- Как часто люди пытаются, возможно, нехотя, поддержать сложившееся представление о чем-либо. Кто бы подумал, для чего красить стены лечебницы для умалишенных в желтый цвет. Однако...Однако, вот пожалуйста, раздражающе желтый цвет. Он не дает покоя не только больному, но и здоровому человеку, - так думал доктор Васильев, один из немногих молодых врачей больницы N4, находившейся на задворках провинциального города N.
Доктор Васильев открыл дверь врачебного кабинета, аккуратно повесил в платяной шкаф дорогую и хорошо сшитую дубленку, кепку из меха голубой норки, снял с плечиков чистый халат, сменяемый ежедневно санитаркой, надел на недавно купленный костюм, взглянул в зеркало и остался вполне доволен собой. Действительно, он был не плох, даже, пожалуй, хорош: чуть вытянутое интеллектуальное лицо, тонкий нос, выразительные глаза и густые черные брови роднили его с теми, "старыми", прошлого века докторами, щедро описанными рукою А.П. Чехова. "Не хватает только пенсне", - улыбнулся про себя Васильев.
"Слава Богу, что окна кабинета не выходят на центральный корпус, иначе этот желтый цвет бесконечно изводил бы меня", - Игорь Иванович, а именно так звали доктора Васильева, подошел к окну. Стояло морозное утро. За окнами кабинета находился небольшой сквер для прогулки больных, с низенькими скамеечками, покрашенными зеленой краской. И сейчас, зимой, это обстоятельство даже радовало. К счастью, отметил Васильев, никого из гуляющих не было заметно, и доктор вздохнул: пора делать обход.
Единственная в городе больница для душевнобольных была брошена на произвол судьбы, т.е. на самообеспечение. Городские власти давно не прилагали ни малейших усилий для поддержания здания хотя бы в мало-мальски приличном состоянии. Краска, покрывавшая стены корпусов, выцвела и кое-где облупилась, больничные коридоры были вымазаны синей и докрашены зеленой эмульсией, линолеум затерт так, что почти не заметен был рисунок, местами, особенно около туалетов, зияли дыры. На давно не беленом потолке то там, то здесь красовались метровые в диаметре желто-коричневые пятна. Однако пациентов от этого не становилось меньше, напротив, доктор Васильев заметил, что с ростом так называемого "благосостояния", количество больных душою стало увеличиваться. Отчего да почему сие происходило, задумываться ему было недосуг. Три года назад руководство больницы приняло как установившийся факт то, что спасение утопающего дело рук самого утопающего, и ввело на некоторые услуги денежный тариф. В основном это касалось выведения из запоя больных алкоголизмом, родственники которых готовы были отдать солидную сумму, дабы избежать еще больших потерь, грозящих им в случае продолжения запоя. О других статьях дохода Васильев отдаленно догадывался, но предпочитал не спрашивать и не вникать: себе станет дороже. Платили неплохо, но все-таки ощущался недостаток молодых и талантливых врачей, да и обслуживающего персонала, как то, медсестер и санитарок, явно не хватало. Поэтому главный врач Павел Яковлевич Филимонов не переставал на каждой оперативке подчеркивать, что де доктор Васильев - один из самых перспективных врачей больницы, человек необыкновенно целеустремленный и трудолюбивый, которого необходимо поддержать в наше нестабильное время. И поддерживал: и морально, и материально.
Пациенты доктора Васильева не были из числа буйно помешанных, потому и персонал состоял из двух медицинских сестер (одной уже в годах - Софьи Павловны, другой очень молодой - Светланы Борисовны) и санитарки - бабы Зины - женщины прошедшей войну и блокаду. Баба Зина в какой-то момент своей жизни (скорее всего после смерти мужа) решила всецело посвятить себя служению человеку, обиженному и оскорбленному. Игорь Иванович прекрасно понимал, какой неоценимый кадр у него в руках, и не переставал радовать старушку по мелочам: то конфет внукам передаст, то платок подарит. Но более всего приятны были бабе Зине вечерние разговоры с "дохтуром", и, зная это, зная неудержимую тягу пожилого человека поведать кому-нибудь историю своей жизни, Васильев предоставлял свой слух в распоряжение санитарки.
Нельзя сказать, что доктор Васильев был единственным в больнице. Конечно, нет. Ночные дежурства в отделении были честно распределены между всеми врачами больницы. И при возникших осложнениях с пациентами, как то буйство или волнение (что, к слову, происходило крайне редко), появлялись неизменно два здоровых санитара, принимавших на себя (а может, напротив, пациент принимал на себя) удар. Единственным Васильев не был, но незаменимым...это точно.
Сегодняшнее утро выдалось каким-то неспокойным. Прежде всего, при внимательном осмотре рабочего кабинета оказалось, что встали настенные часы. "Батарейки сели", - с досадой подумал Игорь Иванович. Пришлось встать на стул и снять часы. Отодвинув заднюю крышку, доктор извлек на свет батарейки. За этим занятием его застала Светлана Борисовна, дежурившая в тот день:
- Игорь Иванович, больному Сидорчуку из шестой стало ночью хуже, зовет кого-то, кричит, не разберешь ничего.
- Минуточку, - Васильев исподлобья взглянул на красивую миниатюрную сестру и сразу вспомнил свою жену, Ларису Витальевну, столь же миниатюрную и миловидную, - сейчас зайду к нему.
Пришлось отложить часы в сторонку. Войдя в шестую палату, Васильев подошел к койке Сидорчука:
- Ну что, батенька, случилось, - произнес иронически Васильев, хотя в действительности Сидорчук годился ему в отцы.
Сидорчук в свои 53года был настоящим алкоголиком, каких тысячи на свете, не из запойных. Потому жил бы он и дальше, покойно попивая "беленькую", если бы не неудачное положение его дома. Частный сектор, в котором до трагедии проживал Сидорчук, находился в центре города, умело замаскированный с одной стороны новостроящимся элитным жильем. С другой же стороны частные домишки окаймлялись оживленным шоссе, калитки выходили прямо на проезжую часть и намека на тротуар не было, светофоры высоким начальством тоже не предусматривались. Чтобы добраться от одной калитки до другой, приходилось идти навстречу транспорту.
В тот злополучный вечер Сидорчук провел с соседом, живущим за два дома от его, выпил литра два прекрасного деревенского самогона, поговорил "за жизнь" и отправился домой к жене, женщине жесткой и не терпящей долгих отлучек мужа. Выйдя за ворота, он сделал два-три неверных шага в нужном направлении и был сбит несущейся легковушкой.
Удар пришелся на верхнюю часть тела, пострадала голова. Врачи "скорой", доставившие Сидорчука в реанимацию, пошутили, что де собрали с асфальта все, что смогли. Голову больному залатали, не побеспокоясь о внутреннем содержании, и отправили по месту прописки. Но с момента трагедии Сидорчук ничего не помнил, никого не узнавал, возникли внезапные вспышки беспричинного гнева, что не могло устроить его супругу, которая и до этого момента не много ласки видала от мужа. Так Сидорчук оказался в клинике, сначала на недельку, потом на две, затем на месяц... Плохо помнил, кто он, где находится, но больше всего его занимал вопрос, откуда у него взялся проходящий через весь лоб грубо наложенный шов. Одно время он, было, возомнил себя героем войны, но вовремя вмешавшаяся жена быстро и доходчиво, как могут только простые, грубовато-примитивные люди, объяснила, что если он и герой, то исключительно бутылки.
В палате, рассчитанной на четверых, находилось трое больных. Сидорчук сидел на краю койки, медленно раскачиваясь и издавая звуки, похожие на вой. Еще один пациент лежал на боку, сосредоточенно ковыряя ногтем стену. Стоял удушливый запах затхлого белья, мочи, плесени. Слабые лучи солнца проникали сквозь давно не мытые стекла зарешетчатого окна. Утренней уборки еще не было: на полу порхали перышки от подушек, разливались радужными цветами сладкие пятна. Васильеву захотелось в кабинет, тем более что беседа с Сидорчуком ни к чему не привела. Васильев назначил успокоительное, подошел к соседней койке, на которой лежало нечто бесформенное, нащупал пульс, удовлетворительно покачал головой.
-Завтрак...Завтрак, - раздался голос бабы Зины за дверью. Надо было торопиться на оперативку. Васильев вышел из палаты, на ходу делая необходимые распоряжения медицинской сестре, забрал из кабинета бумаги и направился к главному.
