - и стало вдруг невероятно тепло, так тепло, как не было уже давно.

- Глаза моей матери будут цвета сепии... - прошептал я. И уснул.