Думая о тебе, вспоминаю древнего слепца и его устную выдумку, на которую безжалостно нарастили типографское мясо потомки. Я вспоминаю греческих филисофов. Но и их лепет был бережно перелит в ушные раковины учеников.
Ты всю жизнь избегал рампеток, нанизывания живца на иглу. Заупокойного печатного грима мыслей и чувств. Тебе было противно любое запечатление.
Изначально и умышленно дав маху, ты ушел за поля и высекал на мраморе воздуха, который тут же измельчал в акустическую пыль все сказанное тобой, предоставляя свои владения другим.
Оставим тот факт, что ты не писал. Это была бы еще не проигранная партия. Легко излечимый шах. Но кто были твои слушатели? Избранный круг прозелитов в туниках, роща, ручей? Нет. Агора, ревущая толпа диктатора и вспышки фотокамер? Опять мимо. Трактир и лица с сизыми носами? И даже не это.
Пустая скамейка в парке. Конец? Не подвернись я, твой спаситель.
Так, думал ты, тебе удастся ускользнуть от истории. Выговориться, но при этом ничего не сказать. Притвориться выемкой вместо выступа, бухтой вместо полуострова.
Но я всегда был совсем рядом.
Весь ты теперь в моей памяти. И скоро ты можешь появиться, а затем стать каменным, бронзовым, по прихоти скульптора, который стекой запечатлит твою скрытную конституцию.
Я могу поставить тебя в вечность, как в угол ставят дитя, с укором и обожанием. Голуби изгадят твое зеленовато-бронзовое темя белесым пометом. Тебя будут гугниво пожевывать гурманы плесени, что питаются в библиотеках бумагой старых фолиантов. На тебе начнут наживаться кинодивы и факиры целлулоида.
Кстати, наивно думать что некий лучистый калика, себастьянов терпец, приобрел окончательный иммунитет против скверны в момент ухода из этого мира. Его благость вопросительна. Стрелы можно изъять. Пририсовать рожки. Так вот и с тобой обстоит дело. Тебя начнут придумывать вновь и вновь. Посыпятся симпозиумы, грязные сплетни, юношеские самоубийства после прочтения отдельных мест из... уж не знаю, как там все это нарекут, с легкой руки кого-нибудь и с подсказки того-то... Одним словом, слава, дружок.
Вот и думаю теперь, подарить ли истории очередного... Есть одно сомнение. Ведь были неизвестные мастера, которые в помыслах, в сказанном, в сыгранном, в расстаявшем в воздухе, являлись стократ блистательнее Гомера, Шекспира или... кровавее Калигулы. Даже среди самого вегетарианского народца были злодеи, которые в своих желаниях превосходили Нерона. Кроме того, тебе отлично известно, как жестоко люди претворяют в жизнь самые невинные идеи.
Вы, неизвестные, "плохие" и "хорошие", все для меня как прозрачный нарост на теле истории. Нарост этот - как джунгли помарок, ящеры альтернативных помыслов, вымершие на арктически чистом пейзаже уже переписанного, мучительно окончательного варианта рукописи бытия.
Вот и думаю... кем ты обернешся для мира: Сократом или ядом? Чумной бациллой или панацеей?
Я как раз сегодня был в историческом музее. Видел юношеский дневник вождя. Каверзная борзопись вихрастого просвещенца, которой уже набросан эскиз, красноватая синопия будущей бойни. Письма к соратникам. Его соратники пушистее, мягче характерами. А у него спица прочнее, ослепительнее. Он их всех потом... Пока это всего лишь рукопись, но в ней уже проглядывают закаульные казни, террор, марш сапог по ночному асфальту и сиротливый плачь детей.
Конечно, будет и научный геноцид. Доклады, конференции, фонды. Разные школы будут веками ревниво пинать твой труп. Омерзительно, братец. И как ты пока чист и далек от этого.
Cегодня такая тихая, тихая ночь, пронзительно тихая, как будто так и просит быть ночью перед рождением. Я сижу на веранде, курю сигару, и ты у меня рядом, за пазухой, эмбрион из прошлого, способный изменить будущее. Чувствую себя сотрудником музея эпидемиологии. Ты - украденный мной смертельный вирус.
Вот и думаю... сжечь ампулу или испробовать на какой нибудь мартышке?