Оперативка традиционно проходила сухо и быстро: ждали пациенты. Васильев высказал несколько предложений по улучшению содержания больных, зная очевидно невозможность применения таких мер на практике в связи с недостатком материальных средств. Его выслушали, главный одобрительно покачал головой, Васильев сел и занялся разглядыванием коллег. Он давно пришел к заключению, что большая часть врачей "задубела", в лучшем случае механически, безразлично исполняя обязанности, а в худшем - в душе ненавидя не только больных, но и весь свет. Доктор Васильев не причислял себя ни к тому, ни к другому разряду, считая, что удачно сумел разделить работу и личную жизнь. Это помогло ему сохранить и человечность в общении с больными, и спокойствие в доме. Так казалось ему.
Оперативка закончилась, Васильев направился в отделение, на этом пути его поджидала еще одна маленькая неприятность. Впереди по коридору мелькнул хвост собаки, следом бежала Светлана Борисовна. "Черт, - выругался про себя Васильев, иных ругательств в его словарном запасе не имелось, - сплошная антисанитария. Какие-то бродячие собаки в отделении. А что если проверка!" В это время собака была поймана и находилась в руках медицинской сестры. Собака совершала отчаянные попытки освободиться, брыкалась, крутила мордой, желая укусить. На помощь подоспел какой-то больной, он подхватил вдруг успокоившуюся в его руках собаку и, мягко ступая, понес ее к выходу. Васильев продолжил путь.
Войдя в кабинет, он включил радиоточку:
Желтые тюльпаны - вестники разлуки...
донесся голос Наташи Королевой.
-Опять желтый, - с раздражением подумал Васильев и выключил приемник.
-Игорь Иванович, привезли нового пациента, - просунулась наполовину в кабинет Светлана Борисовна, - просят в приемный покой.
-Иду, - раздражение росло. Васильев решил взять себя в руки, подумать о чем-нибудь хорошем, вот хотя бы об ужине с любимой женой. Получилось, Васильев облегченно вздохнул, взял незаполненный бланк истории болезни, пошел вниз.
На кушетке сидел молодой мужчина, не обращавший внимания на то, что его то и дело о чем-то спрашивали, что-то говорили, ставили градусник. В отдалении находились два врача "скорой", они оживленно беседовали о чем-то, судя по всему мало относящемся к происходящему. Васильева удивила необычайно легкая для зимы одежда больного: брюки, свитер, ботинки. Ни куртки, ни пальто. Васильев оглянулся: нет, другой одежды не было.
-Вот, доктор, принимайте. Взяли на улице, полузамерзшего, ранним утром вызвали продавцы магазина - у витрины сидел. Не помнит ничего, не знает, как зовут - ваш клиент. Наше дело маленькое: мы привезли - вам разбираться, - обратился один из "скорой". - На алкаша не похож, не пахнет, одет неплохо, внешних повреждений не обнаружено, в милицию сообщите сами - не наше дело. В общем, оформляйте, диагноз сами поставите. Мы дальше...
Васильев прекрасно знал, что со "скорой" спорить бесполезно. Приехали, привезли, уехали - такой порядок заведен там с незапамятных времен. Ни правильного диагноза, ни хорошего совета дать они не могут, да и не хотят, считая, что в их обязанности это не входят. Санитары леса! Возможно, так оно и есть. Приехать вовремя - основную задачу - и то не всегда выполняют. А бессонные ночи и частые вызовы к уже умершим, погибшим делают их души совершенно очерствевшими.
"Скорую" отпустили, Васильев сел за стол, развернул перед собой бумагу:
-Ну что же, давайте знакомиться. Меня зовут Игорь Иванович, я врач, а вас как зовут? - привычно обратился он к очередному пациенту.
Молодой человек вскинул на него воспаленные, красные глаза, внимательно посмотрел. Затем мысль, по-видимому, обратилась к предмету более его занимающему, и он сосредоточенно уставился в одну точку на полу.
-Молодой человек, я к вам обращаюсь, - повторил Васильев, надеясь привлечь внимание больного. Доктор встал, поставил стул рядом с пациентом, начал производить разного рода манипуляции с молоточком, проверяя рефлексы. Мужчина никак не реагировал, даже не смотрел на доктора. Васильев взял стетоскоп и принялся прослушивать его легкие и сердце. Затем при помощи специального фонарика осмотрел дно сетчатки.
-Вы не хотите рассказать мне, что с вами произошло? - задал последний вопрос Васильев, возвращая на место стул. Последовало молчание. Дальнейшие попытки показались Васильеву бесполезными:
-Светлана Борисовна, - обратился он к сестре, которая тем временем вынула градусник и села записывать температуру в историю, - оформляйте.
Сам доктор наклонился над листком бумаги, начал что-то быстро писать. Вошла баба Зина, всплеснула руками:
-Ах ты, божечки, раздет-то совсем, волосики дыбом, - она стала прилежно приглаживать старческой корявой рукой волосы больного, - что же с тобой, милок, случилось?
Но ни вопросы, ни прикосновения не произвели никакого действия, больной по-прежнему был сосредоточен на собственных мыслях.
-Зинаида Федоровна, определите больного в шестую, - вскинул голову Васильев, - да, кстати, как мы его назовем?
Доктор не случайно обращался с этим вопросом к бабе Зине: во-первых, не первый раз сталкивался персонал больницы с такими "беспамятными", во-вторых, опыт блокадницы и последующей работы с сиротами оказывался крайне полезным, и баба Зина каждый раз придумывала нечто оригинальное: Найденов, Бегунов, Свистоплясов и многие иные пребывали в больничных списках, пока либо не вспоминали настоящего имени, либо не были найдены родственниками, либо не были препровождены в другие лечебные и социальные учреждения.
-Может, Студеным, зимой ведь нашли, а по имени пусть будет Алешей, уж больно он на мужа моего покойного похож.
-Что ж Студеный, так Студеный. Значит, пишу Алексей Студеный. Ты, баба Зина, у нас поэт прямо-таки. Какая у него температура, Светлана Борисовна?
-Тридцать семь и восемь, Игорь Иванович, - откликнулась сестра, которая в это время была занята вместе с бабой Зиной переодеванием пациента.
-Ну вот, Алешечка, и все устроилось, - приговаривала санитарка, натягивая на больного больничную пижаму застиранно-голубого цвета, - теперь все будет хорошо, покойно так. Может, сынок, тебе хочется чего-нибудь?
-Пить, - внезапно отозвался тот, кого назвали минуту назад Студеным.
-Сейчас, сейчас, - обрадовано засуетилась старушка, наливая из графина воды.
Васильев отложил ручку, голос больного странно поразил его. Глухой, скорбный, он в то же время заставлял вслушиваться в произнесенное слово, как будто оно, это слово, и содержало разгадку тайны.
-Так как же вас зовут, - повторил свой вопрос доктор. Пациент сделал два глотка, вернул стакан бабе Зине, но на вопрос так и не ответил. Больше Васильев не стал задерживать Студеного, зная на практике, что иногда лучше не настаивать. Баба Зина повела больного в палату. Васильев задумался: впереди еще половина рабочего дня, а уже потянуло домой.
Нет, Васильеву нравилась работа, более того он был увлечен работой, разрабатывая втайне новый способ лечения легкой формы шизофрении. Читал новые научно-исследовательские журналы, даже перевел статьи трех-четырех зарубежных коллег. Мечтал о создании собственной клиники, по образцу европейских, справедливо считая, что частные клиники действеннее в деле излечения душевнобольных, нежели государственные.
За годы работы Васильев не раз сталкивался с интересными эпизодами, не забывая откладывать их в свою научную копилку. Дважды он публиковал статьи в достаточно известных в кругу медиков журналах, переписывался по Интернету с коллегами из Словении и Франции. Наконец, ввел в практику ведение лечебного дневника в случаях особенно поразительных, заковыристых.
Васильев поднялся к себе. Часы так и были оставлены на столе. Бумаги заполняли оставшееся пространство и... жизнь Васильева. Прием пациента - запись в историю болезни, обход - запись в журнал обхода, назначение - запись в журнал назначений, и отчеты, отчеты, отчеты... Создавалось впечатление, что пациенты должны были излечиться уже от того, сколько о них написано. Но Васильев знал, что лучшее в лечении душевнобольного - разговор, выявляющий причину недуга. После таких разговоров доктор скрупулезно записывал наблюдения в лечебный журнал в надежде, что наступит тот день, когда он опубликует записи с описанием процесса излечения особо трудных, безнадежных больных.
