Мне было восемь лет. Мы жили тогда с родителями в стране, которой больше не существует на карте - в ГДР. На летние каникулы родители иногда отправляли нас с братом из Берлина на Урал, к дедушке с бабушкой. Долгое путешествие на поезде в город с серыми постройками, бедными магазинами и дымящимися заводскими трубами, а также дальнейшее пребывание в этой местности в течении пары месяцев, мы воспринимали отнюдь не как наказание, а скорее как подарок.
Тому было несколько причин. Во-первых, летний Берлин был невероятно скучен. Всех наших сверстников родители на каникулы отправляли на родину, или уезжали вместе с ними. Берлинский двор выглядел тоскливо. Играть было абсолютно не с кем. Кроме того, любую перемену детское сознание воспринимает как потенциальное приключение. Этих приключенческих сил детства потом очень не хватает во взрослой жизни. Невзрачную местность, куда нас отправляли, мы, дети, воспринимали позитивно, как джунгли. Мы тогда еще не знали самих слов "инфраструктура" и "комфорт". И хотя мы проводили детство в сытом и уютном берлинском окружении, комфорт еще не значил для нас так много, как он значит для взрослых. Поэтому мы взирали на странность и убогость быта уральских аборигенов с улыбчивым любопытством первооткрывателей. Родители некогда сообщили нам, что именно в этом городе мы родились. Но наше сознание еще не спешило делать из этого факта каких-либо выводов.
Итак, мне было восемь лет. Мы уже были на Урале, гостили у дедушки с бабушкой. Стоял необычайно знойный для местного климата, летний день. И мы с дедом направлялись в гараж. Надо сказать, что в гараж мы ходили не только когда предстояла поездка на машине. Гараж мы посещали время от времени просто так. По моему настойчивому желанию. Гараж являлся для меня чем-то удивительным. Гараж был кирпичным и просторным. В нем имелись водопровод и отопление. В левом крайнем углу гаража находился большой стол со станками: целая слесарная мастерская, оборудованная по последнему слову техники. Под гаражом располагался глубокий погреб, где дед выращивал картошку, а на полках стояли многочисленные банки с вкусными вареньями и соленьями. Гараж деда на тот момент казался мне воплощением всего лучшего, что есть в мире. Я мечтал о том, что, случись ядерная война, вся наша семья найдет надежное укрытие в этом убежище. Даже сегодня, оглядывая ряды убогих столичных зеленых коробок, куда люди без жалости помещают довольно дорогие автомобили, я иногда с ностальгией вспоминаю дедушкин гараж, который выглядел королевским дворцом по сравнению с этими современными бараками. Золотой век гаражей давно канул в прошлое.
Но самым удивительным в дедушкином гараже было другое. В самом центре гаража в музейной неприкосновенности стояла главная гордость деда - автомобиль "Москвич" 412. Этот полуторатонный исполин необычайно-теплого, желто-оранжевого цвета благоухал чистотой и мощью. Он представал как абсолютное чудо не только передо мной, но и, смею заверить, перед дедом каждый раз, когда мы открывали гаражные двери. Сперва мы видели в полутьме мягкие, красновато-оранжевые блики задних фар. Восклицательно приподнятые в виде узких треугольников, боковые задние фонари приветствовали нас, хозяев, выражая самый неподдельный восторг. Далее гладким лаком сияли, уходя в полумрак, плавные изгибы автомобиля. Ослепительно блестели покрышки, бамперы и решетка радиатора. А круглые и открытые передние фары с некоторой хрустальной грустинкой внутри и даже подобием век, свидетельствовали о самом добродушном характера этого создания.
Я уже тогда стал отчетливо различать физиономику в автомобилях. Например, "Жигуль", как пренебрежительно называл эту марку дед, имел более хищное, нахрапистое лицо. У "копейки" лицо было слишком простое, как у белобрысого деревенского дурачка с выпученными глазами. Единственные автомобили кроме Москвича, к которым благоволил дед, а вслед за ним и я, были "Победа" и двадцать первая "Волга". Эти волоокие, ласковые и мощные создания, несущие в себе смутную грацию далеких, запретных стран, вызывали у нас восхищение, каждый раз когда мы видели их на трассе.