Как развивалась в тебе эта секретность? Когда ты стал юношей, тебя всеръез забеспокоил и застыдил выросший хвост рефлексии. И ты представлял, как из вогнутого, станешь выпуклым. Ты решил, что станешь меньше думать и больше делать. Вещи начнут любить тебя, делателя, и подставлять покорно под ласку твоей спокойной ладони свои йориковы затылки. Они будут тянуться к тебе, как грустные обтекаемые псины с зеленой слизью в краешках глаз, будут карамбольно, уютно подстраиваться под твои изгибы и вздроги, приятно искрясь рунистым током.
Тебя не ударит угол, ты ничего не разобьешь и не опрокинешь, а наоборот, все эти болванки, ладони партнеров, женские округлости, гирьки, слитки, деньги станут твоими обтекаемыми рабами, потянуться к тебе, как к магниту.
Но со временем, когда все так и стало происходить, хвост стал отрастать заново. И тут уж следовало действовать осторожно.
Секрет второй личности, спрятанный в ящике стола под защитой ключа, сейфа, казался тебе ненадежным решением, и ты выбрал тихий зеленый полигон, поляну, которую венчала парковая дорожка, в даль которой ты все время вглядывался, краснея, смущаясь, боясь заразить мыслями случайно появившегося вдали прохожего. Мир научил тебя подобному чудовищному смущению или ты сам пришел к нему - не знаю.
Конечно, мир, в котором ты жил, требовал невероятной осторожности. Ты жил в опрятной стране, черепично-крахмальном и стеклобетонном раю. А чем больше порядка, тем больше разгула жестокости по отношению к покусителям на порядок.
Бесконечное, параноидальное баррикадирование своего логова современным робинзоном заставляет превратить прекрасный ландшафт острова в минное поле, серию коварнейших капканов. Разум жителей твоей страны был изощренно недоверчив, жесток. Калитка их дома начиналась издалека и где угодно, и они сразу спускали с цепи своих ротвейлеров. Рассеянная прогулка по зеленому газону, пусть даже ментальному, могла обернуться площадной казнью. А лица на площадных казнях - они остались все теми же, как на старых гризайлях - разинчатые глазопялы, жирные мужики в наплешниках и бабы, похожие на свиней.
О, конечно, они всегда были рады проиллюстрировать свою свободу самоиронией. Они иронизировали по-поводу своего ничегонеделания, скудной, выбеленной мерзопакостности своей жизни. Очень глянцево так иронизировали, в кино и в книгах, в искусстве. Но самоирония - это еще один способ укрепить свое естество. Коварный шаг, когда посредственность в защитных целях высмеивает свою посредственность - самый страшный симптом нашего мира. Смеяться над собой сегодня позволительно не всем.
Отчего же, помимо этого социального страха, ты молчал? Может быть, ты понимал, что притязание мира на любовь к тебе, со всеми твоими достоинствами и недостатками удовлетворяется лишь тогда, когда ты для мира уже не представляешь никакой опасности, конкуренции, и он, делая выгоду на тебе, машет тебе вслед, как отлетающему диковинному метеориту, обреченному на самосожжение. Мир всегда мыслит глыбами, гениев помещая в удобные гробы понимания.
Не знаю, каким образом, а тебе все-таки удалось передать это прелестное напряжение мне, напряжение человека, который, тихо используя свой дар, не прикоснулся к истории, прошел невидимкой, тем самым, мир, странным образом, все-таки обогатив. Никто, конечно, этого не заметил. Но это бесспорный факт.
Ты победил. Я не выдам миру твое имя. Разве исчезают пейзажи, не зачерпнутые из тюбика кистью художника, но однажды художником увиденные? Разве исчезают мелодии, не посаженные, как попугаи, на жерди нотных станов? Разве бы Моцарт не звучал в нас так же красиво и больно, умри он в детстве от кори? И не от того ли, ознакомившись с некоторыми стихами, нас бросает в дрожь, не покидает мысль о том, что мы это не только раньше слышали, читали, но и каким-то образом причастны к авторству?
Мир тихо наполняется чем-то прекрасным и чем-то страшным.
А главный недостаток любого поэта в том, что он не хранит молчания. Еще Гете говорил: "Dichter lieben nicht zu schweigen". Чтож, ты избавился от этого порока. Ты обрел красоту через молчание. Тогда, в парке, сквозь ветки деревьев я видел, как твое лицо светилось.