Нутром почувствовал Васильев, что новый пациент - человек занимательный. Он собрал детали настенных часов и перенес их в шкаф с историями болезни. Затем, открыв чистую толстую тетрадь, сел за стол и сделал первую запись:
"Больной N18"
"8 января 2001г. 13.30. Привезен молодой человек лет 34-36. Найден около витрины магазина. Одет легко. На контакт не идет. Болезненное состояние - возможный результат стресса. Имя, род деятельности пока неизвестны. Назван Студеным".
Васильев отложил записи, взял телефонную трубку, набрал номер:
-Алло, 25-е отделение милиции, вас беспокоит врач 4-й больницы Васильев...
* * *
"10 января 2001г. 12.30. Обход. Осмотрен Студеный, температура стабильна 37.2., гиперемия гортани. Уход хороший. Баба Зина дежурит ночью. Ни с кем из больных в контакт не входил интерес к внешнему миру не проявляет".
* * *
"11января 2001г. 13.00. Сегодня произошло значительное событие. Студеный заговорил. Назвал свое имя бабе Зине, которая постоянно называла его Алексеем. Ответил, что он не Алексей, а Андрей. Баба Зина и я довольны".
* * *
Утро 12 января началось для Васильева самым неожиданным образом: он проспал. Всегда такой аккуратный и педантичный, он с вечера забыл завести будильник, причина тому, на взгляд Васильева, самая банальная - любовь. И вот итог - уже 8.30, а он в постели. До работы пешком минут тридцать ходьбы (Васильев особенно любил проделывать этот путь пешком: сохранение хорошей физической формы), но теперь придется проехать пару остановок на автобусе. Васильев почувствовал сожаление, и даже стыд.
Лариса еще спала. Он взглянул на ее светлые разбросанные по подушке волосы, представил на миг маленькое тело, скрывающееся под одеялом, вспомнил и даже физически ощутил прилив желания. Подумал поцеловать ее, вот такую, спящую, но остановился: надо торопиться, умыться, побриться, выпить чашку горячего кофе и на работу.
Не успел Васильев открыть дверь кабинета, как услышал торопливые шаркающие шаги бабы Зины:
-Игорь Иванович, Игорь Иванович, - запыхавшимся голосом затараторила санитарка, - Студеный всю ночь метался, говорил во сне, все звал Надю какую-то, повторял "Боже мой, Боже мой, не надо, не надо". Сейчас сидит, горемычный, бормочет что-то про себя.
Взволнованно-возбужденный вид бабы Зины подсказывал Васильеву особенный характер ситуации. Он вошел в кабинет, небрежно бросил на спинку стула верхнюю одежду, накинул халат и устремился в палату.
Больной был бледен, но сознание возвращалось к нему.
-Пройдемте ко мне, - осторожно предложил Васильев. Испуганные и не понимающие происходящего пациенты робко жались к стене: у каждого из них находилось немало причин не пускать к себе в душу чужого и сторониться чужих переживаний. К удивлению доктора, пациент медленно поднялся и послушно направился к двери. Баба Зина, охая и крестясь, тоже было тронулась следом, но Васильев жестом остановил ее.
Пациент и доктор вошли в кабинет. Комната была условно разделена на рабочую половину и часть, приспособленную для отдыха или спокойной беседы. Рабочая половина ничем не отличалась от любого иного врачебного кабинета: здесь находился письменный стол, два расположенные друг напротив друга стула, старый шкаф с историями болезни. Платяной шкаф был условной чертой разграничения. Прямо за дверью, так, что не было видно с порога, стояли два мягких кресла, а между ними раскинул свои глянцевые листья фикус, создавая совершенно иную атмосферу уюта и доверия.
Васильев включил свет, жестом указал на стул, Студеный присел на краешек, отодвинув в сторону одежду Васильева.
-У вас есть желание поговорить со мной, - то ли утвердительно, то ли вопросительно начал доктор, забирая одежду, чтобы повесить в шкаф. Последовала пауза. - Как вас зовут?
-Я уже сказал вашей санитарке, - безразлично ответил больной.
-А фамилия?
-Этого я не скажу. Не потому, что не помню, ...я многое не помню, а потому что чувствую, что не должен говорить ее.
-Хорошо, - Васильев не стал настаивать, боясь оттолкнуть напористостью больного, - чем же вы занимались?
-...Не помню.
Васильев вгляделся: круглое добродушное лицо, воспаленные глаза, тонкий упрямый рот, прямой нос, волевой подбородок - черты противоречащие друг другу. Руки не рабочего, слишком белые, без мозолей, ухоженные ногти. Лицо умное. "Кто бы он ни был, он однозначно не врач. Врачи с ума не сходят, они для этого слишком толстокожие. Инженер или чиновник", - пришел к заключению Васильев. Он придвинул письменный прибор, взял в руки карандаш, начал крутить его. Волнение нарастало.
-Но вы же пришли в этот кабинет. Значит, хотели что-то рассказать.
Произошла заминка. Студеный пытался что-то припомнить: разочарование и тоска отразились в лице.
-Меня изводит один ночной кошмар, повторяющийся из ночи в ночь...Я не могу его вам пересказать... Я просыпаюсь - он исчезает, я не помню его. Но это что-то страшное...и красный цвет...густой, яркий... кровь. Да, и люди, много людей. Я помню, что в нем много людей...Лица, лица...незнакомые...
Васильев вслушивался. Он отчетливо вспомнил, что в день поступления Студеного лично передал все данные в отделение милиции. Через два дня пришел лейтенант, посмотрел на Студеного, сказал, что пока в розыске он не числится, посоветовал держать в больнице до "выяснения личности". "Хорошо, если не преступник, - подумал Васильев. - Красный цвет, кровь - возможно, просто страхи".
Студеный молчал, погрузился в размышления или воспоминания. Васильев понял, что на сегодня все, попросил бабу Зину проводить больного в палату.
* * *
"14 января 15.00. Дежурство. Пациент продолжает плохо спать. Баба Зина вслушивается в отдельные слова. Часто повторяется фраза "Убью, убью". Это пугает и меня, еще больше - бабу Зину. Неужели он совершил нечто страшное? Пытался заговорить с ним, попытки бесполезны. Температура прежняя. Легкие чистые".
* * *
"15 января 15.00. Говорит, и очень охотно, с бабой Зиной, но только о вещах бытовых, прошлого не касается. Я доволен, явное улучшение, даже несмотря на то, что больной не может пока долго сосредоточиться на одном предмете. Думаю воспользоваться его интересом к окружающему миру. Вспышек агрессии не наблюдается".
* * *
Оперативка подходила к концу. Васильев уже собирался выйти из кабинета главного, когда услышал просьбу задержаться.
-Игорь Иванович, ты знаешь, как я тебя ценю, но посуди сам: этот случай с потерей памяти, которому ты так много уделяешь внимания, совсем не из ряда вон выходящий. Он не принесет тебе славы, а нам - денег, - Павел Яковлевич особо выделил слово "денег". - Давай-ка ты потихоньку избавляйся от этого...как его...
-Студеного, - подсказал Васильев, - да куда же я его, Павел Яковлевич, дену?
-Не знаю, не знаю, - с досадой отмахнулся главный. Он не в первый раз сталкивался с больными, которых отправить некуда, а держать их в больнице длительное время было нельзя. Начальство, приезжая на проверку, каждый раз в глаза тыкало ему "беспамятными", требуя немедленно освободить койко-места и государство от "нахлебников". При этом чиновник поводил рукой куда-то вправо, представляя, судя по всему, что вот туда-то и нужно отправить больного. Но куда именно об этом Павел Яковлевич сам с трудом догадывался, а потому перекладывал проблему на плечи подчиненных. Сейчас, в душе понимая тщетность собственного предложения, он все-таки советовал Васильеву избавиться от пациента.
-Хорошо, я подумаю, - привычно отозвался Васильев, - еще одна неделька, и надеюсь, что память восстановится, в крайнем случае, поможет милиция.
-Вот и ладненько, - облегченно выговорил главный, похлопывая Васильева по спине, - так и быть, даю неделю. Но чтобы потом...