Я не встречал в своей жизни человека, который с большей заботой и нежностью относился к своему автомобилю, чем мой дед. Он уделял внимание как внешней, ослепительной чистоте автомобиля, так и его внутренней гигиене. Машине он устраивал регулярные купания в душистой, пенистой воде. Наклонившись и обозревая днище, он мощной струей шланга вымывал грязь, осевшую на внутренних кишочках и соединениях. Когда поверхность и дно автомобиля сверкали чистотой, стекла обретали кристальную ясность, а с брызговиков приятно и шипуче капала мыльная пена, дед принимался за внутреннюю уборку. Сиденья салона, обтянутые кожей цвета вареной сгущенки, были заботливо упрятаны в мягкие чехлы. Чехлы снимались, тщательно вытряхивались и пылесосились. Решетчатые половики также извлекались и промывались. Ни одной соринки не оставалось без присмотра. В итоге, в салоне воцарялся запах такой благоухающей чистоты, что любой пассажир испытывал ни с чем не сравнимый восторг от пребывания внутри этого храма технологий. Никогда и никого в этой машине не укачивало. Но побывавшие в ней потом начинали более востребованно и брезгливо относится к запахам внутри других автомобильных кабин.
Позже, уже будучи взрослым, я подумал о том, что для деда гараж был ни чем иным, как конюшней, а его автомобиль - любимым и породистым скакуном. Дед не купил, а именно "завел" автомобиль и поддерживал его, как поддерживают живое существо. Вождение машины было для него отдельной, ответственной профессией, исполненной ритуала. Помню, что перед каждой новой поездкой дед даже одевался надлежащим образом: простой и практичный, удобный для маневрирования наряд, который довершала шоферская фуражка с покрытием, имитирующим пятнистую шерсть леопарда. Дед, таким образом, как бы официально вступал в должность водителя автомобиля. Задумывается ли сегодняшнее поколение автомобилистов над своим внешним видом и теми ответственными полномочиями, которые вверяют им их пассажиры?
Но в тот летний, знойный день, мы с дедом находились только на полпути к нашему храму. По сравнению с гаражом, этим центром чистоплотной цивилизации, местность вокруг представляла жалкое, варварское зрелище. Дорога в гараж лежала через запущенное кладбище, на котором перестали хоронить еще в конце 1950-х годов. К моменту нашего путешествия кладбище выглядело как пустырь. Запущенные могилы с отстегнутыми от основания памятниками и погнутыми крестами, на которых еще красовались сиренево-выцветшие гирлянды ленточных цветов, перемежались здесь с огромными кучами мусора. Повсюду летали, гулко жужжа, огромные мухи с сизовато-бирюзовыми брюшками. С стороны проезжей части, которую мы уже миновали в нашем путешествии, к кладбищу хищно подступали новостройки. Здесь, буквально в двух шагах от стены одной уже густо заселенной новостройки, я теперь заметил несколько особенно помятых могил. Совсем рядом находилась детская площадка. Дети бегали по площадке, а иногда забегали на могилы и вытоптывали их, оголтело стуча палками по железным, ржавым памятникам, на которых еще виднелись фотокарточки с лицами под треснутым стеклом, все в прожелти, окисленные уральскими дождями. Мамаши, сидевшие с колясками на лавочках, вяло и почти полуласково окрикивали неугомонных ребятишек.
Тогда я был слишком мал, чтобы делать какие-либо выводы. Ситуация подобного соседства живых и мертвых казалась мне лишь странной, и даже, признаюсь, привлекательно странной, как привлекательными могут быть страшные истории, рассказанные детям на ночь.
Наконец мы минули новостройки и продвинулись вглубь заброшенного кладбища. Еще год назад, во время одного из наших визитов в гараж я заметил одну необычную особенность данной местности. Некоторые могилы, которые выглядели значительно крупнее остальных, вовсе не имели над собой памятников или крестов. Вместо этого, над ними возвышались столбы с маленькими синими табличками и номерами. Я тогда ничего не спросил об этом у деда. Чуть позже я также заметил, что у некоторых из таких захоронений работают экскаваторы, старательно ковыряясь в земле.