Васильев вышел. Всю дорогу до отделения он думал о словах Филимонова. Во-первых, беспокоили те сроки, которые оговорил для себя сам Васильев - слишком малые даже для знакомства с пациентом, только что начавшим откликаться на внешние раздражители. Во-вторых, какая-то интрига волновала доктора, тайна, окружавшая фигуру Студеного, не давала покоя ни днем, ни ночью. Да, да, последнее время Васильев ловил себя на мыслях о больном, пару раз просыпаясь в собственной постели.
Доктор вернулся в кабинет, взял несколько историй болезни, взгляд остановился на развороченных часах:
-Светлана Борисовна, - приоткрыв дверь, позвал Васильев сестру, - пригласите ко мне Студеного. И, может быть, в обед сходите в магазин и купите батарейки к настенным часам.
Через несколько минут в кабинет вошел Студеный. Выглядел он значительно лучше.
-Вы знаете, доктор, - с порога начал разговор больной, - какой прекрасный человек ваша баба Зина. Я просто восхищен ею.
Доктор недоуменно покосился на пациента. Тот уже сел на стул, задев краем рукава письменный прибор, и, не заметив этого, продолжал:
-Вы когда-нибудь слышали историю ее жизни? Это поразительно!... Остаться в блокадном Ленинграде одной, в квартире, где на одной койке рядом лежат два холодеющих трупа: мать и малолетний брат!!! Как она не сошла с ума от увиденного?
Васильев стоял и с возрастающим удивлением смотрел на Студеного, судорожно пытаясь припомнить нечто подобное из слышанного им от бабы Зины. Но с сожалением отметил, что, несмотря на особую тайную гордость собой за то, что проявляет заботу о старушке, он не помнил ни одной детали жизни женщины.
-Да, да...Так, стало быть, вы беседуете с бабой Зиной, - с непонятной досадой произнес Васильев, устраиваясь за столом, - а вот со мной почему-то отказываетесь разговаривать.
-Нет, доктор, напротив, это вы меня избегаете. Мне кажется, я вас чем-то напугал.
Васильев был поражен. Он всматривался в лицо больного, волевое, решительное. Студеный обладал силой привлекать внимание собеседника.
-Так кто вы по роду деятельности?
-Доктор, я говорил, что не помню, - больной заерзал на стуле, - и почему вы считаете, что ваша служебная обязанность заключается только в том, чтобы задавать пациентам одни и те же безликие вопросы?
Васильев попал в западню. Его прямо уличали в непрофессионализме, задребезжало внутри:
-Я задаю те вопросы, которые считаю необходимыми для лечения больных, - по слогам проговорил он.
-Вы обиделись? А я совсем не желал этого! Нет, я не упрекаю вас в халатности. Но согласитесь сами, что вопрос о роде деятельности не может помочь в излечении...
Васильев не мог не признать правоты собеседника:
-Так какие же вопросы, по-вашему, я должен задавать?
-Не знаю, но, возможно, очень личные, интимные. Кстати, у меня есть к вам просьба, я почти забыл: нельзя ли мне выдать ручку и тетрадь, я бы хотел вести дневник?
Внезапное сходство с собой поразило доктора и раздосадовало:
-Хорошо, я распоряжусь. А теперь хочу услышать подробное описание ваших сновидений.
-Сон повторяется, - Студеный смутился, от прежней смелости не осталось и следа, - вырисовываются отдельные детали...Доктор, у вас есть жена?
Внезапность вопроса породила в Васильеве нечто подобное страху. Он с неудовольствием отметил, что кожа его покрылась пупырышками:
-Да, я женат. А вы?
-Мне кажется, что я был...должен быть женат...Мне уже за тридцать...
Васильев повеселел, он почувствовал, что появилась долгожданная ниточка, которая распутает наконец клубок прошлого-настоящего.
-Что же вы помните о своей жене?
-Нет, доктор, вы неправильно меня поняли. Я сказал, что, возможно, женат. Лучше расскажите о своей.
"Что значит "лучше", - возмутился про себя Васильев. - Не хватало еще делиться с пациентами подробностями личных отношений с женой. Какая бестактность".
-Жена как жена...Обычная жена, - буркнул в ответ Васильев, понимая вынужденность ответа: ниточка, соединяющая его и пациента, в любой момент может порваться.
-То-то и оно, что просто жена. Нет, вы не знаете свою жену, а потому так отвечаете, - больной вновь чувствовал прилив сил. Он привстал, глаза горели, по щекам расплылся румянец, взгляд был устремлен прямо на Васильева:
-Каждый человек заключает в себе целый мир, не похож на остальных. Парадокс в том, что, пытаясь проникнуть в умы и души подчас чужих нам людей, мы забываем о тех, кто рядом. А вы...обычная. Если бы вы ее любили, не могли бы так сказать - "обычная"... - Студеный замолчал, резко встал, подошел к двери и вышел.
Поведение, а еще более слова больного неприятно подействовали на Васильева. "Душещипательные разговоры с пациентами - это слишком", - подумал он и принялся за дело.
А дел было немало, и не только профессиональных. Приближался день рождения Ларисы, хотелось подарить ей что-нибудь необычное, памятное. Украшения Игорь Иванович дарить не любил: вдруг не понравится, да и вещь бесполезная, вдобавок дорогая. Деньги Лариса категорически запретила преподносить уже в начале их брака. Далее фантазия Васильева отказывалась работать, а день рождения неуклонно приближался. Сегодня доктор запланировал пройтись по магазинам в надежде на то, что подарок сам сбой попадется ему на глаза.
Рабочий день подходил к концу, Васильев распорядился отменить ряд прежних назначений, в частности касающихся успокоительных средств, даваемых Студеному:
-Зинаида Федоровна, прошу вас сегодня ночью особенно пристально понаблюдать за больным. Возможен кризис. Если что - сразу к сестре и успокоительное.
Васильев вышел на улицу. Ветра не было. Под ногами поскрипывал снег. Васильев надел перчатки и устремился в центр. Фонари ярко освещали вечерние улицы, по которым в том и другом направлении спешили люди. Именно в такие моменты Васильев ощущал себя "одним из", таким же, как все, человеком уставшим после трудового дня и жаждущим только одного - поудобнее устроится в кресле перед телевизором. Сейчас он не врач, исцеляющий душевные раны, не ученый, стоящий на пороге великого открытия, а раненый буднями зверь, ищущий покоя и отдыха.
Впереди сверкали витрины, люди проникали внутрь, дабы заглотить очередную приманку цивилизации, и потом переливающиеся гиганты выплевывали человеческую массу. Васильев влился в толпу, куда-то заходил, глаза его что-то искали, но беспокойные мысли прыгали. Один, второй, третий... - ничто не удовлетворяло его вполне. Внезапно раздражающе желтый...Васильев выдернут из толпы. Взгляд остановился. "Нет, я так ничего не найду, пока не пойму, что искать". Васильев резко развернулся и вышел.
* * *
"17января 12.00. Со слов доктора Иванова, ночь прошла для пациента относительно спокойно. Студеный проснулся среди ночи, разбудил бабу Зину и сказал, что все вспомнил. На лицо явное улучшение, очевидно, что пребывание в клинике будет недолгим. Надо..."
"Сегодня среда. И это моя третья запись после того, как доктор разрешил мне вести дневник. Желание мое было простым: мысли настолько спонтанны, что появилась необходимость фиксировать их на бумаге, дабы хотя бы немного упорядочить их.
Позавчера сон, тот же: люди, кровь, красный цвет, страх, жалость - вот все, что остается в памяти. Ни одного лица не различаю, все как в тумане. Кто я? Что я делал все эти годы? Эти вопросы преимущественно занимали меня. Но сегодня я вспомнил... Да, я вспомнил. Мне 35 лет, совсем недавно я праздновал свой маленький юбилей. Я женат и люблю..., нет, любил свою жену. Жена...Вот в чем все дело... Обязательно поговорю с врачом, беседы с ним благотворно действуют на меня. Что-то из прошлого меня беспокоит... Закрываю глаза и вижу ее лицо: голубые глаза, большой зовущий рот, беспорядочно вьющиеся волосы. Глаза... Господи, как же ее зовут?"
Васильев вынужден был отложить свои записи: в кабинет постучались. Секунду спустя на пороге возникла фигура Студеного:
-Разрешите, доктор. Я на минуту.
-Прошу, садитесь.