Теперь нас отделяло от гаража буквально пять минут ходьбы по извилистой тропинке. Я помню, что был одет легко, в короткие синие шорты и полосатую майку, и как обычно держал деда за руку. Я шел, глядя на сухие трещины, появившиеся от жары в грунте тропинки. Внезапно я почувствовал, что дед стал замедлять свой темп, останавливая тем самым и меня. Я посмотрел вперед и увидел, что тропинку впереди нас преграждает небольшая насыпь, высотой в полметра. Насыпь была свежей и сделана она была явно экскаватором, который стоял рядом, возле одной из тех странных могил со столбом и синей табличкой. Дверца экскаватора была полуоткрыта. Внутри никого не было. Возможно, рабочий ушел обедать. На насыпи лежали, идеальным крестом, две кости. Почему то я сразу понял, что это человеческие кости.
"Немец" - этим слегка безразличным изречением дед сразу пролил свет на таинственное происхождение могил с табличками.
"Это захоронения пленных немцев. Я помню, их здесь было много после войны. Братские могилы."
Но я едва слушал его, глядя на кости. Позже, уже будучи взрослым, я понял, что перед нами были два экземпляра os femoris, две бедренные кости человека. Эти кости казались мне очень большими.
Недослушав объяснения деда, я поступил так, как свойственно поступать детям и лишь изредка - взрослым. Я ловко убрал свою ладонь из дедовой и, помедлив секунду, стал разбегаться перед насыпью. Дед и глазом не успел моргнуть. В нескольких шагах от насыпи, сделав несколько ложных, поспешных шагов, я оступился и прыгнул раньше времени.
Через мгновение вторая мировая война, о которой я почти ничего тогда не знал, коснулась меня в буквальном смысле слова. Я почувствовал прикосновение к чему-то острому, холодному и склизкому. Я ощутил сильную боль в правом колене. Сегодня, оглядываясь назад, я понимаю, что не только упал на немецкую кость, но умудрился приземлиться коленом на самую острую часть этой кости, на ребро в верхней части сустава, именуемое медиками linea intertrochanterica. Упираясь руками в свежую, черноземную насыпь, я слегка поднялся, завороженно глядя на кости перед самым моим носом, и ощущая болезненную немоту в коленной чашечке, из которой, судя по характерному теплу и всклюпыванию, довольно активно шла кровь. Кости были совсем рядом. Они имели фактуру, особенно в районе некоторых суставов, такие неровные бороздки, измазанные в грязи и теперь, немного, в моей крови.
Раньше в своей жизни я видел только кости человеческих предков, да и те - за стеклянным футляром в палеонтологическом музее. Но эти кости были в 30 сантиментрах от меня и они принадлежали человеку, который умер, скорее всего, лет 30-40 назад. Разглядывая кости, я даже не заметил, как дед, быстро приблизившись, схватил меня за руку и буквально выдернул из насыпи.
Кому могли принадлежать эти кости?
Позднее я узнал, что на территории уральского города, в котором я гостил, в свое время существовал лагерь ? 153 для военнопленных. Пленные стали поступать в город, начиная с 1943 года. Как известно, пленные регулярных частей армии, вермахта, были отпущены обратно в Германию сразу после подписания договора о капитуляции. Поэтому после войны в плену оставались только солдаты и офицеры, служившие в карательных частях. Из них-то и был сформирован основной состав местного лагеря. Лагерь насчитывал около 15 тысяч человек. Среди пленных были солдаты и офицеры шестой армии генерал - фельдмаршала Паулюса, "Голубой дивизии", соединений СС - "Великая Германия", "Герман Геринг", а также группировки войск с острова Борнхольм и из района Ростока. Национальности лагеря включали немцев, австрийцев, венгров, румын, поляков, испанцев, люксембургцев, и даже японцев. Всех этих людей ожидало 25-летнее заключение, что означало, что выпустить на свободу их должны были в 1970-х, приблизительно тогда, когда я в этом городе и родился. Все эти 25 лет им предстояло быть занятыми в промышленном и гражданском строительстве на Урале. Говорят, что в начале 1950-х пленных приезжали навещать родственники.