Студеный прошел, сел напротив доктора. Васильев поднял глаза, приготовился внимательно выслушать пациента, он ловил себя на мысли, что этот человек очень занимает его, даже имеет какую-то власть над образом мыслей Васильева.
-Слышал, что сегодняшняя ночь прошла для вас благополучно, и вы, кажется, были уверены, что многое вспомнили. Так ли это? - вопрос прозвучал резко, Васильев моментально раскаялся в таком формальном подходе к больному.
-Да, доктор, я многое вспомнил, но далеко не все. И вообще, наверное, я не представляю для вас интереса в качестве пациента. Но, возможно, как человек заинтересую вас больше. Я простой служащий, работал, не помню точно, в какой-то конторе. Да теперь это и не важно.
-Что же важно?
-Жена. У меня была жена. Теперь я это точно знаю. Я вспомнил черты ее облика, но и только. Вы должны помочь мне...
-С удовольствием, постараюсь помочь, но с одним условием: вы тоже поможете мне, - Васильев поймал на себе недоуменный взгляд Студеного. - Мы будем просто разговаривать. Я в большей мере буду спрашивать, вы - отвечать. И не обращайте внимания на то, что кое-что я буду фиксировать. Согласны?
Больной кивнул.
-Прекрасно, - продолжил Васильев, - может быть, нам будет удобнее беседовать, если мы пересядем в кресла, - Васильев указал на уютный уголок. Доктор и пациент перебрались на другую половину, устроились в креслах. Студеный погладил кожистый листок фикуса - на пальцах остался след пыли.
-Расскажите подробнее, что вы вспомнили, - Васильев закинул одну ногу на другую, расположив бумаги на коленке, подложив под них для удобства папку.
-Мне 35лет, я живу в этом городе с рождения, родители,...пожалуй, они давно умерли. У меня только один близкий человек - жена. Она красавица...
-Почему вы так считаете, - перебил больного Васильев.
-Почему?...Мне так кажется...Особенно глаза, а еще...еще руки, такие нежные, тонкие, - Васильев поежился, - а вот как ее зовут, не помню. Ужасно... - Андрей схватился за голову.
-Но почему же вас никто не разыскивает? - аккуратно поинтересовался Васильев.
-Разыскивает...действительно, меня не ищут - это странно, - пациент замолчал. Затем внимательно посмотрел на доктора:
-Вы говорили, что женаты. Любите ли вы жену?
-Конечно, люблю, - Васильеву опять стало не по себе. Он оторвался от записей: как только пациент заговаривал о его личной жизни, доктор чувствовал беспокойство.
-А вы внимательны к ней? Нет...не в обычном смысле этого слова: я говорю не о подарках ко дню рождения, 8 Марта, не о дежурном поцелуе на ночь и перед уходом на работу, не о телефонном звонке, сообщающем, что вы задерживаетесь. А по-настоящему внимательны? - Студеный был взволнован, глаза полны странного огня. - Вы когда-нибудь пытались понять, о чем она думает, когда готовит еду, что видит, когда завязывает вам галстук, о чем мечтает, засыпая рядом с вами. Вам кажется, что женщина думает только о том, что делает в этот момент - ваши представления примитивны! Нет, голова ее в любую секунду занята миллионом разных мыслей, и большинство из них о нас - о мужчинах.
Васильев почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Самое странное, он не мог привычно приказать себе успокоиться, взять себя в руки. Он впервые терял контроль над собственными чувствами, был растерян. "Что мне ответить? Надо ли вообще отвечать ему? Откуда вдруг такие вопросы?" - мысли путались, цеплялись друг за друга, тянули за собой следующие. Остановить их было невозможно.
-А вы считаете, что понимали свою жену?
-Я... - больной становился возбужденным, он сжимал и разжимал пальцы рук, взгляд его блуждал. - Я пытался, но было уже поздно...О чем это я? - Студеный неожиданно рассмеялся. - Вы не усматриваете, доктор, ассоциацию с чеховской "Палатой N6". Забавно. Все движется по кругу... Да, я чувствую, что допустил какую-то оплошность.
-Обед, обед, - донесся голос бабы Зины.
Разговор был прерван.
-Я еще зайду, доктор, можно, - не дождавшись ответа, Студеный встал и вышел.
Васильев сидел неподвижно в той же позе, в которой оставил его Студеный: "Что же произошло? И с кем? Со мной? С ним? С его женой? С каких это пор я начал обращать внимание на речи безумцев? Этак реагировать - недолго и самому рехнуться. Пора уходить в науку. Довольно практики. Да так ли он безумен?...Завтра день рождения Ларисы, а у меня подарок не готов - это к вопросу о внимании..."
Васильев решил сегодня впервые уйти пораньше с работы, зайти в хороший ювелирный салон и купить что-нибудь изящное, то, что совершенно очевидно понравится жене.
Так он и сделал. В салоне он заметил небольшое, со вкусом сделанное кольцо. Оно было выполнено в форме свившейся в колечко змейки, маленькая головка чуть выдавалась вперед и смотрела двумя глазками голубого топаза - о таком кольце жена мечтала давно. Васильев купил его, хорошее расположение духа вернулось к нему.
* * *
"18января. 11.30. Пациент несколько раз обращался к сестре с вопросом о больничной библиотеке. Интересно, что ему там понадобилось? В любом случае, о какой библиотеке можно говорить, когда на хозяйственное мыло денег не выцарапаешь. Ночь провел беспокойно".
Лицо Студеного, возникшее в проеме двери, выражало нерешительность.
-Проходите, - Васильев сделал приглашающий жест.
Пациент вошел и сел в кресло. Васильев молчал, ожидая; затем тоже погрузился в удобное кресло. Непреодолимое любопытство влекло его к этому, казалось бы, обыкновенному человеку.
-Доктор, я хотел перечитать "Крейцерову сонату" Толстого, - Студеный замолчал. - Помните там: "У бешенства есть тоже свои законы"...Нет, чем-то надо заняться...А вы, доктор, читали Фрейда и всякую другую чушь относительно взаимоотношений полов?
Студеный не стал дожидаться ответа, закинул обе руки за голову и, глядя в потолок, продолжал:
-Конечно, читали. Глупый вопрос... Вы по роду деятельности обязаны были прочесть все эти труды уже в институте, - Васильев молча кивнул, хотя на деле пройденные в спешке перед сессией книги по психоанализу были благополучно забыты и пролистывались изредка, по необходимости. - Я тоже читал что-то в юности, уже плохо помню... Зато отчетливо вспомнил, что бешено ревновал свою жену. Ревновал с того дня, когда увидел впервые. Только тогда ревность была маленьким придатком, этаким аппендиксом, любви. Она привносила в нашу жизнь острый привкус: будто бы едите клубнику с лимоном - сладко, но не приторно, а с горчинкой.
Студеный прищурился, словно вспоминая и даже ощущая что-то. Внезапно глаза его широко раскрылись, зрачки расширились:
-Мы говорили с вами о внимании, о пристальном внимании к женщине. Так я из тех, кто сначала и не думает об этом. Вернее, мне казалось, что я внимателен...Что надо женщине? Цветы, небольшой подарок к празднику, так, какая-нибудь мелочь...Я был погружен в работу, считая, что, обеспечивая семью, показываю свою любовь. Моя жена (я говорил: она красавица) работала..., работала не меньше меня. Уютная квартира, неплохая мебель - согласитесь, немногие молодые пары сегодня могут похвалиться этим. Я был горд, меня распирало от осознания собственной значимости. Все шло хорошо, как у всех, на мой взгляд, достойных семей.
Однажды в компании друзей (знаете, как это бывает: долго не виделись, немного выпили, разговоры о том о сем) так вот кто-то проронил, что, дескать, верная жена словно озеро в пустыне - идешь, ищешь, увидишь, глядь - один мираж. Я попробовал возразить и получил только смех в ответ. Что ж, пожалуй, так мне и надо. Поздно вечером я вернулся домой. Жена еще не спала. Я подошел к ней, обнял - острый запах защекотал мне ноздри. Я очнулся: это были не ее духи, запах был незнаком мне. Голова пошла кругом. Мгновение, и я вспомнил телефонные звонки и молчание в трубке. Вспомнил чьи-то сладострастные взгляды, случайно перехваченные мной. Вспомнил ее жалкие попытки объяснить позднее возвращение домой... Меня охватило желание, которого никогда не испытывал. Я привлек ее к себе и стал целовать. Работа, друзья, заботы - все было забыто. Я ревновал и...страстно обладал ею. Я улавливал запах ее тела, всматривался в каждую ямочку тела, в каждую едва заметную царапину на белой коже, в каждую жилочку - и во всем мне чудилось прикосновение чужих рук, чужих губ.
Студеный перевел дыхание. Васильев встал, подошел к окну - ему стало душно. Он рванул на себя створку окна - в кабинет ворвалась струя морозного воздуха. Васильев подставил лицо и жадно вдыхал воздух, ноздри его раздувались, губы потрескались.
-Казалось, - продолжал приглушенным голосом Студеный, - что царапинки, пусть самые маленькие, оставлены рукой другого мужчины, что я вижу то, как он смотрит на нее, как ласкает...Меня немного поташнивало, я был слаб, но еще и еще раз обладал ею. Часа в четыре утра я забылся. Наутро мне показалось, что я излечился. Я смотрел на лежащую рядом женщину, по-новому открывая ее для себя. Как хороша была она: плавный изгиб шеи, тонкая бледность рук, таинственная пленительность бедер, нежная сладость груди! Все, все было забыто, все прошло... Жизнь пойдет своим чередом... Так думал я. И как я ошибался!.. Все только начиналось, - больной замолчал.
Васильев внимательно слушал, так ни разу не оторвавшись от окна. Наступившая пауза угнетала, но и прервать ее не было сил. Наконец доктор, обратившись в сторону, произнес:
-Вы вспомнили еще что-нибудь? - но ответа не было.
Васильев, выглянув из кабинета, попросил медсестру проводить пациента в палату. Оставшись один, он сел за стол, чтобы записать историю болезни, но мысли его были далеки.
Игорь Иванович был женат около пяти лет и ни разу не задумывался над тем, насколько его супруга была верна ему. Лариса была научным сотрудником одного из институтов, она писала кандидатскую, работала на кафедре, подрабатывала курсовыми и рефератами. Васильев редко входил в суть ее забот, более того, он считал себя непривередливым и не обращал внимания на некоторую неустроенность их быта. В глубине души он любил жену, был благодарен ей за редкие минуты близости, короче говоря, доволен малым.
Откровенно, и сам Васильев много сил отдавал работе, часто задерживался, дежурил ночами, писал научные статьи, а как итог - мало занимался хозяйственными проблемами, редко бывал наедине с женой, уставал...Но беседа, а вернее, монолог Студеного вывел его из привычного ощущения благополучно устроенной жизни. Васильев был взволнован. Он вспомнил, как однажды, года полтора назад, уличил жену в обмане. Она задерживалась, позвонила домой, сказав, что заседание кафедры длилось больше обычного. Васильев знал, что дорога домой в толкотне общественного транспорта займет у Ларисы не менее тридцати-сорока минут, и решил пройтись в соседний магазин. Возвращаясь, он с удивлением увидел жену выходящей из новенькой машины (в сумерках он не сумел заметить марку). Тогда Васильев не придал этому никакого значения: Лариса сумела успокоить его, объяснив, что коллега просто подвез ее по ее же просьбе. Но сейчас... Сейчас это обстоятельство предстало перед ним в совершенно ином свете: он припомнил, что Лариса была как-то по-особому возбуждена, от нее исходил едва уловимый запах вина и, как теперь показалось Васильеву, греха. "Почему тогда я не узнал, кто был с ней в машине?" - спросил себя Васильев.
Надо было отвлечься от неприятных мыслей, и доктор начал просматривать пришедший недавно медицинский журнал. На восемнадцатой странице красовалась фотография полуобнаженной женщины, а надпись гласила: "Женская сексуальность. Что мы о ней знаем?" Васильев захлопнул журнал, беспокойство росло.
"Почему мне никогда не приходила в голову мысль, что жена может изменять мне? Она хороша собой и, конечно же, может нравиться другим мужчинам. Да и как врач я знаю, что женщина, любая женщина, всегда находится в поиске потенциального партнера, который обеспечит ей здоровое и полноценное потомство. Это генетика, с этим ничего не поделаешь, а вся наша мораль - просто попытка искусственно ограничить этот поиск. Я сам исключил жену из общего списка, придав качества, возможно, ей не свойственные...Вдруг я ошибся?" - вопрос странным образом повлиял на Васильева. Он похолодел, сердце остановилось, дыхание замерло. В течение следующего мгновения он был почти уверен в ошибочности собственных представлений о жене. Васильев встал, прошелся по комнате, несколько раз глубоко вдохнул: "Нет, надо остановиться, все это только мои фантазии. Сегодня у Ларисы день рождения, я не могу прийти в таком состоянии. Я успокоюсь, буду весел,... а заодно понаблюдаю за ней".
Васильев позвонил в дверь квартиры, взглянул на часы: 18.30. Гости должны были прийти позже, часов в семь. Дверь открылась. На пороге стояла Лариса, одетая, как показалось Васильеву, слишком вызывающе: легкое красное платье с глубоким вырезом открывало исток груди, обтекало, делая заметными малейшие изгибы тела. Васильев на минуту зажмурился, внезапно, вне воли, принюхался. До него долетел запах хороших духов, подаренных Ларисе кем-то на работе, но к этому запаху примешивался другой, терпкий, непривычный.
-Поздравляю, любимая, - произнес Васильев давно заготовленную фразу, автоматически замечая в прихожей чужую мужскую одежду, - у нас уже гости?
Лариса приняла дубленку, повесила на крючок:
-Спасибо... Да, друг детства, Саша Филатов пришел чуть раньше, - проговорила она полушепотом и осторожно коснулась губами шершавой щеки мужа. - Он на кухне, пойди, поздоровайся.
-Потом...Хочу тебе кое-что показать, - Васильев полез в карман и достал красную коробочку. - Открой.
Лариса положила на миниатюрную ладонь коробочку и аккуратно открыла ее - сверкнуло колечко:
-Какая прелесть, боже мой, как я люблю тебя, - восторг был искренний, неподдельный. Васильев улыбнулся.
-Лара, да где же ты? - голос из кухни заставил Васильева вернуться в реальность.
-Ох, о Саше совсем забыли, пошли, - заторопилась Лариса.
Супруги прошли на кухню. За столом, по-хозяйски развалившись, сидел статный молодой мужчина, высокого роста, самоуверенная улыбка играла у него на лице. Васильев давно знал старого приятеля Ларисы - голубоглазого блондина Сашу, но почему-то именно сейчас его вид особенно неприятно поразил доктора. Перед Александром стояла чашка недопитого кофе.
-Ты уже предлагаешь гостям кофе? - насмешливо обратился к жене Васильев. Лариса недоуменно посмотрела на него.
-Пришел чуть раньше назначенного, - пришел ей на помощь Александр, - сразу с работы к вам. Лариса хлопочет на кухне, а я вот сам распорядился.
Неприятное объяснение было прервано звонком. Начали собираться гости. Васильев хотел бы еще поговорить с женой, но было некогда. Лариса летала из кухни в гостиную и обратно, суетилась, не забывая при этом сказать несколько любезных слов каждому из присутствующих. Ей, наверное, доставляла радость роль хозяйки салона, она полностью, без оглядки погрузилась в шум и блеск праздника.
Васильев как никогда был угрюм. Ни светские разговоры "ни о чем", ни кулинарные изыски, ни выпитое шампанское не могли отвлечь его от печальных мыслей. Он поймал себя на том, что жадно ловит каждое движение жены, каждый устремленный на нее взгляд, каждое, пусть даже дружеское, прикосновение. Он постарался смахнуть с себя наваждение.
Гости пили, ели, поздравляли, чокались, опять пили, опять чокались. Лариса от выпитого вина раскраснелась, глаза заблестели опасным и непростительным блеском. Наконец был объявлен перерыв, все встали из-за стола. Стол отодвинули. Мужчины удалились курить, женщины стали танцевать.
Обычно веселый и остроумный в компании мужчин, Васильев сегодня чувствовал желание поскорее оставить этот кружок и посмотреть, чем занята жена. Да и другие мужчины дошли до той стадии, когда без женского общества скучновато, выпитое заставляло присоединиться к оставленным дамам.
Лариса всегда хорошо танцевала, а сегодня особенно. Движения были плавны и естественны, что выгодно отличало ее от остальных женщин, как-то неестественно подпрыгивающих или нелепо стоящих на одном месте и выделывающих па исключительно руками. Васильев, напротив. Танцевать не умел и не любил, казался самому себе неуклюжим, в крайнем случае, он присоединялся к танцующим только, когда звучала медленная музыка.