Но в середи двадцатого века, после разоблачения культа личности, политический климат поменялся. Состоялась известная встреча между Н.С.Хрущевым и канцлером ФРГ Конрадом Адэнауэром, на которой вопрос о выдаче военных преступников был пересмотрен. В результате, последние пленные покинули уральский лагерь уже в 1957 году.
Однако следует учитывать, что многие пленные так и не дожили до этой политической перемены. И человек, с чьими костями я в тот момент соприкоснулся, был в их числе. Умерших от сыпного тифа, дизентерии и прочих болезней, которые свирепстововали в лагере, хоронили в так называемых братских могилах с синими табличками, на которых указывались метры и число захоронений. После того, как они умирали, пренебрежительное отношение к ним не менялось. Отчасти еще сказывалась память войны. Отчасти... На месте захоронений почти сразу начиналось промышленное или городское строительство. Если я был свидетелем жилого строительства на месте бывшего кладбища в районе 9 поселка УВЗ, где, однако, покоились трупы не только немцев, но и местных жителей, по памятникам которых в моем присутствии тарабанила палками местная ребятня, то в других частях города кладбища пленных ликвидировали почти сразу, заваливали их промышленными отходами, или строили на них городские и даже культурные учреждения, причем даже на тех кладбищах, где лежали лица европейских национальностей, дети и женщины интернированные после войны из Германии, стран "народной демократии" и советской зоны оккупации в Германии.
Однако все это разнообразие исторического наследия еще более отдаляет вопрос: кто был тот человек, с останками которого я столкнулся так непосредственно и на кости которого оставил свой след? Мне приходится смириться с полным незнанием. С выбором между 7 национальностями (для японца, на мой неопытный взгляд, кости были великоваты), с домыслами и с фантазиями. Очевидно, что это был не очень хороший человек, раз он числился в карательных войсках. Возможно это был эсэсовский солдат, который огнеметом выжигал мирное население деревни, женщин и детей, заперев их в амбар, а ночью, после ужина с огромным количеством шнапса, уходил от компании подобных себе мародеров в огород, и, подпердывая и насвистывая, ссал c удовольствием на осиротевшкую грядку. Возможно это был командовавший этим безмозглым солдатом, прусский офицер-аристократ, высокообразованный, тайный поклонник русской литературы с фамильным замком, взиравший на происходящее с трусливой долей сомнения, но, однако тщеславно обольщенный тевтонскими мифами. Это мог быть также жизнелюбивый европеец, возомнивший себя арийцем и генетически ненавидевший Россию. С учетом высокой продолжительности жизни в современной Европе, близкие родственники этого человека наверняка еще живы и здравствуют даже сегодня. Если кости все же принадлежали немцу, то каким тогда странным рикошетом отозвалось мое германское детство здесь, на Урале. Как мал этот мир даже тогда, когда он перестает быть. Если это был немец, то с его родным братом, или сестрой, я мог столкнуться еще в Берлине, будучи ребенком. Поколению военных подростков было тогда лет по 55-60. Может быть, тот самый грозный хозяин, у которого мы воровали яблоки в его саду в Карлсхорсте, и который гонялся за нами, испуская проклятия, и был его братом? А может быть, его родственницей была моя учительница немецкого языка в Берлине?
В любом случае, сказать мне родственникам этих останков совершенно нечего. Извинения здесь не только нелепы, но и излишни. И еще неразрешенный вопрос - с чьей стороны эти извинения должны поступать. Ведь я мог, в порыве детской шалости, удариться о кости и головой. И тогда бы вышел действительно курьезный случай. Я бы мог попасть в местную газету под уморительным заголовком "Последняя, странная жертва войны".
Мы дошли до гаража в полном молчании. Дед не ругал меня за озорной поступок. Открыв гараж, а затем и машину, он достал со стенки заднего сидения кожаную аптечку. Обработал рану йодом, залепил пластырем и строго настрого запретил мне рассказывать бабушке о подробностях случившегося. Сохраняя нелепое молчание, я лишь кивнул.