Сидя на диване, он наблюдал за тем, как кружилась в танце Лариса, обняв одной рукой Александра, другая рука была откинута, словно крыло птицы. Вот руки вскинулись, поменяли положение, закружились в другую сторону. Партнеры разъединились, Лариса встала в общий круг, Александр подхватил другую. Васильев не отрывал глаз от жены: она казалась ему привлекательной, желанной и одновременно с этим какой-то далекой, недоступной. Другие смели касаться ее, улыбаться ей, шептать что-то на ухо. А она смеялась, шептала в ответ, касалась... Васильев злился на нее, на себя, на окружающих. К нему подсаживались другие женщины, пытались поговорить, даже заигрывали, но он был сосредоточен только на одном - на своих мыслях.
Ему вспомнилось прошедшее лето. Лариса совершенно неожиданно заговорила о том, что ей хочется отдохнуть одной на море, что она немного устала от обыденности, что, в конце концов, даже видные психологи советуют супружеским парам иногда отпуск проводить врозь. Препятствовать желанию жены Васильев не стал. В середине июля она уехала на юг. Она звонила, говорила, что скучает, жалела о том, что он не поехал с ней, передавала воздушные поцелуи и... оставалась там еще на день, два, три...Вернулась вместо запланированных двух через три недели. Бросила в прихожей чемоданы и, едва чмокнув в щеку, устроилась на кухне, чтобы позвонить подругам.
Васильев был немного разочарован: он тоже ждал, скучал, надеялся. Но здравый смысл не покидал его никогда, он со вниманием выслушал все восторги жены, рассказал немного о том, как провел дни без нее, и отправился спать (жены в ту ночь он так и не дождался).
Потом она принесла домой фотографии, сделанные во время отдыха: вот она на пляже, затем около пальмы, на фоне фонтана, в кафе...Васильев отчетливо вспомнил ту фотографию: Лариса в кафе, рядом - по пляжному одетый мужчина, два бокала, позади скрипичное трио. Фотографию эту Лариса показала мельком, по-видимому, не желая акцентировать на ней внимание. На вопрос ответила полушутливо, полуобиженно, дескать, что за нелепые подозрения. Васильев более интересоваться не стал: он доверял жене. Но теперь вопрос этот возник с большей мучительностью, и то, что до этого представлялось не связанным (последующие иногородние звонки, посещения женского врача), связалось воедино.
Зазвучала медленная мелодия. Васильев сразу встал, направился к жене, как будто боялся, что его опередят. Лариса улыбнулась, они обнялись, начали танцевать. Запах ее тела кружил голову. Васильев коснулся губами ее шеи, волос, Лариса отстранилась, удивленно посмотрела, сказала что-то - Васильев не разобрал (слишком громко звучала музыка). Ему захотелось, чтобы все вокруг улетучились, провалились, остались только он и она. Но этого не случилось. Музыка закончилась. Все сели за стол.
Гости разошлись ближе к ночи. Васильев хорошо знал, что завтра надо рано вставать, и совершенно точно то, что он не выспится. Но как только закрылась дверь за последним из гостей, он привлек Ларису к себе. Целовал долго, страстно, так, как никогда не целовал. А она все более и более таяла в его руках, отдаваясь жадно и бесстыдно.
* * *
"Пятница. 19января. Крещение. Хороший христианский праздник. Странное ощущение: я не боюсь смерти. Здесь, в больничных стенах никому нет дела до меня. Каждый погружен в себя. Вот и мой лечащий врач... Он немного старше меня, но так мало знает о жизни. Я тоже раньше думал, что знаю все или почти все. Но существо, живущее рядом со мной, связанное со мной, совершенно не знал. Не догадывался, какие бури бушуют глубоко в душе ее. Пусть я подозрителен, пусть я ревнив, но если бы было бы иначе, я бы так и оставался обманутым мужем. Что может быть унизительнее?! Я узнал о ней все, я разгадал ее тайны..."
Утром подозрения, не имеющие еще четкой окраски, вернулись к Васильеву. Он был бледен, ужасно чувствовал себя, списывая свое состояние по привычке на вчерашнее возлияние. На душе скребло, неуютно и испуганно роились мысли.
Первое время привычная суета оторвала доктора от неприятных воспоминаний. В послеобеденный час в кабинет тихо торжественно вошел Студеный. Он молчал, словно ждал рассказа Васильева. Васильев задумчиво смотрел на пациента. Студеный сел на стул против доктора:
-Вы плохо выглядите, - начал он.
Слова больного вывели Васильева из задумчивости:
-Нет, все хорошо, - словно оправдываясь, ответил он, - вы хотели поговорить со мной?
-Да, но я могу и в другой раз, - заторопился Студеный.
-Нет, нет, - прервал его доктор, - вы что-то еще вспомнили?
Эти вопросы Васильев задавал все еще механически, скорее желая отделаться от навязчивости пациента.
-Да, доктор, воспоминания выстраиваются в определенную цепочку... Вы знаете, я кое-что записываю, мне кажется, это помогает.
-Да, да, очень хорошо...
-Мне недавно припомнилась одна деталь, - Студеный оживлялся больше и больше. - Я ревниво и подозрительно относился ко всему, что касалось жены. Началось с нелепых объяснений: "задержалась у подруги", "ходила по магазинам"...еще что-то в этом роде. Сначала я верил ей. Как я был слеп! Она стала больше времени простаивать у зеркала, тщательнее наводить макияж, покупать модные вещи. Для кого? - задавался вопросом я. Она прихорашивалась и уходила куда-то. Как я стал наблюдателен! Я замечал, что в автобусе, в магазине, на улице - везде на нее смотрели десятки, сотни мужских глаз...Я был испуган, загнан...Однажды она ушла на встречу с одноклассниками (глупая и ненужная традиция собираться, будучи уже взрослыми людьми, вспоминать школьные годы и пытаться что-то исправить в прошлом). Вернулась после полуночи, от нее пахло вином и еще каким-то незнакомым запахом, волосы были спутаны, на щеках горел лихорадочный румянец. Путаясь, она стала раздеваться. Мне было неприятно смотреть на нее и жалко одновременно. Оправдываясь и смеясь, она рассказывала мне о встрече, но я почти не слышал ее. Я думал о своем: что она делала там, с мужчинами, давно потерявшими свою невинность и уничтожившими в самих себе целомудренный взгляд на женщину. Что делала она, в юности смутно переживавшая к кому-нибудь из них влечение, а теперь мучавшаяся от неудовлетворенности былого желания.
Она легла. Я лег рядом, мне захотелось быть с ней, понять, принадлежит ли она все еще только мне. Она забылась. Моя рука коснулась ее оголенного бедра, поползла вверх, под пальцами я ощутил шелк нижнего белья и... Ужасное прозрение!!! Я сорвал одеяло - потайной шов снаружи...Не осталось никаких сомнений: она изменила мне!..Дальше туман...
Последнюю фразу Студеный почти выдохнул, черты лица исказились страданием. Васильева поразило сходство собственных переживаний с услышанным. Он почувствовал, что заболевает. Встал из-за стола, сделал шаг, схватился за сердце...
Что произошло в следующие несколько минут, Васильев не помнил, когда он пришел в себя, Студеного в кабинете уже не было, над доктором нависало доброе лицо бабы Зины, подносящей стакан воды. Окно было отворено, ворот рубашки расстегнут. Васильеву стало легче, он попросил оставить его одного и, несмотря на отчаянные протесты со стороны санитарки, проводил ее до двери.
Рационально доктор понимал, что подобная подозрительность не более чем болезненное проявление психически неуравновешенной личности, но сердце человека стучало быстрее, пальцы дрожали, а слух напряженно искал в словах пациента соответствия с собственной жизнью. И такое соответствие против воли Васильева находилось.
Вернувшись домой раньше обычного (в больнице и не стали задерживать), Васильев еще с порога заметил нечто раздражающее, сильно раздражающее глаз. Войдя в гостиную, он понял причину - на столе в вазе красовались первые желтые тюльпаны. Зарябило, застучало, зацарапало.
-Поздравили на работе, - спокойно ответила подошедшая жена, - тебе не нравятся цветы?
-Цветы мне нравятся, но не желтые! Что за глупость дарить желтые цветы!
-Ну почему же глупость. Цветы как цветы, - Лариса поправила бутон. - Ты чем-то расстроен? Хочешь, я поставлю цветы в другое место.
-Да, да, пожалуйста, - Васильев чувствовал себя виноватым, стыдился внезапного каприза. Он прошел на кухню, что-то съел наспех. Лариса молчала, подала крепкий чай. Васильев смотрел в темно-карюю жидкость, наблюдая за тем, как падают на дно чаинки, поднятые струей и кружащиеся в водной спирали. Не отрываясь, он спросил:
-Лариса, ответь честно, ты мечтала когда-нибудь о другом мужчине?
Женщина испуганно взглянула:
-Отчего ты задаешь такие вопросы:
-Не пугайся, я не стану тебя упрекать за это, ругать, кричать. Не хотелось бы жить во лжи.
-Никакой лжи и нет. Я люблю тебя и ни о ком другом никогда не думала.
-Я не верю, - глухо произнес Васильев. - Любая женщина время от времени мечтает о другом мужчине. Ты скажи только, - он умоляюще взглянул на нее, - ты скажи, я клянусь, что прощу!
Разговор был неприятен обоим, но Васильев настаивал, все больше раздражаясь:
-Ты молода, красива, сексуальна. У тебя должны быть эротические фантазии! Почему ты не хочешь сказать мне об этом?!
-Эротические фантазии и другой мужчина не всегда одно и то же. Если ты так настаиваешь: в моих фантазиях присутствуешь только ты. И вообще, к чему весь этот разговор? - Лариса старалась не смотреть на мужа.
-А со своими подругами ты обсуждаешь нашу сексуальную жизнь? Я ведь знаю, что они делятся с тобой многими подробностями.
-Допустим, делятся, но я избегаю говорить о своей интимной жизни, - беседа стала занимать Ларису. - А ты бы хотел, чтобы я похвасталась перед подругами тобой? Я, знаешь ли, побаиваюсь: а вдруг кому-нибудь из них захочется на деле удостоверится в правильности моих слов, - Лариса рассмеялась, подошла, обхватила сзади руками, поцеловала в затылок.
Васильев улыбнулся, продолжение разговора было бессмысленным. Ему показалось, что он успокоился.
Субботнее утро было отдано хозяйственным делам: уборка квартиры после гостей, поход в магазин. Впереди маячило ночное дежурство. Ближе к обеду раздался телефонный звонок, Лариса взяла трубку, прикрыла дверь, ведущую на кухню - Васильев прислушался. Со дна души неясно, но гнетуще поднялось беспокойство. "Кто ей звонит? Может, мужчина...Кто-то с работы? Нет, сегодня суббота...Смеется...Почему закрыла дверь? Для чего эти секреты?" - Васильев размышлял, механически стирая пыль с письменного стола. Он услышал скрип открываемой двери, рывком перешел в противоположный угол комнаты, испугавшись, что Лариса угадает его состояние.
-Вот неудача, - начала Лариса, как только показалась на пороге комнаты, - представляешь, мне назначили на сегодня лекции в планетарии на шесть вечера. Придется идти. Да ведь и у тебя ночное дежурство, я бы все равно провела вечер в одиночестве.
Васильев кивнул. Мысли переполняли его, ответить жене он не мог. "Какая нелепость - лекции в планетарии вечером! Просто смешно! И за кого она меня принимает! Да я просто дурак, натуральный дурак! Я верю ей на слово, за чистую монету принимаю ее невероятные объяснения. На моем месте другой..." - здесь мысли Васильева оборвались. Он не знал, как бы на его месте поступил другой, и это затрудняло дальнейший ход его размышлений. "Как проверить правдивость ее слов? Нет, это невозможно. Да и надо ли - и так все просто и понятно. Она мне изменяет. Как обидно!" - обиднее всего, по мысли Васильева было то, что он все эти годы был по-настоящему верен жене, в то время как другие... Эти другие никак теперь не выходили у него из головы. Казалось, что остальные, конечно же, знали бы, как поступить, более того, с другими ничего подобного и не могло бы произойти. Было задето самолюбие - страшнее всего, что от этого страдала самооценка. Получалось, что другие лучше, умнее, счастливее...
В половине пятого Васильев оделся и вышел на улицу. Была оттепель: под ногами неприятно хлюпало, снег почернел, обозначился еще недавно прикрытый мусор. Васильев шел на работу, не обращая внимания на окружающих. Почти у самой больницы какая-то машина обдала его с ног до головы грязной снеговой кашицей.
Отряхаясь и в душе проклиная все на свете, Васильев прошел в кабинет. Ему не хотелось ничего делать, писать, даже думать. Но мысли непроизвольно лезли в голову.
После ужина в кабинет постучались. На пороге стояла фигура Студеного, он был взволнован, возбужден:
-Доктор, я хотел с вами поговорить.
Васильеву стал неприятен один вид этого человека, с новой силой напомнившего ему собственные переживания и страхи. Но служебная необходимость давила на него. С неохотой, с затаенным недовольством доктор предложил больному присесть:
-Я готов вас выслушать.
Больной, казалось, не замечал и не хотел замечать натянутого тона общения, избранного Васильевым. Он присел:
-Я многое вспомнил, доктор. Очень многое...Вам станет интересно...О, как вам будет интересен мой случай. Вы даже не представляете себе! Помните: "У бешенства есть тоже свои законы".
Васильев откинулся на спинку стула, рот его перекосило от страдания. Он подумал о себе, о Ларисе, о муках ревности, не поддающихся никакому разумному объяснению, в голове молоточком стучало: "Что она теперь делает? С кем она? Где?" Вопросы путались, выскакивали, суетились, обступали. Но одновременно с этим весь слух его обратился непроизвольно к тому, о чем говорил теперь с ним Студеный, и выхватывал только то, что отзывалось в собственной душе. Хотелось слушать и слышать.
-Я возвращался домой на трамвае. Вы знаете, что такое трамвай? Это безобразный холод в необогреваемом вагоне, бесконечное дребезжание стекол, грязь, растерзанные сидения и ход черепахи. Я стоял у окна и всматривался в мелькающие картинки. На улице снег, серо-белый холодный туман и вдруг - пятнышко ярко-желтого. Смеркается, а тут капелька солнца. Я не мог не заметить...Присмотрелся - желтые цветы, ярко-желтые в руках...Меня обожгло...Я узнал...узнал ее. В руках моей жены! - Студеный резко поднес руки к глазам, зажмурился, будто он ослеп от луча солнца. Минуту молчал. Никакой театральности в его позе не было - была одна боль. У Васильева защемило где-то внизу слева.
- А рядом с ней мужчина. Красивый, холеный мужчина. Он что-то рассказывал ей, она смеялась. Им было хорошо вместе...Это было заметно. Я не знал что делать: выбежать на остановке, вернуться, догнать их, ударить этого человека. Ноги и руки не слушались меня, я окоченел, онемел. Трамвай миновал их, остановился - я не двигался, двери закрылись. Как я ненавижу себя за это!.. Я малодушен, я ничтожно слаб!
Студеный застонал. Васильев закрыл глаза, он был утомлен. Пациент встал, стул пошатнулся и, заскрипев, упал. Студеный надвинулся на стол, задышал в непосредственной близости от лица Васильева. Васильев непроизвольно отшатнулся.
-Мне страшно, - прошептал Студеный. - Сейчас я ощутил то же, что чувствовал тогда - ненависть, непомерную ненависть ко всем, к себе в первую очередь, к ней, даже к вам. Больной захохотал, неприятно, натянуто. Так же внезапно он остановился:
-И эти сны...Кровь, кровь...И ее лицо. Да, это было ее лицо, - голос Студеного задрожал, на миг прервался. - Доктор, я убил ее!.. Теперь я точно знаю это...
Васильев тупо посмотрел на больного. Было такое ощущение, что вот именно этого он и ожидал от него. И ничего другого. Васильев поймал себя на мысли, что он нисколько не испугался признания Студеного, более того нимало не осуждает того за содеянное. "Ведь так и должно было случиться. Сколько же человек может терпеть. Любому терпению приходит конец. Сколько же буду мучиться я? Что же со мной происходит?" Васильев
зачем-то открыл больничный журнал. Он был рассеян, неловко вытащил карандаш, уронив остальные ручки. Студеный уже отошел от стола. Он ходил от окна до дивана, сжимая и разжимая пальцы рук.